Мальчик, море и музыка

Павка не обернулся на звук открытой двери. Продолжал сидеть за пианино и с умным видом что-то изучать в нотах. Перевёрнутых нотах. Марик хихикнул в ладонь, подскочил к стулу на цыпочках, схватил… И изо всех сил крутанул, превращая его в карусель. Павка взвизгнул одновременно и радостно, и возмущённо, заверещал: «Прекрати! Перестань! Марат!», но Марик не слушал — смеялся и крутил его ещё и ещё и остановился, только услышав звонкий, заразительный смех. — Ну хватит уже! — Много заниматься вредно. Пальцы будут болеть, — хихикнул Марик. — Что там у тебя? Можно посмотреть? Павка снисходительным жестом показал, что можно, я, дескать, сегодня добрый, разрешаю прикоснуться к священному источнику знаний. Марик хмыкнул, но изобразил на лице приличествующий случаю трепет, открыл ноты… Странно. Ерунда какая-то. Бах, Гендель, Глинка, стандартный набор, только он все эти мелодии уже давно освоил и сейчас играет более сложное. А это что, «Жил-был у бабушки серенький козлик»? Марик против этого сразу решительно запротестовал: он что, совсем младенец, чтобы такое играть? — Так сложно, если честно… — Павка держал ладони на весу, давая пальцам отдохнуть. — У меня от этой всей тер-ми-нологии голова кругом. Иногда сижу, сижу на уроке и вообще ничего не понимаю. — А какая терминология, например? — Ну, эти… Адажио, аллегро… — Так это же просто «медленно» и «быстро», только по-итальянски. Павка надулся: — На самом деле, всё не так просто! Адажио — это не просто «медленно», это ещё и «плавно, спокойно»! Вот зачем ты умничаешь, ты что, больше учителей знаешь? — Нет, конечно. Ты мне лучше про учителей расскажи, — примирительно улыбнулся Марик. Он сел напротив Павки прямо на ковёр, скрестил по-турецки ноги и вскинул на него любопытный, внимательный взгляд. Павка был очень красивый мальчик, взрослые от него просто млели: пухлые щёки, тёплые ореховые глаза, смешные рыжеватые брови и ресницы, россыпь крупных веснушек на носу и щеках, крутые, блестящие на солнце, как апельсиновая кожура, локоны — загляденье, так и хочется дать конфетку, особенно если мама ему бантик повяжет. Марик один раз с ним гулял, и какая-то бабуля назвала Павку купидончиком. Марик еле-еле сдержался, чтобы не начать хохотать в голос прямо при ней и целую неделю звал его после этого исключительно купидончиком, пока Павка закономерно не выдержал и не надавал ему по шее. Сам Марат и тогда не особенно тянул на купидончика — обычный пацан, все здесь, на юге, такие — а теперь тем более: он ещё не успел ни набрать вес, ни загореть после кори (ему только недавно разрешили бывать на улице и общаться с людьми), поэтому из сказочных существ больше напоминал маленького Носферату. — Ну-у-у, мне все нравятся! — широко улыбнулся Павка, и Марик просиял радостной улыбкой в ответ. — Меня все хвалят, и Варвара Сергеевна, и Мина Вахтанговна. Особенно Наталья Лейсановна, она ведёт хор. Она сказала, что у меня очень красивый голос! — Правда? — восхитился Марат. — Вот здорово! А я ещё до школы говорил! А тётя Алина вообще говорит, что ты как маленький Лапшин. — Мама про меня что только не говорит… — Павлуша покраснел в тон волосам. — И что Лапшин, и что Моцарт, и что Шекспир. Это когда я стихи ей показал. — Так здорово ведь... — Марик сам услышал, как грустно прозвучал его голос, и тут же выправился: — Нет, правда! Меня мама тоже хвалила, пока… Ну, пока не… Они с Павликом встретились глазами, и его рыжие ресницы понимающе затрепетали. Марик благодарно вздохнул. — А от деда не дождёшься, он замечает только если я ошибаюсь где-то. — Он у тебя суровый. — Павка соскользнул к Марику на половик, посмотрел сочувственно. — Я всё время боюсь к вам приходить в гости. — Почему это? Он суровый, но не ударит же. — А кто знает? Он иногда как зыркнет… — Марик звонко рассмеялся и пихнул друга