Мальчик, море и музыка

— Итак, Марат… Позволь мне прояснить ситуацию. Поправь меня, если я ошибаюсь. Марат сосредоточенно сопел и ковырял носком пол. Попытался было вытереть рукавом нос, но дед тут же грубо одёрнул его руку. — Хватит! И так весь в крови. Держи платок. Чтоб ты знал, стирать будешь сам. — Чтоб ты знал — я в курсе. — Ты мне ещё хамить будешь?! Марат с вызовом вскинул сверкающие чёрные глаза, по привычке попытался было упрямо сжать губы в ниточку, но только охнул и схватился за разбитый рот. Дед страдальчески вздохнул. Этот вздох в многоступенчатой классификации Марата означал «Во имя всего святого, что дурного я сделал в этой жизни, чтобы судьба наказала меня этим маленьким чудовищем». — Так вот, дорогой мой внук… — Марат поморщился. «Дорогой мой», нежные вроде как, ласковые слова, звучало как «да чтоб ты провалился». — Ещё раз уточним. Правильно ли я понял, что ты умудрился подраться с кем-то в свой первый же школьный день? Марат воинственно шмыгнул носом. — Ну вот зачем ты спрашиваешь, если… — «И так в курсе», — закончил он мысленно, но вслух не стал: так противно было слышать свой звенящий от обиды голос, что слова застряли в глотке. — Марик-Марик… Знаешь, я даже не то чтобы очень удивлён. — Его обоняния коснулся аромат вишнёвого дыма. — Если ты такой умный, что даже знаешь про рубашку, то прояви, пожалуйста, ещё раз свои поразительные способности к ясновидению и предскажи, что тебя ждёт в будущем. На этот раз шмыганье носом получилось не слишком воинственным. — Ремень. — Какой ты молодец! Нужно тебя показывать за деньги. Желательно в клетке. У Марата перехватило дыхание, и даже предательски дрогнули губы. Не выдержал — развернулся и попытался было выйти из комнаты. Не будет он оскорбления слушать! Это же просто нечестно! Да, он виноват, он подрался. Да, действительно в первый день. И порку он тоже заслужил. Но вот обязательно его обзывать?! «В клетке»! Вот возьмёт и сбежит с цирком, если к нему в этом доме так относятся! — Стоять! — Дед решительно схватил его за плечо. — Я тебя никуда не отпускал. — Но интонации значительно смягчились, похоже, понял, что палку перегнул. — Расскажи мне, что произошло. Что вы не поделили? Рассказывать совершенно не хотелось. Но под ремень ложиться не хотелось сильнее, поэтому Марат тяжело вздохнул, в последний раз вытер всё ещё кровоточащий нос и начал говорить. Они с Павкой пришли в школу в следующий понедельник после памятного экзамена у Амина Назаровича. Пришли чуть пораньше, чтобы успеть всё осмотреть и освоиться. Павка показывал владения с гордостью рачительного хозяина: вот тут у нас столовая, вот тут занимается хор, тут класс музыкальной литературы, тут класс скрипачей, тут библиотека… А вот тут занимаемся мы, пианисты! Марат ходил за другом, разинув рот, и таращился на всё вокруг с приличествующим случаю священным трепетом. Прежде они в консерваторской школе не были ни разу: не пускал сторож дядя Вася, да и сами музыканты с удовольствием могли наподдать по шее. Поэтому музыкалка казалась чем-то вроде загадочного сказочного замка. — Ну, как тебе? — горделиво спросил Павка, когда они обошли всю школу вдоль и поперёк. — Ну… — Марат неловко перенёс вес с носка на пятку и обратно. — Я думал, она будет больше. И правда, школа оказалась небольшая: всего три этажа, несколько широких коридоров, десятка два классов. Маленькое, уютное здание, натёртые до блеска полы приятно поскрипывают под новенькими ботинками (Марат нарочно наступал на самые скрипучие половицы, будто пытался сплести из шагов симфонию), запах канифоли и отполированного дерева, громадные окна, портреты великих композиторов на стенах… А какие роскошные буки прямо под окнами! Марат даже залюбовался. Огромные, древние деревья мягкой, уже потихонечку бронзовеющей завесой отгораживали школу от остального мира, и Марику сразу понравилось зачарованно следить взглядом, как трепещет в густой листве солнечный свет. Красоти-и-ща. — А ты чего ожидал? — Павка тем временем тут же приготовился обижаться. — Большой театр? Московскую консерваторию? Ла Скала? — Ла Скала тоже маленький, — педантично поправил Марат. — Вечно ты лучше всех всё знаешь. — Не дуйся. — Мальчик примирительно улыбнулся и дружелюбно пихнул товарища в плечо. — Я просто думал… Ну, знаешь… Будто здесь будет что-то необыкновенное. Что-то вроде храма, я даже колонны представлял. А она