Мальчик, море и музыка

— Ну, что, Адалат Гадирович, как поживает наше юное дарование? Уже здоров? — ласково поинтересовался Амин Назарович Сарматов, наблюдая, как льётся в пиалу тёмно-янтарный чай. На столе свободного места не было от всевозможной сдобной радости: и пахлава, и козинаки, и истекающий мёдом чак-чак, и курабье, а ещё нарезанные кусочками персики, дыня, алый, свежий, как уста красавицы, арбуз, сморщенные финики — от одного взгляда на них во рту уже становилось сладко — и блюдо с перемешанными все вместе разноцветными ягодами. Всё это считалось «закусками», а в качестве основного блюда к чаю Адалат Гадирович поставил для гостя пышный яблочный пирог. В общем, можно сказать, морил несчастного голодом. — Да, недавно даже сняли карантин. Очень жаль, что заболел так неудачно: я собирался отправить его к вам как раз через пару дней, если бы не корь. — Хорошо, что всё разрешилось благополучно. Ему понравились ноты, которые я подарил? — Да, — улыбнулся Магдаров-старший. — Разбаловали мне ребёнка, у него и так недавно был день рождения. Адалат Гадирович ничего не говорил внуку и даже спрятал все подарки, чтобы в первый вечер дома Марик заснул спокойно, а не бегал по потолку, перевозбуждённый, до полуночи, но на следующее утро его ждало настоящее пиршество: и игрушки, и пластинки, и ноты, и книжки, и просто сладости. Часть из них теперь красовалась на столе, потому что столько Магдаровы бы просто не съели (хотя Марик мужественно пытался). Книжки и игрушки в основном передавали его друзья-приятели: кто-то, должно быть, по своему желанию, кто-то по подсказке родителей. Многие приходили, смущённо прижимая к груди тёплые свёртки с домашними деликатесами: «Вот, это мама передала…» Ноты и пластинки — это от музыкантов и певцов из оперного, которые часто бывали у них дома и знали, что младший Магдаров занимается на пианино. Чёрт его знает, кто от души сделал мальцу подарок в честь выздоровления, а кто пытается через него подмаслить влиятельному деду… Адалата Гадировича это не волновало (и классификацию он в любом случае провёл быстро). Главное, что Марат чуть было не попискивал, весь красный от радости и смущения, и… — …вот вы улыбаетесь, а он мне знаете, что выдал? «А можно я ещё раз корью переболею?»! Я говорю: нет, нельзя. Он не растерялся: хорошо, тогда я пошёл ломать руку! Амин Назарович заразительно рассмеялся, чуть было не подавившись фиником. — Ну уж нет, руку — это ему никак нельзя! Как его пальцы, кстати? Пришёл в форму? Адалат Гадирович поджал губы и с неудовольствием покачал головой. — Вы же знаете, пара дней без практики в его возрасте, и всё летит к чертям, а он ещё не окончательно пришёл в себя после... После. Быстро утомляется, в общем, особенно в первые дни, сейчас уже лучше. Но навык восстанавливается довольно хорошо, играет уверенно. Тем более, новые ноты, играть ему интересно. Иногда приходится запрещать, оттаскивать его от инструмента, он увлекается. Амин понимающе улыбнулся. — Вы, конечно, вольны сами решать, как воспитывать своего внука, Адалат Гадирович, но если позволите, то… — Конечно, — Магдаров развёл раскрытые ладони в стороны. — Вы замечательный педагог, вы воспитывали ещё моих сыновей, и я буду рад любой рекомендации от вас. — Они просты: пусть налегает на гаммы и этюды в первую очередь. Нужно восстановить моторику пальцев, гибкость, вернуть рукам силу. При регулярных тренировках без перегрузок всё восстановится очень быстро: Марик ещё совсем ребёнок, и он ничего себе не ломал. — Пока что. С его способностями, это дело времени. — Амин Назарович вновь заразительно рассмеялся. — Спасибо за совет, я обязательно прослежу за этим. С Мариком в этом плане сложно: он спешит быстрей отыграть гаммы и перейти к чему-то, что ему нравится. — Да, судя по вашим словам, мальчик увлекающийся. Впрочем, так даже лучше: многих моих учеников родители загоняют за инструмент чуть ли не палками. Адалат Гадирович улыбнулся щедро плеснул гостю