в плечо. — А тебе не обидно? Ну, что он только плохое замечает? Марик ненадолго задумался и ответил с ноткой удивления: — Знаешь, нет. Совсем нет. Было бы здорово, если бы и хорошее замечал тоже, но… Он ведь всегда по делу говорит, только когда я действительно ошибся. Зато я знаю, что если я сыграл, а он промолчал — значит, я всё сделал правильно. И мне очень приятно. Павка покачал головой. — Ну, не знаю. Если бы у меня так было, то я бы вообще играть бросил, по-моему. И вообще, мне за тебя обидно. У Марика глаза полезли на лоб. Во-первых, как это: если бы не хвалили — то бросил бы играть? Разве играют ради похвалы? Нет, Марику тоже очень приятно, если хвалят, и когда так случается — хочется играть вдвое, втрое больше, разом вдохновение накатывает. Было бы враньём говорить, что ему всё равно, нравится ли его игра другим людям. Но даже если его не хвалят вообще, даже если только ругают — ему всё равно хочется играть. Играть — это же здорово! Независимо от того, что говорят другие люди. А играть лучше хочется не только ради чужой похвалы, но и чтобы тебе самому приятней было слушать. Во-вторых… Во-вторых, это что же получается? Павка за него… Переживает? Чувство было такое, как будто он съел ложечку мёда, только не ртом, а сразу душой. В груди стало тесно и горячо, и ужасно приятно разом от всего: и от чудесного сна с этими огромными, светлыми, лёгкими кораблями, и от суматошного, радостного пробуждения, и от залитой солнцем кухни, и от каши, которую ему с вечной молчаливой заботой приготовил дед, и от тёплого ветра в волосах, и от ласковых объятий тёти Алины, и от Павлика, который за него переживает — от всего сразу. Всё это скрутилось в его груди в огромный, горячий комок, и комок прыгал, бился о рёбра вместе с сердцем, рвался наружу так, что покалывало кончики пальцев и незнакомо, но радостно перехватывало дыхание, и… «Записать! — властно стукнулось в виски. — Это нужно записать! Сыграть — потом, сначала запиши, запиши сейчас же, а то забудешь! Быстрее!» — Павка… — вдруг севшим голосом выдохнул Марат. — Павка, у тебя нотные листы есть? Удивлённо распахнутые глаза в ответ. — А? Есть… Тебе зачем? Самолётики делать? — Нет, я… — Марик раздражённо мотнул головой: звук собственной речи злил, мешал, отпугивал то зыбкое и горячее, что вдруг затрепетало в его висках. Пальцы уже начали безотчётно вытанцовывать по полу ритм: один и тот же, настойчиво, раз за разом, словно пытаясь ухватить самыми кончиками ускользающую нить, жаркий солнечный луч. — Я… Мне нужно! Дай, пожалуйста! И карандаш. Пожалуйста! Павка послушался, кажется, даже испугавшись немного неожиданного напора в голосе Марата. Марик плюхнулся на стул у пианино, захлопнул крышку — и яростно заскрипел карандашом. Быстрей, быстрее, пока не забыл, пока мелодия не ускользнула, пока не растаяла, как те самые корабли! Одна нота, другая, третья… Марик сам толком не отдавал себе отчёта в том, что именно записывает, нужные обозначения лезли в голову сами, теснились, галдели: меня не забудь, и меня, и меня! И Марик дрожащими пальцами, ожесточённо кусая губы, сплетал в причудливый рисунок нот всё разом: и солнце, и ветер, и трепет широких парусов из сна, и запах каши, оставленной дедом, и приветливый шелест ещё зелёных деревьев, и стук деревянных сандалий, и ласковый голос тёти Алины, и её пальцы, заботливо поправляющие воротничок, и её тёплые объятия, и хмурый, искренне обиженный голос Павлика — обиженный за него… Сплетая в единое целое, заключая в строгие очертания нот обжигающее и радостное, трепетное ощущение, когда стоишь на самом краю причала, приподнявшись на цыпочки, и широко раскрытыми глазами смотришь в распахнутое море, и так хочется, всем телом, каждым натянутым нервом хочется — в путь! Скорее в путь! А за спиной — ты это знаешь совершенно точно, и оборачиваться не