Мальчик, море и музыка

Домчать до дома, перемахнуть через забор — нет времени возиться с калиткой! Вихрем пронестись по саду, едва не споткнуться о какой-то корень, хочется пнуть — к чёрту, потом! Прыгнуть прямо в окно собственной спальни, быстрей, быстрей, нужно это запечатлеть, запомнить, вдруг забудет?! Лист, уголь, яростный напор, угловатый, грубый росчерк по бумаге… Спустя полчаса Марат поднял голову от рисунка. На листе кривлялась, склонившись в насмешливом поклоне, скособоченная фигура в шутовском колпаке. Лицо перекошено злой ухмылкой, одно плечо гораздо выше другого. Грубый, примитивный набросок, но это и неважно, главное — вот эти изломанные линии, насмешливая гримаса, горящие глаза… На рисунке их передать не удалось, но Марат точно знал, что у Риголетто обязательно должны быть горящие, пламенеющие глаза, такие, чтобы придворные отворачивались во внезапном испуге, случайно в них заглянув. «Так! — Он нетерпеливо облизнулся и закусил губы, пальцы лихорадочно-исступленно барабанили по листу бумаги, раз за разом выбивая мотив арии, только в каком-то совершенно безумном темпе. — Мне нужен костюм. И колпак. И колокольчики. Что бы под костюм приспособить? Что-то красное, пёстрое, яркое…» Марик лихорадочно огляделся. Занавески? Они белые, вот чёрт! Половик? Он слишком тяжёлый. Опрометью бросился в ванну… Почему у них все полотенца зелёные?! Скатерть тоже белая, да что ж такое-то, неужели ничего красного нет в целом доме?! Скатерть… Идея! Марат кинулся к шкафу, пододвинул стул, залез на верхние полки — и вытащил оттуда праздничную скатерть. Да! То, что нужно, идеально! Сунул было руку в карман за ножом… Не нашёл. Выменял — когда-то давно, кажется, что неделю назад, а ведь это было только сегодня утром... Ничего, не жалко! В пальцах зловеще блеснули ножницы. «…ох и влетит же мне за это…» — обречённо пронеслось в голове, когда обрезки скатерти уже усеивали пол, будто пятна крови (всё по Верди!), а то, что от скатерти осталось, украшало новоиспечённого «Риголетто»: с помощью ножниц, нескольких булавок и очень богатого воображения Марат соорудил прямо на себе подобие шутовского камзола. Хватило даже на колпак, правда, без колокольчиков и больше напоминающий чалму. Но золотой узор пришёлся очень к месту! Костюм — есть, музыка — в голове, аккомпанировать сейчас не хочется, да он и на месте не усидит, даже если попытается. Итак… Марат набрал воздуху в грудь, замер на несколько мгновений — тонкий, напряжённый, как струна, зажмурившись, с глубокой складкой между упрямых чёрных бровей, пальцы до белых костяшек стиснули несчастное измусоленное его непоседливыми руками либретто… И с размаху, с разбегу, не раздумывая — нырнул в арию. — Там она! Я ведь знаю! Отдайте дочь мне! С отчаянием, со злобой, требовательно — но с затаённой глубинной дрожью. — Куртизаны, исчадье порока… За позор мой много ли взяли? Вы погрязли в разврате глубоко! Яростное обвинение, горькое, безжалостное: он наконец-то без ужимок, без шутки, без насмешки сказал то, что на самом деле думает. Марат обвинительно ткнул пальцем в пространство, голос зазвенел отчаянием. Дальше — безжалостная угроза, почти рычание, не человек — готовый кинуться зверь, волк, защищающий волчонка. Марат бросился к двери — и в тот же миг его оттолкнули невидимые руки, так, что он упал, потеряв равновесие. Ух, хорошо он, конечно, бросился, от души, даже спина отозвалась болью, затылком стукнулся, пока падал. — Откройте! — Приказ? Мольба? Угроза? — Откройте сейчас эти двери! Откройте! Откройте! Марик так ожесточённо боролся с невидимыми придворными, что сбил и дыхание, и голос: от сострадания к Риголетто ком подступил к горлу, ему пришлось хорошенько отдышаться, прежде чем продолжить. — Так все вы против меня идёте! — Задрожал, озираясь дикими глазами, будто затравленный волк. — Вы все против меня!.. В голосе Марата звенели неподдельные, его личные, собственные слёзы. Ему тоже доводилось вот так… Ну, не как Риголетто, конечно, его жизнь так не рушилась под пером гениально-жестокого композитора, но была на улицах одна компания… Которая решила, что поиграть в футбол, используя Марика как мяч — это очень удачная затея. Одному из этих пацанов Марик чуть не выбил глаз. Случайно! Но не то чтобы он сильно об этом сожалел. Сейчас внутри клокотала та же обида, та же отчаяние и беспомощность, густо замешанная с бессильной, ожесточённой яростью. Но у Марата ярость взяла верх. У Риголетто… — Марулло… — всхлипнул Марат. — Синьор мой… Ты один из добрей и чище душою… Ты мне скажешь, куда её вы скрыли? Марулло, скажи мне! Ох ты… Ему же самому так плохо станет, как петь-то, когда в горле самый что ни на есть натуральный комок, а голос предательски срывается, и щёки опять мокрые… Он ведь там, на скамейке, так и не выплакался как следует — помешали. Риголетто… Бедный Риголетто, несчастный шут! Да, злобный, да, жестокий насмешник, да, но разве не сам двор его таким сделал? И у него была Джильда, был внутри и свет, и благородство, и способность глубоко, всем сердцем любить — а у этих придворных что было?! Вот хоть у этого Марулло! Риголетто называет его добрым, а он его отталкивает, подонок! Так, спокойно, спокойно… Выпрямился, выдохнул, размазал по щекам слёзы, перевёл дух, подождал, пока перестанет бешено биться сердце. Ему сейчас переходить к жалостной, отчаянной половине арии, а у него внутри всё пылает от бессильного гнева. Нужно прийти в себя. Но это же так несправедливо! Неужели Риголетто заслужил такое? А всё из-за этой дуры Джильды! Ладно, ладно, всё, успокоился. Нужно что-то придумать, чтобы отвлечься, ему тут, по идее, умирать от отчаяния, а не клокотать от ярости. Грим! Точно, грим! Вот он дурак, как он мог забыть! Грим ему подарила мама. Он, разумеется, в подробностях рассказал ей про Марио Ланца («А потом он такой… А она такая… А он такой…») и новое дыхание в своей страсти к опере. И она вскоре прислала подарок: целую коробку с гримировальными принадлежностями. Дед тогда скептично хмыкнул, мол, забивает мальчишке голову всякой дурью! А Марат сначала онемел от восторга, а потом только и мог, что попискивать и скакать по комнате: благодарной радостью сердце распирало. Настоящий театральный грим! Он даже пах гримуборной, закулисьем… Загадкой, извечной загадкой театра. Достать, раскрыть, разложить на столе, развернуть к себе зеркало, глубоко вздохнуть, унимая дрожь… Зачерпнуть пальцами краску… То ли страдающий, то ли насмешливый излом бровей. Подчеркнуть морщинами возраст, запихнуть под рубашку на спине подушку — это горб. Жаль, глины нет — сделал бы накладной нос. Почему у Андрейченко Риголетто больше похож на благодушного старика? Он же сам про себя поёт: безобразный. Вот и должен быть безобразным! И переваливаться с боку на бок под тяжестью горба, точно! Так, а из чего бы сделать парик? Жаль, нет мела, можно было бы перепачкать им волосы — будто седые… Ладно, на первый раз этого достаточно. Итак, по новой! И Марат с наслаждением (на этот раз справившись с личными эмоциями) пропел арию с самого начала и до конца. А потом спел песенку Герцога (не смыв грим Риголетто, только горб из-под рубашки вытащил), и «Та иль эта — я не разбираю…», и даже дуэт Риголетто и Джильды, пользуясь тем, что детскому голосу вполне подчинялась и женская партия (наверное, баритоновые партии в его исполнении звучали откровенно забавно, но Марата это пока не волновало — как угодно, что угодно, лишь бы петь, а голос у него потом сам сломается). Дыхание сбивалось (ещё бы, сразу за двух петь!), но Марат терпеливо начинал снова и снова — почему бы и нет, интересно же попробовать, выпеть все нотки, все интонации ощутить покалыванием на языке и легким напряжением в горле. Интересно! И очень красиво, и захватывающе, и… Марату не хватало слов, чтобы описать это, но петь — это было как… как море. А лучше моря не может быть ничего на свете. Он пропел, всё, что смог вспомнить. Несколько раз повторял арию Риголетто, и песенку Герцога, и… И вот надо же было деду явиться именно в тот момент, когда Марат, облачённый в простыню вместо платья, распевал арию Джильды! Он как раз звенел верхними нотами: — Я, прощаяся с землёй, то же имя повторю, чудных грёз волшебный рой разогнал печаль… — Что тут происходит?! — …мою… — обречённо икнул Марат. Резко лязгающий голос, мрачный взгляд, сведённые к переносице брови, скрещенные на груди руки — дед мгновенно швырнул его из небесных сфер и высоких страстей в низменную реальность. Марик в два счёта оценил диспозицию: нарушение запрета, утеря (обмен) ножа на билет без спросу, жестокая расправа над праздничной скатертью, перепачканная гримом простыня, учинённый по всему дому в творческом порыве бедлам, клоки ткани на полу, и он напрочь забыл, что должен был сходить в магазин и нажарить картошки. Вот чёрт. Надо было слинять к Павке и попросить политического убежища, но он так увлёкся пением, что напрочь забыл про время. «Вот я дурак! — дошло до Марата. — Надо было взять всё необходимое и дуть на побережье! Там бы пел, сколько душа пожелает, а тут… Вот почему я никогда наперёд не думаю?» Пока Марат постепенно наливался нежно-малиновым, дед испепелял его взглядом коммуниста, который видит перед собой закоренелого буржуя. Судьба Марата, очевидно, ожидала соответствующая: раскулачивание и ссылка в Сибирь. Проще говоря, порка и наверняка какое-нибудь наказание. Наконец, молчать под тяжёлым дедовым взглядом сделалось совсем невыносимо. Интересно, под гримом видно, что у него щёки горят? — Ну… Я… Я за ремнём, да? — Марат пытался хорохориться, конечно, но писк получился откровенно несчастный. — Какие мы догадливые... Я так понял, ты пошёл на «Риголетто». — А по мне не видно? — Марик, не удержавшись, ехидно развел руками, как бы предлагая оценить разом всю диспозицию. — Будешь язвить — получишь ремнём сильнее. Я предупредил. Как попал на «Риголетто»? — Обменял нож на билет. — Так. Нож — твой, ты с ним можешь делать всё, что хочешь, поэтому наказывать не буду. — Дед смерил его долгим взглядом, и неожиданно голос его прозвучал гораздо мягче: — Не жалеешь хоть? Это твой любимый был, ты же его сам выиграл. Марат вскинул на него сияющие глаза и изо всех сил помотал головой. Подумаешь — нож! Он бы всю флотилию кораблей отдал за то, чтобы ещё раз побывать на «Риголетто»! Дед ласково, понимающе усмехнулся, но в следующий момент голос его вновь зазвучал жестко и чеканно: — Дальше. Картошки ты нам не пожарил? Поздравляю, Марат, мы будем сидеть голодные ещё час. Уши заполыхали ещё сильнее. Чёрт. Дурак? Как есть дурак. Вот трудно было отвлечься от «Риголетто» и пожарить? …нет, нельзя. Но ведь можно было петь прямо во время готовки, почему он не догадался? Стыдно-то как, дед ведь голодный пришёл, вон какой осунувшийся, и по голосу слышно, что он не только разозлился, но и расстроился, что голодным останется… Марат прикусил губу, готовый провалиться сквозь пол от стыда. — За это будешь наказан. Неделю готовка на тебе полностью. Если ты ничего не приготовишь — значит, мы ничего не едим. Понял? — Понял. Справедливо. — Этот бардак ты сейчас уберёшь, пока я буду готовить нам ужин. Который должен был приготовить ты. Марат покраснел еще сильнее, даже щёки печь начало, но тут же досадливо поморщился и опустил глаза, чтобы не раздражать деда дерзкими взглядами. Обязательно носом тыкать? Понял он уже, понял. — Простыню постираешь. Если не отстирается — будешь спать на грязном, поэтому в твоих интересах. Скатерть… — Дед помрачнел, разглядывая Марата, как экспонат Кунсткамеры. — Портной из тебя, конечно… За скатерть и за то, что нарушил мой запрет — десять ударов ремнём. По пять за каждую провинность. Понял? Ответом послужил тоскливый вздох. В мрачном предвкушении заныла спина: дед всегда бил спокойно, без злобы, но увесисто, так, что чувствуешь каждый удар. Иногда попадал пряжкой, и сдержать болезненный стон в такие моменты было очень сложно. Но наказание он действительно заслужил, и самому же не хватило мозгов слинять куда-нибудь под вечер, задобрив деда картошкой, так что… Ну, что ж теперь, ремень так ремень. Не первый раз. Дальше всё шло точно по дедушкиному слову: смыть грим, убраться, замочить простыню в воде, засунуть в шкаф камзол и колпак из скатерти (пригодятся!) и сесть чистить картошку. Порка — после ужина, кто ж порет внуков на голодный желудок. — Внук. — Ммм? — Что это ты делаешь? Он удивлённо поднял голову. — В смысле «что делаю»? — Ты напеваешь. Ой. Точно. Марат машинально прижал ладонь к горлу, скулы обожгло румянцем, будто его поймали на чём-то постыдном. Повёл лопатками, опустил глаза в пол. — Ну, напеваю и напеваю… Скучно просто так сидеть. — Так, Марат. — Марик вздрогнул и приподнял угловатые лопатки, заслышав неожиданно жёсткие, недовольные нотки в дедушкином голосе. — Посмотри на меня. В глаза посмотри! Он подчинился с огромной неохотой. Дед смотрел внимательно и пристально, и взгляд у него тяжёлый, хоть голос и прозвучал внешне… спокойно? Наверное, да. Если не считать едва слышной вибрации… вибрации… гнева?.. Марик крепче вцепился в нож и невольно чуть отодвинулся на табуретке, пряча глаза. Гнева… Нет, нет, ему, наверное, кажется, дедушка же на него никогда не злился раньше! В смысле… Ну, он ворчал, конечно, и прикрикнуть мог даже, но ведь за дело, и всегда быстро отходил, и обычно это просто от усталости на работе было, а тут… Почему он злится? Марик ведь ничего такого не сделал. Может, ему кажется? Да, ему наверняка кажется, ну что он сделал-то такого, подумаешь, песенки пел, ну, то есть, арии, за что на него злиться?.. Ему кажется. Ему просто кажется. — Что-то ты в последнее время увлёкся… Такими вещами. Марик медленно, осторожно снял ножом очередную чешуйку кожуры. В уютной кухне родного дома сделалось зябко, и почему-то тоскливо засосало в животе. — Какими это вещами? — как можно беспечней, скерцандо, (1) вовсе не аджитато, (2) нет-нет-нет. — Мне понравились некоторые оперы, вот и всё. «Риголетто» — твоя любимая, вот мне и захотелось послушать. Чем это плохо? — вызывающе и вместе с тем немножко испуганно. — Ничем. Опера — прекрасное искусство, и я рад, что «Риголетто» тебя впечатлил. Дед так размеренно чеканил слова, что Марат невольно, безотчетно подгонял движения ножа под их ритм. И хотел спрятаться, очень хотел спрятаться, и совершенно не понимал, что происходит, почему дед так холодно с ним разговаривает, почему, это ведь хорошо, что ему понравился «Риголетто», разве они не должны были сейчас смеяться и обсуждать его, как это всегда бывало с книгами, фильмами, с чем угодно? Разве нет? — Но скажи-ка мне вот что, мой дорогой внук… — Запах вишнёвого дыма обжёг ноздри. — Ты сегодня упражнялся? — Да. — Марату пришлось надавить на себя, чтобы голос не прозвучал сдавленно и умоляюще, а как обычно, спокойно и немножко с вызовом. — Утром. Час. — Мда? И что ты играл? Нож медленнее скользнул по картофелине, пальцы сжались на рукоятке сильнее. От желания вжать в голову в плечи ныла шея. — Ну… — Ну? Учти, что я могу встать и проверить. — Я и не собирался врать! — Марат мгновенно вспыхнул и с вызовом вскинул глаза. — Арию Фигаро из Моцарта я играл. И хор мальчишек из «Кармен». И дуэт оттуда же. И итальянскую «Funiculi-Funicula» сыграл и спел несколько раз подряд, но об этом деду точно знать необязательно. …раньше не было ничего, буквально ничегошеньки, что деду было «знать необязательно». — Ария, хор, дуэт… Всё из оперы. А у тебя, если не ошибаюсь, целый список произведений Глинки лежит ещё с прошлой недели. — Что в этом плохого? — резко и звонко, с вызовом бросил Марик. — Опера — тоже хорошая музыка, её писали великие композиторы! Она сложная, отлично подходит для пальцевой техники… — Марат, прекрати валять дурака! Обычно дед в таких случаях стучал трубкой по столу… А теперь вдруг так ударил ладонью, что у Марата испуганно дёрнулись пальцы, и полкартофелины плюхнулось в воду. Дед скользнул взглядом по его рукам, встретился с потрясённым, широко распахнутым взглядом — и тяжело выдохнул, явно подавляя раздражение. Марик вцепился в нож и картошку, чтобы не выдать, что у него трясутся пальцы. — Ты увлёкся пением, я же вижу, — спокойней, ровнее — спокойно и ровно, как могильная плита — прозвучал голос. — Постоянно мурлычешь что-то себе под нос, напеваешь — раньше такого за тобой никогда не водилось. И если ты думал, что я не услышал твой концерт… Марик резко выдохнул — воздуха в груди вдруг словно не стало — и встретился с насмешливым, колким дедушкиным взглядом. — Окна нужно закрывать, Марат Алиевич. Уши горели огнём. Кончики пальцев лихорадочно отбивали дрожь по рукоятке ножа, сердце почему-то подпрыгнуло и затрепыхалось где-то в горле. Остро хотелось провалиться сквозь землю, отмотать время назад, чтобы всё исправить, что угодно, лишь бы не было этого разговора, лишь бы дед не говорил с ним такими холодными, резкими интонациями. — Ну… Ну, и что же? От этого что, плохо кому-то? — От собственного лепета сделалось противно. Марат нахмурился, прочистил горло, сказал твёрже: — Да, мне понравилось петь. — И отчаянно, как в ледяную воду, чтоб не ходить вокруг да около… — Ты думаешь, это плохо? — Как тебе сказать, внук… Дед откинулся на спинку кресла, задумчиво следя взглядом, как мягко тают в воздухе колечки вишнёвого дыма. Марат лихорадочно барабанил пальцами, взгляд словно прилип к нечитаемому лицу напротив, к морщинке между бровей и вокруг губ, к жёстким, как из дерева высеченным чертам. Спина напряжённо закаменела. — Я считаю, что человек в жизни должен заниматься чем-то одним. Тем, к чему у него есть склонность. Я вот, например, хотел быть музыкантом в юности, но понял, что склонностей у меня к этому нет. Зато из меня вышел неплохой чиновник. А ты… У тебя, напротив, очевидные склонности к музыке. Хоть ты и жуткий лодырь, но склонности твои отрицать бессмысленно, иначе тебя с твоей успеваемостью уже давно вышвырнули бы из школы, уж поверь мне. Но учителя делают на тебя ставку, понимаешь? Плечи — как каменные, даже размять немного захотелось. Ладонь болит — так врезалась рукоять. — И уже из-за этого я бы тебе настоятельно рекомендовал… — Ничего себе рекомендация… Такой рекомендацией можно и раздавить ненароком — настолько веско, тяжело прозвучал дедов голос. Спина у Марата напряглась ещё больше, подбородок невольно пополз вверх. — Не распылять свой талант на глупости. — Почему глупости? — Марат с трудом разжал ладонь, отложил нож, пошевелил онемевшими пальцами, старательно сосредотачиваясь на этом движении. — Ты думаешь, я… Плохо пою? Дед несколько секунд пристально смотрел ему в глаза. Хмурился, постукивал пальцами по трубке, и, кажется, первый раз в жизни Марату сделалось под его взглядом неуютно. Но глаза он не отвёл. — Я буду с тобой честен, внук, а ты уж постарайся не обижаться. Музыкальный слух у тебя есть, в ноты попадаешь, поёшь с чувством и очень… очень громко. Слава богу, что мы не в квартире живём, соседи захотели бы тебя убить. Мучительно. Обычно Марика только смешил острый дедов язык, а сегодня — в чёрных глазах мелькнула обида. Ну зачем так больно-то?.. — Поёшь с чувством, хорошо подделываешься под чужую манеру. Но голос у тебя резкий, и слушать его неприятно. Извини. — Он ещё может сломаться! — выпалил Марик быстрее, чем успел подумать, и ошеломлённо застыл, схлестнувшись с дедом глазами. Это что у него в голосе сейчас прозвучало… Надежда? Порывистая, болезненная, отчаянная… Надежда на то, что у него ещё сломается голос? На то, что он сможет… Сможет… Резкий стук трубки о стол. — Не забивай себе голову ерундой, — очень спокойно и веско отчеканил дед. — И давай готовить картошку. После ужина Марата, естественно, высекли. Почему-то казалось, что ремень проходится по спине сильнее обычного. Но ударов было десять, всё как дед обещал. Полновесных и болезненных. Поздний вечер медленно перетекал в густую, тёплую ночь. Дед ещё работал в кабинете, а Марик устроился на подоконнике, свесил ноги в сад и запрокинул голову, рассматривая крупные, яркие звёзды. Рассматривал — и будто их не видел вообще. Теперь, не слыша резкого дедушкиного голоса, не видя его тяжёлого и жёсткого взгляда, он мог обдумать, что дедушка в итоге ему сказал. Марат повёл напряжёнными лопатками: свежие следы от ремня отозвались болью, и в груди как будто свернулся тугой, холодный комок. Комок обиды? Да, наверное, обиды. Хотя на правду не обижаются, правда ведь? Или… Он никогда прежде не думал о будущем, связанном с музыкой. Пианино… Пианино было с ним всегда, всю жизнь, как её естественная часть. Без пианино он себя просто не представлял, и играть ему нравилось всегда. Нравится и сейчас, но… Также нравится, например, рисовать. Вырезать из дерева корабли. Лепить что-нибудь. Читать биографии композиторов. Играть на пианино — нравится тоже, ужасно нравится, гораздо больше, чем все остальное, и, к тому же, все вокруг говорят, что у него хорошо получается, и если он не будет лениться… И всё такое. Вот он и играл. Что-то с удовольствием, что-то даже с огромным наслаждением, что-то — побыстрей, чтобы отбыть повинность, потому что нужно отрабатывать гаммы и пальцевую технику. Ему нравилось играть на пианино, правда нравилось! Но ни разу за все годы, что он провёл за клавишами — ни разу не мелькнуло мечтательного «Вот когда я вырасту и буду давать настоящие концерты для фортепиано…» О пении он тоже так не думал, совсем. Ему просто нравилось петь. И даже в голову не приходило лениться, отлынивать, перескакивать через что-то, чтобы побыстрей перейти к интересному, потому что всё было интересно. Но когда дед сказал, что у него неприятный голос, а значит, никто не захочет его слушать… От обиды больно перехватило горло и обожгло глаза. «Выкинь эти глупости из головы», «Не забивай себе голову ерундой». И вообще, сосредоточься на пианино, у тебя Глинка недоучен. А о пении и думать забудь, намёк ясен? У тебя всё равно не получится. Не получится… Дед ведь всегда с ним честен. Он ни разу, ни разу ему не врал, и сейчас тоже… Марат бы услышал, почувствовал ложь. Да, деду явно не нравилось его увлечение, он посчитал его блажью, глупостью, которая отвлекает Марата от чего-то действительно важного — но своё мнение об его попытках петь он сказал абсолютно честно, как всегда. Выходит… В ноты попадаешь, поёшь от души, но слушать неприятно. Значит, и не захотят слушать. Да, голос может сломаться, верно. Но сломаться он может в совершенно неправильную сторону. Может, у него будет нежный тенор, как у Лапшина, может, мощный бас Шаляпина — а может, какой-нибудь противненький козлетончик. И надеяться на это глупо: на мутацию голоса он никак не повлияет. Значит… Значит, дедушка прав. Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Логичнее, разумнее — сосредоточиться на пианино, на том, что у него уже получается, развивать склонности и дальше. Ведь, в конце концов, это не так плохо, верно? Он любит играть, любит музыку, любит импровизировать и сочинять, и у него есть к этому склонность. Это же настоящий подарок судьбы: чтобы и нравилось, и получалось! Так, может, разумней будет послушаться деда — мудрого, старшего, опытного — и больше не петь? Не петь. Никогда больше. Марик резко выпрямился — мысль стегнула его, как ледяным ветром прямо в лицо, под кожу, продрав зябкой дрожью вдоль позвоночника. Не петь?! Не нырять снова и снова в это море, не позволять ему подхватывать себя и нести куда-то далеко, не чувствовать, как приятно ноет горло и гудит всё внутри, словно там полыхает костёр, и от жара вибрирует даже воздух, не шататься потом от слишком сильных эмоций, от усталости — и от счастья… Никогда? Никогда не петь… Господи, ни за что! Ни за что в жизни, ни за что на свете, ни за что, ни за что, даже думать об этом нельзя — вдруг накаркает! — Ни за что, — шёпотом, но отчётливо и жёстко отчеканил Марик. — Ни за что на свете. Я буду петь. Пусть даже это журавль в небе. Пусть у него резкий голос, а мутация может как улучшить его, так и ухудшить. Пусть даже дед против… Марат ведь ни разу ещё не делал чего-то, что радикально шло бы вразрез с его мнением. Мелкие ссоры, капризы, «сделаю назло, а чего он запрещает» — это ерунда, даже сегодняшний поход на «Риголетто» — ерунда, яйца выеденного не стоящая, но пение… Марик вспомнил, как дед говорил о пении — и в груди всё заныло болью и страхом. Дедушка так смотрел на него… Словно если Марик будет петь — то всё. Всё. Не нужен ему тогда такой Марик. Брррр! А ну, немедленно прекратил даже думать такие глупости, понятно тебе?! «Я ему вообще-то не нанимался, если уж так, — зло и упрямо скривил губы Марат. — Не нравится, как я пою — ну и прекрасно, я слушать не заставляю. Буду внимательней следить, чтобы дед не застал за пением, по возможности вообще не петь дома, выбирать уединённые места, это несложно, было бы немного мозгов и сноровки. Но я буду петь. Пусть даже без особой надежды, что это приведёт к чему-то серьёзному… Буду. Потому что это невозможно — не петь. Чёрт, ещё бы от моря отказаться попросили!» В одном горячем порыве Марат легко и уверенно спрыгнул на землю — босые ступни мягко спружинили о землю — и бесшумной тенью скользнул за ворота сада. Дед будет работать ещё долго, а ему остро хотелось петь, петь и петь — словно подтверждая собственное решение. На улицах ещё горели фонари. Марик довольно щурился навстречу их уютному, тёплому свету и быстро, наизусть знакомыми переулками пробирался к морю, точно зная, как никому не попасться. На город бархатным покрывалом опустилась ласковая южная ночь, густая и тёплая, как парное молоко. Ярко горели крупные звёзды, каких не бывает нигде в целом мире, кроме его родного города, Марик это точно знал, хоть нигде пока еще больше и не был. А под звёздами царила такая глубокая, непривычная тишина, что на несколько мгновений ему показалось, что всё вокруг ему только снится. Откуда-то издалека доносился мягкий перезвон гитары и чей-то негромкий, лукавый смех, и от всего этого разом на сердце отчего-то становилось легко и ясно, и даже легче, спокойней дышалось, и песня сама просилась на губы — естественная, как дыхание.