Мальчик, море и музыка

Марат любил свой город. Ему, на самом деле, не с чем было и сравнивать, он ещё ни разу никуда не уезжал, но это ничуть не мешало считать, что лучше города нет в целой вселенной. Узкие, каменные улочки, сохранившиеся ещё с тех давних времён, когда по ним звякали шпоры, подковы и сабли… Были даже места, где взрослый человек мог прижаться лопатками к стене и дотронуться до противоположной! Некоторые такие переулочки соединялись балконами стоящих друг напротив дружки домов, как в сказке про Кая и Герду, и Марату очень нравилось идти под ними поздней весной и летом, когда в воздухе покачивались зелёные локоны плюща, крошечных бледно-розовых роз или… Или ещё чего-нибудь, потому что узнать и назвать по имени Марат мог разве что те самые розы, а всё остальное для него было просто «ой, цветочек!». Когда Павка начинал над ним на эту тему подтрунивать, Магдаров напускал на себя независимый вид и говорил, что цветы созданы для того, чтобы их нюхать и любоваться, а не чтобы звать их по имени-отчеству, так что катись ты куда-нибудь колбаской! Шутки шутками, а идти под балконами в мае-июне было волшебно. Мягкий темно-золотой сумрак, в воздухе тихо кружится пыль, похожая на крупинки живого, сияющего янтаря, а прямо над головой тихонько покачиваются нежные, ароматные бутоны. У Марика каждый раз начинала играть в голове тихая, спокойная музыка, что-то французское, вроде Шопена или Дебюсси, и пальцы невольно двигались в воздухе, словно лаская невидимые клавиши. А ближе к осени, когда сад на балконах сменялся маленьким огородом, из каждого окна выглядывало дружелюбное лицо и наполненная чем-нибудь съестным рука: «Ой, Марик-джан, Павлик-джан, вы со школы, ой, голодные, наверное, идите сюда, я пирожков напекла, ой, а хотите яблочко, хотите помидорчик, хотите огурчик, а айву хотите, а ещё хурма есть!» Можно даже не заходить домой обедать — достаточно пройти под балконами: накормят до отвала. Ещё здорово забираться на крышу или какой-нибудь высокий, старинный бук и смотреть на город с высоты. Черепица так сверкает на солнце, кажется, дотронешься — и под пальцами мягко скользнёт шёлк вместо жёсткой глины. Где-то вдалеке виднеются громадные, величественные здания, похожие на храмы древнегреческих богов из учебника истории. В одном из таких зданий работает дедушка. Он говорит, что их город очень старый, и почти не изменился с приходом советской власти, только появилось гораздо больше школ, библиотек, музеев, всяких удобств. Например, теперь по улицам радостно звенят ярко-красные трамваи (отдельное удовольствие — уцепиться за него сзади и ехать, чувствуя, как от ветра парусом пузырится рубашка, а волосы будто треплют чьи-то тёплые пальцы), Марик даже сочинил коротенькую мелодию, которую так и назвал «Трамвайная», и попытался вплести туда ритмичный стук колёс, и этот звон, и эхо, каким он разносится по каменным улочкам, и солнечные блики на стёклах и красном металле. Один из трамваев, с самым извилистым и дальним маршрутом, проходит вдоль побережья. Когда ритм, стук и звон мягко соединяются с шорохом морских волн, и глаза жгут яркие блики солнца на лазурной глади, тёплому ветру наскучивало играть с рубашкой, и он забирался, кажется, прямо под рёбра, и там разрастался тугой и горячий ком безграничного счастья. Море! Ослепительное, сверкающее живой лазурью, изменчивое и прекрасное море в золотой кайме побережья. Марат готов был смотреть на него часами… Ну ладно, ладно, ладно, не часами, он с ума сойдёт от скуки даже за один только час, но каждый раз, забираясь на крышу, он замирал и несколько долгих секунд любовался, не в силах оторвать взгляд. Всегда разное, всегда прекрасное, море могло смеяться и подмигивать солнечными отблесками: чего ждёшь, беги купаться! Часто если Марату по дороге в школу вдруг стукало в