Мальчик, море и музыка

— Дед! Марик ввалился в кабинет, сияя, как хорошо начищенная джезва, но тут же замер, натолкнувшись на суровый взгляд. Адалат Гадирович слегка стукнул трубкой по столу. — Вышел и зашёл нормально. «Серьёзно? В такой день? Стучаться?», — всей своей выразительной мордашкой изобразил Марат, но дед показал на дверь: да, именно так, правила есть правила, в этом доме они соблюдаются пуще законов физики. Марат закатил глаза — ну почему дед такой зануда?! — и послушался. Вышел, постучался, дождался разрешения и зашёл, нарочно чеканя шаг, навытяжку, с видом идеального внука и настолько вежливо-ехидным выражением лица, что самому себе хотелось дать по роже. Дед хмыкнул, видимо, не слишком впечатлённый. — Ну, что… Тебя можно поздравить, пионер Магдаров? Марик просиял счастливой улыбкой и мгновенно расслабился, вновь превращаясь в нормального, живого мальчишку. Мальчишку девяти лет, на шею которому сегодня днём, на главной площади города (имени Ленина, само собой), на глазах у всей школы и при звуках оркестра, повязали пионерский галстук. Теперь он полыхал на белоснежной рубашке алыми крыльями, радостно трепетал на ветру, когда Марик со всех ног мчал домой, и, кажется, аж разгладился и залоснился под одобрительным дедушкиным взглядом. Дед на принятии в пионеры не был: его недавно повысили, теперь он работал ещё больше, даже начал задерживаться допоздна, чего прежде никогда не было. Даже сейчас на его столе громоздились стопки каких-то документов, а речь звучала чуть медленнее обычного — значит, не выспался и едва ворочает языком. — Как всё прошло? Иди сюда. Уже успел сбить, образцовый пионер, всем ребятам пример. — Дед аккуратно поправил галстук. Марик скорчил рожицу: подумаешь, на пару сантиметров съехал! Он же не приклеенный, в конце концов. — Ну, рассказывай. Марат набрал было воздуху, открыл рот — и замер в замешательстве. Нет, ему не то чтобы не понравилось… Очень даже понравилось! Идти на площадь Ленина с товарищами было здорово. Все вместе, целая ватага весёлой ребятни, и их рубашки — белые, голубые, клетчатые — трепетали на солнце, как паруса. Взрослые улыбались им навстречу, а кто-то даже отдавал честь или на ходу говорил что-нибудь: «Куда идёте, ребята? В пионеры? Ну, поздравляю!», «Салют советским школьникам!», «Ой, мальчики, какие вы славные!». Звонко стучали ботинки о тротуар, выбивая маршевый ритм. Обычно Марат не то чтобы очень любил марши, но сейчас… А почему нет? Если рядом радостной морковкой полыхает рыжая голова Павки, ветер треплет волосы Серёжке Дыркину, щурится Эличка-Людоед, ярко и щербато улыбается маленький, вертлявый Оська. Солидный Вадик Наумов по прозвищу Наум берёт его за руку, когда ватага переходит дорогу, и одёргивает, когда Оська собирается куда-то убежать, мечтательный Костя-Стансик рассеянно вертит в пальцах травинку, взмахивая ею, как дирижерской палочкой, очень ладно и славно выглядит в идеально отутюженной, застёгнутой на все пуговички форме Лодька Касынов, искрятся на солнце светлые волосы мальчишки со смешным именем Иван Араратович… И все они — его друзья! Его класс, его товарищи, пацаны, с которыми он вместе стоит на ушах во время занятий, выводит из себя учителей, вместе ругаются на сложное сольфеджио, вместе гоняют по двору в салки, вместе прыгают через резинку, вместе режутся в ножички и чику, вместе тырят хурму и виноград из чужих садов, вместе, всё — вместе, и сейчас они тоже идут все вместе, и какая, в общем-то, разница куда идти, если идёшь с друзьями? И от этого в сердце у Марика трепетало легко и радостно. И высокое небо обжигало глаза прозрачной синевой, солнце грело почти как летом, только ветер норовил забраться под рубашку ледяными пальцами, но от этого становилось только веселей. В такт шагам отстукивал звонкий и чёткий ритм барабан, ярко-алый флаг бился на ветру прямо как в фильмах, и собственные шаги казались такими лёгкими, что, кажется, ещё чуть-чуть — и заскользишь прямо по воздуху. — Было здорово! Мы шли все вместе, Оська — Костик, это такой маленький, вертлявый, ты его галчонком называл — постоянно вертел носом во все стороны, и, по-моему, только чудом куда-нибудь не сбежал. Солнце вовсю светит, барабаны: раз-раз-раз-два-три, и у нашего трубача, у Тимура, такое тремоло, (1) ты бы слышал! Потрясающее тремоло, нежное, звонкое! Я так ни за что не смогу. Прямо заслушался, и Павка тоже оценил! Пришли на площадь… Дед, а почему на площади Ленина? — Как почему? Как пионерская организация называется целиком? Всесоюзная пионерская организация имени Владимира Ильича Ленина. Поэтому на его площади, возле его памятника. — Не знаю… — Он слегка качнулся с носка на пятку и задумчиво ущипнул себя за кончик носа. — Я хотел, чтобы напротив консерватории. Это логично, мы же музыкальная школа! А консерватория очень красивая. — Но не имеет никакого отношения к пионерам, Марат. Я не понял: ты имеешь что-то против Владимира Ильича? Марат слегка пожал плечами. Владимир Ильич Ленин смотрел на него с портретов и плакатов, с бюстов, памятников, его резкий профиль украшал флаги и значки, даже звёздочку октябрёнка, которая раньше горела на его груди. Он знал, что Ленин сделал великое дело: создал Союз Советских Социалистических Республик, освободил рабочих от гнёта буржуазии… И всё такое. Это рассказывали в школе, но не слишком настойчиво (больше следили, чтобы он руки держал «яблочком», а не как-нибудь), а Марат особо не вникал. — Ничего не имею. Наверное, он хорошее дело сделал. — Не наверное, а точно, — нахмурился дед. — Свою Наташеньку Лейсановну помнишь? Марат смущённо прочистил горло и ковырнул носком пол. Наташенька Лейсановна преподавала хор и была его любимой учительницей. Поначалу Марик относился к ней настороженно, даже предвзято — из-за имени, потому что только его маму могут звать Наташей! Так что он старательно выискивал в Наташеньке Лейсановне какие-нибудь недостатки, но быстро убедился, что их нет, и в мир, очевидно, ниспослали ангела. С хором у Марата не заладилось с самого начала: во-первых, голос у него был хоть и громкий, но не особенно благозвучный, совсем не то ангельское пение и нежные колокольчики, которых обычно ждут от детей; во-вторых, он постоянно опаздывал, а то и вообще прогуливал. Петь в хоре ему не нравилось. Смысл в чём? Стоишь где-нибудь в третьем ряду, восьмой слева, сам себя не слышишь, скучно. К тому же, хороший хор — это большая редкость, даже большая, чем хорошо сыгранный оркестр, и их школьный хор в число таких редкостей не входил. На городских выступлениях их, правда, хвалили, но у Марата после каждой репетиции назойливо болели уши. Хор должен звучать как один человек, а у них получаются лес, дрова и партизаны. Так что на занятия Марик ходил через пень-колоду и по велению сердца (и сердце его часто лежало к походу в кино или в библиотеку). Наташенька Лейсановна, что удивительно, никогда не ругала его за безалаберность. Только посмеивалась и ласково трепала его по волосам: «Ну, что поделать, не выйдет из тебя хорист», и с закрытыми глазами рисовала ему оценки. А однажды Павка, доведённый до ручки мрачными вздохами товарища над домашней работой по истории музыки, сказал: «Да ты достал! Сходи завтра к Наталье Лейсановне, она тебе всё объяснит, она разбирается», и… И это стало началом большой любви. Теперь Марик почти каждый день задерживался после уроков, чтобы выпить с Натальей Лейсановной чаю с печеньем, помочь ей с какой-нибудь рутинной работой и послушать её рассказы о музыке в истории. Она рассказывала так вдохновлённо и вдохновляюще, что Марик готов был влюбиться даже в Баха с его молоточковыми интервалами. Между прочим, хоть ему Наташенька Лейсановна ставила формальные тройки, на его успеваемость она всё-таки влияла: она гораздо лучше Чингиски объясняла музыкальную терминологию, а Ильдар Зафарович отмечал, что некоторых композиторов Марат после её рассказов стал играть лучше — потому что понял. Смешливая и ласковая, добрая, она ни разу ни на кого даже не повысила голос. За это её многие любили в школе, и Марик, как истинный рыцарь, даже несколько раз дрался за свою даму. Даже с Павкой! Он, солист, ходил у Наташеньки Лейсановны в любимчиках, поэтому сир Марат Отважный взревновал и решил разобраться с этим вопросом по-мужски: надавать лучшему другу тумаков. Потом они, разумеется, решили, что дружба дороже, и заключили мирное соглашение, по которому любить Наташеньку Лейсановну разрешалось им обоим, а на ревность налагался суровый запрет. В общем, упоминание о ней было ударом ниже пояса, и дед об этом прекрасно знал. — Помнишь, — удовлетворённо кивнул он. — Так вот, если бы не Владимир Ильич, то она вообще не смогла бы стать преподавательницей, ты меня понял? Она бы вышла за кого-нибудь замуж… — Она и так замужем, — из вредности ввернул Марик. — …и не смогла бы работать. Сидела бы дома и воспитывала детей. Потому что женщины стали активной частью общества только с приходом советской власти. И это лишь малая часть её достижений. Школу твою тоже основала советская власть, и сама идея такой музыкальной школы тоже принадлежит ей. А начало этому положил Ленин! Так что относись к нему с уважением. — Да я разве против?! Я его уважаю. Только вот… — Марик задумчиво провёл пальцами по подбородку. — Я иногда думаю… Вот нам про него рассказывают, что он был такой добрый-добрый, да? Детей любил, был такой… Как дядя нашего Элички. Хитрый и добродушный. Да? — Допустим. К чему ты ведёшь? — Но разве такой вот «дядя Кямал» смог бы совершить революцию? Построить новое государство, свергнуть царский режим? Я не хочу сказать, что Ленин плохой человек! Просто… Мне кажется, нужно быть чем-то большим, чем «дядя Кямал», чтобы такое сделать. Быть не только добрым и хитрым, но и умным, расчётливым, и… Уметь принимать сложные решения. Даже если они жестокие. Вот как, например, в «Аиде», помнишь? Амонасро ведь шантажировал Аиду любовью к Радамасу, а это жестоко. Дед задумчиво смерил Марика долгим взглядом. — Я понимаю, о чём ты говоришь. Думаю, да, Владимиру Ильичу действительно приходилось принимать такие решения, хотя сравнивать его с царём, конечно, неправильно. Только вот что, Марат… Марик вскинул внимательный взгляд, заслышав в голосе деда отчётливое ачченато. (2) — О таких вещах мы с тобой можем говорить наедине. Но больше ни с кем, ты меня понял? — Почему? — Могут решить, что ты чем-то недоволен, и… Мало ли, что может случиться. Марик слегка нахмурился. Что-то дед недоговаривает, по голосу слышно. Что именно может случиться? Побьют его, что ли? За то, что сказал, что Ленину приходилось принимать суровые решения? Так ведь ради благой цели он их принимал, Марат и не отрицает! Ради блага всего трудового народа и всё такое. Хотя Марик не слишком хорошо понимал, что это такое: трудовой, рабочий народ. Вот, например, дядя Витя. С ним всё понятно: он чинит мебель и сам её делает, у него очень здорово получается. Он рабочий. А они с дедом? Они ничего не производят, ни за какими станками не стоят. Они рабочие или нет? Непонятно. — Короче, не вздумай говорить об этом с посторонними, ясно? Могут пойти пересуды, и это может обернуться проблемами для меня на работе. Понял? Марик всё ещё хмурился: что за непонятные запреты, почему он не может просто о чём-то с кем-то поговорить? Почему на какие-то темы наложено табу и что в них ужасного? Но если у деда будут проблемы… Хорошо. Ему и так из-за него, Марика, достаётся: как так, такой значимый человек, идейно-правильный коммунист до кончиков пальцев с прекрасной репутацией, отец фронтовиков — и вырастил такого непутёвого внука! Дед иногда об этом ему рассказывал в попытках воззвать к совести, и Марик каждый раз возмущался: с какой это радости в его шалостях винят деда? Марат сам набедокурил, вот его пускай и отчитывают, дед тут вообще не при чём! За такие случаи стыд жёг щёки гораздо сильнее, чем когда его самого называли «недостойным гордого звания октябрёнка», так что дополнительных проблем для дедушки Марик не хотел. А значит, про Ленина и правда говорить не стоит. Ну и ладно, чёрт с ним, на самом деле, с этим Лениным, он Марика не очень-то интересовал. Хоть и чувствовалось во всём этом какая-то неправильность. Неправильность… В том, чтобы топать всем вместе тоже ощущалась едва уловимая неправильность. Идти вместе с друзьями Марику нравилось. А вот чеканить шаг, подчиняясь ритму барабана — нет. Что-то внутри протестовало: эй, почему я не могу идти так, как мне хочется? Лёнечка Шакурин вон уже запыхался, ему в таком ритме идти вообще неудобно, а мне наоборот хочется побыстрее, и Оська туда-сюда носом вертит, постоянно с шага сбивается. Что, вся пионерская организация рухнет, если мы пойдём нормально? И ещё — клятва… Марик закусил губы, вспоминая. «Я, Марат Магдаров, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твёрдо стоять за дело рабочего класса в его борьбе за освобождение трудящихся…» Дед всегда ему говорил: обещаешь — выполняй. Поэтому обещать нужно очень осторожно, точно зная, что выполнишь, а иначе — грош цена твоему обещанию. Здесь он вроде бы пообещал. И слова такие сильные, выразительные: «торжественно», «перед лицом своих товарищей»… Но что именно «обещаю»? Бороться за дело рабочего класса. Бороться с кем? Против кого? А если Марат вообще не хочет бороться? Он вот любит и хочет играть на пианино и сочинять музыку. А бороться не хочет. И от кого нужно освобождать, разве их держат в рабстве? Так у нас, кажется, не Фивы и не Эфиопия, как у Верди… В общем, тарабаня на площади заученные слова, Марат морщился про себя от неприятной пустоты в груди. Как будто играл пьесу на пианино без понимания, без чувства, заученно отбивая пальцы о клавиши. Но он старался об этом лишний раз не думать. Зачем? В конце концов, на практике, а не на словах, ничего дурного не произошло: он теперь пионер, у него есть красивый, ярко-алый галстук, похожий на гриновский парус, с ним легко и весело шагать по солнечным улицам, ловить улыбки прохожих и отвечать шуточным салютом на ласковые приветствия (хотя точно так же ему улыбались и без галстука). Его, головную боль всех учителей (чего стоил только тут случай с петардами!), приняли в пионеры одним из последних в школе, и Марату особенно радостно было оттого, что теперь его ничто не разделяет с друзьями, он теперь — с ними вместе, словно большая, дружная, красногалстучная семья. Кстати об этом! — Хорошо, дед, я понял. А можно я друзей в гости приглашу? Отпраздновать? — Сегодня? Нет, нельзя. Извини, внук. У меня сегодня будут гости, будем обсуждать рабочие вопросы, вы будете мешать. — У Марика обиженно вытянулось лицо. — Я знаю, знаю, извини, пожалуйста, так совпало. Ну, что ты? — В голосе послышалось непривычное, чуточку неуклюжее сострадание. — Что ты нос повесил? Марик обиженно ковырнул носком пол и сказал очень тихо: — Ты в последнее время работаешь ещё больше, чем раньше. Я тебя иногда неделями не вижу. — Я мужчина, Марик. Мужчины и должны много работать, а не обломовщиной заниматься. Может, вам у Огневых собраться? — Тётя Алина после смены, не хочу к ней всей гурьбой вламываться. Дед… — Марик вдруг просиял идеей. — А может, мы тогда на дачу к нам съездим? Пожалуйста? Ну, пожалуйста? Меня не каждый день принимают в пионеры! — Удивительно, что в пионеры тебя вообще приняли, внук… Вы мне государственную собственность разнесёте. — Не разнесём, честное слово! Дед недоверчиво прищурился. — Ну-ну. А потом я приеду на дачу, а там выжженный пустырь. И вы с Пашей стоите, глазами хлопаете: «Мы решили испечь картошки…» Марик смущённо опустил ресницы. Ну да, они как-то действительно решили испечь картошки. Развели в саду костёр, притащили картошки из погреба… Жертвой кулинарии пал шикарный розовый куст и нарциссы, которые Марику всё равно никогда не нравились. Их с Павкой обоих вполне справедливо выпороли, приговаривая, что они чуть не спалили весь сад, и отобрали билеты в филармонию. Порку Марик стерпел мужественно, а вот за филармонию очень обидно было, он даже чуть-чуть поплакал. Тихонько, в уголке, как подобает истинным восьмилетним мужчинам. — Ну, тогда, может, в кино? Нельзя же людей без праздника оставлять! — Какие мы заботливые… Сколько человек будет? Весь класс? — Марик принялся перечислять: Павка, Оська, Шакурин, Наум, Лодик, Эличка… — Ладно, ладно, я понял! Хорошо, будет вам кино. Чтоб ты знал, ты пустишь меня по миру. Иди, звони своим ребятам. — От Павки позвоню! Спасибо! — крикнул сияющий Марик, стрелой выбегая из кабинета. В дом Огневых он пробрался совсем иначе, чем в свой: тихонько постучал в пашкино окошко, дождался, пока откроют, и мышкой скользнул внутрь. Выдохнул шёпотом: — Мама спит? — Нет ещё, скоро ляжет. Ты вовремя, пошли репетировать! — Чего?! — Марик бросил взгляд на часы. Да что ж такое-то! Ровно то время, когда Павка каждый день садится за пианино и час дерёт глотку. — Павка, ну у нас же праздник, ну какая репетиция? Тебе в школе хора не хватило? Нам дед разрешил в кино пойти, представляешь? Я хотел от тебя наших собрать! — Правда?! — Павка подпрыгнул от радости. — Вот здорово! Мировой у тебя дед! Марат раздулся от гордости. — А то! — …но репетировать всё равно надо. …и тут же скривился так, будто ему в рот запихнули целую недозрелую хурму. — Па-а-авка-а-а… У тебя мама со смены, хоть её пожалей! — Потерпит! У меня скоро конкурс, нужно отрабатывать песню. Я же всю школу подведу, если спою плохо. — Может, хоть ко мне пойдём? Павка поморщился и многозначительно покосился на окно, откуда виднелся дом Магдаровых, и Марик в ответ закатил глаза. Этот человек-морковка почему-то до смерти боялся его деда. Главное, к самому злобному псу в городе на спор лезть не побоялся, а от дедушки чуть ли не шарахается. — Давай, будешь мне аккомпанировать. Давай-давай, я уже распелся! Один раз споём и всё, обещаю. Марик с недовольным видом плюхнулся за инструмент. Ладно, лучше не спорить, иначе Павка заведётся, и они сначала разругаются, а потом весь день будут друг на друга дуться. К тому же, если он откажется, то Павка всё равно будет репетировать, но подыгрывая себе сам, в полную силу. А у тёти Алины наверняка болит голова. Лучше самому, тихонечко (хотя обычно Марик любил почаще нажимать на педали, и за это его всячески костерил незабвенный Ильдар Зафарович). Павка встал «в певческую позицию», вытянул тонкую шею. Марик удержался, чтобы не передразнить (Павка очень напоминал молоденького петушка) и лишь нетерпеливо тренькнул клавишами, но он сердито цыкнул: «Тихо! Я в роль вхожу». Марик принялся качаться на стуле и нетерпеливо отстукивать по пианино ритм предстоящей песни. Хорошая песня: про родной край. Патриотическая, но без металлических маршевых ноток, свойственных многим патриотическим песням, которые постоянно крутили по радио. С неплохой музыкой в духе старинных романсов и простым, но проникновенным текстом о том, как грустно и светло делается на душе при мысли о родине на чужбине. Наверное, так и нужно петь о родине: просто и задушевно. О любви к родине ведь говорят негромко, близкому другу в беседе наедине, а не горланят бравурно на всю площадь, правда? Так почему в песне должно быть иначе? Марик однажды остался на чай с Наташенькой Лейсановной и застал её урок с одним из хористов — немного застенчивым, большеглазым скрипачом Лёликом Кацем. Лёлик пел эту же песню. Изредка сбивался, Марик заметил, как подрагивает порой голос, но, может, именно это и придало его пению особое обаяние. Тоненький, с огромными, как у олененка, влажными глазищами, Лёлик пел с искренним волнением и трепетом, с неподдельной тоской о родных местах и любовью к их зелёным просторам, к молочному туману в синем предрассветном сумраке и цветущим деревьям, похожим на красивых девушек. Хоть Марик и поморщился от пары слишком высоко пропетых нот, но в целом — заслушался. Нежно, пронзительно и очень… По-настоящему? То ли от волнения, то ли, может, оттого что Лёлик и сам приезжий, то ли отчего-то ещё, песня звучала так, словно Лёлька ему лично, Марику, сбивчиво рассказывал о любимом Ленинграде. Павка пел иначе. Очень чисто, красивым и ясным, свежим дискантом, (3) настоящий голос-колокольчик, такой и требуется от любого ребёнка-певца, но… Марик даже не знал, как объяснить. Вроде бы он и эмоциональнее пел, чем Лёлик, и держался гораздо увереннее: он уже два года солировал в хоре, привык быть в центре внимания на всех выступлениях, и уже с умным видом рассказывал, что зрителю нужно обязательно улыбаться и каждым движением лица и тела показывать смысл песни. На вкус Марика, он с этим сильно перегибал. Каждое слово Павка старался показать жестами: на словах про простор будто пытался его очертить руками, про дождь — подставлял ладони под невидимые капли, про холод — зябко обхватывал плечи. Пантомима какая-то получается, а не песня. И лицо, обычное, нормальное, живое лицо его друга Павки Огнева превращалось во что-то странное. Все его движения казались преувеличенными: когда хмурил брови, когда жалобно их изламывал на грустных моментах, когда выгибал рот печальным полумесяцем. А когда он пытался изобразить дрожь губ, Марику становилось почти физически больно, как от фальшивой музыки. Ну зачем из лица маску-то делать?! Впрочем, от улыбки тоже порой передёргивало: часто Павка улыбался совершенно неуместно. На кой ляд зубоскалить, когда поёшь о тоске по родине? Очень весёлая тема! Зрители, конечно, умилённо прижимали платочки к глазам, особенно женщины, но Марик только скептично хмыкал: ну, понятно, как тут не растрогаться при виде очаровательного мальчугана с огненными кудряшками, ямочками, жемчужной улыбкой и огромными печальными глазами. …похожими почему-то на стекляшки. Но главное даже не это. В конце концов, главное не что певец изображает на сцене, а как он поёт. А Павка пел… Павка пел очень чисто, очень правильно, но… Вот здесь Марик и тормозил, не зная, как точнее, без фальши выразить мысль. Всё чисто, все украшения на месте, все нюансы — не придерешься. Наташенька Лейсановна сделала Павку солистом абсолютно справедливо. Но почему же тогда это всё кажется таким… Ненастоящим? Словно макет корабля из бумаги. Очень хороший макет, со всеми мачтами и парусами, но стоит сжать его в руке слишком сильно, позволить попасть под дождь, да просто посмотреть на свет — и станет ясно, что это просто пустышка. Когда Лёлик пел «Родные берега», Марик всеми внутренними фибрами ощущал в его голосе, где-то в глубине, глубже, чем все мелизмы, (4) тоску по Ленинграду. Слышал гул невских вод и стылые, влажные ветры. Когда пел Павка — не слышал ничего, кроме красиво и чисто пропетых нот. — Фух… Всё! Спасибо, Маэстро. Я везде чисто спел? На «туман расстилается» не слишком высоко? — Нормально, только ты торопишься. — Ну, ты же сам не хотел репетировать! Я торопился, чтоб тебе удобней было, нам ещё ребят собирать. Где бутерброд?! Я сюда бутерброд положил, где бутерброд? С утра ничего не… А, вот! — Павка жадно впился в него зубами и промямлил с набитым ртом: — Будешь? Марик рассеянно покачал головой и извлёк из пианино задумчивый аккорд. Бутерброд. Выходит, он стоял тут, пел задушевную и грустную песню о тоске по родине, песню, от которой у Лёльки Каца на глазах чуть ли не слёзы появляются, а у Марика от его исполнение щемит сердце, хоть он и никогда не уезжал из родных мест, но откуда-то знает, что именно так и звучит настоящая тоска… эту песню Павка пел, думая попутно о бутерброде? — Эй, Маэстро? Чего задумался? — Ничего, — рассеянно отозвался Марат. — Пойдём пацанов собирать. Если так подумать, он к Павке несправедлив. Артисты что — не люди? Бестелесные служители Муз, которые должны мыслить исключительно о высоком, и даже туфли им не натирают? Сам попробуй весь день походить голодным, чтобы при пении желудок на диафрагму не давил, а потом посмотрим, как ты по родине будешь тосковать. Да и вообще, чего он тут умничает сидит? Павка поёт так, как хочет, как считает правильным, и в том, как вести себя на сцене, разбирается уж явно получше, чем Марик. Это же он здесь — артист, солист, певец и всё такое. А Марат к микрофону в жизни не подходил и, в общем-то, не собирается.