надо, потому что даже ветер ободряюще и ласково обнимает тебя за плечи — надёжная, тихая гавань. Дом, где любят и ждут. Дом, из которого так хорошо отправляться в долгую дорогу. Годы спустя Марик — тогда его так будут называть уже только самые близкие — случайно найдёт эти ноты. Первые свои ноты, первую в своей жизни самолично написанную мелодию. Пробежится глазами, снисходительно хмыкнет: простенько, конечно, но чего вы хотите от шестилетнего мальчишки? Зато эмоции так и брызжут: радостное предвкушение чего-то очень, очень хорошего, волнение и счастье, и жадное ожидание. Трепетная, распахнуто-искренняя, тёплая музыка. Пусть и простовато по меркам сегодняшнего Марата Магдарова. Хотя, если подправить немного гармонию и сделать оркестровку… На удивление, ему придётся именно подправить мелодию, а не написать её заново. Назовёт он её прямолинейно, как и всё, что писал: «Радостное предчувствие». Хотя люди узнают её под совсем другим именем. Но сейчас Марат Магдаров ничего этого не знал. Сейчас он, тяжело дыша, отвернулся от исписанных листов, ошеломлённый, опустошённый, растерянный и одуряюще-счастливый, и слабо улыбнулся Павке. — Ты там музыку написал? — Он едва ли не подпрыгивал, пытаясь сунуться ему за плечо. — Дай посмотреть! Ну дай! Дай! Ты на моих листах писал, имею право! Дай посмотреть! — Не дам! — Марик метко шлёпнул его по руке. — Потом, может быть. Я ещё сыграть её должен, вдруг ерунда получилась. А теперь давай играть! И они долго и с удовольствием играли в капитанов дальнего плаванья. Открыли пару неизвестных островов, потом бросились к энциклопедиям изучать, какие животные могут на них жить, потом решили, что они будут не просто капитаны, а капитаны подводных лодки, чуть было не переругались насчёт того, кто будет капитаном, а кто боцманом, дали друг другу пару раз по шее, тут же помирились и решили, что капитанов вполне может быть двое, и отправились покорять глубины океана. А потом тётя Алина позвала их обедать. Марик лихорадочно придумывал, как бы отказаться поделикатнее, но тут спасительно зазвонил телефон. — Алло? Ой, здравствуйте! Да, конечно, у нас, где ему ещё быть. Марик, это дедушка. Что ты натворил? — Почему сразу натворил? — Потому что ты всегда что-то творишь, внук, — проворчали в трубке. — Дуй домой, с тобой тут кое-кто хочет поговорить. Марат насторожился. — Кое-кто — это кто? Мама приехала? Кажется, дед сдержанно выдохнул. — Нет. Приходи и сам увидишь. И положил трубку. Ну вот кто так делает вообще?! Он же теперь умрёт от любопытства! На всякий случай Марик сунулся в окно (так далеко, что чуть было не выпал, тётя Алина вовремя дёрнула его за рубашку): может, увидит в своих окнах, кто там у деда в гостях? Нет, не видно. Зато у дома стоит чья-то машина… — Павка, это чья? Ты не знаешь? — Ой… — Павка подошёл к окну, а в следующий миг глаза у него стали на пол-лица. — Ой, Марик… Это ж наш директор. Наш, нашей школы. Кажется, у Марика на секундочку обмякли колени. Открыл рот — а воздух в глотку почему-то не идёт. Сердце вниз ухнуло, а потом подскочило аж до самых висков и заколотилось, как безумное. Ну, дедушка! Ну удружил! — Ой, мамочки! — ахнула тётя Алина. — Ой, это же получается… Марик, ты думаешь, он тебя слушать будет?! — Не знаю… — Конечно, будет! Зачем он тогда приехал! О-ей! Марик, ты не волнуйся, все будет хорошо! — Так, садись сюда! — Тётя Алина усадила ничего не соображающего Марата на табуретку. — Надо тебе воротничок зашить, а то что Амин Назарович подумает? Так, иголка, где иголка… Сиди! Не ёрзай! Хватит вертеться! Ну Марик, ну я же тебя уколю сейчас! Вот так, не двигайся… Вот так… Павлуша, что на экзамене будет? Расскажи ему! — Да я разве помню?! — Павку, кажется, трясло чуть ли не больше, чем самого Марата. Сам «виновник торжества» сидел неподвижно, глаза в пространство, даже не