голову «а дай-ка заберусь повыше» — в школу он в итоге не приходил: уносился на побережье и целые часы проводил в воде. Море могло сиять мягко, будто мечтательно, море могло игриво бросаться барашками пены — ещё не шторм, даже не непогода, но уже волнительное предвестье того и другого — море могло хмуриться и вздымать уже не лазурные, а сизые, тяжёлые волны, похожие почему-то на растрёпанные ветром космы какой-нибудь ведьмы: «помутилося синее море»… От последнего Марат цепенел в восхищении, кожа будто становилась слишком тонкой, и каждый порыв холодного ветра с запахом соли ощущался особенно остро. Будто всё внутри раскрывалось, распахивалось навстречу морю, его солёному ветру, далёкому гулу всё более высоких и мощных волн, и Марик смотрел на горизонт недвижными от восторга глазами. Все внутри замирало, вибрировало туго натянутой струной и рвалось туда… навстречу стихии. А в ясные дни на горизонте, вдали от берега, можно разглядеть белые лоскуты, похожие на обрывки облаков, которые почему-то запутались в морских волнах. Это корабли. Если скользнуть взглядом дальше вдоль темно-золотой косы побережья, увидишь порт. Толпы людей снуют туда-сюда, шаги, грохот колёс, по-особому вкусный треск пеньковой верёвки, пронзительные гудки кораблей, окрики, возгласы, солёная на вкус, как копчёная рыба, мужская брань, хрипловатые голоса моряков, их особая походка… Марик легко узнавал моряков по голосам и походке: они всегда ходили чуть-чуть вразвалочку, словно цепляясь за землю, как если бы она могла в любой миг уйти из-под ног. А в интонациях, в речи, в манере произносить звуки, в самом тембре их голосов всегда слышалось — дед, впрочем, хмыкнул и обозвал его фантазёром, когда Марат об этом сказал — что-то особенное, что-то… Будто грубые крупинки крупномолотой соли навсегда застряли в их глотках. Мальчишки — и Марик, конечно, тоже — провожали моряков на улицах восхищёнными, чуточку завистливыми взглядами, а если эти небожители вдруг обращали на них внимание, то некоторые начинали даже откровенно подлизываться. Марат, напротив, держался нарочно независимо, будто его вообще не волнует, моряк перед ним, или кто-то ещё: будет он ещё ковриком под ноги стелиться, ага, сейчас, бежит и падает. Но внутри все равно все вздрагивало и трепетало, и невольно мечталось когда-нибудь вот так же вразвалочку вышагивать по родному городу и сверкать полосами тельняшки на груди. И многие его товарищи мечтали об этом тоже, а «Шаланды, полные кефали…» назубок знал абсолютно каждый в школе, хотя учителя за эту песню готовы были уши оторвать. Марик очень любил бывать в порту, часто приходил туда после того, как до одури наорался песен в уединённой бухточке. Там уже узнавали вертлявого и сообразительного черноглазого мальчишку: походя хлопали по спине, улыбались: «Моё почтение! Иди сюда, поможешь», — и Марик с готовностью брался за любую работу. Помогал таскать ящики, вместе с остальными брался за канат, бегал туда-сюда с мелкими поручениями (принеси, подай, не мешай), проворной обезьянкой лез, куда не сумели бы забраться взрослые, подносил инструменты… Правда, когда один раз его попросили начистить чьи-то сапоги. Магдаров ожёг чёрным взглядом, развернулся и ушёл. Потом сам же себя и ругал: дурак, на старших не обижаются, юнги в романах не только сапоги чистили, но и бельё стирали, и чего только ни делали! Назавтра пришёл с покаянной головой и готовностью выполнить абсолютно любое поручение, но сапоги ему больше чистить не предлагали и, кажется, даже зауважали чуть-чуть. Порой после дня в порту всё болело, и он приползал домой в полуобмороке. Павка ругался: ты пианист, музыкант, что ты творишь?! посмотри на свои руки! Марат смотрел. Цепкие, ловкие, быстрые, покрыты загаром, усеяны ссадинами, мозолями и цыпками. Нормальные руки нормального мальчишки. «Ага, а