Мальчик, море и музыка

…Лапшин, Лапшин, Лапшин, Лапшин… — Вы слышали? Лапшин! — Приехал Лапшин! Да-да, представляете! Скорее в кассу, билетов наверняка уже нет! — Севушка наш! Посмотрите, у меня карточка есть: какой красавчик, правда? — Милый, не ревнуй! Мы обязательно должны сходить, ну милый, ну пожалуйста! — Да вовсе он не так хорош, как о нём все думают! …Лапшин, Лапшин… — Да что за глупости! Нашли кого критиковать, извините, но ещё бы лягушка начала учить соловья пению. Первым тенором Большого что, за красивые глаза делают? — И вообще, вы слышали, как он берет верхнее «до»?! — А я думаю, его переоценивают. — Переоценивают или нет — это мы посмотрим сегодня вечером. … Лапшин, Лапшин, Лапшин… — Он невероятный! Какой голос, боже мой, это же с ума сойти — какой голос! У меня все руки в мурашках, когда он поёт, особенно «Одинокую гармонь» или арию Ленского! — Хрусталь, а не голос! — А сколько теплоты, сколько сердечности, сколько душевной чистоты… — Ангел! — А как он держится на сцене! Аристократ от природы, настоящий князь! — Принц! — В театре будет аншлаг, все придут на него посмотреть! Яблоку негде будет упасть, вот увидите. — Это же наш лучший тенор! — Ну, перестаньте, Знаменский его превосходит. — Только его поклонникам это не говорите: на части порвут. — Вы хотели сказать — поклонницам? …Лапшин, Лапшин, Лапшин… «Савелий Харитонович Лапшин», — гордо значилось на театральной афише. Несмотря на утренние часы, будний день и обжигающую жару, возле театра столпилась куча народу. Отовсюду слышалось только одно имя, не нужно было даже проталкиваться к афише, чтобы понять, откуда столпотворение: республику посетил один из лучших теноров Советского Союза. Да ещё и не с каким-нибудь там «Щорсом», а с «Риголетто»! «Риголетто», чёрт возьми! Марик выбрался из толкучки с неменьшим трудом, чем пробился через неё, и опёрся на колени, чтоб отдышаться. Рубашка липла к спине, воротничок давно уже пропитался потом, пить хотелось смертельно, ему оттоптали все ноги и пребольно зарядили несколько раз под рёбра локтем, но самое противное… В кармане у него не было ни копейки денег. Совсем, то есть, абсолютно. Чувствуя себя самым несчастным человеком на свете, Марик прислонился к забору и тоскливо вперился взглядом в толпу у касс. Народ толкался, то и дело слышались зычные вопли «вас здесь не стояло!» и «граждане, граждане, не толпитесь, всем хватит!». Самые удачливые из бойцов за приобщение к прекрасному попадут сегодня на Верди… Мальчишка исторг ещё один скорбный вздох. Постановка Верди от труппы Большого театра уже стоила того, чтобы стоять здесь и отчаянно завидовать, но дело не только в Большом и Лапшине. Дело в том, что «Риголетто» ему категорически запрещал смотреть и даже слушать на пластинках дедушка. Мелодии оттуда Марик знал по нотам, он их играл, они входили в школьную программу, но самих арий никогда не слышал. «Марат, это очень жестокая опера, — говорил дед. — Прекрасная, но очень жестокая. Поверь мне на слово: тебе там делать нечего: ты или не поймёшь, или испугаешься». Марат язвительно фыркнул и вздёрнул подбородок, будто дед мог его увидеть. Подумаешь! Испугается он! Ему уже не пять лет, в конце концов, он даже с плюшевым Арчи спать перестал… Ну, почти: иногда всё-таки брал в постель, но только чтобы Арчи не обиделся. И вообще, где логика? Значит, «Ромео и Джульетту» он смотреть может, хотя там «чума на оба ваши дома», дуэли, убийства, яды и захоронение заживо, а «Риголетто» нет? И вообще… Ну, ладно, если честно, логика, возраст — не так важны. Просто у Марата из природной вредности и привычки нарушать запреты уже давным-давно всё внутри чесалось от желания посмотреть уже, наконец, «Риголетто». Он даже как-то попытался зайцем прокрасться на спектакль вместе с дедом, но тайком от него. Был пойман за руку и получил вполне закономерного ремня. И в последнее время Марик всерьёз подумывал повторить неудавшуюся авантюру, потому что… Потому что после памятного похода на «Любимца Нового Орлеана» он буквально бредил Италией. Стены его комнаты теперь украшали старательно вырезанные отовсюду, откуда только возможно, фотографии Ла Скала (прямо над кроватью, сразу несколько штук), Колизея, знаменитого римского фонтана, удивительных, как со страниц древней сказки сошедших улиц Венеции. Место детей капитана Гранта и отважного Немо теперь занял венецианский мавр и веронские влюблённые. Впрочем, море Марик по-прежнему любил, но теперь с огромным увлечением читал о Христофоре Колумбе и Америго Веспуччи. И, разумеется, ещё больше, если это только было возможно, влюбился в итальянских композиторов, и особенно — в Верди. Так что «Риголетто»… Да это же настоящая опера мечты! Итальянская опера, написанная итальянским композитором, действие происходит в самой Италии, при дворе настоящего итальянского правителя! А дед, как назло, запрещает именно её. Как это ещё назвать, если не издевательство?! Так, ну, хватит ныть. Он просто не может пропустить такой шанс! Это же «Риголетто», это Италия, это Верди, это Большой… Это Лапшин, в конце концов! А оттого, что ты тут стоишь и страдаешь, как барышня-крестьянка, ничего не изменится. Думай! И Марат погрузился в лихорадочные размышления. Как попасть на «Риголетто»? Можно зайцем. Через чёрный вход для артистов, направо по коридору, по лестнице, вверх, неприметная дверка сбоку — и вот он уже на галерке, прячется за портьерой. Или можно даже проще — пробраться за сцену, он там уже двадцать раз был, и посмотреть спектакль оттуда. Но… Это нечестно, это же почти как воровство. К тому же, с галерки или с балкона смотреть неудобно, из-за кулис тем более. И слишком велик риск, что вышвырнут: просить, чтоб прикрыли от деда, Марику гордость не позволит, это унизительно — подумают еще, что он маленький, раз ему запрещают. Если вышвырнут — то обязательно скажут деду, у них же половина театральной труппы каждый день ужинает. А если дед узнает одновременно о нарушении запрета, и о том, что на спектакль Марик пробрался тайком… Отзываясь на тревожные мысли, заныл старый след от знаменитого дедовского ремня с тяжеленой пряжкой. Ага, влетит ему по первое число, и в театр наверняка запретит ходить на ближайшие пару месяцев, и граммофон отобрать может, и приказать все фотографии со стен снять… Нет уж, зайцем Марик туда не полезет. Остаются перекупщики, потому что пока он страдал в уголке, билеты уже разобрали. Но на что выменивать билет, если денег у него буквально ни копейки? Марик залез обеими руками в карманы, проворными пальцами ощупывая своё имущество. Мятый носовой платок, какие-то фантики, камушки, стекляшки, прочий мусор, который ему когда-то почему-то показался красивым… А ещё целая горсть гвоздей. Это ещё откуда? А-а-а, это он Эличке-Людоеду помогал чинить стол, который они нечаянно сломали, и нужно было успеть с ремонтом до прихода его родителей. Пришлось пулей метнуться домой за инструментами. Марик тогда ещё, дурачась, предложил вырезать где-нибудь в незаметном месте «Э.Р.М.А.», как подпись мастеров… Да, вот этим вот самым ножом и вырезать. Нож был отличный. Небольшой, удобно лежит в ладони прочной рукояткой, с тонким, но острым (Марат старательно натачивал) лезвием. Сколько поделок из-под него вышло! Ножик годился даже самой тонкой работы, когда приходилось вырезать мельчайшие детали кораблей и средневековых замков. Они с ребятами сделали такой в прошлом мае, и всю отделку взяли на себя Марик и Стансик: Марик вырезал, Стансик раскрашивал. Якорь на рукоятке мягко золотился под солнечными лучами… — Красивый… — вдруг послышалось неподалёку. Марик вскинул глаза. Высокий мальчишка, должно быть, чуть постарше него самого. Выговор, бледные пухлые коленки — точно неместный. Аккуратненький весь, проборчик на левую сторону, шорты, ботиночки… Подтяжки, чёрт возьми! «Бабулин пирожочек, — мгновенно определил Марат. — Отправили на каникулы к морю за хорошее поведение… Или наоборот — сослали за плохое. К кому там из соседей внук приезжал? Вряд ли кто-то знакомый, я бы знал». — Морской, наверное? — спросил пирожочек. — Ага, — Марик небрежно крутанул нож в пальцах. — У друга выменял. Друг — Серёжка Дыркин — завидев, как у Марата лихорадочно заблестели глаза при виде золотого якоря на рукояти мгновенно почуял выгоду и начал кобениться: ну я не зна-аю, это нужно у бра-ата спросить, вдруг он не да-аст, это же его нож, он же в морско-ом учится, вдруг у них там стро-ого… Марик не выдержал и выдал Дыркину профилактических тумаков: слышно же, что издевается, цену накручивает, сволочь такая! Дыркин внял убеждению и вступил в торговые переговоры, в результате которых заполучил тщательно вылепленную Маратом из глины подводную лодку со всеми иллюминаторами и люками. Пытался ещё ручку-самописку выменять, но Марат на него прикрикнул: с ума сошёл, это дедов подарок! Подарки не меняют, и дед, не дай бог, обидится, и вообще, я бы тебе этот нож за так отдал, а ты?! — Ну кто ж тебе виноват, если ты осёл! — Кто, я?! Короче, нож Марат заполучил, но разошлись они смертельно обиженные друг на друга, и оба со свежими фингалами. Марик, впрочем, вскоре остыл и к следующему понедельнику вырезал для Дыркина красивый пенал, чтобы загладить ссору. Дыркин тогда покраснел до ушей, что-то лепетал, пытаясь отказаться: «Да что я, буржуй какой-то… Да я же его запачкаю, поцарапаю, потеряю!» — а глаза уже горели, а лапы загребущие уже тянулись. Так что теперь Дыркин ходил в школу с пеналом и нередко применял его в качестве метательного снаряда или миниатюрной, но очень увесистой дубинки. — А ты чего здесь стоишь? — Марат ощупал нового знакомца внимательным взглядом. Нос повесил, вздыхает, плечи опущенные… — Тоже на «Риголетто» билета не досталось? — Да мне наоборот… Марик задохнулся при виде заветного клочка бумаги. — Бабушка купила, представляешь? Говорит: обязательно сходи, это же Лапшин, «Риголетто», Верди! Марат поморщился. — Верди. — Да без разницы! Мне, если честно, та опера… — Мальчик плаксиво скривил губы. — Три часа сидеть, завывания слушать. Завывания! Марик задохнулся от возмущения. Верди ему — завывания, да что ты понимаешь, чебурек иногородний, выискался тут! Ладно, ладно, всё, успокоился, выдохнул… Ну, не понимает человек оперу, ну что ж теперь. Сам себе враг: лишает себя прекрасного. Язык так и чесался одёрнуть пацана, но Марик нарочно закусил губы: добыча сама в руки плывёт, сиди тихо и не рыпайся! И вообще, прояви тактичность, чему тебя дедушка учил. Давай, мягко, спокойно… — Ну, почему сразу «завывания». Там же обычно сюжет, и довольно сложный. — Да непонятно же ничего! Марик ещё раз закусил губу, чтобы не сказать ничего резкого. Не понимает человек оперу, бывает, не все её понимать должны, сам давно ли «завывания» стал слушать, а не музыку? — Да, с фразировкой у нас проблемы. — Чего? — С фразировкой… Ладно, проехали. Слушай! — Марат дружески приобнял мальчика за плечо с самой располагающей из своих улыбок. — Если тебе так опера не мила, то, может, я за тебя схожу? А потом можем встретиться, и я тебе всё-ё-ё расскажу. В подробностях. Ну, чтобы бабушка не цеплялась. Как тебе такой вариант? — Три часа тут болтаться, тебя ждать? — Зачем болтаться? Сходи, погуляй где-нибудь. — Так я города не знаю. И вообще… — Мальчик высвободился и окинул Марата насмешливым взглядом. — Я тебе что — дурак? Билет на Лапшина за просто так отдавать? Вот ведь зараза! «Завывания», а про Лапшина в курсе! Хотя про него если только слепой не в курсе. И ведь понятно, на что намекает… Марик быстро облизнул губы. Скользнул взглядом по ножу: тонкое лезвие, золотистый отблеск на якоре… Затем посмотрел на афишу. Снова на нож. На афишу. Афиша манила именами Лапшина и знаменитого баритона Андрейченко, роскошью и варварством итальянского средневековья, отточенной, невероятной, великолепной музыкой Верди… Нож согревал пальцы теплом воспоминаний. Задумчиво улыбающийся Стансик, вредная, а потом радостно-изумлённая и растерянная мордаха Дыркина, сначала напуганный, а после весёлый Эличка… Неужели отдавать? На миг у Марика грустно сжалось сердце. Но, с другой стороны… Эй! Разве дело в ноже? В вещи? Дело в его друзьях. И они не перестанут быть его друзьями только оттого, что он расстанется с ножом. А воспоминания… Будут новые воспоминания! — Ну-у, тогда… — Марик небрежно сверкнул светлой сталью. — Я смотрю, тебе мой ножик понравился? — Неплохая штучка. — Неплохая? Замечательная штучка! Настоящий морской нож! Острый, аккуратный, им что хочешь можно делать. Махнёмся? — Ну-у… Это всё-таки Лапшин… А это всего лишь нож. Я даже не знаю… Марик чуть нахмурился. Ещё один любитель поторговаться? — Слушай, у меня всё равно больше ничего нет. И не прикидывайся мне тут, сам говорил: «что тебе тот Лапшин… опера — это завывания…» Мальчик покрылся багровыми пятнами, услышав, как точно Марик его спародировал. — Ладно! У вас тут все такие противные? Забирай свой билет! — Мы не противные! — от души возмутился Марик. — Были бы противные — забрали бы билет просто так, безо всяких сделок. Держи нож. — Просияв весёлой улыбкой, он похлопал пирожочка по плечу, голос смягчился, потеплел, сделавшись дружелюбней и ласковей. — И не сердись, пожалуйста. У тебя нож — у меня билет. Оба в выигрыше, так? — Наверное. — А ты вот что… Погоди, я сейчас! Марик горным козлёнком ускакал в неизвестном направлении, чтобы вскоре вернуться с небольшой книжечкой в руках и всучить её растерянному мальчишке, сияя довольной улыбкой. — Держи! — зашептал заговорщицки. — Это либретто к «Риголетто». Прочитай, чтобы бабушке отчитаться, будто ты на спектакле был. — Ой, спасибо! — Мальчик мгновенно просветлел и принялся листать странички. — Слушай, потрясно! Спасибо большое! А я уж думал, как мне теперь… — А нож не показывай. Понял? Считай, что ты меня вообще не видел, — Марик изобразил пальцами гипнотическое движение, — ты послушный идеальный внук. — Ага! — А когда пацан улыбался, то делался даже ничего такой, вполне приятный. Ну, или это скорая встреча с Верди, Лапшиным и Андрейченко заставляла Марика любить всё живое. Билет жёг кожу через штаны, заставляя блестеть глазами и приплясывать на месте от радостного возбуждения. — Слушай, да ты нормальный пацан, оказывается. Извини за… — Да проехали, ерунда какая. — Погоди, а как же ты… Деньги нужны, наверное? — Я сам завтра… Ой, звонок! И Марик, уже ничего не слыша и не слушая, быстрее ветра унёсся в сторону зрительского зала. Вбежал чуть ли не в последнюю минуту, поймал возмущённый взгляд билетёра: — На спектакль приходят заранее, молодой человек! — Знаю, знаю, простите, пожалуйста. Вот билет. — Хм… А что это у вас за вид, товарищ Магдаров, позвольте поинтересоваться? Разве так приходят в театр? Он снова окинул Марата уничтожающе скептичным взглядом, и мальчишка мгновенно прочувствовал всю свою никчёмность. Стоит тут в театре, за несколько минут до постановки Большого, в запылённых штанах, в пропотевшей рубашке, волосы торчат во все стороны, глаза безумные, щёки горят, как у матрёшки. Прекрасный вид, самое то для спектакля, как денди лондонский одет и всё такое. — Извините… — ещё больше залился краской Марик. — Только деду не говорите, пожалуйста! Первый и последний раз, честное слово! Билетёр ещё пару секунд уничтожал его взглядом, но затем смягчился — видимо, вид у Марата был совсем уж отчаянный — и райской музыкой для ушей прозвучал негромкий треск оторванного талончика. Марик со всего размаху плюхнулся на своё место и на секунду прижал ладони к пылающим щекам. Ух! Ну и веселье, надо будет Павке рассказать. Вот было бы забавно, если бы его в последний момент завернули… В секундах от цели! Мальчишка помотал головой и решительно встряхнулся всем телом. Всё хорошо, он на спектакле, вот-вот поднимется занавес, поэтому выдыхай, успокаивайся, приходи в себя и готовься воспринимать прекрасное. Говорят, «Риголетто» в постановке Большого — это нечто невероятное… Зал полон, несмотря на утренние часы. За кулисами слышатся последние приготовления, вокруг шорохи и негромкие голоса. Марик по привычке окинул зал намётанным взглядом: мама его с малолетства приучила «смотреть зал», с которым предстоит работать артисту. Знакомые артисты — и драматические, и оперные, и даже балетные — Марату говорили, что их город для гастролёров очень сложный: театр и особенно музыку здесь очень любят, у многих за плечами музыкальная школа, в театр здесь ходят не «людей посмотреть и себя показать», а действительно оценить постановку. Дома постоянно звучит классика, дед впервые привёл его в театр сразу же, едва Марик научился прилично себя вести в обществе, а после каждого спектакля следует серьёзный разбор всех нюансов, часто настолько жёсткий, что даже жалко бедолаг: нужно быть, наверное, гением, чтобы деду понравилось. «Даже смешно, — смеялся один знакомый баритон, округлый дядечка с огромной любовью к люля-кебабам и потрясающими глубокими низами, — думают: приедем и поразим, это ж южная республика, они эмоциональные! А потом уходят со сцены с растерянными лицами: а чего это вместо бурных восторгов им вежливо хлопают, да ещё и шёпотом критикуют?!» Вот и сейчас Марат не без гордости заметил: несмотря на сумасшедший ажиотаж снаружи, в зале почти нет восторженных лиц. Располагаются спокойно, опрятно поправляют одежду, кто-то потирает ладони и хищно раздувает ноздри, явно собираясь выискивать недостатки, кто-то чуть насмешливо поднимает уголок губ: ну, посмотрим-посмотрим на великих певцов, Большой — это, конечно, хорошо, Лапшин — это, конечно, имя, но не рассчитывайте на легко сорванные овации, товарищи артисты: судить вас будут по всей строгости. «Обожаю свой город», — тепло подумал Марик и сам с расслабленным вздохом откинулся на спинку кресла. Он как раз успел полностью успокоиться и мимолётно пожалеть, что не получилось пойти сюда с Павкой, когда послышались удары дирижерской палочки о пульт — и Марика с головой захватила музыка и голоса, великолепный, поражающий роскошью и вопиюще жестокий мир средневековой Италии.

***

— Молодой человек? — осторожно окликнул кто-то. — Молодой человек, с вами всё в порядке? Марик поднял голову и сквозь густую пелену слёз увидел обеспокоенную девушку с каким-то либретто в руках. — Д… Да… — Смущённый, вытер лицо рукавом. Вот как знал: надо было хоть куда-нибудь в укромное место отойти, но его хватило только на то, чтобы добраться до ближайшей скамейки, плюхнуться на неё и разреветься. — Да, всё в порядке, спасибо. — А что же вы… — «Риголетто». — А-а-а… Ой. Надо же. А я тоже туда иду, на вечерний сеанс… Марик понимающе шмыгнул носом и выудил из кармана носовой платок. — Держите. Вам понадобится. Извините, он мятый. — Думаю, вам нужнее, — засмеялась девушка, мягко отталкивая его руку. — Вы его впервые видели, наверное? Лапшин действительно так хорош, как о нём говорят? — Там не в Лапшине дело… Извините, я пойду. Хорошего вам вечера. И Марат медленно побрёл по всё ещё раскалённым улицам, ничего не разбирая вокруг, полностью уйдя в пережитое. Подумать только, прошло всего два часа! По-прежнему пылает солнце, ещё жарче, чем утром, воздух вибрирует и густеет от жары, дед наверняка даже не успел вернуться с работы — а у Марата такое чувство, будто прошло дня два, три, если не больше. «Риголетто»… Господи, «Риголетто»… Как бы скептично ни был настроен и сам Марат, и его город, Большой театр — это всё-таки Большой театр, самый лучший театр в стране, и берут туда отнюдь не за красивые глазки. В первую очередь, его оркестр… Уже на увертюре Марат покрылся крупными мурашками и решил про себя: что там с певцами — неизвестно, но музыканты уже заслужили овации. Вот так должен звучать настоящий оркестр! Слаженно, как единое целое, но вместе с тем — так, что слышно партию каждого инструмента, идеально попадая в ноты, без сучка, без задоринки. Марат любил музыку, сыгранную на пианино, но богатое, густое, насыщенное звучание оркестра… Это было как море против ручейка. Марат несколько раз даже привстал на кресле, ища глазами дирижёра, но рассмотрел лишь худощавую спину, клоки пушистых седых волос вокруг лысой головы и — вдохновенно вскинутые, трепещущие, тонкие руки. Эти руки сами по себе были словно музыка, словно искусство: стремительное рапидо, (1) то вдруг напряженное аллентандо, (2) они словно играли на невидимых струнах, словно сами были живым, из плоти и крови сотканным музыкальным инструментом. Несколько секунд Марик следил за колдовскими пальцами дирижёра, как зачарованный. Они направляли увертюру — и напоминали стрелы и кинжалы, грозное оружие судьбы. Мелодия переменилась — и пальцы затрепетали в воздухе, и в их движении отчётливо мерещились силуэты танцующих пар, галантных кавалеров и лукавых дам — весь цвет двора герцога Мантуанского. Марат перевёл взгляд на сцену — и на несколько секунд замер с заворожённо раскрытым ртом. И снова: как бы скептично кто ни был настроен, Большой театр — это, чёрт возьми, действительно Большой театр! На сцене словно ожила одна из иллюстраций его любимого Дюма. Блестящие дамы и кавалеры в роскошных (иногда забавных) костюмах танцевали и веселились под кокетливые, озорные мелодии средневековых балов. Роскошные пышные платья, забавные, но всё равно красивые костюмы у мужчин (только зачем им колготки?), причудливые танцы, а среди всего этого кружевного и бархатного великолепия — Савелий Лапшин во всей красе. Лучший тенор СССР оказался действительно очень красивым мужчиной (хотя всё равно не настолько, как Ланца, — тут же ревниво решил Марат). Высокий, стройный, светлокожий, с открытым лицом, с правильными, точёными чертами, будто нарисованный акварелью, он походил на прекрасного принца: синие глаза, сияющая улыбка, каштановые кудри, одежда, похожая на пышное кремовое пирожное… И — голос. Нежнейший лирический тенор напоминал кружево, которое украшало одежду Лапшина-герцога: такой же мерцающий, серебристый и изысканный. Хоть Марик и не любил теноров (кроме итальянских, но это песня особая), не заслушаться этой филигранностью было нельзя: пение Лапшина было словно затейливо и безупречно сплетённая паутина в капельках росы. А его герцог… Марик остановился в каком-то переулке, прислонился к стене ближайшего дома, облизнул и закусил губы. Герцог… Вот как так можно?! Вот так легко, походя, разрушить сразу две жизни! Это же… Это жестоко, это ужасно, это… Да ему голову за такое нужно отрубить! Никаких слов не хватит, чтобы описать, насколько ужасен этот человек! У Марата невольно сжались кулаки, в груди словно что-то клокотало, глаза вспыхивали болезненным пламенем. Это… Так нельзя, так просто нельзя! Чёрт, ну вот почему у него так плохо со словами… Пальцы свело судорогой: долбануть бы сейчас по клавишам со всей силы, выплеснуть злость, непонимание… Марик судорожно обхватил плечи руками, помотал головой, пытаясь прийти в себя. Этот герцог, этот прекрасный принц с нежнейшим тенором и жемчужной улыбкой — легко и небрежно, походя, просто так… Убил Джильду. Не своей рукой, да. Но это случилось из-за него. Из-за него ни в чём не повинная, нежная, чистая девушка умерла, а Риголетто, бедный Риголетто, несчастный шут, должно быть, сойдёт с ума от горя. И ведь герцог будто бы даже не хотел ничего плохого! Разве нет? Как нежно он пел Джильде о любви: «Моё ты счастье, тебя я обожаю», «Любовь — это солнце и розы, любовь — и сны, и грёзы, любовь царит над вселенной…» — нежный, трепетный, чувственный дуэт, руки дирижёра, похожие на двух пташек, серебристые, сливающиеся вместе голоса, как два нежных ручейка. А после герцог искренне ужаснулся её судьбе, искренне пожелал её спасти… Ведь так? Как и полагается прекрасным принцам в красивых сказках. Ведь не зря же Верди подарил герцогу такую красивую музыку! Подлецов в опере изображают иначе, значит, герцог не подлец. Герцог просто… Кто? Разве можно любить, любить искренне, по-настоящему, так нежно признаваться в любви одной — а потом точно так же, теми же словами, другой? Если он влюблён в Джильду, если он испугался за неё, хотел её спасти, то почему же не спас? Даже не попытался! Это же… Это подло, бессовестно! Почему так?.. Почему такую красивую музыку Верди подарил такому подлецу? Пусть неосознанно, пусть не по злой воле, но герцог совершил подлость. Герцог стал причиной всех страданий, вокруг него развернулась ужасающая трагедия, от которой у Марика теперь сохли на щеках дорожки горячих слёз. Он стал причиной, но ему было… Абсолютно на это наплевать! Верди виртуозно подчеркнул это в самом конце: жестокие, бьющие по нервам мотивы проклятия, такие, что поневоле вздрагиваешь всем телом и не знаешь, куда деваться, потому что тебе будто раскалённым железом прижигают сердце, вибрирующий от боли, страдающий, срывающийся голос Риголетто, больше похожий на звериный вой, жуткий голос человека, у которого только что умерла на руках дочь и рассыпалась в прах вся жизнь… А на фоне, в отдалении — небрежная и звонкая, легкомысленная, насмешливая песенка «Сердце красавицы склонно к измене». От этого контраста у Марата даже мороз по коже прошёл, и сделалось страшно. Ему ведь всё равно. Этому герцогу, этому синеглазому красавцу с нежным голосом и пылкими любовными признаниями — ему абсолютно плевать, и даже если Риголетто сойдёт с ума, умрёт от горя, как умерла Джильда, он всё так же будет петь свою песенку и признаваться в любви… Только кому-нибудь ещё. И всё-таки Верди — гений. Настоящий гений, серьёзно, это… это непередаваемое что-то! Марат и прежде обожал его музыку, но сейчас, когда прямо по сердцу било всё сразу, все составляющие оперного спектакля, её гениальность ощущалась особенно чётко. Отточенная, выразительная: ни одной лишней ноты, ни одного такта — чистый напор, чистое чувство. А его дуэты! Почти все композиторы до Верди писали их абсолютно иначе: у каждого певца своя отдельная партия, они почти не соприкасаются друг с другом. У Верди партии сливались, сплетались, превращая дуэт — в настоящий диалог, в разговор живых людей, просто на немного другом языке. Взять хотя бы абсолютно невероятный дуэт Джильды и Риголетто. Риголетто... При мысли о нём у Марата вновь перехватило дыхание и горячо закололо в груди. Риголетто, несчастный шут… Марик даже не думал, что эта опера, этот персонаж настолько зайдёт ему под кожу. Злобный шут. Угловатые движения, ехидная ухмылка — и полные тоски, страдающие, уставшие глаза. В этом «Риголетто» определённо блистал Лапшин, ослепительный красавец с голосом сладким, как любовное зелье — но Марат чувствовал, как ползёт по шее взволнованный озноб, от полного внутренним напряжением баритона Андрейченко. Внешне Иван Андрейченко и близко не мог сравниться с Лапшиным (нежность его голоса превращала подонка-герцога в почти мечтателя, в прекрасного принца, ненароком попавшего в жестокую реальность). Андрейченко же — совершенно обычный мужчина лет пятидесяти, невысокий, плотненький, пройдёшь мимо такого на улице и не заметишь. Да он и не претендовал, понимая, видимо, на кого пришла публика. Но его голос! Как он пел! Как в его голосе, в одном только голосе, даже смотреть на сцену не нужно, раскрывался Риголетто! Насмешливые ужимки и кривляния злобного шута. Глубокая нежность любящего отца. Исступлённый гнев разъярённого мстителя. Когда отступал в тень кружевной, серебристый, нежный красавец-герцог, и сценой полностью завладевал Риголетто-Андрейченко — Марат превращался в оголённый нерв. Риголетто сам напоминал оголённый нерв. Сколько всего в нём! Если Герцог — только мечта и легкомыслие, то Риголетто… И насмешка, и злоба, и нежность, и страх, и мрачные предчувствия, и желание защитить дочь, и яростный гнев на всех, кто посмел её тронуть, и мрачная готовность идти до конца, и месть, и бездонное отчаяние, и властность… В нём одном, этом шуте, было больше чувства, больше глубины, чем во всех остальных героях оперы одновременно! — Безоружный, я боязни не знаю! — яростно воскликнул Марат, в одной руке держа либретто (купил после спектакля), а другой экспрессивно размахивая. — Зверем вам кровожадным явлюся! Дочь свою я теперь… Ой. Он схватился за горло и быстро бросил вороватый взгляд по сторонам. Никто ничего не услышал? Никого нет рядом? Фух… — Навек тем старцем проклят я, — пропел снова, но уже едва слышно. Не смог удержаться. Марат теперь вообще не мог удержаться от пения. Он пел постоянно. Везде, где только возможно, едва оставшись один, пел всё, что только помнил: оперные арии, которые теперь до дыр заслушивал на пластинках, романсы, народные песни… Итальянские! Серёжка Дыркин, как и обещал, провёл его на толкучку, и там Марат разжился первой своей контрабандой — записанным «на костях» Марио Ланца. Заветной пластинке пришлось выдумать убежище: дед бы его убил за такую музыку в доме, у Магдаровых за музыку считалась исключительно классика. По крайней мере, у одного из Магдаровых, потому что второй теперь с одинаковым удовольствием слушал и то, и другое. Да, песни Ланца проще оперных арий, конечно. Оперная ария — это буквально музыкальный портрет героя, апогей вокальной формы певца, у неё назначение такое — быть сложной, глубокой и многогранной, чтобы показать всё мастерство исполнителя и всю глубину композиторского гения. Но ведь сердце и на итальянские мелодии, и на арии из опер откликается одинаково! У него разрывается сердце и когда Ланца умоляет о любви, и когда Андрейченко-Риголетто умоляет вернуть себе дочь. Может, от Ланца только чуточку больше… В конце концов, это с него всё началось. Почему он раньше не обращал внимания на голоса? Прежде его интересовала только музыка. Он потому и на «Риголетто» пытался попасть не слишком уж ретиво (если бы захотел по-настоящему — вот как сегодня — то давно бы уже его посмотрел), просто из принципа: запрещают — надо нарушить запрет, это аксиома, на которой держится мироздание. Настоящим желанием послушать «Риголетто», настоящим интересом к опере — именно к опере — и к пению вообще его обожгло только после Ланца. Музыка его интересовала по-прежнему, но голоса… Голоса — это словно музыка, идущая прямо из человеческого горла, из тела, из сердца, изнутри. Теперь он заслушивался, растворялся в серебристых сопрано, в бархатных и волнующих меццо и контральто, в баритонах и басах… Ланца, правда, ещё никто не превзошёл, и теноров Марик по-прежнему не любил: его почему-то тянуло «вниз», к контральто и баритонам, мурашки куда охотней выступали на коже от низких голосов, чем от высоких. Хотя Лапшин — это, конечно, всё-таки Лапшин. — Сердце красавицы склонно к измене, и к перемене, как ветер мая… Он даже не думал раньше, что пение может доставлять такое удовольствие! Теперь, если несколько часов не выдавалось возможности остаться одному и попеть, горло начинало буквально ныть, требуя музыки. Музыки, которая теперь звучала в нём самом. Приятное напряжение голосовых связок, ощущение воздуха, наполняющего грудь — и звука, выходящего с воздухом наружу. Песни словно подхватывали, влекли за собой, и Марат пел, пел и пел, ещё и ещё, одну песню за другой, если не получалось петь, то мурлыкал и насвистывал себе под нос, не в силах замолчать полностью. Но настоящим удовольствием было, конечно, петь в полный голос. Он словно растворялся в песнях, ариях, куплетах — Марик пел абсолютно всё, что ему хоть немного нравилось, от «Шаланды, полные кефали…» до арии Яго из «Отелло» и обратно. Пел, не замечая даже времени: пение захватывало его полностью, как поток, как море. Даже ощущение от нескольких часов пения немного походило на чувство после целого дня в воде: горло горит, голова кругом, в висках гудит, опустошён… И абсолютно счастлив. — О род людской, о природа, подлым и жалким вы меня создали! — пропел Марат, согнувшись пополам, чтобы изобразить горб, сделав жуткую рожу, с глухим отчаянием в голосе. — Проклятье — быть безобразным! Проклятье — быть шутом презренным! — Форте! (3) С горечью, с бессильной яростью... — И всю жизнь, и всегда должен… Марат вдруг остановился и закончил на медленном, мягком морэндо: (4) — Смеяться я… И остановился — остолбенел — посреди улицы, всего один поворот до дома, с широко раскрытыми, потрясёнными глазами и сумасшедше колотящимся сердцем. Вот! Вот, что его смущало всю дорогу в Риголетто-Андрейченко! Не его обыденная внешность, нет, конечно, нет, просто его Риголетто — слишком… Спокойный! Мудрый старец, благородный муж за маской злобного шута! Это правда, Риголетто действительно и благородный, и мудрый, в нём глубины и мудрости больше, чем во всех придворных, что его ненавидят, но… В нём ещё есть надлом. Ярость, отчаянная ярость на весь мир: он родился уродливым! Он родился уродливым — и потому должен смеяться над всем миром, чтобы не смеялись над ним, чтобы хоть как-то защититься! Ведь тема Риголетто (Марат принялся её мычать и даже покачиваться в такт; глаза то прикрывались, то распахивались, открывая лихорадочное пламя) — она же и выстроена на этом, на изломе и ужимках, на бесконечном alla zoppa! (5) Да, под ними — благородная кантилена (6) и глиссандо, (7) истинная суть злобного шута, которую с явным удовольствием (и потрясающе!) поёт Андрейченко, ему явно нравится именно эта сторона Риголетто… Но ведь и об этой изломанности нельзя забывать! Риголетто — урод, горбун, над ним смеялись всю жизнь — и он научился смеяться в ответ, смеяться злее, острее, больнее, чем смеялись над ним, чтобы защититься (чёрт возьми, да разве сам Марат не поступил бы так же?!), но это же не значит, что такая жизнь его устраивает! Наоборот, с его благородством, глубиной, силой, с умением любить (эту идиотку-Джильду он ведь просто обожал!) — он же должен ненавидеть каждую минуту такой жизни! Вот, почему он настолько любит Джильду! Потому что с ней он может быть собой, именно с ней надлом и ужимки шута сменяются благородной мощью, именно с ней он забывает о своём уродстве, потому что она любит его, невзирая на его внешность! И поэтому… Марат лихорадочно облизнулся, его мелко колотило, сердце прыгало мячиком на верёвочке… Поэтому её смерть стала для него таким ударом! «Его арию нужно петь по-другому! — жарко стукнуло мальчишке в затылок. — Сфорцандо, (8) импетуозо, (9) а потом…» И он со всех ног припустил домой.