Мальчик, море и музыка

К кинотеатру шли весёлой гурьбой. Человек десять, а то и все пятнадцать, Марик, честно говоря, не считал — все, кто успел собраться, в основном кто жил недалеко. Шагали вразнобой, как кто хотел, и шаги сплетались в единую бойкую мелодию: торопливые, подскакивающие у Оськи, увесистый, солидный шаг Наума, легкая, словно крадущаяся походка Лёльки Каца… Марик скользнул взглядом по лицам товарищей. Все улыбаются, болтают обо всём подряд. Эличка деловито рассказывает, как мухлевать в карты, Дыркин внимательно слушает, чуть ли не конспектирует, кивает на каждое слово, Оська изображает акына: (1) «О, машина, о, велосипед, о, цветы на балконе, о, смотрите, собака!». Все улыбаются, всем хорошо, даже у робкого Лёнечки Шакурина порозовел кончик носа, и он им снует туда-сюда. Только Лёлик… Улыбается, но бледно и неискренне, и взгляд отрешённый. Марик легко шагнул к нему, не больно толкнул в бок: — Ты чего? Всё хорошо? — Нормально. Папа выпил… Марик нахмурился. Опять? Понятно, почему он быстрее всех прибежал, ещё и без куртки. Отец Лёлика нормальный был человек, но только когда трезвый. А с получек каждый раз выпивал и начинал бессмысленно цепляться ко всем подряд. Пару раз Лёлик даже ночевал то у Марата, то у Элички, когда отец совсем расходился. — Чего ты? — затрепетал ресницами Лёлик, когда Марик приобнял его за плечи. — А что? Ты без куртки, а погода как в феврале. — Февраль, достать чернил и плакать… — мечтательно процитировал Павка. — Пастернак, между прочим! Красиво. И Ахматова ещё: когда б вы знали, из какого сора, растут стихи, не ведая стыда… Марик мягко улыбнулся. Павка в последнее время всё больше увлекался поэзией, его почти не встретить было без книжки стихов. Дед бы его убил за такое обращение с книгами: Павка подчёркивал понравившиеся строчки, писал на полях комментарии. Книжки у него словно превращались в рабочие тетради. Похоже, он всерьёз намеревался сделаться поэтом. Он ещё в первом классе что-то сочинял в школьную газету, и даже в городской печатали (тётя Алина закатила такую пирушку, будто ему дали Нобелевскую премию по литературе и провозгласили величайшим поэтом современности). Хоть это и были детские поделки, как та ерунда, что Марик набренчал у Огневых перед экзаменом в школу (сейчас от воспоминания о той мелодии уши горели: что он там насочинял, господи, лучше бы даже не притрагивался к клавишам!), но уже в них чувствовалось… Как бы сказать? Павка словно чувствовал слово. Словно даже не произнося его — знал, как оно будет звучать, знал, какое слово куда подойдёт лучше. Даже самые первые его неловкие стихи не были лишены определённого изящества. Как в танце: есть люди с врождённой грацией и умением сплетать движения тела с музыкой… А есть Марик. — Кстати про стихи! — Лодька Касынов шагнул к Марату и положил руку ему на плечо. — Магдаров, ты ведь теперь в моём звене. Будешь вместе с нами над стенгазетой работать? — Я стихи не умею, это к Павке. — А я не про стихи. Я про рисование. Нам художник нужен. — Брось, Лодька. Какой из меня художник? Ну, правда. Так, шкрябает себе что-то. Чаще всего рисунки хотелось порвать, едва ляжет на бумагу последний штрих, и нередко он именно так и поступал. В глазах у нарисованных им Верди, Моцарта, Бетховена не было музыкальности, не было того проницательного, живого, умного выражения, того сияния, какое удавалось передать настоящим художникам. Когда Марат смотрел на портрет Бетховена руки Штилера — он видел, как этот гениальный человек в волнении терзает пальцами шикарную сизо-стальную гриву, треплет её, почти рычит от досады, когда не получается найти нужный звук. А когда смотрел на эту же гриву, честно и аккуратно срисованную у Штилера его рукой, видел просто размазанную грязь. — Маэстро, брось чепуху молоть! — сердился порой Павка. — Ты же не Айвазовский, не Репин там какой-нибудь, что ты от себя требуешь, как от профессионала! — Слушай, если взялся что-то делать — это нужно сделать хорошо, а не кое-как! — Ну так бросай тогда это всё, ты же не художник, ты музыкант! Всё равно как профессионал не нарисуешь! Справедливо в общем-то звучало, но Марик всё равно брался порой под настроение то за карандаш, то за краски. Часто — когда не мог одолеть сложное произведение и пытался найти его разгадку в чертах лица, в глазах, в загадочном изгибе губ того, кто его написал. Рисовать ему нравилось. Результат, правда, чаще не нравился, но да и чёрт с ним, он ведь и вправду в первую