мышечный тонус? Играть ты завтра как будешь?» — возмущался Павка. «Как обычно! Слушай, отцепись, пожалуйста, дай поспать». Ну правда! Если человек умеет играть, то он и руками в цыпках сыграет, и на не самого лучшего звучания инструменте. Хотя хороший инструмент — это, конечно, важно. Марат лично знал нескольких ребят, которым изначальный интерес к музыке отбила напрочь звучащая как ящик с гайками, раздолбанная сотней неумелых рук «Заря». И ничего удивительного, что отбила: кому захочется играть на инструменте, который даже на чистую игру отвечает лязганьем и звяканьем? Музыка ведь должна быть красивой. Музыка должна приносить удовольствие. — Меня ведь дед тоже сначала хотел в скрипачи определить! — Марат болтал тощими ногами, сидя на каком-то ящике среди других матросов и портовых мальчишек. Они закончили таскать ящики с консервами и теперь обедали. — Я взял в руки скрипку, попытался сыграть… Взззззззззззз! Такой звук, будто ножом по стеклу кто-то — рррраззззз, ррррразззз! У меня чуть слёзы из глаз не брызнули, уши заболели. В общем, не получилось из меня скрипача. Пианино, по крайней мере, сразу красиво звучит, хоть ты что с ним делай, если инструмент хороший. Один из матросов, плечистый, загорелый, открыл белые зубы в лениво-добродушной улыбке: — А у нас вон Петя на скрипке играет. Петя, щупловатый, бледный парень, весь покрытый крупными веснушками, поперхнулся куском бутерброда, на скулах полыхнули пятна румянца. — Да, я слышал вчера, — отозвался Марат. Играл он что-то простенькое, не классику, конечно: аккомпанировал какой-то песенке, наполовину состоящей из морского жаргона, а на вторую половину из непотребщины. Но аккомпанировал очень чисто, а после принялся импровизировать — и вот импровизацией Марат заслушался. Что-то нежное и мечтательное, задумчивое, тихое, окутывающее особым, мягким настроением, почему-то немного с церковными мотивами. Выучки там не было и близко, но скрипку он держал так нежно, будто нет на свете ничего более хрупкого. И его лицо… Спокойное, мечтательное, словно светящееся изнутри тихим, ласковым светом… Совсем непохожее на то лицо, что смотрело на Марата сейчас — угрюмо, с вызовом, будто готовится к близкой обиде. Закусил бледную губу, спросил: — И что скажешь, Маэстро? — Марат часто бывал в порту с однокашниками, так что про его школьное прозвище здесь знали. — Мы, конечно, не такие образованные, университетов не кончали… И голос у такой же: нарочито грубый, насмешливый, будто шипы выставил. — Дядя Петя, да что вы, ну какие университеты? У вас отлично получается, я бы так ни за что не смог! Я же говорю: у меня скрипка звучала так, будто по стеклу, а у вас она поёт! А если вы ещё и самоучка… — Петя кивнул и смущённо потёр загривок. — Так тем более! — Самоучка-самоучка, — продолжал первый матрос, наградив Петю таким ударом тяжеленной ладони по плечу, что тот чуть было не брякнулся с ящика. — По первости вообще не знал, с какой стороны скрипку держать. — Он не только про скрипку не знал, с какой стороны… — хихикнул кто-то. Петя побагровел и отвесил неизвестному увесистого тумака, а по компании прокатилась волна смешков. Марат сдержанно улыбнулся. — …а теперь поди ж ты! Прям этот… Как его… Вивальди, что ли? Правильно? — Паганини, — хором ответили Марат и Петя: Марат спокойно, и Петя угрюмо, исподлобья, бурчанием. Встретились удивлёнными глазами — и вдруг одновременно улыбнулись. — Вы музыкой интересуетесь, дядя Петя? — Раз на скрыпке играю, значится… А ты, получается, тоже? — Раз на пианино играю… — усмехнулся Марик. Петя нахмурился и снова покраснел, опустил взгляд, и Марат тут же переменил тон. — Не обижайтесь, пожалуйста, я ничего плохого не хотел сказать! Ляпну иногда скорее, чем подумаю. Извините, пожалуйста. Интересуюсь, конечно! Вы вот знали, что первым инструментом, на