такая маленькая… Но так тоже здорово! Буки — шик! Если во-он на то дерево забраться, то можно в окно попасть… Веснушчатая мордашка Павки мгновенно расцвела яркой улыбкой. Улыбка его очень красила, разом превращая в общем-то нескладного рыжего пацанёнка в того самого купидончика. Даже ямочки на щеках появлялись, а что зубы с щербинкой — так это даже симпатично. — Ага! А знаешь, чьё это окно? — Он сделал страшные заговорщицкие глаза и понизил голос до шёпота. — Учительская! Рот у Марата округлился в безмолвном восхищённом «Да ты что-о…». Нет, они, конечно, не будут туда лезть! Они же законопослушные дети, которые пришли получать бесценные знания! По крайней мере, сегодня. — Так, после уроков мы туда залезем, — тут же решил Марат. — Внутрь?! — Ты чего? Зачем? Просто на дерево. Интересно же посмотреть, что они там делают! Как думаешь, у них там тоже класс с партами? Павка задумчиво поджал нижнюю губу. — В классах за партами учатся… А им зачем учиться? Они уже взрослые. Мальчики погрузились в раздумья. Взрослые — они порой такие странные! Что они вообще делают, когда не воспитывают детей? Вот, допустим, дядя Витя — тот, что без ног — делает вполне понятные вещи: чинит мебель. Принесёшь ему, скажем, сломанную табуретку — обратно получишь здоровую (не здоровую, а починенную, — тут же поправился Марик). Можно даже понаблюдать за его работой, он никогда не прогоняет, и даже объясняет, что делает и зачем. Но это дядя Витя. Другие взрослые совершенно непонятные. Вот чем дедушка Марика занимается на работе целыми днями? Читает какие-то бумаги, подписывает их, разговаривает с кем-то по телефону, принимает гостей… А для чего всё это? Зачем? Дедушка как-то попытался Марату объяснить, но он не особенно понял. А учителя? Они учат детей. То есть, они знают то, что дети не знают, и отдают свои знания им. А свои дети у них есть? А если есть — они к ним обращаются по имени-отчеству или просто «мама» и «папа»? А своих детей они тоже учат, как в школе? В общем, мир взрослых был непонятен и удивителен. Но времени вздыхать об его загадочности уже не оставалось: школа стремительно заполнялась людьми, гулом голосов, грохотом шагов. Марат немного растерянно замер, не зная, на кого смотреть; захотелось даже испуганно схватить Павку за руку, чтоб не страшно было стоять посреди этого человеческого моря. Первым делом взгляд почему-то зацепился за девчонок — может, потому что их шаги звучали звонче, как кастаньеты, может, из-за ярких белых бантиков и фартуков. Вот очень худенькая, но симпатичная девчонка еле-еле тащит здоровенный футляр со скрипкой; вот вторая деловито поправляет сползший гольф так, чтобы не было видно заплатки, и озабоченно разглядывает запыленные, помятые туфли; вот третья поймала его любопытный взгляд, пихнула в бок подругу… Марат торопливо отвёл глаза и принялся разглядывать потолок с таким видом, будто в этом мире не было ничего интереснее, но всё равно услышал, как девчонки хором фыркнули и простучали туфлями подальше от него. Ну и пожалуйста, больно надо. Он вообще с мальчиками будет учиться, большое ему дело есть до девчонок! — Не обращай внимания, — улыбнулся Павка, очевидно, заметив его побагровевшие уши. — Они нормальные вообще-то, просто воображайничают. — Воображают, — автоматически выдал Марик и тут же, едва поймав возмущённый взгляд, улыбнулся: — Хорошо, хорошо, не дуйся! Я понял, спасибо. Павка что-то обиженно пробурчал насчёт того, что некоторым умникам надо намылить шею, и они потопали в класс. Идти было неловко: Марату постоянно казалось, что на него все смотрят. Сердце участило бег, пальцы торопливо забарабанили по ручке портфеля, лопатки свело напряжением. Один взгляд, второй, третий, четвёртый… Марат смешался, смутился, опустил было голову, но тут же с силой закусил губу и решительно выпрямился. Хотят пялиться — пусть пялятся! Это ничего, это нормально: он пришёл через неделю после начала года, он здесь новенький. Может, вообще думают, что Огнев друга просто так притащил, и его скоро выгонят. К тому же, одели его… Марат мрачно вздохнул. Он уже намного лучше выглядел, чем когда только-только приехал из больницы, но костюм к школе ему купили на вырост. Штаны подвёрнуты, рубашка и пиджак висят мешком, одни только ботинки и новенький красивый портфель радуют: кожаные, новенькие, аж скрипят. — И вообще, почему нельзя было купить нормальную