почувствовал, когда тётя Алина всё-таки его уколола. — Я же так волновался, что чуть не провалился. Ну, кажется, похлопать надо… Я не помню! Прозвучало так жалобно, что тётя Алина даже отвлеклась от воротничка и успокаивающе погладила его по волосам: Павка от волнения готов был разреветься. У Марата же первый приступ парализующего ужаса как раз схлынул, он немного отдышался и бросил почти весело: — Да что ты трясёшься? Слушать будут не тебя, а меня, ты-то уже учишься. — Всё равно! Ты мой друг, вот и трясусь! Уже за друга потрястись нельзя! Марик, ты представляешь… — Не лезь под руку! — Прости, мам. Марик, если мы будем с тобой вместе учиться! — Голос у Павки так и зазвенел, а сам он запрыгал на одной ножке. — Постарайся! Ладно? Ты постараешься? Обещай, что постараешься! — Паша, — по-взрослому рассудительно вздохнул Марик, — я, конечно, постараюсь. Но я же всё равно не смогу сыграть лучше, чем уже играю. «…поэтому и волноваться не о чем», — решил он про себя. И даже вполне спокойно сумел дойти до дома, только затылок жгли взгляды двух Огневых и от этого хотелось то ли неуютно поёжиться, то ли обернуться и помахать им, чтобы не тревожились. Легко взбежал на крыльцо, приготовился было дёрнуть за ручку двери… И замер, чувствуя, как подкосились колени. Ух, мамочки. Ладно, всё будет нормально, всё будет хорошо, ну правда, ну не съест же он его! Не съест, но… Вдруг потребует чего-то совсем из ряда вон? Сыграть что-то сложное, что Марик не знает? Прочитать с листа (это у него получалось из рук вон)? Или ещё что-нибудь? Вдруг ничего не получится?! Марик с силой закусил губу, всё внутри дрожало от напряжения. «Пожалуйста, пожалуйста, хоть бы получилось!» — сами собой сжимались в кулаки ледяные пальцы. Там Павка учится, он хочет учиться вместе с Павкой! И учиться музыке! И с Павкой! Пожалуйста, пусть всё… Амин Назарович оказался, во-первых, очень красивым. Прямо как князь с какой-нибудь старинной картины времён декабристов. Во-вторых, с очень спокойным и мягким голосом. Они с дедом так спокойно встретили едва ноги переставляющего от волнения Марика, словно вообще ничего особенного не происходит, и его позвали просто попить чайку и поболтать о музыке, что Марик мгновенно выдохнул, обмяк и вспомнил, что давно себе говорил: лучше, чем уже умеет, он ничего сделать не сможет, поэтому и волноваться нет смысла. Тем более — и это в-третьих — испытания оказались какие-то совсем пустяковые. Сначала Амин Назарович отбил пальцами по столу ритм, совсем элементарный, и попросил повторить. Потом ещё несколько, постепенно наращивая сложность, и вновь попросил повторить. Марик послушно делал, что говорят, поминутно растерянно-подозрительно поглядывая то на него, то на деда: в чём подвох, почему так просто? Амин Назарович удовлетворённо кивнул и попросил разрешения пройти в его комнату. Там он сыграл несколько простеньких мелодий (Марик узнал отрывки из Бетховена, Баха, Генделя, сначала совсем элементарное, потом посложнее) и снова попросил повторить. Дед поглядывал на него с гордостью, а Марат неуютно ёрзал и хмурился. Потом попросил спеть. Марик смутился и не сразу решил, что именно: у него как-то не было привычки напевать, как у мамы, он просто отбивал ритм и иногда мычал мелодию себе под нос, но не пел. Но вспомнил романс Глинки, который постоянно мурлыкал себе под нос дед, когда готовил, и пропел пару куплетов. Амин Назарович поморщился: «Резковат у вас голос, но в ноты попадаете». Марик пожал плечами: резковат так резковат, главное, чтобы в ноты. Потом Амин Назарович открыл ноты наугад и попросил Марика вслух назвать все обозначения: ключи, бемоли, сами ноты, что какая чёрточка обозначает… Прежде было просто, но тут Марик похолодел: в нотных значках он постоянно путался, с листа читал плохо, и кое-где напортачил. Видимо, чтобы успокоить побелевшего