котором научился играть Шаляпин, тоже была скрипка? Он тогда был ещё ребёнком. А потом написал для скрипки своё первое произведение. — Шаляпин же вроде этот… певун? — Певец, да. Дальше что? «Так, Марат, сбавь-ка тон, не кипятись, тебе этому парню ничего доказывать не надо. Успокойся, ты не с дедом разговариваешь. Давай, помягче…» — Мне кажется, для певца наоборот хорошо, если он ещё и играет на чём-нибудь... — Марик тут же под взглядами смешался и закончил смущённо, тихо, стесняясь того, что взрослые, наверное, решат, что он выскочка: — Наверное. «Каждый должен заниматься тем, к чему у него есть склонности, — в который уже раз отозвалось в голове голосом деда. — У тебя явные склонности к музыке, а пение твоё слушать неприятно…» Грудь обожгло обидой. С того разговора прошло уже пара месяцев, но дедушкины слова время от времени всплывали в памяти, отзывались болью — как иголкой под ребро, горчили на языке, камнем застревали в глотке, порой обрывая даже песню, заставляли угрюмо сутулиться, как от боли в спине, поднимать лопатки, низко опускать голову… С тех пор Марат ни разу не пел дома, даже не мурлыкал, не напевал себе под нос, а в полный голос и вовсе пел только на морском побережье и в школе, когда она пустела, в отдаленных классах. По крайней мере, серьёзное, как «Риголетто». Перед друзьями можно и дурака повалять, конечно, спародировать что-то. «Неприятно, неприятно, неприятно…» — назойливо зудело в висках. Ну и пожалуйста. Он никого не заставляет, ему просто нравится… Нравится петь. Нравится менять голос, делая его то ниже, то выше, подлаживаться под любимых певцов: Ланца, Отс, Гобби, под их приёмы и технику, нравится представлять себя такими, как эти элегантные, благородные, красивые мужчины. В них всё было красиво: и внешность, и манеры, и голос, и песни, которые они пели, и, наверное, даже душа. Марата забавляло пародировать, но больше всего нравилось это чувство, когда песня захватывает целиком, когда любимая мелодия и любимые стихи звучат прямо из его тела, из его горла, прямо в нём самом, не через инструмент и нажатие клавиш, а внутри, прямо под рёбрами, где диафрагма, прямо в горле, где дыхание... Вот и всё. А дед уже разогнался, про будущее заговорил… И потом, даже если про будущее: ведь любой голос можно сделать красивее! Если очень много стараться, и Марик уже пробовал всякие вокальные упражнения… Ладно, сейчас не об этом. Дед просто сказал, что думает, сказал правду, как всегда, никто ведь ему не может этого запретить. Он всё равно хороший, что бы ни говорил, и Марат уже давно его… ну, он на него не сердился. Обида грызла. Но злости не было: дедушка ведь, самый родной, самый любимый. И потом, он хоть и суровый на вид, но на самом деле добрый. Например, всегда говорит, что нужно помогать людям. Особенно они, Магдаровы, должны, обязательно. Если у тебя что-то есть — этим нужно делиться, если можешь помочь — помогай… — Слушайте! — Марат, озарённый идеей, порывисто спрыгнул с ящика и поймал Петю за рукав. Глаза у него загорелись живым, горячим блеском. — Слушайте, дядя Петя, а давайте… Давайте я вас с нашим педагогом по скрипке познакомлю? У нас преподаёт чудесная женщина, я у неё не учился, но мои друзья учились, и они говорят, что она славная! Таисия Степановна её зовут, такая старенькая, милая… Хотите, она вас послушает? Скажет, что вам нужно подправить, может, даже уроки вам давать будет, если вы ей понравитесь, у нас много кто из учителей уроки даёт, даже в консерваторию поступать готовят! Он это знал по Наташеньке Лейсановне: часто оставался с ней после занятий и видел, кого она репетировала — и из его школы, и из соседних, и будущих студентов, и даже уже поступивших. Марат даже представить боялся, сколько она работает. Он часто возвращался с моря поздно вечером, проходил мимо школы, и