очередь музыкант, рисунками — так, балуется. Музыкальные сочинения свои, впрочем, тоже чаще всего хотелось бросить в огонь, но… Без музыки он просто не мог. И, в отличие от рисования, мелодии у него порой всё же получались такие, что было хотя бы не очень стыдно. — Да не волнуйся ты! Никто же от тебя не требует огромных полотен. Простые рисунки, шаржи про школьную жизнь, я же видел, у тебя хорошо получается. Ничего сложного. А нам позарез надо, ты нас очень выручишь! Марик с сомнением заглянул в серые глаза. Лодик смотрел просяще, но вместе с тем уверенно, будто и правда думал, что у него получится. Ну… Не подводить же ребят? Сообразит, разберётся как-нибудь. — Ладно, уговорил! Но если Брюлик упадёт в обморок от следующего выпуска — на меня не обижайся, я предупреждал. — Брюлик — это таки да, это таки печалит мою печень… — вздохнул Эличка Рахманов. Невысокий опрятный колобок на ножках с лукавыми глазами на медово-смуглой лисьей мордашке, он умел даже простые слова говорить так, чтобы было смешно, чем очень нравился всем в классе. Они с Маратом, как главные комедианты коллектива, даже в шутку окрестили себя «Дуэт «Толстый и Тонкий», но, в отличие от Магдарова, дипломатичный Эличка всё-таки ладил с учителями. Возможно, благодаря своей маме, потрясающей женщине, которая снабжала весь педагогический состав такими тортами и пирогами, что за них не жалко и душу продать. — Вы слышали, как он меня вчера всеми хорошими словами называл? Где, спрашивает, перспектива! Где, говорит, рефлекс! Вы посмотрите на… — Брюллова! — хором закончила вся компания так, что от крыш послышалось возмущенное трепыханье голубиных крыльев. — Брюллов то, Брюллов это, Брюллов — средоточие всех добродетелей от искусства! Посмотрите на «Всадницу»! Посмотрите на «Итальянский полдень»! — принялся кривляться Марик, очень точно изображая высоковатый, «в нос» голос Брюлика («смесь французского с нижегородским», — усмехался начитанный Павка) и размахивая руками в припадке высокохудожественного восторга. — О эта рефлексия! О этот играющий солнечный свет! О эти тени, о эти сени, о эти сели, о эти щели! А вот Брюллов в вашем возрасте! Эличка так хохотал, что налетел на фонарный столб, а Костик Осин схватился за живот и пропищал, что не может дальше идти. Наумову пришлось похлопать его по спине, чтобы отдышался, но Оська продолжал что-то невнятно попискивать и размазывать слёзы по лицу. Все смеялись, даже Лёлик оттаял и заулыбался. — Справедливости ради, — Лодик солидно поправил очки. — Брюллов действительно хороший художник и пример для подражания хотя бы с точки зрения техничности. Хотя бабушка считает, что он просто ремесленник. — Это почему ещё? Красиво ведь рисует. — Мало рисовать красиво, Марат, нужно ещё и закладывать в картину какой-то смысл. А у Брюллова всё этим «красиво» и ограничивается. — Ты только Брюлику это не говори, а то он тебя сразу… — Серёжка Дыркин выразительно перечеркнул горло ладонью. Лодик улыбнулся… Странная у него была улыбка, у Лодика. Он будто всё время думал о чём-то своём. Лёлик тоже порой бывал задумчив, и Шакурин, и Стансик (даже сейчас он шагал где-то чуть позади остальных и снова мечтательно крутил в пальцах травинку, явно пребывая где-то в своих фантазиях), но с ними как раз всё понятно: Лёлик притихает, когда что-то неладно в семье, Шакурин в принципе пришибленный, его постоянно нужно тормошить, иначе забьётся куда-нибудь в угол и носа оттуда не покажет, а Стансик просто мечтатель. Но и эти трое все — тоже самые обычные, понятные мальчишки. Порой задумчивые, порой застенчивые, но также заражаются азартом, когда играют все вместе в салки и ножички, также верещат, когда Марик подбивает всех забраться на горку и спуститься оттуда на покрышках, или устроить заплыв на скорость, а потом борьбу «кто кого первым утопит». Над водой тогда такой визг и хохот, что в ушах звенит, а Лодик… Нет, он тоже вместе со всеми играл, дурачился, веселился, ни от каких забав не отказывался и, кстати, постоянно выигрывал у Марата во все азартные игры. Но Марик даже не помнил, как звучит его смех. Улыбался — да, но и то редко. Всегда серьёзный, немножко задумчивый, будто не девять лет, а девятнадцать, и он планирует поступать на физтех. Эта извечная серьёзность немного… Сбивала, что ли? Было в ней что-то, отличающееся и от застенчивости Каца, и от робости Шакурина, и от солидной молчаливости Наума, и от мечтательности Стансика. Что-то, что не давало общаться с Лодиком, как со