в ужасе мальчишку, Амин Назарович спросил, какие у Марата любимые композиторы. Улыбнулся: «Значит, вы предпочитаете итальянцев? А из наших кто-нибудь нравится? Прокофьев? Рахманинов? Превосходно». Потом спросил: — Давно вы занимаетесь на пианино, Марат? Амин Назарович называл его на вы, и у него это звучало без обычной для взрослых в таких случаях лёгкой иронии. Марику казалось, что занимался он на пианино с колыбели, если не с материнской утробы. Но дед говорил, что с трёх лет. — Выходит, половину жизни? — улыбнулся Амин Назарович. — Хорошо. Каждый день? Замечательно. Позволю себе сделать вам комплимент и сказать, что у вас феноменальная моторика и отличный музыкальный слух. — Марик весь засиял, раздулся и покрылся румянцем от удовольствия. Это даже приятнее, чем когда хвалит дедушка! Потому что Амин Назарович — не кто-нибудь, а аж директор! Настоящий педагог и пианист! — Скажите, Марат, а вы случайно не пробовали сочинять? Для своих лет вы очень развиты в музыкальном плане, музицируете давно… Марик чуть было не поперхнулся и бросил возмущённый взгляд на деда. Как он узнал?! Это же он сказал Амину Назаровичу, да? Да нет, он никак узнать не мог, Марик ноты тут же спрятал и взял с Павки честное товарищеское слово, что он ни за что не станет показывать матери или читать сам! Он мелодию два часа назад сочинил, и она ему уже не нравилась! — Н-нет, Амин Назарович… — пробормотал Марат, потупившись и заливаясь краской. — Не сочиняю. Мне кажется, я ещё до этого не дорос. Да. Вот. — Мда? — Иронично выгнулись брови. — Что ж, думаю, ещё дорастёте. Мне так почему-то кажется. — Наследственное, как-никак, — добавил дед. — Что ж, Адалат Гадирович, Марат Алиевич… — Амин Назарович с улыбкой встал и хлопнул в ладоши. — Поздравляю вас! С понедельника можете приступать к занятиям. Я оформлю все документы, Адалат Гадирович, мне понадобится ваше присутствие. — Конечно. Дедушка благоразумно положил руку Марату на плечо, потому что он балансировал в полутакте от того, чтобы начать бегать по комнате и верещать. Собственно, именно это он и сделал (только рот зажал, а то Амин Назарович решит, что принял в школу сумасшедшего), когда дедушка пошёл провожать гостя, а едва тот вернулся — набросился с обвинениями. — Почему ты ему… мне! Мне не сказал?! Это жестоко, ты знаешь, что это жестоко?! — Потому что я недавно помыл потолок! И мне не хотелось, чтобы ты снова его затоптал. — Говорил дед, как всегда, спокойно и ровно, но Марик всё равно угадывал в его голосе искорки веселья. Значит, доволен. Ну, ещё бы он не был доволен! Так всё здорово получилось! — Ты лучше вот, что мне скажи… Заслышав насмешку, Марик настороженно замер. Дед усмехался и смотрел на него, как Ленин на буржуя. — Ты знаешь, что ты совершенно не умеешь врать? Марик тяжело-тяжело вздохнул. Кто-то хоть секунду сомневался, что дед всё поймёт? Никто не сомневался. — Ну не хотел я ему показывать! А если бы сказал — он бы попросил показать. А я бы отказался. А он бы не поверил и подумал, что я хвастаюсь, чтобы в школу попасть! А это неправда и унизительно! — Ладно, ладно, ладно… — Дед рассмеялся и немножко больно пихнул его в плечо. — Но лучше не ври. У тебя всё равно не выходит. Марик охотно кивнул. У него и самого на душе после даже маленького вранья сделалось как-то противненько, будто играл-играл радостное, звонкое рондо, а тут раз — и фальшивая нотка, чуть-чуть совсем, на полтона, но всё равно… Лучше бы не врал. — А мне покажешь? — чуть мягче, чем раньше, спросил дедушка. Марат замотал головой. — Извини, но нет. Не сейчас хотя бы. — Почему? — Я стесняюсь, — просто и честно ответил Марат. — Деда-а… — Он сделал самые умильные глазки, какие только сумел, и подёргал его за рукав. — А можно, я сегодня друзей мороженым угощу? Пожалуйста? Я в школу поступил! Ура? — Ура. Конечно, можно.