окно её кабинета до сих пор горело. Кошмар. Петя растерянно оглянулся к первому матросу — дяде Славе — заморгал ресницами. Слава глядел на них с Маратом с выражением то ли удивления, то ли лёгкого недоверия на лице, но поймав взгляд, тут же горячо закивал: — Конечно, иди! — и ещё раз саданул бедолагу по спине. «Ну и шибздик, — невольно мелькнуло у Марика, — вроде матрос, моряк, а его даже Серёжка Дыркин пополам переломит, вон, как закачался. Робкий такой, как он в море вообще попал? Такому бы в консерватории где-нибудь на первой парте ресницами хлопать». — Даже не сомневайся, вдруг что-то выйдет! Петя перевёл растерянный взгляд со Славы на Марика, потом обратно на Славу, снова на Марика; окинул глазами товарищей — почти все улыбались, кивали, подбадривали: мол, давай! Парень ведь и правда хорошо играл, странно, что сам не догадался к кому-нибудь напроситься на прослушивание. Неужели такой зашуганный? Впрочем, сейчас зашуганным он даже не казался: встретившись с ободряющими взглядами, Петя весь расцвёл, покрылся лёгким румянцем, выпрямился, затрепетал ресницами, напомнив Марику чем-то тоненького, звонкого, тонкошеего Лёлика Каца, вспыхнул неожиданно широкой, открытой улыбкой. — А давай! Попробую… — снова смутился, ссутулился, голос сбился. — Ну, в смысле… Вдруг чего-нибудь… там… Вот. — Ты только рубашку чистую надень и ботинки ваксой начисть. И я тебя прошу, сходи уже к парикмахеру, на твои лохмы смотреть тошно, — принялся выговаривать дядя Слава. Марик мягко улыбнулся: совсем как Вадик Наумов с Костиком Осиным, тоже на наседку с цыплёнком похожи. — Да понял я, понял, хватит… Маэстро, слушай, спасибо тебе! Мне когда к ней идти тогда, получается? — Давайте завтра, часа в три подходите к школе, у меня уроки закончатся, и я вас познакомлю. — Хорошо… Значит, в три, я как раз успею… Слав, а Слав? Одолжи на парикмахера? Они принялись выяснять, как готовить Петю к знаменательной встрече, а Марик тем временем бросил взгляд на часы. Ого сколько! Пора. Но не успел он соскользнуть с ящика и юркнуть прочь, как Петя, высвободившись от окружившей его весёлой толпы («И цветы купи!», «Кольцо сразу, чего уж там!», «Бабочку и подтяжки!»), весь красный, растрёпанный, но довольный, вдруг поймал его за плечо. — Погоди минуту! — А? — Я слыхал, мы, когда работали, ты напевал что-то? Марик вспыхнул румянцем и, смущённый, машинально сделал пару шагов назад, опустил ресницы, брови сошлись к переносице, пальцы беспокойно затанцевали по локтю. —Я думал, не слышно. — Да я случайно рядом оказался. Это же «На качелях», да? Тебе итальянские песни нравятся? — Ну, нравятся… — Мне тоже! — просиял Петя. — Слухай, давай, раз такое дело… Ты мне помочь хочешь — я тебе тогда сделаю подарок! Итальянскую пластинку. Я думал, в наш клуб самодеятельности отнести, но раз уж тут такое дело… Идёт? — Ой, да что вы, не стоит! — совсем засмущался Марат. — Я же не за подарки, я так, просто… — Ну вот и я тебе просто так сделаю! Марат приготовился было ещё раз отказаться, и отказался бы, но тут уже ему прилетел увесистая длань дружбы по спине от могучего дяди Славы, и дыхание резко вылетело из глотки. Ладонь у бравого матроса была, наверное, весом с хорошую бетонную плиту. «Хорошо, беру слова насчет шибздика назад — по сравнению с этим я тоже шибздик». — Не валяй дурака, пацан, — пробасил дядя Слава, грубо ероша ему волосы. — Просто дай Пете сделать тебе подарок, доставь ему удовольствие. — А иначе вы бросите меня в океан? Вид у него был как у человека, который вполне на это способен. — Кто знает, кто знает… Петя, дуй давай, пока я его держу! Петя припустил куда-то в сторону одного из кораблей, а Марат со вздохом ковырнул пол носком ботинка, чувствуя, что заливается румянцем. Как неловко… Теперь он выглядит как человек, который оказывает услуги за подарки. Он ведь совсем не то имел в виду! Просто подумал, что Пете это было бы приятно, а Таисия Степановна, может быть, получит себе талантливого ученика, вот и всё, ну, зачем подарки? Хоть и любопытно, конечно, что там за итальянская пластинка…

* * *

«Открывай, открывай, да открывай же ты уже, наконец, открывай, сколько можно ждать, ты там уснул, что ли, стоп, а они вообще дома, открывай, открывай…» — нетерпеливо танцевал на месте Марат, в третий раз настойчиво стучась в дверь квартиры. Наконец, послышались негромкие шаги, лязгнул ключ, зазвенела цепочка… Марату всегда было интересно: цепочка-то им зачем?! Их с дедом дом никогда не закрывался, войти мог кто угодно, можно даже без стука — Магдаровы примут, накормят, напоят и выслушают. Точнее, выслушивать будет дед, а Марат подносить гостям чай, выполнять мелкие поручения, сидеть за столом и не мешать, если позволят, и играть для уважаемого гостя (которого дед может первый раз в жизни видеть) на пианино. И в большинстве его знакомых семей было точно так же. А Рахмановы почему-то запираются, ещё и на цепочку. — Маэстро? — Привееееее… Мамочки. — Сам знаю, — мрачно буркнул Эличка-Людоед. Перед Маратом стоял колобок на коротких ножках в идеально белой, накрахмаленной рубашке, натянутой на круглый живот. Слишком длинные штаны волочатся по полу, из-под них торчит исподнее, на шее туго затянута ярко-красная бабочка, из-под мешковатого пиджака выглядывают подтяжки. И крупная яркая пуговица так и сияет прямиком на пузе. Великолепно. — Ты смертельно болен, да? — предельно серьёзным тоном поинтересовался Марик. — Тебе выбирают костюм на похороны? А гроб уже заказали? — Угу. Обивка будет красная, в тон бабочке. Не остри, а? — жалобно сморщился Эличка. — И без тебя тошно. — Эличка, солнышко, почему ты так долго?! Ой, Марик, здравствуй, мой пирожочек! — В прихожую выкатился второй колобок, гораздо симпатичнее Элички — его невысокая, пухленькая, круглолицая мама. — Посмотри, какой Эличка у нас красавчик, ему очень идёт, правда? Эличка, я же говорила, я сама открою! Ну вот, посмотри, ты запачкал штанишки, теперь маме придётся стирать, Эличка, ты рад? Эличка насупился и засопел. Марат скрестил руки на груди и закусил губу, чтобы не хихикать. — Эличка, нельзя же быть таким безответственным! Я всего лишь просила тебя немного подождать, пока мамочка подошьёт тебе штанишки, ведь это не сложно! Эличка, почему ты никогда не слушаешь? Так, иди и стой тут, вот так, мамочка сейчас всё сделает. Марик, ты проходи, не стесняйся! Как поживает Адалат Гадирович? Эличка, не дёргайся! Эличка совсем скуксился. У Марата медленно поползли вверх брови. Да если бы его в такой костюм запихали, он бы из принципа сиганул в окно при первой же возможности и не возвращался, пока от не превратил бы костюм в лохмотья. И дело даже не в помочах — хотя какой уважающий себя мальчишка согласится на помочи? — а в отношении. Заставить надеть костюм, который явно не нравится и неудобен, заставить сверкать голыми ляжками перед одноклассником! Хотя… Наверное, от мамы он бы стерпел. Дед порой усмехался (и Марика почему-то кололо непонятно откуда взявшимся чувством вины от этой усмешки) и говорил, что когда мама приезжает, он делается как шёлковый. Ну так если мама всегда добрая, и ласковая, и нежная, и весёлая, и не ругает его, а только обнимает и хвалит! Это дед к любой мелочи цепляется, вот Марат с ним и своевольничает — кому же понравится, когда к тебе чуть что придираются? А мама… Маму он хорошо, если раза два в год видит. И не собирается тратить краткие часы встреч на ссоры. — Эличка, а почему это у тебя такое несчастное лицо? Марик, солнышко, возьми печеньице, хочешь печеньице? Почему у тебя такое несчастное лицо, Эличка? Ты знаешь, сколько мамочка стояла в очереди за этими штанами?! Эличка, ты должен учиться быть благодарным, а не… Эличка бросил на Марата отчаянный взгляд. — Регина Анатольевна, — мальчик деликатно встрял между предающимися портновскому искусству и родственной любви Рахмановыми, — я хотел позвать Эльмира порепетировать. У нас скоро концерт в честь праздника, вы, наверное, знаете, и мы хотим отработать пальцевую технику. Можно Эля пойдёт со мной? Иногда Марат от души завидовал тем своим друзьям и знакомым, чьи родители не разбирались в музыке. Мама и дядя Элички оба были из среды инженеров (по матери и не скажешь, но из-под этих суетливых, пухлых пальчиков выходили отточенные, по-своему завораживающие своей красотой, как завораживают сложностью симфонии Баха, чертежи), и в музыке понимали приблизительно столько же, сколько завзятый двоечник Марат — в математике, поэтому слова вроде «пальцевая техника», «закрыть ноту», «сольфеджио», действовали на них как дудочка заклинателя змей. А если ещё и на итальянском! — Да, мам, пожалуйста! У меня никак не получается сфорцандо, на си-бемоль часто сбивается, а ещё ре-диез, и… — Конечно-конечно, мальчики! Какие вы у меня старательные, Эличка, вот бери пример с Марата, видишь, какой он умничка, о концертах думает, а ты? Даже потерпеть не можешь, пока я подшиваю тебе штанишки! Для концертов, между прочим! Эличка и Марат сумрачно переглянулись и постарались не хрюкнуть от смеха. Старательный, ага. Марат Агдавлетов, чуть ли не главный двоечник в классе по всем общеобразовательным предметам, человек, который только что разжился в порту очередной контрабандной пластинкой и под нотами Глинки и Генделя хранит снятых на слух Ланца, Армстронга, Синатру, Гобби и дель Монако — определённо тот человек, с которого нужно брать пример в учёбе. Точно. — Да, я очень стараюсь быть похожим на Марата, — ангельским голосом пропел Эличка. Марик сдержал хихиканье. — И я обещаю, что надену на концерт этот замечательный костюм. А теперь можно нам, мамулечка, пожалуйста, пойти порепетировать? «Дипломат! Хотя с патокой переборщил немножко». На дорогу их снабдили бутербродами, пирожками, хотели ещё супчика налить, но мальчики взбунтовались. Пока мама собирала съестные припасы отважным путешественникам для долгого и опасного пути до дома Магдаровых, Эличка успел переодеться, и вскоре мальчики с облегчением затопали прочь от дома, стульчика и помочей. — Знойная женщина, мечта поэта, — мрачно пробурчал Эличка. Он всё ещё походил на свёклу, уши полыхали, и он на ходу заедал горе пирожком. — Чего? — Это из Ильфа и Петрова. Дядя постоянно так говорит. Ты не читал? Марат помотал головой и ободряюще пихнул товарища в бок. — Ладно тебе. Помочи — это, конечно, беда. Но бабочка красивая. — Да ну тебя… — Нет, правда красивая! А знаешь, кто ещё носил бабочку? Тито Гобби! — А это ещё кто? Италией и итальянскими певцами Марат увлёкся прошлой весной, как раз в конце апреля, после памятного «Любимца Нового Орлеана». Вскоре учебный год закончился, однокашники разъехались кто куда, а Марат всё лето не вылезал из библиотеки, прочитав всё, что удалось найти, об Италии, об опере, потом подключил знакомых, потом знакомых знакомых, и знакомых знакомых знакомых знакомых... А сейчас стояла тёплая, золотистая осень — и самое время было поделиться знаниями! И музыкой тоже. Ну, в самом деле, не одному же ему наслаждаться? Это уже какая-то жадность: как будто нашёл банку варенья, забился в угол и один жрёшь, как Мальчиш-Плохиш из Гайдара. Так что по дороге к Костику Осину — нужно было собрать побольше своих — Марат в подробностях рассказывал Эличке про Гобби. Тот сначала слушал недоверчиво, но постепенно — Марат размахивал руками, говорил быстро и горячо, щедро рассыпая самые яркие, самые искренние, восторженные слова, какие только мог подобрать — всё более и более увлечённо. — Ну прямо певческий Зевс! — засмеялся, наконец. — