Мальчик, море и музыка

Марат быстро запихнул в себя обед, скороговоркой поблагодарил, закинул посуду в раковину и — «Можно я пойду?» — Нельзя. Садись, поговорим. Мальчишка настороженно замер. Та-ак, и за что его будут отчитывать сегодня? Вроде бы в последнее время ничего из ряда вон выходящего не совершал. Ну, разве что порвал штаны, когда упал с забора (один из соседей наотрез отказывался показывать пасеку, а Марику было очень интересно), но ведь зашил же! И лучше уж штаны, чем пчёлы: сосед говорил, что они «злобные, как овчарки». Или это за то, что всего Шопена пустил на кораблики? Виноват, но за это его уже ругали, да и дед на такие мелочи уже внимания не обращает. За последнюю драку стенка на стенку? Да если за каждую драку устраивать порку, на Марате же живого места не будет! И вообще, дед сам говорит, что мальчишки должны драться. «Или он пластинки нашёл?! — От ужаса перехлестнуло дыхание. — Пожалуйста, только не это!» В груди пугливо захолодело, сердце забилось сильнее, прыгнуло к самому горлу, зачастило сильнее, сильнее, сильнее… Если дед найдёт пластинки, то велит выкинуть. Тут даже знать его как облупленного не надо, чтобы понять. И даже аргумент «но ведь они за деньги куплены, кто-то их делал, ты хочешь чужой труд на помойку выкинуть?!» не сработает, потому что это «рёбра» — контрабанда, не считается. Будто записать «рёбра» легче, чем изготовить пластинку на заводе! Марат старательно отвлекался мыслями, чтобы не было видно, как его потряхивает. Спокойно, спокойно, иначе дед начнёт выпытывать… и ведь докопается! Государство определённо потеряло в его лице блестящего НКВДшника. — Догадываешься, о чём говорить будем? «Только не пластинки, только не пластинки, только не пластинки…» Мертвея, Марик медленно вернулся за стол, вытянулся в струнку, впился в деда испуганными глазами. Только бы не пластинки… Он недавно раздобыл себе такую чудесную запись Марио Ланца! До дыр заслушал у Петьки в общежитии, ребятам показал, всем понравилось. Если теперь дед велит их выкинуть… Оледеневшие пальцы впились в край стола, Марат безотчётно задержал дыхание. — Что у тебя с оценками по арифметике? Слава богу! От облегчения показалось, что он сейчас шмякнется со стула. В висках радостно прогремели фанфары. Это не пластинки, он не нашёл пластинки, жизнь прекрасна и удивительна! И даже его постоянные побеги на побережье не заметил! Хотя вот это даже немножко обидно, мог бы и заметить. Но всё равно — жить хорошо! Особенно если с песней. — Да бог с ней, с арифметикой! — на радостях выпалил Марик. — Нахватал двоек, подумаешь! Потом исправлю. Может быть. Если ему совсем делать будет нечего. Не конец четверти даже, чего дед пристал? — «Подумаешь»? О-ей. Так, соберись, не хватало ещё, чтобы дед из себя вышел. Он пока спокойный, в таком настроении с ним как раз лучше всего разговаривать, а вот если он разойдётся и начнёт лекции читать… А Марат начнёт спорить, потому что он всегда спорит, и в итоге они поругаются, а день так хорошо начинался… Короче, успокойся и сиди смирно. Не раскрыли — вот и славно. Но пластинки на всякий случай надо перепрятать. — Марат, мне не нравится твоё легкомысленное отношение к учёбе. Тем более, к такому важному предмету. Марик закатил глаза и поборол желание изобразить пальцами болтливый рот. Иногда дед говорит точь-в-точь как Чингиска или Константин Иванович, чтоб ему пусто стало. Это у всех взрослых так, интересно? Вцепились в эту арифметику, как в священную корову. — Если ты думаешь, что главное для тебя — музыка, то, пожалуйста, оставь эти мысли. Тот факт, что природа наделила тебя определёнными талантами, не означает, что с тебя снята обязанность быть прежде всего образованным, высококультурным человеком. — Высокок… Бррр! Высоко-куль-тур-ным? — Язык запутался в согласных. Выдумают же словечко. — Хорошо, а арифметика каким боком к культуре относится? Я вот в оперу хожу. Культурно. Дед весело фыркнул. Нет, у него определённо сегодня хорошее настроение. Ещё вчера Марик бы за такой тон получил увесистый подзатыльник, а сейчас его явно забавляет немного поспорить. Как он говорит: «поупражняться в софистике». — Опера, Марат, для тебя удовольствие. — А культура не должна быть удовольствием? Дедушка рассмеялся и больно ущипнул его за нос: не зарывайся, мол, я всё ещё очень даже могу дать тебе ремня. — Культура — это не только опера, музыка, книги и картины, но и математика тоже. Помнишь, как Чехов говорил? «В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Марат не впечатлился. Он Чехова не любил. Кое-какие его рассказы очень забавные, конечно, но начнёшь читать те, где он серьёзен — и захочется повеситься. Чехову словно доставляло удовольствие лезть руками в самое мерзкое, гадкое, Марату казалось, что он на всех своих героев — и на весь мир — смотрит то ли с отвращением, то ли с холодным интересом, как хирург на «оперируемый материал». И от этого читать его было тяжко и скучно, даже настроение портилось. — Человек везде должен быть развитым, — продолжал дед, — а не только в том, что ему нравится. В оперу ты ходишь, потому что она тебе нравится, а не потому, что ты стремишься к культурному развитию. Нравились бы тебе какие-нибудь глупые музыкальные фильмы — ты бы ходил на них. Марат закусил губу и смущённо опустил чёрные ресницы. Ой. Неловко получилось. Умнее было бы промолчать, но дед своими словами будто бы задевал те фильмы. Его фильмы. Те самые фильмы с Марио Ланца. Фильмы, где звучал и волновал до глубины души волшебный, бархатный голос, фильмы, которые Марик готов был смотреть до бесконечности, фильмы, которые в нём всё, что только возможно, перевернули, из-за которых он начал учить итальянский, начал петь, фильмы, которые заразили его итальянской лихорадкой. И промолчать сейчас было… Всё равно что предать Марио, отважного, открытого, доброго Марио Ланца. Глупо, наверное… Какое Марио дело до него? Но Марат выпрямил спину, поправил галстук, по-прежнему завязанный концами вниз, как у Пепе из «Любимца Нового Орлеана», и сказал упрямо и тихо: — А разве можно или одно, или другое? Почему математику и оперу — можно, а фильмы и оперу — нельзя? — Потому что и математика, и опера развивают человеческий дух, закаляют его, делают лучше. А фильмы… Не все, конечно. Я сейчас про всякие мюзиклы о любви и прочую ерунду. Есть в кинематографе и достойные произведения, конечно, но вот такие вот благоглупости — они предназначены только для того, чтобы развлекать, они не приводят ни к каким размышлениям, не заставляют зрителя задавать себе сложные вопросы, не развивают его умственно. Ага, сейчас, триста раз! Неправда! Да ни один фильм или книга не развили Марата так, как те самые «глупые мюзиклы»! Пусть не из них, но из-за них он узнал столько всего, сколько в школе вообще не преподают! Но это деду уж точно говорить не надо. Марик даже на всякий случай зажал язык между зубами, чтобы не раскрылся излишне болтливый рот. — По сути, это как коровья жвачка для мозгов, — продолжал дед. — Человек тратит по часу, по два часа своей жизни только на то, чтобы пожевать всё это, посмотреть на яркие картинки, увидеть сказку… Хотя мог бы в это время обдумать куда более глубокое и серьёзное произведение, или потратить время на учёбу. Почему, по-твоему, Ленин написал так много научных трудов? Так много смог сделать, хотя прожил в общем-то довольно короткую жизнь? Потому что он не тратил время попусту. — Ленин молодец, конечно… Хотя надоел пуще баклажанов осенью. В школе — Ленин, дома — Ленин, в кино — Ленин, в книгах — Ленин, в учебниках — Ленин (даже по той же арифметике, там-то он зачем!), чуть что — Ленин. Ну, и Сталин ещё. Марик и Павка уже неприличные стишки про него коллекционировали, «собирали школьный фольклор», как литературно подкованный Павка это называл. — Но разве всегда нужно только думать и учиться? Иногда надо и развлекаться, так ведь с ума можно сойти. — Когда это ты успел от учёбы и думанья устать, обалдуй? — хохотнул дед, постучав его пальцем по лбу. Марат нахмурился, но прежде, чем он успел выпалить что-то обиженное, дед продолжил: — Но ты прав, конечно. Иногда нужно и развлекаться. Вот, например, помнишь фильм «Золушка»? С Фаиной Раневской. Его снимали сразу после войны. Почему? Потому что людям после войны нужна была вот такая добрая, светлая сказка. Марик на пару секунд растерянно замер, сопоставляя факты, в мозгу со скрипом повернулась пара шестеренок… — А ведь точно! — воскликнул в изумлении. — Я об этом не думал… А ведь правда! Поэтому! А сам быстро прикинул: когда снимали «Любимца»? В пятидесятом… Не сразу после войны, как «Золушку», но всё равно близко; а ещё Марик читал, что Италия после войны была разорена, что там ни у кого не было работы, и было очень тяжело. Выходит, что и эти фильмы с Марио Ланца тоже снимались… Как «Золушка»? Для уставших от тяжелой реальности людей. Чтобы они отдохнули и посмотрели на доброе и светлое, яркое и красивое. Чтобы им хоть на полтора часа стало хорошо, чтобы они забыли о безработице, безденежье, голоде. Чтобы подарить им среди тягостных, тягучих, безрадостных дней немного чуда… Марик сидел с широко распахнутыми, восторженными глазами, с чуточку растерянной, радостной улыбкой в уголках губ. Дед тепло улыбнулся, пару мгновений полюбовался им — Марик не заметил — а потом чувствительно тряхнул тонкое мальчишеское плечо. — У нас тут, слава богу, уже давно не война и прятаться в сказках не нужно. И вообще, — на стол с громким хлопком упала тяжёлая ладонь, голос прозвучал резче и строже, так, что оставалось только вытянуться по струнке и смотреть в рот преданными очами, — хватит заговаривать мне зубы. — Это я заговариваю?! Это у тебя настроение «поупражняться в софистике»! Главное, возмутиться погромче, поестественней, чтоб деду в голову не пришло, что Марат нарочно его отвлекает. Хотя дед это понял, конечно, вон какие глаза насмешливые. Да и как он мог не понять? Это же его дед, кто в этом мире вообще может быть умнее деда? Разве что Наташенька Лейсановна, ангелоподобное создание, посланное с небес на эту грешную землю. — Всё, хорош, — уронил чеканным металлом, и Марик оборвал себя на полувздохе. Настроение на софистику закончилось. — Ты нахватал двоек по арифметике, на тебя жалуются учителя. Что случилось? «Ой, ну всё. Раз жалуются — это уже показатель, — печально вздохнул Марат. — До деда просто так не доберёшься, в школу он приходит редко, обычно к нему нужно записываться на приём на работу. Значит, я их и правда основательно достал. Что, главное, я такого сделал ужасного?! Надеюсь, Наташенька не жалуется, это было бы обидно. Очень не хочется ей досаждать, она хорошая». Марат сник и с тяжёлым вздохом подпёр голову рукой. С арифметикой у него отношения не заладились с самого начала. Всё дело в том, что ему с первого взгляда не понравился Константин Иванович. Наташенька Лейсановна о нём мягко заметила, что он был бы гораздо лучшим учёным, чем преподавателем. Марик тогда ещё удивился: разве это не одно и то же? «Нет, — улыбнулась Наташенька, — вот, например, я посредственная пианистка. — Марат тактично промолчал, и это от неё не укрылось. — Видишь, ты даже не споришь! Посредственная. А преподаю хорошо. Правда?». Ещё как правда! И про Константина Ивановича, наверное, тоже правда. На уроках он постоянно повышал голос, стоило допустить ошибку — как он начинал горячиться… В общем, реагировал примерно так же, как сам Марат — на фальшь в музыке: кривился, как от зубной боли. И постоянно начинал возмущаться: вот вы думаете, что арифметика вам, музыкантам, не нужна! А арифметика — это царица наук! Без арифметики вы не сможете ничего, даже обоями комнату обклеить! Бестолочи, относитесь к учёбе спустя рукава… Особенно ты, Магдаров! Слушать всё это было и неприятно, и утомительно, и оттого всё меньше и меньше хотелось ходить на уроки. Получался замкнутый круг: Марат не ходил на уроки, потому что не хотел в очередной раз слушать, какие они все бестолочи (за редким исключением вроде Лодика Касынова, отличника по всем предметам, но даже ему арифметика давалась трудно), пропускал, чем навлекал на себя ещё больший гнев, а от этого ходить на уроки хотелось всё меньше, меньше, меньше… Нет, Марат тоже виноват, конечно, но кому будет приятно сорок минут выслушивать, какой он болван, неуч, бестолочь и в целом недостойный человек, который ничего в этой жизни не добьётся без арифметики? «У меня других дел нет, что ли…» — мысленно бурчал Марик и неслышно выскальзывал из школы через чёрный вход, чтобы не попасться сторожу. Дядя Василь был прекрасный человек, добродушный, всегда вежливый, очаровательно ехидный, они с Мариком искренне нравились друг другу, но если Марат пытался слинять и при этом попадался ему на глаза — «Извини, Марик-джан, дружба дружбой, а служба службой. Держать тебе путь к Варваре Сергеевне». Бррр! — Да ничего не случилось. Может, посложней стало, вот я и перестал понимать, что там к чему. Это правда. В пятом классе появились всевозможные дроби, выражения с буквами, и у Марата всё перемешалось. Сложить два числа — особых мозгов не требует, а вот после всех этих игреков и иксов голова шла кругом. Марат приходил на урок (например, когда Чингиска угрожала привести его туда за руку, и в мальчишке поднимала голову гордость), сидел на задней парте, меланхолично пялился на доску и понимал, что ничего не понимал. Неприятное, тягостное ощущение. Становилось скучно до зевоты, он принимался складывать из листов самолётики и пароходы, глазеть по сторонам, отвлекать одноклассников… Огребал, разумеется. Выходил из класса и думал: и зачем приходил? — Почему не подошёл, не попросил объяснить? — Так Наташенька не очень в арифметике… — Я не про твою Наташеньку, а про Константина Ивановича! — Про Циркуля?! — У Марика глаза полезли на лоб. — Дед, ты серьезно? — Не Циркуль, а Константин Иванович. И не закатывай глаза! — Между прочим, Циркулем его даже не я назвал. — Меня это не интересует. А что ты другим учителям клички даёшь — это тебя не красит. Марат с вызовом фыркнул и сделал как можно более независимый вид. Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг». — Прояви уважение. Это Константин Иванович твой учитель, а не Пашка, Сашка, Глашка, кто там у тебя ещё был. Тебе вот будет приятно, если тебя… Марат ехидно вскинул брови. Прозвище «Маэстро» очень даже льстило его самолюбию, порой даже приятно смущало. Дед досадливо нахмурился и наградил его лёгким шлепком по губам: не царапай, мол, потолок носом, Маэстро недоделанный. Марат поморщился, потёр губы. Не столько больно, сколько обидно. — Я пытался с Павкой позаниматься, — заговорил примирительно, — но он тоже не особо понимает, а что понимает — объяснить не может. К Касынову обратился, но у него на меня времени нет, он уже двум девочкам помогает, у них тоже проблемы. Я решил, что девочкам нужнее. Настала очередь деда ехидно вскидывать брови. — Тобой двигали только джентльменские мотивы? — И они тоже, — сделал невинную мордашку Марик, и дед — глаза потеплели, смягчилось выражение тонких, упрямых губ — с коротким, искренним смешком грубо потрепал его по загривку. — Бесёнок ты у меня… Ладно. Двойки нам в любом случае нужно исправлять, ты со мной согласен? Чуточку лукавая улыбка в уголке рта, деликатно опущенные ресницы. Вопрос риторический, так что лучше он тактично промолчит о том, что арифметика его интересует приблизительно в той же степени, что и разведение коз. И то, козы больше — они хорошенькие. — Значит, ты позанимаешься с Константином Ивановичем отдельно, после уроков. Марат вскинулся, как ужаленный, глаза возмущённо распахнулись. — Нет! Я не хочу! — Я не спрашивал, чего ты хочешь. Нам надо исправлять двойки. Ты на второй год хочешь остаться? — Но дед!.. Тяжёлая ладонь повторно упала на стол с оглушительным хлопком. Как у него так получается, интересно? Марат как-то попытался сделать так же — у него получались только шлепки, а дед по столу бил как в колокол: гулкий, медный звук, от которого слова сами застревают в горле и хочется вытянуться по струнке. — Всё! С Константином Ивановичем я уже договорился. Чтоб ты знал, это было непросто, и согласился он исключительно из уважения ко мне. — Но… — Марат! Не обсуждается. Первое занятие завтра, сразу после уроков, не опаздывать. Но это же нечестно! Несправедливо, он же сказал, что не хочет, почему нельзя позаниматься с кем-то ещё, почему обязательно с этим Циркулем! Который только орёт и унижает, а не пытается что-то объяснить! Почему?! Дед нарочно, что ли?! Чтобы «развивался», а не «удовольствие получал»?! Из принципа?! Кипя от возмущения, Марат пулей бросился вон из кухни, хотел было от всей души хлопнуть дверью, желательно так, чтоб побелка посыпалась с потолка… Но, конечно, в последний момент удержался и аккуратно её прикрыл. С дедом такие коленца непозволительны. Но не хотел он заниматься с Циркулем! Не хотел и всё! С этим крикуном и истеричкой в одной комнате на час-два?! Вместо ножичков, футбола с друзьями, упражнений в английском и итальянском, кино, посиделок с Наташенькой Лейсановной… Пения! Самое главное — вместо пения! Марат накручивал бесконечные круги своей комнате и ожесточённо кусал губы так, что они потом наверняка потрескаются. Эти дурацкие занятия отнимут у него драгоценное время, которое он мог бы провести на берегу! А ему недавно такая хорошая песня попалась, он постоянно боролся с желанием хотя бы тихонечко её попеть, даже горло болело. А теперь — Циркуль! Марат сердито стукнул кулаком по стене и тут же пугливо сжался: не услышал ли дед?.. Дурацкий Циркуль. Дурацкая арифметика. Дурацкое всё. Не будет он ни на какие занятия ходить, не дождётесь! Несколько минут сидел, сердито надувшись («как мышь на крупу», как съязвил бы дедушка). Потом возмущение, злость и обида схлынули, он тяжело вздохнул, провёл ладонью по лицу… И печально плюхнулся в кровать. Бунта не выйдет. С Циркулем договорился дед, значит, ему Циркуль и будет отчитываться. Не придёт на занятия — дед, во-первых, отругает, вероятно, выпорет, и, самое главное, может решить провожать его на уроки, будто маленького. Фу. Отвратительно. А если это ещё и увидит какой-нибудь Серёжка Дыркин или даже Оська, у которого язык без костей и за зубами не держится... Придётся ходить. Но, может быть, всё будет не так плохо, как он тут надумал? Может, наедине Константин Иванович будет спокойнее, не станет кричать… Такое ведь тоже возможно. Наташеньке гораздо уютнее наедине с Мариком, чем в классе среди толпы, которую постоянно нужно держать в узде. Она даже ворчит иногда: «Ну почему вы не можете быть спокойными, как девочки! Берите с них пример». Может, и Циркуль так же?

***

Что ж, частично Марат оказался прав. Константин Иванович, конечно, отчитал его насчёт пренебрежительного отношения к «царице наук» и «из-за твоего разгильдяйства твой дедушка, такой уважаемый и занятой человек, вынужден тратить на тебя своё время!», но к этому мальчишка был готов и выслушал со скучающим видом. Но наедине Циркуль действительно стал поспокойнее, а когда он с ностальгией рассказывал о студенческих годах, Марат с удивлением думал, что он, кажется, даже немножечко человек… До первой ошибки в задании. Нет, первые пару раз объяснял спокойно, но потом постепенно распалялся. В голосе чувствовалось всё больше и больше напряжения, он хмурился, нервно поправлял галстук, трепал волосы, снимал и тут же снова надевал очки. Марат медленно деревенел за партой. Ну вот что тут понять можно вообще, если так объясняют? Арифметика ему и так всегда в голову лезла с чудовищным скрипом, а тут ещё эти интонации… Когда Циркуль начинал так разговаривать, Марик слышал не объяснения этих идиотских дробей и иксов, а бесконечное «как же ты меня раздражаешь, какой же ты тупой, ну это же просто невыносимо, какой же ты тупой, как же ты меня бесишь». «Не придумывай», — фыркнул бы на это дедушка. Но Марат и не придумывал, потому что в какой-то момент Циркуль… — Ну вот что, что здесь непонятного?! — не выдержал, наконец, и пружиной вскочил с места. Магдаров опустил голову и принялся сосредоточенно разглядывать собственные пальцы. Они отбивали нервный, беспокойный ритм. Аджитато, стаккато, токката, сфорцандо, рифорцандо… Марик перебирал музыкальные термины и старательно сосредотачивался на том, как двигаются пальцы, как отдаются в голове знакомые созвучия, как перекатываются сочные, порыкивающие итальянские слова. Очень просто, знакомо, понятно, даже не нужно вспоминать, куда какой палец ставить, руки сами всё помнят: с трёх лет за пианино. Музыка — это вообще хорошо. Музыка — его верный друг, в музыку можно закутаться, когда скверно на душе, в музыку можно выплеснуть обиду и злость, которую некуда больше деть, музыкой можно отгородиться от всего мира, в музыку можно нырнуть, как в море, с ней можно поговорить, как с другом. Музыка — это понятно и просто. А ещё очень приятно и интересно. За музыку его в основном хвалят, даже строгий Ильдар Зафарович, а когда ругают — хотя бы ясно, за что. Слышно, за что. Марик и сам обычно слышал свои ошибки, просто как исправить не знал. А арифметика… — Марат, ну это же абсолютно простая задача! Ну вот объясни мне, по-человечески объясни, что здесь может быть непонятного? Это даже дети на пять лет тебя младше понимают! Марат до боли закусил губу и опустил голову ещё ниже. Губы кривились в злой, неприятной усмешке. Ну вот такой вот я. Не могу объяснить. Не понимаю. Тупой, ага. Смиритесь, не удался ваш ученик. Может, вы уже прекратите это прятать за интонациями и риторическими вопросами, и по-честному скажете, в глаза? Что, пороху не хватает?! Я ведь и так всё прекрасно слышу и вижу. Как у вас щёки краснеют, как венка на виске вздувается… Лёлик Кац, бедный Лёлик Кац, уже бы под парту забился от такого. И мне… И мне тоже хочется. Спина непроизвольно напрягается, сжимаются кулаки, в животе холодный комок. Ненавижу, когда на меня кричат. Ненавижу. Вдох, выдох… Успокоился. Расслабился, усилием воли разжал стиснутые руки, пошевелил непослушными пальцами. Раз палец, два, три, четыре, пять… Десять. Ранка вот заживает на четвёртом. Откуда ранка? Собаку подкормить попытался, а она возьми и цапни, еле руку отдёрнул. И хорошо, что отдёрнул, дед говорит, что надо беречь руки, а он постоянно ими лезет куда не просят… Да хватит уже кричать! И чего кричит-то, спрашивается? Фашисты пришли? Болонка визгливая, а не учитель. Ну, не получается, не получается у него с арифметикой, понятно?! С музыкой получается. С литературой получается, если ему нравится, что они проходят, даже сочинения хорошо пишет, если вдруг так случилось, что зацепила тема. А с арифметикой — не получается, отстаньте! В желудке — ледяной ком. Уйти бы отсюда. Далеко-далеко уйти… К морю. — Марат, ты оглох? Язык проглотил? Давай, объясни мне человеческим языком. Что тебе непонятно? Я всё уже разжевал двадцать раз. На последних словах — утомлённая интонация. Марик скрипнул зубами, в костях шевельнулось раздражение. У его Наташеньки тоже бывает иногда утомлённая интонация, но Наташенька… Наташенька — хорошая. Наташенька правда всегда старается всем помочь, объяснить, подсказать, направить, для каждого ученика подбирает свой тон, свои слова. С утра до ночи бегает, бедная, на каблуках ещё, ужас. Устаёт, конечно. А этот от чего утомился? Оттого, что он такой умный, а вокруг все тупые? Судя по голосу, особенно на уроках, так и есть. Там он тоже вечно руку ко лбу утомлённо прикладывает, прямо байроновский герой: «Ну я не понимаю, как здесь что-то может быть непонятно, это же элементарно». И говорит ещё — «по-человечески»… От этой фразы у Магдарова каждый раз сворачивался в груди тугой комок тяжёлого, сумрачного гнева. «Прекратите врать», — без слов сказали упрямые мальчишеские глаза, короткий, угрюмый взгляд из-под сведённых бровей. «Объясни по-человечески», ага. Стал бы Константин Иванович его слушать — тогда, может, и объяснил бы, но Циркуль не будет. Зачем, главное, спрашивать тогда? Иногда Марат окончательно переставал понимать этих странных взрослых. Не мог Марат объяснить. Будь это дедушка или Наташенька — тогда бы попытался, а этот только сильнее орать будет. Он ведь как-то попытался, ещё на первом занятии: пальцем ткнул угрюмо — «здесь непонятно, откуда ответ взялся» — а в ответ Циркуль аж руками всплеснул: «Ну что здесь может быть непонятного?! Я ведь уже объяснял! Ну что ты за человек такой!» — и Марик отчётливо услышал, как что-то с лязганьем захлопнулось внутри. После Циркуль, следует воздать ему должное, успокоился и ещё раз объяснил непонятное место. Но Марат к тому времени уже ничего не соображал и думал только о том, чтобы не устроить ссору или не разреветься. Может, он и правда… ну… вот то, что Циркуль иногда говорит в запале. Циркуль же правда объясняет всё, по несколько раз объясняет… Злится, но объясняет. Он же не виноват, что Марат такой капризный, и если ему пытаются что-то объяснить вибрирующим, напряжённым голосом человека, изо всех сил сдерживающего крик — у него мозги словно бы ржавеют, мысли путаются, и он тупо пялится в тетрадь, не в силах разобраться даже в простейших действиях. Может, это с ним, Мариком, что-то не так, а с Циркулем всё нормально. Может, он, Марик, и правда просто… Ну вот просто, по-настоящему, а не в злую шутку, попросту… Мальчишка резко стукнул пальцами по парте, жёстко обрывая ненужную мысль. Это лучше не додумывать, а то опять начнёт в носу щипать. — Магдаров, я понимаю! Я всё понимаю, правда! Творческие люди, музыканты. Но у нас вся школа такая! И все как-то учатся, как-то понимают, изучают. Один ты у нас, что ли, особенный?! Марат больно укусил себе щёку, чтобы боль заглушила постепенно сворачивающийся в груди холод, несколько раз быстро-быстро моргнул, глубоко втянул воздух, прогоняя слёзный комок из груди, из горла. Движений пальцев здесь уже не хватит, здесь нужно что-то посильнее. Сильный и тёплый, как солнечный свет, приятный, как сладкий апельсиновый сок на губах, голос Марио Ланца. Волнующие переливы неаполитанских мотивов, похожих на ласковое итальянское море. «O sole mio…» — зазвучало в голове, и Марат благодарно нырнул в песню, и она спокойная и мощная, мягко закачала его на морских волнах, согрела ласковым итальянским солнцем, сняла тяжесть с плеч и груди, помогла неуловимо распрямить спину. Ушло напряжение из уголков губ, спокойнее и мягче сделался взгляд. — Мы это проходили уже два месяца назад! Ну что ты за человек! Целый час я с тобой бьюсь! — в отчаянии восклицал Циркуль. — Не час. Минут сорок. Могли бы и поточнее, раз вы за арифметику, — невозмутимо, ещё находясь во власти песни, огрызнулся Марат. Вот так с ним и нужно разговаривать. Не глухо и не надтреснуто, чтобы не выдать, как хочется разреветься, будто он не Марат Магдаров, а Лёличка Кац, но и без излишнего вызова — иначе Циркуль ещё сильнее раскочегарится. «Сволочь», — умиротворённо решил Марик. Песня в голове вышла на великолепную кантилену припева. Лёличке Кацу, кстати, она тоже нравилась. Лёличка Кац… Марат слегка нахмурился. Почему он постоянно вспоминает о нём во время занятий с Циркулем? Лёличка… Лёличка Кац заснул у него на диване, крепко обняв подушку, а Марат неслышно выскользнул в кухню, взглядом попросил разрешения — и порывисто обнял деда: давно не виделись, на работе завал, домой приходил только ночевать. — Ничего, что Лёлька у нас ночует? — прошептал чуть слышно, чтобы не разбудить. — Сколько угодно, — дед слабо, чуточку вымученно улыбнулся и легонько потрепал его по загривку. — Сядь, посидим пять минут, и спать пойдём. Марик быстро налил себе холодного молока, деду сделал крепкого чаю с чабрецом и уселся на стул, по-птичьи прижав к груди острые коленки. Задумчиво уставился в стену. Дед с удовольствием сделал несколько глотков, скользнул по нему глазами. Марику не надо было смотреть, чтобы это почувствовать: слышно, как он поставил чашку, как повернулся, дохнуло теплом и вишнёвым дымом, цепкий взгляд ощущается кожей. Обычно Марат бы неуютно поёжился, насупился, глянул в ответ: что смотришь? Но сегодня продолжал едва слышно отбивать ритм по чашке и отстранённо пялиться в неизвестность. — Что это у тебя? — дед тронул белеющий на загорелой коленке пластырь. — Где расшибся? «Да чтоб я помнил», — философски поднялись и опустились плечи. Если пластырь налепил — значит, расшибся серьёзно, мелкие царапины он не обрабатывал, всё равно все заживало, как на собаке. Может, на гвоздь напоролся, или ещё что. Если не попал в больницу — значит, ерунда. В полумгле насмешливо сверкнули глаза, и в том, как дед пыхнул трубкой, Марат отчётливо услышал удовольствие, мол, молодец, настоящий пацан, — и раздулся от гордости. Дед сильно отличался от других родителей, каких он видел. Товарищей, одноклассников матери обычно ругали за разбитые коленки и порванную в драке одежду (Марат отчаянно завидовал и думал, что от мамы он бы и не такое стерпел), а дед за это, напротив, мог даже похвалить, как в тот раз, с тем первоклашкой-сироткой. Другие родители часто не разрешали его товарищам отдавать что-то на руки, а дед его желание порадовать друзей, напротив, горячо одобрял. Дед мог показаться отстранённым, слишком занятым, чтобы хватало времени на внука, но в то же время всегда замечал даже самые мелкие травмы. Спрашивал, откуда очередная царапина или синяк, качал головой, отправлял за аптечкой (сам Марик верил в силу слюны, подорожника и такой-то матери), обрабатывал, если что-то серьёзное, слушал рассказы, покрикивал, чтобы Марик не вертелся… У Лёльки Каца всё иначе. Потому он и ночевал сегодня у Магдаровых. Марат и Павка пришли к нему (Павка — отдать книжку, Марик — за компанию), услышали, как орёт Кац-старший — так, что окна дребезжат, увидели, как пугливо сжимается от воплей Кац, как прикрывает голову руками безотчётным, жутким движением… Как собака бродячая. «Так, меня это не устраивает, — хмуро выдал Марат, — будем его вытаскивать». И на ходу придумали легенду, чтобы забрать Лёльку из дома. Забрали. Сыграли с ним в нарды, хотя Павка уже клевал носом и еле соображал, поболтали о всякой ерунде, уложили спать, Марик проводил Павку домой, а теперь вот сидел и думал, думал… Это нормально — когда родители кричат. Это в природе родителей. Особенно если им достался такой сын, как Марик, или Павка (которого Магдаров постоянно на что-то подбивал), или слишком независимый Вадик Наумов, или вертлявый, безрассудно-отважный Оська, или драчун-Серёжка, или кто угодно из их гоп-компании. Но когда кричат вот так… Так, чтобы пусть робкий, но вполне нормальный мальчишка стал вдруг походить на побитого щенка… — Деда… — Марик вскинул на него растерянный взгляд. — Можно я спрошу? — Конечно. Он всегда так отвечал: конечно. Конечно, можно. — А почему ты никогда на меня не кричишь? — Тебе не хватает? — рассмеялся дед. — Так я могу, без проблем! Всё для любимого внука. Марик скорчил рожицу, глядя на него с неприкрытым обожанием. «Любимого», надо же. Люби-и-и-имого… Сердце замерло, как от самых прекрасных Ланцовских песен. Иногда у его сурового деда вдруг прорывалось… Так, стоп, стоп, ты сейчас у него на шее повиснешь, и закономерно за это получишь по голове какой-нибудь шуточкой, обидишься и всё испортишь. Сделай вид, что ничего не было. Ты вообще-то хотел вопрос задать. — Я не о том! Просто… Все родители кричат. А ты нет. — По-моему, ты грешишь против истины. Мне это приятно, но ты говоришь неправду. Я на тебя кричу. Не помнишь разве? — Помню… Но ты обычно извиняешься потом. И кричишь чаще от усталости просто. — От усталости? — Ну да. Я же понимаю, я не маленький, — мягко: всё этим взрослым объяснять надо. — Обычно ты на меня голос не повышаешь, когда я где-то дал маху. Отчитываешь, объясняешь, почему я плохо сделал, и за что ты мне даёшь ремня. А кричишь если сильно устал, а потом я ещё как-то напортачил. Прости. Дед медленно, задумчиво затянулся, и Марик неловко поёрзал, поймав на себе задумчивый взгляд. — Что? — смутился, завертелся на стуле. — Разве не так? — Так, так… — От ласковой интонации дедушкиного голоса Марик мгновенно обмяк. — Просто никак не могу привыкнуть, что ты у меня такой… Взрослый. Не всегда, чаще ты стоишь на ушах и сводишь меня с ума, но иногда… Что ж дальше-то будет, мне интересно? — Марат растерянно хлопал ресницами и не знал, какие подобрать слова и куда девать себя от всеобъемлющего счастья. — А что касается твоего вопроса… Я ещё со своими сыновьями отработал систему наказаний. Наказывать ребёнка можно и нужно, для его же безопасности зачастую. Кричать — нельзя. — Почему? — пытливо, остро блеснули черные глаза. — Все кричат. Значит, можно. — Наверное, они для себя решили, что можно. А я решил, что нельзя. Это… — Он взял небольшую паузу, задумчиво покачал в пальцах трубку, подбирая слова. — Это неуважительно. Понимаешь? Я считаю, что это важно: проявлять уважение к людям, на этом строится общество как система взаимно уважающих друг друга людей. Даже если речь идёт о детях — они ведь тоже люди, просто маленькие, и зависят от взрослых. Если я не кричу на своих подчинённых на работе, то почему должен кричать на тебя? Чем ты хуже? Только тем, что маленький? Глупости. А ты почему спрашиваешь? Марат слушал внимательно, отпечатывая слова в сердце, как в тёплой глине, но тут вскинул быстрые чёрные глаза и сразу опустил ресницы. — Да так. Задумался. Лёлик очень расстраивался, если кто-то посторонний узнавал об его отце, и вся компания старательно делала вид, что ничего не происходит. Просто иногда Лёлик ночует не дома, а у них. Со всеми бывает. — Ты понимаешь, что сам себе навредил?! Если бы ты не был таким лодырем, таким разгильдяем, таким… Мы бы тут с тобой не сидели! Интересно, а на Фёдора Ивановича тоже вот так кричали, когда он учился грамоте? Или когда был подмастерьем? И он тоже смотрел на свои пальцы, сосредотачивался на их движении и представлял, что его здесь нет. Думал, как придёт снова в церковь, как станет петь в хоре… Или Марио. Марат катастрофически мало знал об его жизни: Ланца ещё даже умереть не успел (слава богу! Марат иногда мечтал, что когда-нибудь они встретятся, и он пожмёт Марио руку), чтобы кто-то подробно писал его биографию, но Марату отчего-то казалось, что Марио… Нескромно так думать, конечно, кто он, а кто сам великий Ланца… Но, может быть, они немножко похожи? Самую малость. Чуть-чуть. Мало ли на свете мальчишек, которые терпеть не могут арифметику! Может, и он тоже сидел за школьной партой, супил брови, нервно сжимал кулаки, мечтая начистить вредному учителю физиономию… Но отчего-то именно Марио ему упорно не желал представляться маленьким. Воображение рисовало громадного, плечистого, крепкого мужчину, великана, пытающегося уместиться на крохотном школьном стульчике. Длинные ноги приходится поджимать, плечи сутулить, а кулаки у него каждый весом с пуд. Наверное, это очень смешно бы выглядело, может, даже подошло бы для какого-нибудь фильма… Например, Марио — из простой рабочей семьи, неграмотен (не везде ведь рабочие грамотны, как в Советском Союзе), но решил пойти учиться в вечернюю школу, а там влюбился в красивую учительницу, принялся изводить её забавами и подколками, петь ей под окном серенады, а после… — Магдаров! — ударил по ушам гневный голос. — Я что-то смешное сказал?! Чего ты улыбаешься? Едва-едва мелькнувшая на губах улыбка тут же угасала, и Марат уткнулся носом в тетрадь с неправильно решенной задачкой. Несколько секунд сидел пристыженный, не зная, на кого злится больше: на себя ли, на Циркуля ли, на арифметику… Чёрт его знает. О Марио лучше не думать: он сразу начинает улыбаться, а это ещё больше провоцирует всяких там Циркулей. Лучше — про Фёдора Ивановича. Он тоже хороший, хоть и не Марио. Вот Фёдор Иванович или, вернее, тогда ещё просто Федька-подмастерье сидит за партой, такой же, как у него. Высокий, крепкий, мосластый мальчишка, на скуле синяк от недавней драки, тоже, как он, опускает голову, а сам про себя только посмеивается над тем, как пыжится учитель. Он-то, Федька — и Марик тоже — знает, что это всё ерунда, поорет да перестанет, главное — совсем другое. Главное — музыка… И музыка у него, у Федьки (и у Марика тоже) будет всегда, как бы ни орали всякие Циркули. Нужно только потерпеть немножко, а после выйти из класса, вздохнуть с облегчением — и всё будет хорошо. Может, поплачет чуток в укромном местечке, потому что ну достали же, ну невозможно! А после — бегом на побережье, ещё успевает. — Ты лодырь, Марат, ты просто лодырь, вот честное тебе слово даю! Просто лодырь, никаких больше причин нет! Лодырь и упрямец, ты из принципа меня изводишь?! — Нет, — резко и зло бросил мальчишка. — Я не понимаю. Я не нарочно. Не надо меня обвинять во всякой глупости. Зачем бы мне это делать вообще?! — Чтобы меня позлить. Я прекрасно знаю, что вы тут все меня не переносите. Уж извините, не я виноват, что вам приходится изучать арифметику! Я, может, тоже не хотел здесь работать. А если тебя что-то не устраивает, то, пожалуйста, обратись в министерство образования. У твоего дедушки как раз есть нужные связи. — Деда не трогайте! — взвился Марат. — Он тут не при чём, понятно? — Ты как с учителем разговариваешь?! — И связи его мне не нужны, — продолжил, не обращая внимания на визги. — А вас я злить не пытаюсь. Потому что… Глубоко вздохнул, в груди снова заворочалась холодная, солёная тяжесть. Как морской воды глотнул. Чёрт… Не плакать, не плакать, не разводи сопли, ты мужчина, в конце концов, подумаешь, наорали, не плакать… На Марата очень редко кричали. Настолько редко, что почти никогда. А когда всё-таки кричали, то он всегда мог или высмеять это, как с Чингиской, или хотя бы было понятно — за что кричат, как с дедом или Ильдаром Зафаровичем. А с Циркулем… Почему с ним так? Почему он словно каменеет, застывает, и мысли делаются неповоротливыми, и даже когда пытается что-то уяснить в этих чёртовых дробях, то ничего не выходит? А когда всё-таки поднимает голову природная гордость и вспыльчивость, то уже поздно, и Марик уже расклеился, Циркуль — разошёлся, и отбрить, как Чингиску, не получается? Ну почему так?! Может, дело в том, что Чингиска его обычно отчитывает при всех. И Марату одновременно и унизительно, что его оскорбляют при товарищах — и вместе с тем он отчётливо ощущает их поддержку, и оттого вопли переносятся куда легче. Да и гордость поднимает голову: в жизни он не позволит, чтобы на него кричали при друзьях. К тому же, надо быть справедливым к Варваре Сергеевне: она если и отчитывает его, то обычно недолго, а если бы Марик не лез препираться (дурацкий у него всё-таки характер), то и вовсе ограничилась бы одной резкой фразой. А Циркуль устраивает разнос полётов похлеще, чем Ильдар Зафарович. Тот тоже любил прикрикнуть и в красках описать, какой Марат неразумный человек, но он это делает даже забавно, и с ним всегда понятно, за что ругает — попросту слышно, и Марик сам радуется, когда нащупывает, как нужно играть правильно. А с Циркулем непонятно ровным счётом ничего. Смотришь, смотришь на эти дурацкие примеры, и зрачки вязнут в цифрах, и в ушах слышится назойливое гудение… И возразить Циркулю в общем-то нечего. Он ведь правда не понимает ничего. И задачи правда для всех. И все как-то справляются. А он, Марик, нет. А почему? Потому что прогуливал. Ну и кто ж тебе виноват, Марат Алиевич? И вот так — почти каждый день. Иногда обходилось, но даже тогда он выползал из кабинета с таким чувством, будто провёл весь день в порту, помогая матросам. Но после портовых дней — долгих и вместе с тем пролетающих, как мгновение, тяжёлых, но интересных, остающихся привкусом соли на губах, мозолями и многочисленными ссадинами — он едва переставлял ноги, падал в кровать и засыпал мёртвым сном, едва добравшись до дома… Но чувствовал себя при этом категорически счастливым. После занятий с Циркулем — час, всего час в день, подумать только! — чувство было такое, будто все его внутренние составляющие взяли и хорошенько прополоскали на стиральной доске. А потом отжали. И чугунным утюгом с углями сверху. Бывало, конечно, что и закипала спасительно кровь, и Марат огрызался, отлаивался, язвил… Но это особо не спасало. Даже плакал несколько раз от тоски и унижения. Тихонько, забившись в угол, по дороге домой, чтобы никто не увидел. На занятия плёлся с каждым днём всё неохотнее. Каждым камушком по дороге играл в футбол, каждое дерево обходил по кругу, с любопытством заглядывал в каждый уголок, придумывал десятки причин, чтобы не пойти вообще… Порой нарочно забывал то учебник, то тетрадь, надеясь, что этим сорвёт урок. Хотел однажды сломать линейку, чтобы не заниматься черчением, но не стал: дед бы его за это жестоко выпорол, и был бы прав. Порой, боясь разноса за неправильно сделанное задание, вырывал листы и делал из них то самолётики, то кораблики. Пускал по луже и усмехался: точно так же когда-то поступал с ненавистным, муторно-скучным Бахом. Из нот, кстати, кораблики получались прочнее. И вообще, лучше бы он Баха целый час играл со всеми его молоточковыми интервалами, чем это вот всё. Так протянулись несколько тоскливых недель. С Циркулем они занимались почти ежедневно, и уже спустя несколько уроков Марат поймал себя на том, что просыпается заранее с тоскливым ощущением где-то в горле: сегодня опять к этому… И с самого утра день превращался в серую муть, противную, как половая тряпка после уборки. Его уже даже Павка жалел: «Ну что, ты опять к этому?.. Ну, ты давай там, это… Крепись, короче. Я тебя встречу, ага?» Марат слабо улыбался: если возвращаться с занятий с Павкой, то на душе и вправду не так муторно. А ещё были домашние задания. Долгие, долгие, долгие часы над домашним заданием, которое даже списать не у кого, а саботировать не получится, потому что дед контролирует (хотя Марик всё равно несколько раз выдавал «а его собака съела»). Позже он понял, что не целые часы, конечно — максимум полтора-два, но в тот момент казалось, что он убивает над дурацкой арифметикой по пять-шесть, а то и восемь каждый день, никак не меньше. Сидел, смотрел в условия задачи, перечитывал раз за разом, пока слова не превращались в комок тарабарщины, путался глазами в клетках, рисовал в черновиках бессмысленные каракули, иногда записывал обрывки нот, рисовал карикатуры на Циркуля и профиль Пушкина — он тогда заслушивался Онегиным в исполнении Отса. Не получалось абсолютно ничего. Даже когда он пытался вслух проговорить действия — мысли как будто вязли в гудроне, заклинивали, как пластинка. Порой Марат со стыдом ловил себя на… Страхе. Страхе даже просто сесть за учебник. Потому что — ну, а зачем? Всё равно ничего не получится. Всё равно он зазря потратит несколько часов, будет чувствовать себя так, будто пробирается через густую грязь, снова и снова будут гудеть в висках даже не слова Константина Ивановича, а его раздражённые, досадливые, злые интонации, снова и снова будет прокручиваться в голове: а может, он прав? Если Циркуль честно объясняет, кричит, но объясняет, если Марат честно пытается всё понять, мучается, но пытается… Может, Марат правда просто слишком тупой для этого? Это ведь царица наук, чтоб её. Ум в порядок приводит и всё такое. Это тебе не по клавишам тренькать… От бессилия даже рвал всё к чёрту несколько раз. Чтоб не заплакать. Ещё не хватало ему над домашним заданием от кого-то там Циркуля реветь, понятно? У него гордость есть. А самое противное, что даже если Марат честно убил весь вечер на задание, даже если вроде бы, кажется, что-то да начал понимать, даже если урок накануне прошёл более-менее благополучно — Циркуль это всё мог перечеркнуть одним махом. Проверяя задание, принимался тяжко вздыхать, тереть висок и переносицу, поглядывать на Марата с мрачным осуждением (Марик то угрюмо опускал голову, то, напротив, глядел с вызовом), шумно вздыхать: «Ну вот объясни мне по-человечески, где ты опять не понял? Что я опять не так объяснил? Скажи, пожалуйста». А Марат стоял и не знал, куда деваться от тоски, потому что у Циркуля был чудесный метод обучения под названием «догадайся, милый, сам, где ты ошибся, я тебе указывать не буду». А он-то думал, что хоть сегодня всё сделал правильно. И вот как раз во время одной из таких проверок всё и началось. Или, вернее сказать, закончилось. Циркуль в очередной раз тяжело вздохнул, перечеркнул что-то в тетради, Марат мельком взглянул — на полях красовались жирные «?!». Поднял утомлённые глаза. — Опять неверно? — устало буркнул Марик. — Я вижу, тебя это уже даже не удивляет? Нет, я вот правда не могу понять, ну неужели в тебе нет какой-то гордости? Какого-то азарта решить задачу правильно? Это ведь интересно, это правда интересно! Почему ты делаешь всё тяп-ляп, а потом обижаешься, что я указываю на ошибки? — Я не обижаюсь. — Обижаешься, я это прекрасно вижу. Но что я могу поделать, если я должен быть объективным?! — всплеснул руками Циркуль. Какое сопрано пропадает, нет, вы только посмотрите. «Разойдётся сейчас…» — Самое главное, я одного не могу понять… Ну вот как можно ничего не уяснить из моих объяснений? Я тебе всё разжёвываю уже как для совсем маленьких, как для яслей, честное слово. А ты до сих пор… Марат больно закусил губы, чувствуя, как горячо краснеют щёки и каменными делаются внутренности. Уйти хотелось смертельно. Уже даже не провалиться сквозь землю, а просто уйти. За окном такой чудесный день, ласковый ветер, синее-синее небо, вербена зацвела. А он тут сидит и слушает… Этого. А мог бы сейчас быть у моря, жадно дышать йодом и петь Отса, чувствуя, как воздух наполняет как будто не одну только грудную клетку, а разом всё существо. Или быть с друзьями. Или забежать в гости к тёте Айшет, помочь, она сегодня собралась печь. Или ещё что-нибудь хорошее. — Ты извини меня, конечно, Марат, — продолжал Циркуль, — но в голове у тебя… И он постучал пальцами по его лбу. А потом по парте. А потом ещё раз по его лбу. «Так, — неожиданно спокойно и ясно, как тот самый ветер, что гулял снаружи, отпечаталось в голове Марика, — всё. Хватит. Мне всё это надоело». Все эти недели он много раз представлял, как это делает. Обычно представлялось — Марат всё-таки неплохо знал свой характер — что дело закончится жутким скандалом, ссорой, он взорвётся, наговорит Циркулю невообразимых грубостей, за это Циркуль выгонит его с урока, Марат фыркнет «да пожалуйста!». А потом долгие и бурные выяснения отношений с дедушкой, с Чингиской, может быть, даже с Амином Назаровичем, потому что Циркуль наверняка нажалуется всем, кому только можно, возможно, его протащат на пионерском собрании, Касынов будет смотреть на него злыми глазами, краснеть и обещать, что такого больше не повторится, а Марат будет сидеть с независимым видом и небрежно насвистывать, абсолютно искренне ни о чём не сожалея. Он и правда ни о чём не жалел. Но вместо всего этого — взрыва, ссоры, ядовитых слов — просто встал и спокойно принялся собирать портфель. Циркуль даже не сразу нашёлся, как отреагировать. — Куда это ты собрался? — схватил за плечо. — Урок ещё не окончен! Марат аккуратно положил в портфель линейку и карандаши. Выпрямился, повернулся. Спокойно взглянул Циркулю в глаза. — Уберите руку, пожалуйста, — сказал очень тихо. — Я не разрешал меня трогать. — Что? — Я сказал, — терпеливо повторил Марик, — пожалуйста, уберите руку. Я не разрешал меня трогать. И я иду домой. Негромко щёлкнул портфельный замок, и Марат двинулся к двери, но Циркуль преградил ему дорогу. Моргал растерянно, даже руки в разные стороны раздвинул, как вратарь на футболе. Марик сдержанно усмехнулся. — Я тебя никуда не отпускал! Что это за хамство, кто тебе это позволил?! Марик тихонько вздохнул. Можно было бы обойтись и без этого, вот правда. Всем было бы лучше. — Отойдите, пожалуйста. — Марат, — Циркуль попытался звучать внушительно и твёрдо, как Амин Назарович, как дедушка. — Если ты сейчас уйдёшь, я буду вынужден сообщить о твоём вопиющем поведении твоему дедушке. И дальше пусть он разбирается. Я не подписывался заниматься с настолько никого на свете не уважающим ребёнком. — Говорите, я не против. Циркуль растерянно покачал головой. — Прекрати валять дурака! Сядь сейчас же на место, я тебя никуда не отпускал! Сядь! У нас сегодня важная тема! — Я не хочу никаких важных тем. И не буду. Отойдите, пожалуйста, или я выпрыгну в окно. Циркуль на секунду даже рот раскрыл. Марат смотрел абсолютно спокойно и серьёзно, без единого признака дурачества на лице. — Прекрати сейчас же этот цирк! Сядь на место! «Цирк? — устало подумал Марик. — Я просто хочу уйти». Он пожал плечами — я предупреждал — и в один прыжок оказался на подоконнике. Циркуль не успел среагировать — мальчишка был явно и быстрее него, и проворнее. Этаж первый, а у себя дома Марат постоянно прыгал из окна прямо в сад, поэтому приземлился легко и проворно, как кот. Отряхнулся — за спиной что-то возмущённо голосил Циркуль — и быстро зашагал прочь. Ветер пронизывал насквозь и пах цветущей вербеной. Над головой распахнулось яркое-яркое синее небо, среди синевы тихонько плыли белые облачка, солнце словно смеялось и щедро рассыпало по земле сверкающее золото, и на душе у Марика было легко, спокойно и радостно. Сначала он пошёл к морю и несколько часов пел. Много и с наслаждением, жадно вдыхая, вбирая в себя всем телом солёный морской аромат и мягкий ветер. В его городе всегда дули ветра, порой совершенно безжалостные, режущие, как нож, но у моря ветер всегда упоительно мягок и словно ласкает горло. Чем-то этот ветер неуловимо напоминал ему чарующий голос Георга Карловича: спокойный, чуточку отрешённый, как ветер, которому никогда не понять глупых тревог маленьких человечков, и в то же время поразительно мягкий и нежный, абсолютно неповторимого, мгновенно узнаваемого, сказочного тембра. «Нежный… Можно ли так сказать о мужчине — нежный? — чуточку смутился Марик. — Представляю, как бы дед меня за это обфыркал… Но ведь голос у Отса и правда очень нежный. И у Ланца тоже, но у него нежность другая: у него… Не знаю, не могу... — Пальцы нетерпеливо затрепетали, как по клавишам, пытаясь выразить это в музыке: низкие, бархатные ноты, тягучая кантилена. — А у Отса это именно нежность. Как пасмурные облака». И его песни очень успокаивали. Марат спел даже несколько на эстонском, ни слова по-эстонски не понимая, но точно копируя выговор. Репертуаром Отса он «заболел» недели две назад, и теперь с удовольствием замечал, что петь его стало чуточку полегче. Поначалу Марик откровенно захлёбывался, ему не хватало дыхания там, где Георг Карлович, казалось, ещё два часа способен был тянуть ту же ноту, но постепенно учился. Хотя в итоге всё равно сбивался, конечно, где он, а где Георг Карлович? «Ничего! — азартно думал мальчишка, переводя дух после очередной песни. Глаза его горячо блестели. — Я научусь, я всему научусь. Обязательно…» А потом, успокоившись немного Георгом Карловичем, он с наслаждением раскинул руки — и упал прямо в репертуар любимого Марио Ланца. После моря Марик пошёл к друзьям погонять мяч. Про Циркуля ничего не сказал — иначе пришлось бы объяснять, где он пропадал несколько часов, если ушёл в самом начале занятия. Мяч гонял до самой ночи: во-первых, увлёкся и ни за что не хотел уходить проигравшим, во-вторых, тянул время, чтобы прийти, когда дед уже ляжет спать. Циркуль наверняка уже наябедничал если не лично деду, то Чингиске или Амину Назаровичу, а те уже связались с ним, ведь Марат — он теперь, спустя время, это понимал — поступил достаточно… По-хамски? Что ж, пусть будет по-хамски. Однако, когда Марат вернулся домой, дед ещё даже не пришёл с работы. «Ну, всё, — флегматично подумал мальчишка, — не избежать мне ремня. Ну и ладно. Пришлось бы — всё равно так же сделал». Зато тётя Алина, похоже, зашла в гости, оставила целый нежно укутанный в полотенце, теплый противень сладкого, хрустящего, тающего во рту печенья. Марик с удовольствием съел парочку, запил чаем, понял, что давно уже клюёт носом… Лечь спать? Так, глядишь, и наказания можно будет избежать, дед не станет его будить, чтобы выпороть… Хотя кто его знает, конечно. Он немного помедлил на пороге кухни, качнулся с носка на пятку, уже почти решился лечь… Нет. Стоп. Лучше поговорить обо всём сразу, а то это надолго может затянуться. Когда дед пришел, Марик ждал на кухне и сосредоточенно штриховал карандашом бумагу — пытался изобразить белоснежный пароход посреди Невы и фигуру со строгим профилем и в фуражке на палубе, но получалась плохо. Краем уха прислушивался: шорох одежды, шаги, кряхтенье — это дед разминает спину — щелчок зажигалки, шаги, но теперь другие: медленные, тяжёлые… Устал, наверное. И, если знает, то ещё и расстроен. Кричать не будет, иначе бы шаги звучали по-другому, резче, жёстче, твёрже. Видимо, сил нет кричать. Марик досадливо прикусил губу, поднял напряжённые лопатки. Впервые за день ему сделалось стыдно. Может, не стоило так резко? Хотя бы дотерпеть до конца занятия, а там уже сказать, что больше туда ни ногой… Дед и так много работает, ему хватает поводов огорчаться, а Марик ему ещё и ещё подкидывает… Всё-таки Циркуль взрослый. Какой-никакой, но взрослый. Учитель, авторитет. Учитель? Наташенька Лейсановна — учитель. А этот… Шёл бы в свою науку, правильно Наташенька говорит. Судя по звукам, дед пошёл в спальню переодеваться в домашнее. Марик поставил на плиту чайник, поставил на стол горячий ужин (он весь вечер его грел, дожидался, пока остынет, и грел снова), маленькую миску с солёными вишнями и блюдечко с печеньем к чаю. Негромко скрипнула дверь — Марик вскинул голову. Кухню наполняли мягкий золотой свет, густые, аппетитные ароматы и уютный звук кипящего чайника. — Подлизываешься? — хмыкнул дед. Скажи он это с любой другой интонацией, Марик бы вспыхнул, развернулся и ушёл. Но дед сказал хоть и, как всегда, насмешливо, но очень мягко и тепло, с едва слышными, затаёнными нотками благодарности — и у Марика мгновенно стало легко и спокойно в груди. — Немного. Чуть-чуть. Ма-а-а-аленькую капельку. Вот на столечко. Дед мягко усмехнулся. Неторопливо, со вкусом поужинал. Ничего не спрашивал, только взглянул мельком на рисунки: — Ленинград? Почему вдруг? — Лёлик рассказывал много. Решил нарисовать. Марик прикусил губу и опустил ресницы. Врать деду стало уже привычкой, привычкой, которая по-прежнему ему болезненно не нравилась. Пусть не врать в полном смысле слова, пусть говорить полуправду (о Ленинграде Лёлик действительно рассказывал, но рисовал его Марат из-за Отса), но всё равно… Ненадолго, на пару тактов тоскливо засосало под ложечкой. Неужели только вот так и будет? Только скрываясь? И так — всю жизнь? Да это ведь невозможно… — Ну, что… — Дед откинулся на спинку стула, закурил трубку, окутал Марика вишнёвым дымом. На сердце неуловимо потеплело. — Рассказывай, что у вас стряслось. — Тебе уже доложили? — А как же! В весьма интересных подробностях. Но мне интересна твоя версия. Не верю, что ты бы просто так такое устроил. Что случилось? Марик легонько пожал плечами. Он растаял бы в безграничной благодарности, если бы не коробило изнутри напряжение: пусть дед сейчас и спокоен, он вполне может сказать, что его объяснения неудовлетворительны, и что он должен извиниться, продолжить занятия, и пусть скажет спасибо, что это осталось между ним и учителем, и его не протащат перед всей пионерской дружиной… Вполне такое возможно. Может быть, приврать? Сказать, что Циркуль его… Скажем, ударил линейкой. Больно. И Марат вспылил, ушёл, потому что это унизительно. Снова ведь — почти правда! Циркуль и впрямь его ударил, пусть не линейкой, а пальцами, и это и впрямь унизительно, но… Марат мельком бросил взгляд на рисунки. Георг Карлович Отс горделиво вскинул голову и прямо и открыто смотрел в северные просторы, не прятал глаз, не закрывал сердца. Да идите вы все. — Ничего не случилось. Просто у меня кончилось терпение. — У тебя есть терпение?! — развеселился дед. — Представь себе! И оно кончилось. — Почему? — Он постоянно кричал. На каждом занятии. И говорил всякое… — Невольно сжались кулаки. — Обидное. Что если у меня ничего не получается, то я глупый… и что все могут, а я нет, а значит, я глупый. И другое всякое. — Он сердито укусил губу, чтобы не вздумала дрожать. — Я терпел, терпел… А потом решил, что хватит. Я так больше не хочу. Дед сделал долгую затяжку. — Так. А в окно зачем? — Так он меня удерживал! Не давал пройти! Я ничего ему плохого не говорил, просто уйти хотел! Я не хотел с ним больше… Вот и выпрыгнул. В полутьме Марик не мог прочитать, выражение дедовых глаз, и голос тоже звучал слишком спокойно. Спина невольно напряглась: что он думает? Его всё-таки накажут? Дед считает, что Марат сделал неправильно? Если так, то… Марик неуютно поёрзал, сжался, как от холода. Ему бы хотелось, чтобы дед… Ну, он же вроде как его совесть. Его вечный неподкупный критик, самый суровый, но и самый справедливый. И Марат не хотел бы, чтобы дедушка считал его хамом. Циркуль — на Циркуля плевать, пусть считает, как хочет, но дедушка… — Это твоё окончательное решение? — спросил, наконец. Марик энергично кивнул. — Ты понимаешь, что двойки всё равно придётся исправлять? — Понимаю. Буду сам заниматься. Или ещё что-нибудь. Я придумаю. Но с ним я больше не хочу… — Марик коротко, резко вобрал в себя воздух и прямо посмотрел на деда. — И не буду. Я так решил. — Хорошо. Если это твоё решение, то я его уважаю. С Константином Ивановичем поговорю. От того, как прозвучал его голос, у Марика будто свалилась с плеч огромная тяжесть. Дед не улыбался — губами. Но в голосе… Да, в голосе звучала мягкая улыбка. — Мне… — Господи, ну ладно, ладно, только чтобы ему угодить! — Мне перед ним извиниться? — Извиниться? За что? За то, что он тебя довёл до того, что ты в окно прыгаешь, лишь бы с ним не заниматься? Пусть сам извиняется. А ты — найди себе нормального учителя. Понял? — Понял, — ответил самый счастливый на свете мальчишка по имени Марат Магдаров. — И вот ещё что… Заслышав отчётливо потяжелевший голос, Марат на мгновение испуганно прижал ступни к ножкам стула: всё-таки будут наказывать? Да что ж такое, ну всё же так замечательно начиналось, он уже почти готов был кинуться деду на шею! — Слушай сюда. — Дед жёстко взял его за затылок, заставляя взглянуть в глаза. Марик дёрнулся было испуганно, но тут же решительно встретил чужой взгляд. Не хватало ему ещё деда бояться, сейчас, бежит и падает. — Запомни, пожалуйста, как следует: всё, что тебе Константин Иванович говорил — это неправда. — Но он же… Марик даже рот раскрыл от растерянности. Не дедушка ли его недавно отчитывал за неуважение к учителям? — Да, взрослый и учитель. И их нужно уважать, но иногда взрослые и учителя бывают круглыми дураками. Марик в восторге распахнул глаза. Мамочки! Это что, дед сказал? Расскажешь кому — так ведь не поверят! Его дед! Который всегда ему дубинкой вдалбливал уважение к старшим! Серьезно?! Он что, так… Так разозлился? Из-за него, из-за Марика? Потому что его обидели? Ой, мамочки… — Арифметику ты запустил только потому, что она тебе не интересна. Не думай, пожалуйста, что я этого не понимаю. Есть в жизни вещи, которые делать нужно, даже если они не интересны, и по возможности надо делать их хорошо. Но главное: запомни, как следует, Марат: ты не глупый. Это неправда. У тебя замечательная, светлая голова, ты иногда меня пугаешь — настолько ты умный. Если бы ты захотел — даю тебе слово, ты был бы круглым отличником и по арифметике, и по любому другому предмету. Потому я этого от тебя и требую: потому что знаю, что ты можешь. Просто не хочешь, тебе другое интересно. Так ведь? — Так… — растерянно пробормотал Марик, не зная, куда себя девать от восторга и безумного смущения. На секунду захотелось даже оттолкнуть его руку, закрыть лицо рисунками, куда-нибудь убежать… Ну не мог он, когда его так хвалили! Он этого не заслуживает, он же Марик, просто Марик, а ему тут такое… Приятно, конечно, безумно приятно, то горящих щёк приятно, но… Куда бы спрятаться, а?! Даже вместо нормальной речи получается какое-то сбивчивое блеянье: — Но это ведь… Ну, это же нормально? Нельзя, чтобы тебе сразу всё было интересно, так не бывает… — Конечно. Ты прав. Это сейчас неважно, я просто хочу, чтобы ты запомнил, запомнил хорошенько… — Марик вытянулся в напряжённую струнку, ловя каждое слово, каждый полутон интонации, каждый вздох, каждый взгляд. Дед говорил веско и отчётливо, ясно, роняя слова, как тяжёлые капли в сухую землю. — Ты. Можешь. Всё. Всё, что сам захочешь. И прежде чем ты спросишь… — Марик с нервным облегчением хихикнул, заслышав привычный сарказм. — Да, я правда так думаю. А теперь будь любезен, прояви уважение к старшим и налей своему старому больному дедушке чаю. — Старому и больному? Это не ты мне вчера хвастался, сколько километров можешь проплыть? — Господи, почему у меня вырос такой змеиный мальчишка…