ещё чаю. — Как у вас, кстати, идут дела в школе? Пока Марик болел, пока приходил в себя уже дома и сидел на карантине, лето успело закончиться, началась тёплая осень. Впрочем, она практически не ощущалась: в воздухе по-прежнему густо пахло зеленью и солнечным теплом, мальчишки во дворе бегали с голыми коленками, и хотелось, скорее, положить на лоб холодный компресс и обмахиваться веером где-нибудь в тенёчке, чем достать тёплые носки. Но учебный год начался, с собеседованием в консерваторскую десятилетку, директор которой теперь сидел напротив Магдарова-старшего, они опоздали. — Делать выводы о новом наборе пока рано… Я знаю, о ком вы хотите спросить. Об Огневе, да? — Адалат Гадирович кивнул. Алина отвела сына на собеседование, и Павка оказался в числе счастливчиков. — Пока что ничего не могу сказать: год только-только начался. Паша — мальчик со склонностью к музыке, усидчивый, старательный, учителя его хвалят, но это всё пока. Знаете, в первом классе они все такие милые детишки, бантики, матроски… Адалат Гадирович тихонько фыркнул, выпуская дым. Да уж, его Марик — просто само очарование в аккуратной матроске. Когда сопит носом в стенку. — Но результаты собеседований в целом меня радуют. Есть очень талантливые ребята, есть несколько девочек с прекрасными физическими данными: пальцы гибкие, длинные, сами девочки стараются — загляденье. Думаю, выпуск нынешних первоклашек, особенно пианистов, будет сильный. Адалат Гадирович позволил себе сдержанную, понимающую улыбку. — Должно быть, август был для вас горячей порой? — Очень! Очень, Адалат Гадирович, вы даже не представляете! Жена уже не знала, что со мной делать: я домой только спать приходил. Каждая мамочка считает, что её ребёнок самый лучший и достоин заниматься в лучшей школе. Впрочем, матери всегда матери, правда? Адалат Гадирович очень любезно улыбнулся. — Я чуть со всеми соседями не перессорился: все воспринимают отказ как личную обиду. Аминчик, как ты можешь, это же тётушка Эльгаз, она же тебя голопузым пацаном видела! А ты не хочешь принять её правнука, такого талантливого мальчика! Аминчик, неблагодарная ты свинья! Простите, это цитата. Потом приходится вымаливать прощение, а то, боюсь, на меня скоро порчу нашлют, дверь в квартиру ножом изрежут. Месть за Коленьку! А кто ж виноват, если Коленьке медведь на ухо наступил? Или даже пускай без медведя, но видно, что та музыка ему… — Амин Назарович безнадёжно махнул рукой и вдруг заволновался, глаза заблестели, невольно подался вперёд, чуть было не опрокинув пиалу: — Адалат Гадирович, вы поймите, я ведь от души хочу… Мне не всё равно, вы понимаете меня? Не всё равно. Одна… Дамочка… Уже предлагала чем-нибудь расплатиться за то, чтобы её девочку взяли. Уж не знаю, на что конкретно она там намекала, но я чуть в шею её не вытолкал. Я тридцать пять лет в педагогике! Тридцать пять лет учу детей со всей республики! Я даже на фронте детей учил! Были у нас там мальчишки школьного возраста. Если бы со мной можно было «договориться», то об этом бы уже все знали! — Не горячитесь так, Амин Назарович. Я вам верю. Вы ведь учили ещё моих детей, я знаю, как важна для вас ваша профессия. Лучшего директора для музыкальной школы было бы трудно найти. Амин Назарович искренне улыбнулся. Повисла пауза. Немного неловкая: воспоминание о сыновьях до сих пор причиняло боль, и Адалат Гадирович, хоть и мог порой сам вспомнить о них, чужим людям запрещал накрепко, поэтому если Амин и хотел сейчас вставить что-то о том, как талантливы были братья Магдаровы, лаской, комплиментом замять случайную неловкость — он молчал. Во-вторых… Во-вторых, в воздухе отчётливо маячила причина, по которой директор консерваторской десятилетки заглянул вдруг на чай к дедушке юного пианиста. — Амин Назарович… — как можно мягче начал Магдаров. — Простите меня заранее за такую наглую просьбу, я понимаю, что все сроки уже прошли, но вы же видите, как сложилось… Он слегка развёл ладонями, как бы охватывая разом всё. Не одну только корь. Уехала и не вернулась Наталья (она прислала подарок к выздоровлению и пламенно поклялась приехать сразу, как сможет, но что-то пока не удавалось), слёзы в день рождения, эти жуткие две недели… И всё это — за один ужасающе длинный август. Марат справлялся, но Адалату Гадировичу слишком хорошо врезалось в память, как он рыдал, чуть ли не выл, когда понял, что мама не вернётся, как метался по постели в приступе горячки. И ещё тот рисунок, что Марик нарисовал сразу после — тот, с журавлями и чёрной фигуркой — никак не выходил из головы. Болезненно-одинокий. А тут ещё Павка Огнев поступил в консерваторскую десятилетку! Пока ещё Марик не успел ощутить, как сильно такие вещи сказываются даже на самой крепкой дружбе в их с Павликом возрасте, но Адалат Гадирович понимал: у Павки скоро появятся новые, школьные друзья, новые интересы, новые радости и тревоги, новый уклад жизни, и Марик останется совсем один. У него, конечно, много всевозможных друзей-приятелей, но к Павке он всегда относился по-особенному. Раз уж даже Адалат Гадирович умудрился его запомнить, хотя в друзьях Марата можно было потеряться, как в городе. Так что мальчишку надо выручать. Слишком многое свалилось на одного маленького уже шестилетнего человека за беспощадно короткий промежуток времени. Ему нужны новые впечатления, новые друзья, нужна суматошная и радостная школьная жизнь, иначе он, того и гляди, окончательно затоскует, уйдёт в себя. И так уже порой слишком рассеянно смотрит куда-то вдаль, слишком часто старается остаться в одиночестве. И самому деду до смерти хотелось что-нибудь сделать для внука, подарить ему что-то… Что-то большее, чем книжку с красивыми картинками или игрушечный меч. Подарить ему музыку. — Амин Назарович, вы меня бесконечно обяжете, если согласитесь оценить способности Марата. Я понимаю, что уже начался учебный год, но я искренне считаю, что Марату уже пора учиться по-настоящему. Я — посредственный, непрофессиональный пианист, любитель. А у него талант. Я уже дал ему всё, что смог, учить его дома дальше — только портить. Он может остаться дома ещё на год и пойти в школу в семь лет, но это будет год, проведённый впустую, он будет топтаться на месте. Поэтому я буду вам безгранично признателен, если… Амин Назарович медленно сделал глоток. Мало кто отказался бы иметь в должниках Магдарова. К тому же, Адалат Гадирович и Амин были знакомы уже очень давно, Магдаровы — тогда ещё жива была Марьям — принимали в гостях молодого, неоперившегося педагога, кормили его до отвала, когда он молодой отец семейства, перебивался с хлеба на воду, пытаясь прокормить семью, Адалат Гадирович ни раз помогал ему: когда деньгами, когда советом, когда — роняя словечко-другое о талантливом молодом учителе в нужные уши… По-хорошему, учитывая всё это, Марика стоило бы принять в школу вообще без прослушивания. Даже если бы ему, как тому самому Коленьке, медведь на ухо наступил. Но, хоть Амин Назарович и умел быть благодарным, принципы у него тоже имелись. — С удовольствием, Адалат Гадирович. Вы многое для меня сделали, поэтому… Я готов. Но я сразу вас предупрежу, что… — Конечно, — быстро перебил Магдаров. — Если Марат недостаточно расположен к музыке, чтобы учиться в вашей школе, то скажите мне об этом прямо. У меня не будет к вам никаких обид по этому вопросу. Амин Назарович тепло улыбнулся. — Прекрасно. Так где же наше юное дарование? — Убежал к Огневым. Я им позвоню, не хотелось бы вас задерживать. Шагая к телефону, Адалат Гадирович мельком бросил взгляд в окно, откуда виднелся соседний забор. Интересно, чем это Марат там так долго занимается?

***

А у Марика в тот день выдалось чудесное утро. Он проснулся довольно поздно: обычно вставал на пару часов раньше, чтобы позавтракать вместе с мамой и дедушкой, прежде чем они уйдут на работу, но после кори организм требовал отдыха, и Марик спал, как сурок. Дед его не будил, поэтому просыпался Марик уже после его ухода, часто — со звуком хлопнувшей двери. Вот и сегодня лязгнула дверь, и Марик тут же резко раскрыл глаза. И вспомнил. Ему снился сон… Такой чудесный сон, что мальчишка даже не стал сразу спрыгивать с постели, как обычно, а накрылся с головой простынёй и прижал ладони к глазам, пытаясь уловить в темноте век отблески видения. Что же ему снилось? Что-то хорошее, очень хорошее… Там точно было море, ярко-лазурное, тёплое, радостное, оно шелестело ему в уши весь сон, пело свою солёную песню, звало в объятия — и навстречу приключениям. Потому что море — это всегда приключение! А ещё там был город. Очень похожий на тот, в котором жил Марик, но всё же немножко другой: у него город большой, шумный, многоголосый, особенно в центре, со славным стуком трамваев (один из его любимых звуков) и гулом человеческих голосов, с рёвом машинных двигателей. Не засыпающий ни на мгновение, разве что глубокой-глубокой ночью окутывала его мягкая, словно бархатная тишина, да и то не везде. А город во сне был совсем маленький, почти игрушечный, как из музыкальной шкатулки. Узенькие каменистые улочки спускались прямо к ласковым лазурным водам, разноцветные двери и окна, и на каждом — целая кадка с пышными, яркими цветами. Город шуршал велосипедными шинами вместо машин и трамваеd, весело хлопал свежевыстиранным бельём на верёвках, журчал водой, когда жители поливали свои цветы, а ещё говорил на незнакомом Марику, но очень красивом наречии. Марик немножко полюбовался городом и теми, кто в нём жил: мальчишками с разбитыми загорелыми коленками, девушками в белых платьях, опрятными старичками в круглых очках и коричневых костюмах (все были похожи на его дедушку, но его дедушка, естественно, лучше), а потом р-раз — и оказался у моря. Море — это всегда хорошо. Это просто замечательно. Марик дождаться не мог, когда ему уже можно будет к морю. Он пытался сначала отпроситься туда, а потом нахально сбежать, но дед запретил, а побег решительно пресёк (за ухо оттащил обратно в спальню) и популярно объяснил, что Марик пока ещё слабый (ничего подобного! подумаешь, немного покачивается!), и что в море купаться опасно, «Ты же не хочешь обратно в больницу?» — «Да какая разница уже — больница, не больница… Что там, что тут запирают и за уши…» — проворчал тогда Марат и отвернулся носом в стенку. Это он так, из вредности, конечно, дома всё равно лучше, пусть даже и без моря. Дома можно читать, тягать из кухни сладости, рисовать, дома можно играть на пианино! И слушать граммофон. И вообще. Но по морю Марик всё равно тосковал. Наверное, потому оно ему и снилось. Но сегодня — не только оно, и оно даже не было самым главным. Потому что, оказавшись во сне у моря, Марик первым делом увидел корабли. Огромные корабли. Такие огромные, что дух захватывало, но не испуганно, а восторженно Лёгкие и изящные, как на старинных картинах, деревянные, с широко раскрытыми белыми парусами, они неторопливо плыли по морю… Или по небу? Или по морю? А есть ли разница? Марик смотрел на корабли и почти не дышал. И вбирал их в себя до самой глубины зрачков. И, кажется, даже слышал музыку: лёгкую и трепетную, радостную, неуловимую, как будто совсем скоро произойдёт что-то очень-очень хорошее. В музыке сплетался и посвист ветра, и шум морских волн, и тепло солнечных лучей, и морская прохлада, и ещё звон и гул, с которым волны разбивались о камни на сотни золотых брызг, и ещё звонкие улочки, и велосипедные звонки, и весёлые, ласковые люди. А корабли всё плыли, прекрасные, гигантские, с ярко-алыми парусами, плыли будто над ним — и одновременно сквозь него, прямо сквозь сердце, и от этого Марат сам себе казался словно прозрачным и таким лёгким, что можно привстать на цыпочки — и оторваться от прибрежных скал, и… Звонко лязгнула дверь, и Марат проснулся. Корабли растаяли, словно их никогда не было, оставив только лёгкое ощущение одновременно и трепетной радости, и приятной печали. Потому что сон закончился. А радости — потому что он был. А может… Охваченный внезапной надеждой, Марат рывком подскочил с кровати и бросился к окну: может, корабли плывут в небесах и там? Но на небе лишь где-то далеко кучковалась пара облачков, и за корабли их нельзя было принять, даже если очень сильно прищуриться. За огромные, белые и с алыми парусами — тем более. Марик печально вздохнул и отвернулся, чтобы не расстраиваться. Ну, ладно! Зато он увидел красивый сон. А ещё корабли… Марат слегка нахмурился. Он много книжек читал про корабли, про флот, про морские сражения — очень его это интересовало. В основном читал Жюля Верна — он, этот Жюль, ужас как много писал о море, наверное, тоже в детстве мечтал о кораблях и морских приключениях. А ещё у него было смешное имя: похоже на «жульен». Марик как-то сказал об этом деду, а он посмеялся: «Что-то у тебя сплошь пищевые ассоциации, внук: то Бизе у тебя «безе», то Жюль Верн — жульен. С голодного края, что ли?». Так вот, у «Жульена» книжки были в основном про приключения. Отличные книжки! Захватывающие и интересные, и там столько всего про корабли, и все эти слова так вкусно перекатываются на языке: бригантина, лаг, кубрик, р-р-рангоут (это Марику особенно нравилось), фрегат, фок-мачта… Даже на губах сразу делается солоно, как будто стоишь на мачте (фок-мачте!) и ловишь лицом солёный ветер и горячие брызги. А ещё Марику запомнилось: летучие паруса. На самом деле, это просто дополнительные паруса, их ставят в слабый ветер, но Марик, как прочитал, сразу представил, что это такие особенные паруса, паруса-крылья, и если их поднимают, то корабль может не только ходить по морю (правильно говорить не «плавать», а «ходить», «плавать» говорят только сухопутные крысы!), но и летать. Потому что летучие паруса. Паруса. Паруса… Там, во сне, они тоже были, только они были… Алые! Точно! Марик стремглав бросился к книжным шкафам, стеклянные дверцы обиженно зазвенели от слишком сильного рывка. Где же, где, ну была же тут! Книжка про алые паруса! Марик точно помнил, у него была такая! Он её, правда, не читал. Попытался, думая, что это такие же приключения, как у «Жульена», но там оказалось про какую-то девчонку, которая кого-то там ждала — и никаких фок-мачт. Поэтому Марат читать бросил. Не потому, что про девочку — «Алиса в Стране Чудес» ему нравилась — а потому что очень она была какая-то серьёзная и даже грустная, а Марику хотелось про захватывающие дух опасности и разные приключения. Но сейчас прочитать эту книжку ему было просто необходимо! А она всё никак не находилась. Дед постоянно Марика ругал за то, что у него кавардак везде, где только можно, и на книжных полках тоже, но на самом деле у него была просто своя система: все книжки про море стояли на одной полке, пониже, чтобы удобно было брать прямо так, без стула. И «Алые паруса» он тоже сюда поставил: хоть и про любовь (это мама ему объяснила), но всё равно про море, и паруса и волны на обложке словно бы двигались. Но её почему-то не было. А у Марика всё внутри вибрировало от желания если не прочитать, то хоть на обложку посмотреть! Увидеть ещё раз эти алые паруса! От волнения он несколько раз метнулся из одного конца комнаты в другой. Зацепился взглядом за словно в такт его пульсу качающиеся занавески, за дом Павки в окне… И вспомнил! Точно! Он же дал тёте Алине «Алые паруса» почитать! Давно уже дал, несколько месяцев назад, и даже не думал возвращать: зачем, пусть у неё будет, раз нравится. Марик чуть было не выбежал из комнаты прямо так, но ударился ногой и вовремя опомнился. Вот дурень! Чуть в одних трусах из дома не выпрыгнул. Молодец, гений просто. Пока переодевался, успел немножко успокоиться, перевести и выровнять дыхание и даже чуть-чуть застыдиться своей порывистости. И даже заволноваться: неловко будет просить книжку обратно, тётя Алина её, наверное, уже своей считает, она у неё несколько месяцев точно. А ещё если он прямо сейчас к ним побежит, то наверняка проголодается, и тётя Алина усадит его кормить, а он не устоит перед аппетитными запахами. А есть у Павлика нельзя, дед от этого делается сразу хмурый, взгляд тяжелеет, голос холодеет — короче, недоволен. Так что сначала надо всё-таки позавтракать. На кухне было, как всегда, тепло, радостно и солнечно. Только без деда (он очень много работает, даже в выходные часто куда-то уезжает или подолгу сидит в кабинете, так что его отсутствию Марик не удивился) и мамы она казалась непомерно огромной и очень, очень тихой. Никаких шагов, напевания себе под нос, густого аромата кофе и вишнёвого дыма, приятного звука закипающей воды в турке и шипения яичницы на раскалённой сковородке. Никто не шелестит газетой, не ворчит, ничего не спрашивает, не даёт очень ценных взрослых наставлений… Марик вздохнул и придвинул к себе тарелку с кашей безо всякого интереса. Дед ему, конечно, приготовил завтрак, спасибо ему огромное, только Марик всё равно зря разоспался, надо было встать пораньше и по-человечески позавтракать с ним вместе. Потому что одному есть — вообще никакого удовольствия, даже вкуса почти не чувствуешь. Есть нужно всем вместе. Когда один — это значит, что что-то случилось: либо ты расстроился и никого видеть не хочешь, либо от тебя все ушли почему-то. А так быть не должно. Никто на свете не должен быть один. Всегда рядом должны быть те, кого ты любишь, иначе это какая-то очень грустная жизнь получается. «Так, а вот теперь взял и остановился, — тут же строго приказал себе Марат, почувствовав, как нехорошо заворочалось что-то в груди. — Сейчас начнёшь думать про маму, и…» В груди тоскливо сжалось. Не успел. Интересно, как она там… В Москве. Или не в Москве сейчас? Она звонила недавно, много говорила, взволнованно спрашивала, как там Марик, извинялась за что-то — Марик не очень понял, за что, только в носу почему-то щипало. Вроде не отчего было щипать, а всё равно щипало, потому что… Ну, потому что… Если он вдруг простывал, то всегда становилось легче, если мама его обнимала и гладила по волосам. А в этот раз её не было. Она, конечно, прислала подарок, большую коробку красивых разноцветных карандашей и восковых мелков, и Марик очень обрадовался и в тот же вечер употребил всё в дело, разрисовал мелками весь дворик, но… Нехорошо так говорить, конечно, он какой-то совсем эгоист получается, но лучше бы мама сама приехала. Без подарков. Марат решительно помотал головой. А ну, хватит! Мама была занята. Она работает, это тоже очень важно. Она артистка, хочет приносить людям радость, и не может вечно вокруг тебя крутиться, ты уже не маленький. Вон, в школу на следующий год пойдёшь, раз в этом не получилось. И вообще, она ещё обязательно приедет, и Марик сможет её обнять, и всё-всё-всё рассказать. И вообще, хватит тут рассиживаться! Уселся один, как филин в дупло, вот и лезет в голову всякое… Тоскливое. А у тебя вообще-то дела! Марик в два счёта проглотил остатки каши, жадно запил густым и холодным киселём, бросил всё в раковину и со всех ног побежал на улицу. Шлепки босых пяток, скрип кожаных ремешков сандалий, стук деревянных подошв: раз-раз-раз, по тропинкам сада, деревья приветственно шелестят, кусты норовят пощекотать лицо, поерошить волосы, словно чьи-то ласковые руки, ещё по-летнему тёплый ветер приветливо дохнул в лицо: здравствуй! Марик засмеялся, замер, запрокинул голову, раскинул руки. Мир вокруг был словно тёплый и ласковый кокон, весь сотканный из тепла, из солнца, из радости, но в то же время… Марат задумался и зашагал дальше помедленнее. В то же время слово «кокон» ему как-то не очень нравилось. Оно хрустело, как плотная ткань. В такую запеленают, свяжут, и лежи, дрыгай пятками — не высвободишься. А мир вокруг таким не был. Он был тёплым и ласковым, да, но не как кокон, и даже не как одеяло, а как… Ну, как?.. Как что-то такое тёплое и светлое, безопасное, но оно не душит, не сковывает, наоборот: и тепло, и уютно, и радостно, но в то же время что-то внутри трепещет при виде кораблей и облаков, и так и тянет куда-то вперёд, куда-то в неизвестность… Ну, как это назвать? Почему он такой неуклюжий, как только дело доходит до слов! Вроде бы знает, что хочет сказать, и книжки вон читает, слова всякие знает, а — как это правильно? сформулировать, во! — сформулировать не может. До Огневых Марик добрёл, немного расстроенный из-за собственной несообразительности. Было воскресенье, так что они оба должны быть дома. — Здрасьте, тётя Алина. — Привет, Марик, — улыбнулась она, вытирая полотенцем худые руки. Прищурилась, посмотрела внимательней и вдруг погладила его по волосам: — Какой-то ты понурый. Плохо себя чувствуешь? — Я? Нет, — Марик тут же выпрямил спину и улыбнулся, чтобы её не расстраивать. — Просто немножко задумался. — Точно? — Тётя Алина обеспокоенно наклонилась к нему, придирчиво осмотрела и вздохнула так тяжко, что у Марика аж сердце ёкнуло: — Какой ты до сих пор худенький… — Вовсе даже не худенький! Не переживайте, пожалуйста. — Ну посмотри, кости торчат! Тебе нужно больше кушать. Ты завтракал? А чем? Надеюсь, не бутербродами? Не в обиду твоему дедушке, всего ему самого прекрасного и долгих лет жизни, но мужчина на кухне — это трагедия. — Неправда, — нахмурился Марик. — Дедушка вкусно готовит. — Защищаешь? Правильно, защищай. Марик раздулся от горделивого и одновременно смущённого удовольствия. — А я тут пирожков напекла… Не хочешь? Точно? Вкусные, сладкие, с повидлом! Точно не хочешь? Марик мысленно поблагодарил себя за то, что догадался позавтракать. Был бы голодный — точно не устоял. За разговором тётя Алина успела усадить его на кухне, налить чаю, всучить-таки печенье, хотя он отнекивался, мельком поерошить и тут же пригладить ему волосы, посетовать, что ходит весь в мятом, поправить воротничок, нахмуриться, сказать, что надо заштопать, и где он так распорол себе рубашку? Марик засмеялся и объяснил, что лазил за персиками на самую верхотуру, увидел там гнездо, хотел посмотреть: нет ли птенчиков? Ну и… — Шило у тебя в одном месте, Марик, а не птенчики! — звонко, в голос расхохоталась тётя Алина. И вдруг остановилась, поймав на себе его взгляд. — Что такое? У меня что-то в зубах? — А? Нет… Извините. А правда, что это с ним? Такое странное чувство где-то внутри, в глубине, где рёбра и даже дальше. Будто одновременно и хорошо, и плохо. Дед его научил, что если мелодия не выходит, её надо разбить на мелкие-мелкие составляющие, на такты, ноты, разобрать по кусочку, а потом медленно сплести заново, понимая, что, почему и зачем. Марику так делать не нравилось: занудно, долго, легче, когда сразу, одним махом, но иногда приходилось. Так что получается? Ему вроде бы хорошо. Спокойно и радостно, и очень приятно, что тётя Алина так о нём заботится и волнуется. Смущает, конечно, неловко, что она переживает, но всё равно очень приятно. Приятно… В этом «приятно» что-то не так. Будто «приятно» на полтона иначе, чем было прежде. Марик нахмурился, пытаясь поймать мысль. Приятно… Слабее, чем раньше? Нет, не слабее. Сильнее? Да, вот. Сильнее. Настолько, что даже немножко больно. Как это так? Приятно — и больно? Так бывает? — спросил себя Марат и тут же ответил: да, конечно, бывает, от многих мелодий так горько-сладко делается на душе, вроде и хорошо, и всё внутри словно тает, растворяется в этой красоте, но в то же время и отзывается ноющей болью. Вот и здесь… Не так же, но что-то похожее. Значит, одновременно и приятно, и больно. А почему больно? — Павлуша так много занимается, бедненький, — продолжала щебетать тётя Алина. — Слышишь? Он играет. Марик и правда слышал из гостиной пианино. Павка такой важный стал, как сентябрь начался: раньше сразу выбегал к Марату, если он приходил во время упражнений, а теперь: «Я же консерваторский! Я должен серьёзно относиться к музыке!» — и конопатый нос кверху задрал. Марик в ответ на это сначала уважительно кивал, а потом стал снисходительно молчать. Надолго Павки всё равно не хватит, ему просто приятно, что он теперь в лучшей школе, вот и важничает. Скоро обратно в нормального пацана превратится. — Правда, у него замечательно получается? — Тётя Алина радостно сжала ладони. Марик вежливо опустил глаза. Вообще-то Павка там уже раза три точно мимо клавиш ударил, причём играл простейший этюдик, Марик бы его с закрытыми глазами пробренчал. — Он так старается! Им ужасно много задают, представляешь? А он у меня прямо маленький Моцарт! «Моцарт», — гулко стукнуло по затылку, отдалось ласковым женским голосом, и внутри как будто скрутился горячий ком. Теперь всё ясно. Он просто до смерти скучает по маме. А тётя Алина… Она вроде как тоже мама, только не его, а Павки, счастливого Павки. Но с ним, Маратом, она тоже ведёт себя… Ведёт, как мама вела бы. Как он хотел бы, чтобы она вела. И так ласково приглаживает его волосы, поправляет воротничок, мельком проводит по щеке, легонько совсем, одними кончиками пальцев… Марик ничего такого с самого маминого отъезда не чувствовал. — Марик? — удивлённо звякнул её голос. Мальчик вдруг оказался рядом и немного неуклюже прижался головой к её животу. Спина словно закаменела, по позвоночнику пробежал холод, плечи напряжённо поднялись. Что, если она его отстранит? Мягко так, ласково, даже деликатно, но отстранит. У меня, мол, руки грязные, фартук весь в повидле, а ты льнёшь, рубашку запачкаешь. Или — что, если прямо сейчас войдёт Павка? Увидит, заревнует (и правильно сделает: это его мама, не общественная), обидится, они поругаются? Или что-нибудь ещё? Ну, мало ли? Марик успел передумать все эти варианты за пару секунд и уже совсем было решил отстраняться (только вот ещё немножечко постоит…), но тут ему на плечи легли ласковые, тёплые ладони. И прижали покрепче. — Ну, что такое? — Голос у неё растроганно подрагивал. — Горюшко ты луковое… Обидел кто-то? Марик помотал головой и, счастливый, прижался изо всех сил, даже ресницы опустил, чтобы не видеть, а только чувствовать: тепло и спокойствие, безопасность, тёплые руки, мягкий, тёплый живот, горьковатый, щекочущий в носу запах апельсиновой цедры, сухие и горячие руки, нежно-неловко проводящие по волосам… Марик зажмурился изо всех сил, ощущая, как в груди что-то вдруг сделалось горячим и слишком большим — не помещается в рёбра, даже дышать от этого немножко больно, словно оно, это горячее, распирает его изнутри. — Спасибо… — пробормотал одними губами, так, чтобы тётя Алина не услышала, и осторожно отстранился. Павка уже заканчивал этюд, так что, наверно, скоро появится, и либо обидится, либо дразнить начнёт (а под дразнилками — та же обида), так что пора и честь знать. Тётя Алина смотрела на него растроганно и растерянно одновременно. Затем встряхнулась, с улыбкой пригладила в очередной раз непослушные волосы и легонько подтолкнула к двери в гостиную. — Ну, иди, там тебя заждались уже. Марик благодарно улыбнулся и проворней обезьянки оказался в соседней комнате. Он не видел, как тётя Алина медленно опустилась на стул, как печально покачала головой… По всему городу ходили сплетни о поступке Натальи Магдаровой, и почти все сходились во мнениях, называя её — самое мягкое — кукушкой. Марату в какой-то степени повезло: в самые «горячие» дни, когда от пересудов было просто некуда спрятаться, он лежал в больнице. Сама Алина не проронила об этом ни слова и резко одёргивала всех, кто пытался завести разговор об этом в её присутствии: слишком уважала Адалата Гадировича и слишком любила его внука. Но, конечно, не думать об этом не могла. Не ей судить, конечно, она мало знала и совсем не понимала эту женщину, да и артистки — они же все немного… стукнутые. Но всё равно, артистка или нет, она прежде всего мать. Как можно было уехать? Бросить? Не вернуться, даже когда Марик, бедняга, едва не отправился на тот свет? Алина в страшном сне не могла бы представить, что так поступила бы со своим Павкой. Ну да ладно, не её семья, не её дела. Марика вот только очень жалко.