всеми. Нет-нет, а мелькнёт где-то на краю сознания далёкий, но настойчивый отголосок: «Он — себе на уме». И Марик порой сердился на себя: ну что за мысли, что значит «себе на уме»?! Человек не имеет права быть задумчивым?! Не всем же постоянно на ушах стоять, в конце-то концов, лучше бы пример брал с товарища, если сам оболтусом уродился! А Лодик — действительно прекрасный товарищ: всегда спокойный, справедливый, способный по совести рассудить любой спор, надёжный, если пообещал — то сделает, очень обязательный и пунктуальный. Звеньевым его выбрали совершенно правильно, лучшего и пожелать нельзя. А ещё Марат от всего сердца восхищался его невероятным терпением и усидчивостью. В этом плане Лодик был полной его противоположностью. Там, где Марат откровенно зевал и валял дурака на неинтересных уроках (а то и просто прогуливал и уходил шляться по городу или в кино), Лодик терпеливо и вдумчиво осваивал каждую тему, даже там, где — Марик слышал по усталым и раздражённым вздохам, по приглушённому болезненному мычанию, когда Лодик принимался чаще обычного разминать спину — ему было абсолютно неинтересно. Самые сложные и скучные темы он разгрызал, как орехи, за что Марик иногда звал его Щелкунчиком. Ни одного замечания в дневнике, сплошные пятёрки и изредка даже размашистое «Молодец!» от Чингиски (и да, Лодик у неё ходил в любимчиках). Но самое главное — это музыка. Любимый пианист у Лодика — Ритхер, и, словно подражая ему, он способен сутками не вставать из-за пианино. Каждый раз, когда Марик приходил к нему домой (обменяться книгами, нотами или попросить объяснить что-то по арифметике), он заставал его неизменно за пианино. Всегда. Интересно, он вообще спит? Нет, Марик тоже занимался каждый день, но не несколько же часов подряд! Когда приходило вдохновение — да, мог не вставать из-за инструмента очень долго, но обычно — час, максимум два, дольше ему сам дед и не разрешал. Лодик же сражал его наповал умением стоически-терпеливо и дотошно разбирать ноту за нотой, аккорд за аккордом, пробовать снова и снова, оттачивать, пока не получится, даже если потребуется не одна, а две, три, пять, десять попыток. Ильдар Зафарович часто ставил Лодьку ему в пример: «Ну что ты за лентяй, господи, Марат… Вот почему, почему одарённость так редко сочетается с трудолюбием?! Если бы хоть частичку твоего таланта — Касынову! Если бы хоть пять капелек его упорства — тебе!» Марат ничуть не обижался. Перед тихим упрямством Лодика действительно можно было только почтительно преклониться. Наконец, дошли до кинотеатра. Остановились напротив афиш и принялись спорить: что смотреть? Шли несколько фильмов по классическим произведениям, но их отмели сразу: не хватало ещё в кино про Фамусова слушать! «Тарзана» уже смотрели, подвиги красных и подлость белых созерцать уже тоже поднадоело… — «Любимец Нового Орлеана»… — прочитал вслух Оська. Ему нравилось всё читать вслух, так что он озвучивал названия фильмов, а остальные оживлённо спорили. — Зарубежный музыкальный фильм… Зарубежный! Слово манило магнитом. Да ещё и музыкальный! Марат с любопытством взглянул на афишу и встретился со смеющимся, лукавым взглядом чёрных глаз. Очень красивый черноволосый мужчина и ярко-рыжая девушка склонили друг к другу головы, прижимаясь щеками и улыбаясь, а рядом с ухом мужчины красовалась надпись: «Поющие сердца снова вместе!» — Давайте сюда, ребята, — звонко позвал Марат. — Музыкальный же! — Тебе в школе музыки не хватило? — хмыкнул Наум. — Почему мы не можем ещё раз сходить на «Максимку»? Хороший же фильм! — Наум, не обижайся, но у меня твой «Максимка» уже вот где сидит. — Там же про море! — Ну, и что? Считай, что у меня морская болезнь. Идёмте! Он и начнётся скоро, мы как раз успеем купить мороженого. Пошли за мороженым! Мороженое оказалось весомым аргументом. Марик с удовольствием купил всем по пломбиру и большому стакану газированной воды, сам выпил с жадностью, жмурясь до слёз от смешного покалывания в носу от сочетания мороженого с газировкой. Они как раз успели доесть, когда подошло время, и вся орда ринулась в кинозал, тут же заполнив его чуть ли не полностью. Кроме мальчишек в зале почти никого не было: день, все на работе. Толкаясь и шёпотом ругаясь, расселись по местам, вечно голодный Лёнечка тут же заканючил, что хочет есть, и предусмотрительный Наум заткнул ему рот орешками. Оське понадобилось в туалет. Иван Араратович ныл, что хотел на «Тарзана», Эличка шёпотом ему объяснял, что «Тарзана» они уже в лицах могут пересказывать… — Да уймитесь вы все! Орда, а не класс, тоже мне — пионеры! — шёпотом рявкнул Лодик. — Мы фильм смотреть пришли, или что? Смотрите — начинается! Заиграла музыка, пошли титры. На фоне зазвучал мужской голос — кто-то пел… Пел так, что у Марата жарко оборвалось сердце. Он вздрогнул, резко повернул голову, впиваясь в экран блестящим, беспокойным взглядом… Что за голос! Невероятный голос! Сильный, но мягкий, низкий, чудесного, светлого, звенящего тембра, он лился так, словно извлекать звуки из горла для певца было так же естественно, как дышать. Абсолютно не оперная манера: слишком легко и свободно для оперы, слишком раскрепощённо, слишком… Голос певца взлетел, набрал силу, зазвенел верхними нотами — и Марику на секунду показалось, что у него прямо в эту секунду остановится сердце. По коже прошлась волна крупных и холодных мурашек, дыхание перехватило, внутри словно бы что-то перевернулось, затрепетало так, как никогда ещё не было прежде. Сердце замерло на несколько мгновений — и вдруг ожило, подпрыгнуло, зачастило так сильно, что Марат невольно прижал к нему ладонь, будто пытаясь удержать на месте. Потрясённый, он смотрел широко раскрытыми глазами в экран и не видел, не слышал ничего, кроме этого фантастического голоса. Господи… Господи, да он вообще не знал, что такое бывает! Марат вообще прежде не особенно обращал внимание на человеческие голоса, даже если шёл в оперу. Отмечал, но как одну из составляющих спектакля, даже не главную — главным для него всегда была музыка. Ведь она — основа оперы, и это она ведёт певца за собой, не наоборот. Тем более, спектакли их городской оперы Марику нравились очень редко, почти никогда. Слишком остро чувствовалось, что артисты — прекрасные люди с прекрасными голосами, большие профессионалы и ещё большие трудяги, частые гости в доме Магдаровых, многих Марат знал и любил всем сердцем! — уже в сотый раз выходят на сцену с этими ариями, в сотый раз признаются друг другу в любви и клянутся в ненависти, в сотый раз привычно пропевают одни и те же бемоли и диезы, и в том, что они поют, нет ничего, кроме этих бемолей: ни любви, ни ненависти, ни страсти, ни радости. И потому Марик часто даже не слушал пение, полностью сосредотачиваясь на музыке. Но этот голос звучал так свежо, так надрывно, что не слушать было невозможно. Он приковывал к себе внимание, превращал Марата в натянутую струну, жадно ловящую каждый звук, каждую взятую ноту… Ноту? Да не было здесь никаких нот! Был только голос, магический, чарующий, звенящий от эмоций, подхватывающий и влекущий за собой, пьянящий, как свежий и сладкий воздух в майских сумерках, такой, что Марат уже не особенно соображал, где находится, ему хотелось одного: зажмуриться — и слушать, слушать, слушать, впитывать этот голос всем телом, всем сердцем. А когда он набирал силу и высоту… Дело ведь было не в том, какие ноты взял певец, Марик сейчас даже не помнил о нотах! Дело было в том, что у него вдруг сердце зашлось и сжалось так, что Марик даже задохнулся — такая боль, такое концентрированное, звенящее натянутой до предела струной чувство звучало, звенело, гремело в этом голосе, что всё внутри отзывалось состраданием. Пониманием, хотя Марик не знал английского, не знал, о чём поётся, он расслышал лишь «Because I love you…», но даже слова были не нужны. Достаточно было только голоса. Певец пропел всего куплет или два, а после диктор за кадром принялся рассказывать о рыбацком городке. Марик вздрогнул, словно очнувшись, и провёл дрожащей рукой по лицу. Что за голос, боже мой… Марика почти колотило, словно искупался в ледяной, чистой воде. Впервые в жизни чей-то голос словно пробирался ему под кожу и играл прямо на нервах, беспощадно — и восхитительно. — Павка! Павка, кто это сейчас пел? Павка пожал плечами в полутьме, и Марик раздосадованно стукнул себя по колену. Как он теперь найдёт этого певца?! Но тут сверху, с заднего ряда, к нему наклонился Серёжка Дыркин: — Маэстро? Это Марио Ланца поёт. Марио Ланца… Певучее и вместе с тем звонкое, озорное имя, похожее на солнечный зайчик, танцующий на морской глади. — Ты фильм видел? А чего без нас? — Нет, на толкучке пластинка была. Да вот он сам, гляди! Марат тут же перевёл взгляд на экран — и расплылся в улыбке. Высокий, плечистый парень, смуглый и черноволосый, с ослепительной улыбкой, безо всякой натуги поднимал огромный якорь. И… У него на шее красовался ярко-алый платок! Марик чуть было не подпрыгнул и схватился за свой галстук. Ярко-красный, как у него, только повязан концами не в разные стороны, а вниз, но как у него же! Ладно, ладно, и как у всех в его компании, хорошо. Но всё равно! Марик рассмеялся от удовольствия и тут же ловко развязал на себе галстук и завязал снова, но уже как у Ланца. Пусть будет, так красивее! Нет, неужели в самом деле он поёт? Такой красавец, силач, да ещё и поёт?! Скорей бы ещё раз запел! А сюжет фильма тем временем развивался. В обычный рыбацкий городок приехала прекрасная оперная дива по имени Сюзетт и, конечно, бедный Марио Ланца (он же Пепе) тут же в неё влюбился. Девушка и впрямь была очень красивая: с тонкой талией, с огромными тёмными глазами и яркой улыбкой, она походила на видение в этих своих элегантных платьях и пышных шляпках («Как клумба на голове», — хихикнул прямолинейный Дыркин). Марик, само собой, немедленно очаровался, но вот пение его не впечатлило. Красиво, конечно, звонко, чисто, со всеми украшательствами, но ему никогда особенно не нравились сопрано. Но Ланца! Когда вновь зазвучал его голос, мальчишке показалось, что его, Марата Магдарова, вообще не существует, что он растворяется в этих чарах. Несмотря на то, что голос Марио-Пепе был явно сильнее, их тембры с Сюзетт сливались в единое целое. Сильный, напористый голос Ланца словно обволакивал трепетное, звенящее сопрано Сюзетт, но не подавлял, а напротив усиливал (как он это делает?!). Они стояли на сцене в том самом рыбацком городке, даже не касаясь друг друга (только Ланца смотрел на девушку с откровенным обожанием), но их голоса… Если бы голосом можно было обнимать, обнимать, как самое дорогое, то это звучало бы вот так. Марик почувствовал, как потеплели щёки, и, смущённый, с сильно бьющимся сердцем, отвёл глаза, словно увидел что-то слишком интимное. Услышал что-то слишком интимное. — Безумие какое-то… — пробормотал растерянно, хрипло. — Павка, ты слышал?.. Я вообще не знал, что так можно петь! Так… Открыто… Страстно… — Ну, не знаю. По-моему, грубо, что он к ней на сцену вышел. Это же её выступление! — Да что ты понимаешь! — мгновенно вспыхнул Марик. — Он же в неё влюблён! Вот и вышел, потому что хотел быть с ней рядом! Спеть с ней! Что-то внутри ёкнуло. Ланца ведь буквально признавался Сюзетт в любви. В прямом смысле: весьма сомнительных познаний Марика в английском вполне хватило, чтобы услышать «Be my love…», но даже если бы песня была другая — его голос, выворачивающий наизнанку страстностью и напором, его взгляд говорили сами за себя. Говорили о любви. Через песню. О любви. Песней. Оказывается, и так бывает. Оказывается, так тоже можно… И весь фильм Марик сидел, словно околдованный, и дрожал от эмоций. История походила на чудесную сказку: оперная дива и её директор в рыбацком городке заметили талантливого юношу Пепе и пригласили его учиться, а затем и петь в опере. Наглый, по-мальчишески беззаботный, озорной, весёлый парень из деревни оказался в городе, в высшем обществе, и, конечно, всякого рода забавные ситуации посыпались, как из рога изобилия, особенно если учесть, что бедняга Пепе влюбился в Сюзетт и изо всех сил пытался привлечь её внимание, а дива отчего-то воротила от него свой изящный хорошенький носик. — Ну вот чего она? — беспомощно вопрошал Марик, от души переживая за своего героя. — Мезальянс, — вздыхал начитанный Павка. Бедный Пепе рассудил, что слишком груб для неё и теперь пытался сделаться джентльменом, безжалостно дрессируя не только свой голос, но и себя самого. И постепенно красавица меняла гнев на милость, смотрела на него всё благосклоннее и благосклоннее, особенно после песни «I’ll never love you» — песни, которая повторно перевернула в Марате всё, что только возможно. В ней было столько страстного, но сдерживаемого стремления к ней, столько любви, что Марату казалось, что он тонет. — Мне кто-нибудь объяснит, чего эта… — Серёжка Дыркин окрестил барышню женским органом с ушами, — ломается-то?! Марик сурово на него цыкнул: нельзя так о женщинах! Но вообще-то… А действительно, какого чёрта?! Если в этой песне Ланца словно встаёт перед ней на колени. Стоя за дверью, даже не видя её, одним только голосом, одной песней, он словно отдавал ей своё сердце, всю свою любовь. Не отдавал, — тут же поправился Марик, — а предлагал. Оставляя ей право согласиться. Потому что, если в других своих песнях из фильма, Ланца пел будто на разрыв, напористо и отчаянно, чуть ли не криком, то здесь — ведь он ради неё готов стать джентльменом! — он сдерживался, он, словно рыцарь, опускался перед своей дамой на колени: бери меня, мою любовь, мою жизнь и распоряжайся. — Какая кантилена… (2) — восхищённо прошептал Павка. — Слышишь, как он плавно скользит между регистрами? (3) Вот это мастерство! Марик едва понял, о чём речь. От избытка эмоций у него голова шла кругом, а в прохладном зале кинотеатра сделалось жарко, как в знойный полдень. «Неужели так бывает? — снова и снова требовательно звенело в голове. — Неужели так можно петь?! И ведь это даже не опера, почему так не поют в опере, у нас? Как он это делает, может, он и правда был влюблён в эту актрису? Безумие какое-то, как так вообще можно…» Разумеется, барышня, как бы её ни обзывал Серёжа Дыркин вслух, а все остальные мысленно, не могла устоять перед таким напором и тоже в него влюблялась всё больше и больше. Это отчётливо слышалось в их дуэтах: если в первом Сюзетт лишь технически пропевала все ноты, а сама то и дело нервно поглядывала на директора, мол, что этот мужлан себе позволяет, то в третьем — уже с улыбкой не отводила глаз от Марио. Марик улыбался до ушей, чувствуя себя так, словно это он завоевал сердце красавицы-зазнайки, и от души радовался за Пепе. Конечно же, фильм не мог не закончиться хорошо. Разве можно было устоять перед Ланца, перед этим обаятельным, озорным, безудержно влюблённым и в Сюзетт, и в саму жизнь человеком с такой яркой, чуточку детской улыбкой… С таким невыносимо прекрасным голосом? И вот — финальный поцелуй, титры, радостное облегчение… Мальчишки даже поаплодировали, а Оська так лихо свистнул в два пальца, что у Марата уши заложило. Из зала он вышел, слегка покачиваясь и мало что соображая. Слишком много эмоций, их никак не уложить в голове. Настоящая буря. Снова и снова, заевшей пластинкой, назойливо крутилось в голове: неужели так можно петь?! Неужели вот так — поют?! Господи, да ведь ничего красивее он в жизни не слышал! Нет, конечно, так говорить несправедливо: а как же великолепная музыка Верди, а Рахманинов, а Бетховен, Моцарт? Но это всё — композиторы, а здесь — голос. Самый прекрасный, достающий до самого сердца голос. Марику казалось, что этот голос бесцеремонно распахнул ему грудную клетку, влез туда и взял за сердце, стиснул раскалённой рукой: и больно, и хорошо, до мурашек по шее, до головокружения. Особенно на вот этих вынимающих душу песнях: «Be my love», «I’ll never love you», но ещё там были чудесные, озорные «Tina-Lina» и «Buni-Bidi-Bum». Первая — с явными народными мотивами, бесшабашная, удалая, развесёлая, такая, что невольно начали дрыгаться ноги, и Марик с изумлением поймал себя на том, что, чёрт возьми, хочет танцевать! Танцевать, хотя он ни разу в жизни не отзывался так на музыку! Но сейчас — так и подмывало нырнуть в этот цветастый хоровод, в эту безудержную, озорную пляску. И «Buni-Bidi-Bum», в которой сплелись воедино звуки приморского городка, такие знакомые — эта песня могла бы быть и об его городе — и вместе с тем чужеродные, но оттого очаровывающие только сильнее. Песни липли к ушам, застревали в мозгу накрепко — вон, Павка уже напевает «Tina-Lina». — Хороший фильм, — улыбнулся он, поймав на себе взгляд Марата. — Ага-а… — тут же откликнулся Эличка. — Смешной! Как они там с дядей у сцены устроились! И та сцена, с этикетом, и в конце ещё, прямо как у Чаплина! — А по-моему, слишком много про любовь. Как для девочек, — пискнул Лёнечка Шакурин. — Вот именно. Лучше бы на «Максимку» сходили, я предлагал. — Подумаешь — про любовь! — тут же заспорил Марик. — Что, про любовь фильмы снимать нельзя? Да все оперы — про любовь, теперь оперы не слушать?! — Да я что, я ничего… Я просто так сказал… Марик взглянул на покрывшуюся розовыми пятнами мордашку и тут же остыл, понизил голос, вздохнул. Ну вот чего взъелся на ребёнка, нельзя посдержаннее? Знаешь ведь, что Лёнечка мухи не обидит. — Ладно, ладно, извини, пожалуйста. — Он примирительно сжал ленечкину ладошку. — И ты, Наум, тоже извини, я не хотел. Просто мне фильм очень понравился. Очень. Он так пел… — Ты же не любишь теноров, — подколол Павка. — А у него драматический! Слышал, какие низы? Не у каждого баритона такие низы! Если бы все теноры так пели, то я бы их любил. Ребята… — Марик шумно вздохнул. — Я же не знал, что так вообще можно петь! — Мы рады, что тебе понравилось, Марат. Но, по-моему, оперные арии он так себе исполнял. …Нет, всё-таки Лодик Касынов, при всём уважении к его трудолюбию, — очень странный товарищ. Он и весь фильм молчал, пока все остальные, как нормальные люди, ругались на надменную Сюзетт, не понимающую своего счастья, и восхищались, болели и всячески переживали за Пепе. — Оперные — да, не то чтобы прямо «ах» как пел, я не спорю. Есть и лучшие оперные певцы: хотя бы Знаменский. Но вот эти вот песни, которые он пел для неё! Это же потрясающе, ребята, ну вы же сами слышали! С такой страстью… А голос какой! Тембр просто великолепный, Павка, ну ты хоть скажи, ты сам его кантилену хвалил! Низы потрясающие, мощные, крепкие, а верха такие полётные! Вы же видели, там аж люстра дрожала! — Марат, это называется «монтаж». Понимаешь, на съёмочной площадке сидят специальные дяденьки, и они качали люстру, чтобы маленький наивный зритель вроде тебя… — Я тебя поколочу сейчас, — спокойно предупредил Марик. — Так, тихо, тихо, тихо… — Павка решительно влез между ними. — Вы чего друг на друга полезли? Хороший фильм, а вы драться? Маэстро, выдохни, никто на твоего Ланца не покушается! Всеволод Александрович, вам чем фильм не угодил? Лодик пожал плечами. — Да сказка какая-то. Так не бывает. Приехал в рыбацкую деревню весь такой благородный директор оперы и заметил талантливого певца. Делать ему больше нечего. Он таких талантливых каждый день по триста штук видит. А потом этот же директор благородно отступился от любимой женщины, потому что она полюбила этого певца. Бред! Мы что, в легенде живём? — По-твоему, благородных людей на свете не существует? — фыркнул Марат. — Если он её любит, то что ж ему — насильно её возле себя держать? Это не любовь, это какими-то другими словами называется! — Верь в сказки, если тебе хочется. Фильм красивый, добрый, музыка неплохая. Но в жизни такого произойти не может. — Извини, Лодя, но здесь я на стороне Маэстро, — очень вежливо вмешался Лёлик Кац. — Вспомни, пожалуйста, Фёдора Шаляпина. Ведь он был из бедной семьи, у него не было ничего за душой, поначалу его всюду брали за талант, за голос, уже потом у него появилось имя. — Во-первых, Шаляпин был исключением из правил, уникумом. — Пепе тоже уникум! — …во-вторых, Марат, не перебивай, пожалуйста. В-третьих, Шаляпин сам всюду ходил, сам пытался пробиться, а не так, что он жил себе в своей слободе и горя не знал, а потом к нему приехал такой вот добрый волшебник и подарил ему все возможности. И бесплатные уроки, и костюмы у своего портного, и жильё в столице. — Так у директора тоже есть свой интерес: у Пепе по фильму уникальный голос, — заметил Павка. — Он вкладывал в него, чтобы потом это окупилось. Он же планировал турне по всему миру. Не бесплатно же они туда поехали, это же капиталистическая страна. Лодик немного подумал. — Хорошо, здесь я согласен. Но что он так уступил Пепе Сюзетту — мне кажется, такого быть не может. Ну вот сам представь: ты добиваешься-добиваешься какой-нибудь красивой девочки, а потом раз — и отдаёшь её… Да вот тому же Магдарову, просто потому, что он ей больше нравится! Может такое быть? — Эй, меня сюда не впутывай. Мы с Павкой из-за девочек ссориться не будем, больно надо. Несколько минут Марат шёл молча — дулся. Ну вот что это за циничные рассуждения? Разве не может в жизни произойти сказки, чуда, какого-нибудь счастливого совпадения? Ну, допустим, не со всеми так происходит, да. Но вот подарила Пепе судьба такой шанс. А Лодик: может — не может, поступит — не поступит, сказка, не сказка… Зачем такой пошлостью портить чудесный фильм с чудесными, волнующими, в самое нутро проникающими песнями? Как по чистой скатерти в грязных ботинках, даже противно сделалось. С другой стороны, — решил Марик, когда немного остыл, — Лодик, наверное, скорее прав, чем нет. Просто его захватили эмоции, восхищение, потрясающее пение Ланца, а Лодик сохранил трезвую голову. Это действительно не очень похоже на правду, в жизни чаще случается по-другому, а счастливые совпадения происходит редко и не со всяким. Но фильм всё равно хороший, и никакие циничные рассуждения этого не отменят. Потом они решили ещё немного погулять. Марик на остатки дедушкиных денег купил всем по кульку жареных каштанов. Павка покачал головой, шепнул: «Мог бы на велосипед отложить, ты же хотел» — «Да ладно уж». Болтали обо всём подряд: сперва о «Любимце Нового Орлеана», потом о других иностранных трофейных фильмах: какие кому больше нравятся. Марик всю дорогу больше молчал. Рассеянно скользил взглядом по лицам друзей, и на сердце у него делалось тепло и тихо. Все рядом, большой, дружной компанией. Все улыбаются, всем хорошо. Лёнечка уже осоловело моргает, Оська притих и клюёт носом, Лодик трёт переносицу под очками… — Давайте по домам, ребята, — мягко окликнул Марик. И вполголоса, поймав Лёлика за рукав: — Эй. А у меня Жюль Верн есть, полное собрание сочинений. Можем ночные чтения устроить. — Спасибо, Маэстро. Давай в другой раз. — Помолчал немного, поморгал всё понимающими глазами. — Хорошо так идём сегодня, да? Марат понимающе кивнул. Лёлика провожаем последним, не вопрос. Он всё равно к нему ближе всех живёт после Павки. Потихоньку разбрелись по домам. Когда проводили Лёлика уже совсем стемнело, и его окна уже погасли. Марат с Павкой на всякий случай немного поболтались возле дома: не случится ли чего-нибудь? Если зажжётся свет — значит, скорее всего, скандал, крики, надо выручать… Марик уже продумал план: если свет — зайдут к ним проверить, всё ли нормально, скажут, мол, Лёлик свой кулёк с каштанами забыл, и если что-то не то — удерут вместе с товарищем, а наутро его отец проспится, и всё будет хорошо. Но свет не зажегся, и Марик с Павкой поплелись потихоньку домой. Стоял уже глубокий вечер, почти ночь, но Марик уже отсюда видел: окна горят у них обоих. Павкина мама ждёт его, а дед либо ещё не проводил гостей, либо тоже ждёт. Хорошо это — когда ждут дома. И можно идти, зная, что там не будет ничего плохого. Ну, выпороть могут, если напортачил. Но за дело и по справедливости. Хотя дед тоже выпивает, когда собираются гости. Но Марат если только в страшном сне мог представить, что будет его пьяного бояться. Максимум у него могут немного заплетаться ноги, но тогда он сразу ложится спать. Если честно, Марику даже нравилось, когда он немножко под хмельком: он тогда делается веселее и ласковее, будто отпускает вечное внутреннее напряжение. Может даже его обнять или сказать, что он его любит. Любит… Любовь. Be my love… Песня сама собой зазвучала в ушах, хотя вокруг царила мягкая тишина. Горели тёплые жёлтые фонари, вокруг них тихонько порхали ночные мотыльки. Тянуло солью с моря, и от запаха немного кружилась голова, словно и Марик тоже был немножко пьян. Пьян запахом? Пьян голосом, что настойчиво звучал в его ушах, заполнял сознание, как море, как… любовь? Be my love… Be my love… My love… Павка почти спал на ходу, а у Марата — ни в одном глазу. Только чувство приятного опьянения в голове и незнакомого волнения в груди. Словно что-то происходит. Или уже произошло. Или только должно произойти. Или, может быть, всё и сразу. Марат не знал, ничего не знал, ему просто было хорошо. От голоса, звучащего в висках снова и снова, от любимого морского запаха, оттого, что у него такие замечательные друзья, от сонного сопения Павки, от воспоминаний о дедушке, который его всё-таки любит. Может, не так сильно, как Марио Ланца любил эту девушку, и вообще совсем другой любовью, но всё равно любит. Be my love… Be my love… My love… My love… My… Марик резко остановился, с изумлением прижимая ладонь к горлу. Оно вибрировало. Он не просто в мыслях повторяет снова и снова строчки песен, раз за разом прокручивая в памяти чарующий голос Ланца — он тихонечко, чтобы не разбудить прикорнувшего у него на плече Павку, поёт сам, и песня мягко сплетается с шорохом морских волн, с сиянием фонарей, с тёплым светом окон родного дома, со всем этим длинным, чудесным вечером. Марик никогда прежде не увлекался пением. Мог пропеть что-то по заданию Наташеньки Лейсановны, но на этом всё. Половина его одноклассников постоянно мурлыкала себе что-то под нос, мычала, напевала — привычка многих музыкантов, но Марик не делал так никогда, только беспокойные пальцы беспрестанно отбивали ритм. Почему? Он не знал, да и не спрашивал себя. Просто не хотелось. Не тянуло. Никогда прежде. А теперь звук лился из горла легко и свободно, и связки отзывались приятным напряжением, и оказалось, что это так легко, так до одурения приятно и естественно — петь. Почти не зная слов, повторяя их на слух, наверняка извлекая из горла тарабарщину вместо английского языка, но зато безошибочно попадая в ноты — петь. Старательно подражая невероятному Марио Ланца, потому что он делает это так восхитительно красиво, и Марик тоже, тоже так хочет, чёрт возьми, хочет, хочет… Хочет — петь. От всего сердца отдавая в голос, в это ещё незнакомое чувство напряжения в связках, всё тепло, всю благодарность и любовь, что сконцентрировались огромным, тёплым, распирающим его изнутри комом — петь. Первый раз в жизни — петь.