одежду? Я выглядел, как дурак! — Чтобы ты и нормальную одежду заодно порвал? Кстати, зашивать рубашку ты тоже будешь сам. Марат, ты — обычный мальчишка, и если я могу позволить покупать тебе красивую одежду, это не значит, что я буду это делать. Усвой, пожалуйста, такое понятие, как «скромность». Модничанье ещё никого не красило. Марат обиженно нахмурился. Вовсе он не модничает! Он вообще впервые в жизни услышал, что, оказывается, для мужчин тоже бывает мода, и обычно не обращал внимания, что надевает: что первое из шкафа выпало — то и хорошо. Но это же его первый школьный день! Ему очень хотелось прийти в школу в новеньком красивом костюме с сияющими пуговицами. Пуговицы действительно сияли, этого не отнять. Но были словно нашиты на здоровенный мешок. — Может, ты и прав. Но с этой одежды всё и началось. Марат безумно волновался и весь вечер перед школой провёл в обнимку с нотами и пианино: а вдруг они там уже проходят что-то сложное?! И он будет отставать? И Амин Назарович решит, что поспешил, когда позволил ему там учиться, и выгонит его?! Дед тогда еле-еле сумел его уложить: Марата колотило от волнения пополам с то пугливым, то радостным предвкушением. Однако всё прошло настолько спокойно, что Марик успел даже немного разочароваться: почему в школе, казавшейся ему раньше священным оазисом знаний о музыке, не оказалось поначалу почти ничего, чего бы он уже не знал? Самые основные понятия нотной грамоты, названия и расположения нот — азбучные истины, которые Марату были известны, наверное, с рождения. Довольно быстро его отпустила первая трясучка, кровь прекратила поездом гудеть в ушах. Марат немного расслабился и принялся с любопытством рассматривать людей вокруг. Первым делом, конечно, обратил внимание на учителей. В первый день у них была музлитература, русский язык и чтение и арифметика, а после Марику предстояло ещё раз прийти в школу, но уже вечером, чтобы познакомиться с преподавателем по специальности. Учительница музлитературы, Варвара Сергеевна Суханова, Марату не понравилась: невысокая, плотно сложенная, со строгим пучком и глубокими хмурыми морщинами на лбу и переносице, она вся как будто состояла из квадратов и стука: каблуки стучали по полу, но не как у мамы, не звонко и радостно, а как кирзачи по плацу, и указкой по столу она тоже постоянно стучала, требуя, чтобы в классе царила идеальная тишина. Медленно расхаживала вдоль парт, заложив руки за спину, и диктовала занудным, невыразительным голосом, сухим, как кора у дерева, скучные, уже сотню раз выученные вещи. Марату от такой нудятины быстро захотелось, во-первых, спать, во-вторых, проказничать. Так что он дождался, пока учительница отвернулась, и оттянул рот вниз, выгнул губы перевернутым полумесяцем и задрал нос, изображая надменно-занудное выражение лица, и принялся шевелить губами, повторяя слова Варвары Сергеевны и кривляясь. — Прекрати! — шикнул на него Павка. — Ты с ума сошёл?! Ты первый день в школе! — Прости-прости, — Марик торопливо вернул себе нормальное выражение лица… И не удержался: — Мамулечка. Ну, а чего он?! Он же просто напрашивается, Марик тоже не железный! Павка возмущённо пихнул его под рёбра. — Я тебе дам мамулечку! — Ой, а что ты сделаешь? Приготовишь манку с комочками? Павка побагровел в тон огненным волосам (только глаза смеялись) и придвинулся к нему, явно намереваясь прямо за партой надавать ему тумаков, но тут звучно щёлкнули каблуки, и мальчишек настиг громовой глас. — Магдаров! Так, наверное, Суворов обращался к солдатам на плацу. Или Гитлер. Марат чуть со стула не свалился. — Что ты такое интересное рассказываешь товарищу, позволь поинтересоваться? Надеюсь, это связано с темой занятия? Смущённо заполыхали уши. — Извините, Варвара Сергеевна, я просто… — Никого не интересует, что ты «просто», Магдаров. Прекрати отвлекать товарищей. Чтобы больше я от тебя ничего не слышала до конца урока, ты меня понял? Всё ещё краснея, Марат угрюмо отвёл глаза и принялся сосредоточенно изучать взглядом ближайший угол. Во-первых, зачем его перебивать? Это грубо, дедушка, например, его никогда не перебивает. Во-вторых, что значит «никого не интересует»?! Он хотел объясниться и попросить прощения! И вообще, что это за тон?! С Маратом никто никогда так грубо не говорил. Дед мог резко одёрнуть, да, но нечасто, и если Марат действительно в чём-то очень сильно провинился. И даже тогда его голос не звучал… Вот так. Как будто его пытаются запихнуть куда-то пониже, подальше, и чтобы нос не смел высовывать. Внутри у Марика всё оскорблённо клокотало, и в другое время он бы непременно вскинулся, ответил, но сегодня… Всё-таки первый день. Нельзя грубить учительнице в первый же день. Тем более, он действительно отвлекал Павку, и, наверное, виноват… Но разве можно с ним так разговаривать?! Нельзя! И ни с кем вообще нельзя! — Эй, — едва-едва шевельнул губами Павка. — Не расстраивайся, ну чего ты? Марик поймал его сочувственный, обеспокоенный взгляд — и мгновенно полегчало на сердце, даже дышать сделалось проще. Мальчишка вернул другу искреннюю, теплую улыбку. Ну, что ж, видимо, если эта женщина всегда себя так ведет, то отношения у них не сложатся. У неё и имя такое неприятное, перекатывается на языке грубыми согласными: Варвара Сергеевна… Марат спорить был готов, что дома её называют не Варя, не Варенька, не Варюша, а как-нибудь… Барбариска! — Рахманов! — Марат ещё раз подпрыгнул и потёр ухо. — Прекрати хрустеть пальцами, ты всех отвлекаешь! Марик, естественно, тут же хрустнул пальцами. Не то чтобы из принципа, а потому что стоило кому-нибудь сказать что-то запретительное, как ему тут же до смерти хотелось именно этого. Бедолага Рахманов — невысокий, плотненький, вертлявый парнишка с явной азиатчинкой в чертах лица — аж вжал голову в плечи и бросил на учительницу перепуганный взгляд. Вообще-то его хруст пальцами если и отвлекал кого, то уж точно не сильнее воплей этой Барбариски. Барбариска… Нет, Барбариска — это слишком ласково, это как конфетка, Марик такие обожал. Как конфетку эту мадам звать совсем не хотелось. Лучше... — Чингисхан какой-то, а не Варвара Сергеевна… — одними губами, чтобы только Павка услышал, пробормотал Марат и заметил, как хихикнул в кулак, случайно услышав, паренек с соседней парты. Следующим уроком была арифметика, и Марат печально сник, едва увидев их педагога. Константин Иванович мотал великолепной кудрявой шевелюрой и с пламенем во взоре доказывал, что без арифметики им никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не стать нормальными музыкантами, поэтому будьте любезны, молодые гении, слушайте меня внимательно, и не думайте, что если вы якобы талантливы — это будет давать вам какие-то поблажки! Потому что арифметика — царица наук! Марик и Павка понимающе переглянулись и тоскливо вздохнули. С Константином Ивановичем всё было понятно. На следующем уроке Марат погрузился в печальные раздумья, едва оказавшись один на один с прописями. Он бойко читал вслух и даже про себя (только губами шевелил), дед приучил его читать каждый день, а вот чистописание… Марат вздохнул и мужественно взялся за перо. Естественно, тут же посадил кляксу, а прописи его больше напоминали то ли куриные лапки, то ли крючковатые пальцы злобной ведьмы из сказки «Гензель и Гретель». — Ничего страшного, Марик, — мягко улыбнулась Мина Вахтанговна, проходя мимо. — Со временем научишься, не волнуйся. Давай покажу: вот так… Палочка… Петелька… Марик поймал себя на том, что невольно улыбается, любуясь ею. Мина Вахтанговна очень походила на девушек с обложек книг, которые читала мама: «Джейн Эйр» и «Гордость и предубеждение». Марик попытался как-то прочитать что-нибудь из этого, но запутался в словах и длинных фразах, в которых не было ничего про море и путешествия, и отставил в сторонку. Хотя девушки на обложке были красивые. И Мина Вахтанговна тоже красивая: крупные каштановые локоны уложены на затылке, но пара прядок всё равно выбиваются, мягкая улыбка, строгое серое платье, аккуратный воротничок… Только глаза грустные. Может, у неё что-то случилось? Марат с пытливым любопытством вгляделся в её лицо, но она вдруг негромко рассмеялась и аккуратно надавила на его затылок: — Ты не на меня смотри, ты в тетрадь смотри! Марик вспыхнул румянцем и рассмеялся от радостного смущения. Рядом с его каракулями несколько букв Мины Вахтанговны смотрелись особенно изящными, и он честно попытался вывести несколько таких же, но красиво получились только две-три, а потом он сорвался обратно на куриные лапки. Она понаблюдала за ним несколько секунд, а затем мягко усмехнулась: — Ну, главное, что ты стараешься. Со временем всё получится, не волнуйся. — Погладила его по волосам мягкой, тёплой ладонью и шагнула дальше. — Лёнечка, у тебя рука не болит? Всё хорошо? Марик проводил её ласковым взглядом. Хорошая, хоть имя и воинственное — Мина. Лёнечка Шакурин, щупленький белобрысый пацанёнок, даже не ныл и не плакал, когда она с ним заговорила, хотя сидел с накрепко примотанной к телу правой рукой, а перо держал в левой слишком крепко и то и дело ронял на лист кляксы. Жуть. На пытку похоже. После уроков Марат подошёл к нему на школьном дворе: — Эй! Ты Леня, да? Острые, беззащитно торчащие лопатки пацанёнка дрогнули, и он испуганно обернулся. — Д-да… А ты… — Я Марат. Как твоя рука? — сочувственно поинтересовался Марик. Что за глупости придумывают эти взрослые — переучивать с левой на правую в музыкальной школе! Где подвижность пальцев, подвижность рук — вообще чуть ли не самое важное, а они руку парню обездвижили бог знает на сколько! — Не знаю… — Лёнечка робко переминался с ноги на ногу и то и дело озирался. — Неудачно вышло. Не люблю понедельники, тогда специальность после русского, а у меня пальцы какие-то онемелые. Марат понимающе кивнул. — Разомни-ка их. Умеешь? Шакурин замотал головой. Голова у него была большая и круглая, а шея — тоненькая, лоб сливался со светлыми прядками и бровями, и от этого он казался совсем беззащитным — Как это нет? — Ну вот так… — Лёнечка насупился, отвёл глаза в сторону. — Я вообще пианино это ваше первый раз увидел, когда на экзамен сюда пришёл. Мамка притащила. Ей какой-то дядька сказал, что у меня этот, как его… Абсолютный музыкальный слух, и эти, как их… «склонности». Лучше бы в обычную школу пошёл… — Ты чего?! — вытаращился Марат. — Ты же абсолютник, это же здорово! Ты представляешь, какой ты молодец?! И что значит «ваше»? Наше! Уши у Лёнечки тоже были большие. И прозрачные. Сейчас — прозрачно-розовые. И ресницы — вверх-вниз, вверх-вниз, как белые мохнатые бабочки. Марат секунду-другую посмотрел на его растерянную физиономию, а потом вздохнул и приобнял за плечи: — Давай научу, как разминку делать. Смотри, сначала запястья… Он успел показать Лёнечке несколько самых простых упражнений на разминку пальцев, когда вдруг услышал свистящий шёпот Павки: «Марик, шухер!» — и обернулся навстречу чужим шагам. Подошли несколько мальчишек из класса. Марат за время уроков не успел толком ни рассмотреть их, ни познакомиться: его слишком колотило от мысли, что его выгонят, посчитав недостаточно способным и умным, так что большую часть уроков он сидел вытянувшись в струнку, преданными глазами глядел на учителей и честно тянул руку на каждый вопрос. На переменах Марик, признаться, немножко робел: выперся тут, видите ли, через неделю после начала занятий, в мешке вместо нормального пиджака… Понятно, как далеко ребята его отправят. Вот и решил начать с Лёнечки: он выглядел безобидным, и Марику стало его жалко. — Привет! — дружелюбно улыбнулся мальчишка. — А я как раз хотел подойти с вами знакомиться. Меня зовут Марат Магдаров, я тут новенький. Буду с вами учиться. — Да мы уже поняли… Марик бросил на него любопытный, чуточку настороженный взгляд. Тощий, бледный, весь в веснушках, губошлёп, волосы торчат во все стороны. Если Павка походил на купидончика, то этот, скорее, на чёрта из табакерки. Одежда потрёпана, на пиджаке пятно от чернил, а он стоит в нарочно вызывающей позе, мол, меня это не волнует. Стоит, кстати, чуть впереди, чем остальные ребята. Лидер. — Ты, значит, Марат. Магдаров. Марат слегка прищурился, пальцы беспокойно затрепетали в воздухе, словно вытанцовывая ритм. Интонации ему совершенно не нравились. Не то чтобы злобные, но такие… С вызовом. Слегка надменные. Будто он тут главный, и Марату ещё разрешение надо спрашивать: может он вообще сюда нос показывать или не может. — А скажи-ка нам всем, почему это ты так поздно пришёл в школу? Мы, может, тоже хотим не первого сентября учиться, а десятого. Марик вскинул на него хмурый взгляд. Это что за тон? Можно нормально разговаривать? Но Павка вовремя дёрнул его за рукав, и мальчишка тихонько выдохнул. Ладно, спокойно, вопрос вполне закономерный, его и должны были задать… Но ответил Марик всё равно холодно: — Я болел. Корью. Не успел пройти прослушивание в августе и прошёл позже. — А-а… — усмехнулся мальчишка. — Ну, понятно, чего он такой тощий. Ещё и заразный, наверное… Фу. По компании пацанов — человек десять-пятнадцать, наверное, в том числе и тот пухлый Рахманов — прокатилась волна смешков. Тут уже не помогла и товарищеская ладонь на запястье — Марат мгновенно вскипел. — Эй! Во-первых, не «он», а «ты». Я тут стою, повернись и скажи мне это в лицо! Или только выделываться можешь? Во-вторых, я тебе сейчас покажу заразного! — Марик, не надо! — вцепился в него Павка. — Отстань! — Да не трясись ты, Огнев… — Мальчишка показательно сплюнул под ноги. — Подумаешь, какая цаца. Я с тобой даже драться не буду. Вылез тут! Партийный сынок, думает, что раз Магдаров — то к нему особое отношение! — Чего-о?! — задохнулся от возмущения Марат. — Да того самого! Беги уже к мамке под юбку, по тебе сразу видно, что ты не нормальный пацан. Какой-то мальчик поблизости от него, тоненький, русоволосый, в очень аккуратном пиджачке и с прекрасными длинными пальцами педантично поправил очки. — Серёжа, я понимаю твою неприязнь к новенькому, но мне кажется, ты перегибаешь. — Вот именно! — рявкнул Марат. — Семью не трогай! — Какие мы нежные! Эй, пацаны! Спорим, он «до» от «фа» не отличит, и его просто дедок сюда запихнул? Мальчишки вокруг хихикали и возбуждённо наблюдали за происходящим, отзывались одобрительным гулом. Интересно им. Бесплатное представление. И на последний вопрос откликнулись одобрительно. Марат снова готов был броситься в драку — какого чёрта с ним вообще так разговаривают?! — но тут Лёнечка жалобно проскулил: — Пацаны, ну чего вы… ну пацаны… Марат… Серенький… Марат перевёл на него взгляд. Чуть в штаны не наложил, аж трясётся, не знает, куда глаза девать. Жалко его, конечно, но нормальный мальчишка разве так себя вести должен? Чуть не плачет, губы прыгают… Сердце у Марика жалостливо дрогнуло. — Лёня, ты иди-ка лучше, хорошо? — попросил мягко. — Не мешай, у нас тут… Разговор. А ты, «Серенький», — окатил презрительным взглядом, — мог бы и заметить, что я на уроках больше всех отвечал. — А-а, ну да… Весь такой из себя отличник, да? Мамулин сыночек? Самый умный выискался? Маэстро Марат Магдаров! Марат стиснул губы в ниточку, а пальцы — в кулаки. Теперь этот пацан уже откровенно нарывался. Думает: раз «партийная бонза» и пиджак вдвое шире, чем надо, то Марат ему по шее не надаёт?! — Маэстро, значит?.. — переспросил ласково. — Мамулин сынок, значит? Пацан смотрел на него с вызывающей усмешечкой и покачивался с носка на пятку. Остальные отступили подальше, образуя полукруг Павка за спиной обречённо вздохнул и буркнул: «Давай сюда пиджак». Марик бросил на него быстрый взгляд: спасибо, мол, верный оруженосец. Глаза у оруженосца были откровенно несчастные, и на миг Марику даже стало стыдно, что он его подводит, но… Но какого чёрта вообще?! Ему что — проглотить оскорбления и уйти? Согласиться с тем, что взяли его за родство с партийным чиновником?! Ладно сам Марат, но этот гадёныш ещё и по деду прошёлся! Марик скинул пиджак Павке на руки, встряхнулся всем телом и демонстративно хрустнул костяшками. — Будет тебе «маэстро», — прошипел вполголоса и бросился на противника. Марик, хоть и был из «хорошей семьи», проводил время не только в театрах, за книгами и на домашних спектаклях. Гораздо больше времени ему доводилось гонять по улице, сверкая голыми коленками, лазить по чужим садам, удирать от бродячих собак, лезть любопытным носом во все привлекательные закоулки… И драться. Далеко не один раз. И дрался он всегда отчаянно. Толкнул, схватил за пиджак на плечах, попытался опрокинуть на землю… И тут же получил болезненный удар ботинком под колено. Ах ты так?! Я с тобой по-хорошему хотел: в пыли повалять, да и всё! А ты лягаться?! В ход пошли кулаки. Марат бил сосредоточено, азартно, решительно, ничего не замечая вокруг. В ушах гудела кровь, бешено стучало сердце, кулаки молотили по чему попадали: по лицу, по лбу, в скулу, в подбородок… Но Серёжа сам оказался не промах, Марат сразу же узнал в нём уличного мальчишку, такого же, как он сам. Он неожиданно ловко уходил от ударов, подныривал под его руки, заставляя Марика ещё больше распаляться и молотить кулаками яростней, а в какой-то момент — раз! — и Марат глухо взвыл: Серёжа точно и больно вмазал ему по лицу, так, что поплыло в глазах. — Что, съел? — выдохнул прерывисто. Марат уже успел порвать ему рубашку и пару раз опрокинуть в пыль, но Серёжа каждый раз проворно вскакивал, а один раз так боднул его головой в грудь, что Марат еле на ногах удержался. — Катись к мамаше, пусть она тебя… Марат тратить дыхание на разговоры не стал — точно и больно ударил противника в живот, где диафрагма, где побольнее, и тут же сполна вернул удар по лицу. С оттягом, с силой, так, что у Серого тоже брызнула кровь, запачкав Марату руки и рубашку. Получил, сволочь?! Серёжа покачнулся, схватился за лицо — и тут же Марат сгрёб его за грудки и опрокинул в пыль. И на этот раз не позволил встать: сам повалился сверху, удерживая захватом за шею. Серёжа забился под ним, замолотил кулаками и острыми коленками, захрипел: — Отпусти! Сволочь! — Это я тут сволочь?! Извинись! И за деда, и за маму, и за меня! Серёжа послал его по известному адресу — и Марат сильнее надавил локтем, перекрывая ему кислород. — Сказал — извинись! — Не буду! Ай, ай, а-а-а-а… — Серёжа захрипел и дёрнулся, когда Марат грубо саданул его локтем в грудь. — Ладно, ладно! Чокнутый! Отпусти только! — Извинишься — и отпущу. Давай, пока я нос тебе не сломал. — Ладно! Ладно… Марат осторожно ослабил хватку. Серёжа весь побагровел, волосы посерели от пыли, рубашка порвана, нос разбит, губы в крови и уже опухли, на скуле грозил вскоре налиться лиловым крупный синяк. Хоть Марат, судя по ощущениям, выглядел не лучше, он не удержал самодовольную улыбку. Так-то, нечего было его семью трогать. — Ладно… Извини. Но ты всё равно гад и выпендрежник! Маэстро, твою мать… — Я тебе что про мать сказал?! Однако в последний раз ударить Серёжу (а потом, как полагается нормальному мальчишке, встать и пожать ему руку) Марат не успел. Он дёрнулся, заслышав за спиной решительные шаги, и на весь двор прозвучал зычный, сочный, поставленный баритон: — Что тут происходит?! Марат и Серёжа мгновенно расцепились и вытянулись в струнку перед разгневанным Ильдаром Зафаровичем Закировым — преподавателем по специальности фортепиано и, кстати, хорошим знакомым дедушки. Марат с ним уже был знаком, Ильдар Зафарович приходил к ним в гости, музицировал на его пианино (прекрасная, одновременно и мягкая, и темпераментная манера), так что мальчик уже понимал: нагоняя от деда не избежать. И Ильдар Зафарович ещё припоминать всю эту историю будет за чаем с вареньем ближайшие лет двадцать. Он клокотал гневом и сверкал стеклышками маленьких очков. — Что вы тут устроили?! Мальчишки молчали. И Серёжа, и Марат, и все остальные. Молчали, виновато шмыгали носами и, очевидно, вспоминали все фильмы про партизан в годы войны. — Магдаров? Дыркин? Кто драку начал? Звенящая тишина. Марат только теперь, когда отпустил азарт, понял, что у него сильно разбит нос, по губам течет кровь, и ему повезёт, если это не перелом: болит очень сильно. Рубашка вся в пыли, но, по счастью, не порвана, на шее остались царапины, движения отдаются кое-где знакомой ноющей болью — значит, будут синяки. У Серёжи вид был даже ещё более жалкий: он никак не мог отдышаться, рубашку Марат ему порвал, физиономию расквасил, фингал поставил… Стоит, голову повесил, губы закусил, дрожит весь. Дрожь мелкая, но всё равно видно. Щёки и уши ярко побагровели, воздух губами хватает. Испугался, наверное, Марат его чуть не задушил. И стыдно — перед всей школой опозориться. А если сейчас правду сказать… Злость Марата уже отпустила, навалилась усталость. Ну вот и чего они подрались вообще? Два идиота. Можно ведь было по-человечески, а они сцепились. Ну, что ж. Получается, из школы его всё-таки выгонят. Потому что не сказать то, что Марик сейчас должен был сказать, он не мог. — Я начал. И тут же спину закололо разом десятком изумлённых взглядов, по двору разнеслись растерянные шепотки. На представление теперь смотрели не только его однокашники — собралась, похоже, вся школа. Марик неуютно дёрнул лопатками и гавкнул — Чего пялитесь?! Я начал. Меня и наказывайте. Ильдар Зафарович смерил его долгим взглядом. В уголках губ, в морщинках возле глаз притаилась насмешка. — Это нам ещё предстоит выяснить. А у меня и вашего дедушки, дорогой Марат Алиевич, будет долгий и неприятный разговор. Дедушка устало потёр переносицу. За время долгого рассказа он успел немного оттаять и теперь, по крайней мере, не выглядел так, будто готов вышвырнуть Марата в окно, а лучше сразу с крыши. Даже едва заметно улыбался. — М-да, Марат… Я, конечно, всего от тебя ожидал. Я понимал, что с твоим характером ты не будешь идеальным учеником, и мне ещё ни раз придётся краснеть за твои выходки. Я, правда, наивно надеялся, что ты проявишь уважение к школе, к учителям, ты же хотел там учиться… — Я и проявлял! — Я вижу, — усмехнулся дед. — Мне стоит говорить, что платок ты тоже сам будешь стирать? И не фыркай на меня! Послал бог внучка, фыркает он. Ты хоть подумал, какое впечатление ты произвёл на учителей? На Варвару Сергеевну, на Ильдара Зафаровича? Марат печально вздохнул. Удручающее впечатление. А ему вот после порки к нему на занятие топать. И Лёня из-за него, получается, опоздал, и ему тоже влетело, хотя он совершенно не виноват. Дурацкий у него всё-таки характер. — В общем, отличился ты, конечно, внук. По-настоящему стоило бы проявить хоть какие-то намёки на дипломатию и не допустить драки изначально. Но… — Марат удивлённо вскинул голову, заслышав потеплевшие интонации. — Но вот, что я тебе скажу. Хоть ты и напортачил, и заслужил порку, но… Я тобой горжусь. Ты молодец. Марат не успел даже толком изумиться, как дед уже вновь сделал голос жёстким и строгим: — Но наказание ты отработаешь по полной программе и в школе, и дома. Следующие две недели ты сам готовишь нам завтрак перед школой. И чтобы не делал это оправданием для опозданий, ты меня понял? Марат страдальчески сморщился. Дед вообще понимает, что он не его наказывает, он себя наказывает? Максимум, что Марат мог изобразить на плите — это яичницу. Дед две недели будет есть яичницу, пока она у него из ушей не полезет? И кофе Марик варить не умеет. Ну, придётся учиться, не держать же деда на таком скудном пайке, а без кофе он вообще жить не может. — И месяц моешь полы. Да, месяц! Ты этому Дыркину нос расквасил, и мне пришлось объясняться с его родителями! А теперь ложись и снимай штаны.

***

На следующий день до начала первого урока Марат — хотя Павка его всячески отговаривал и считал, что это плохая идея — подошёл к Серёже. Он болтал с ещё каким-то мальчишкой. — Эй… Дыркин? Серёжа медленно обернулся, явив миру ярко-лиловый фингал под глазом. Марат невольно улыбнулся: у него на скуле набух такой же. Прямо близнецы-братья. — Слушай… Я хотел извиниться. — Марик легко и открыто улыбнулся. — Прости, что вспылил, и… За всё вот это вот. Я новенький, мне не надо было в первый же день начинать драку, это… ну, это неуважительно. Нельзя так. Я плохо поступил. Прости меня. И я не хочу с тобой никакой вражды. Хорошо? Давай будем друзьями. Мир? Серёжа несколько секунд растерянно хлопал ресницами, будто не в силах поверить, что действительно слышит то, что слышит. Уши у него стремительно наливались багрянцем. — Я… Ты… Да нет, слушай, это ты меня прости! — затараторил вдруг, пружиной вскакивая на ноги. — Нет, правда, это я виноват! Я же к тебе первый полез, и про семью твою я зря… Короче, прости, я дурак. Хочешь, ещё раз меня ударь? Марат звонко рассмеялся. Ударить! Вчера не хватило, что ли? — Ты и правда дурак. — Он дружески хлопнул Серёжу по плечу и нахмурился, ощутив кончиками пальцев прореху. — Погоди… — машинально понизил голос, быстро оглянулся, чтобы не заметили. — Тебе рубашку не зашили? Серёжа насупился и обиженно оттопырил нижнюю губу. Уши у него стали совсем багровые. — Угу… Прикинь? Маман сказала, что, мол, сам зашивай, раз порвал. А я не умею. Только пальцы себе исколол. — Так давай я зашью! Павка! Павка, иди к нам! У тебя нитка с иголкой с собой? Давай сюда. Давай-давай, я знаю, что у тебя под воротником, я видел. Ага, спасибо. Давай сюда дырку. Дырка у Дыркина! — Очень смешно. Обхохочешься, в жизни ничего смешнее не слышал, главное, тонкий юмор очень, прямо Марк Твен, — съязвил Павка, и Марик скорчил ему рожицу. Серёжа растерянно хлопал ресницами, пока Марат деловито зашивал ему рубашку. Прямо на плече, правда, несколько раз нечаянно кольнул иголкой (Дыркин мужественно стерпел). — А ты… ну, откуда это? — пробурчал Дыркин немного смущённо. Краем глаза Марик заметил, что Лёнечка Шакурин восторженно хлопает на них ресницами. И Рахманов заинтересованно приглядывается. — А у меня мама актриса. Она часто дома шила костюмы, а я смотрел. И свою одежду перешивала, когда после гастролей худела, а потом поправлялась. И дед говорит, что мужчина должен уметь всё делать, так что если я что-то рву, или пуговицу там отрываю, то сам всё и чиню. Ничего сложного… — Марик наклонился и откусил нитку. — Готово! Спасибо, Павка. А что ты спрашиваешь? — Он насмешливо прищурился. — Опять мамулиным сынком обзываться будешь? — Нет! Нет, что ты, я… — Серёжа хмыкнул и потёр фингал. — Я всё понял. Спасибо, Маэстро.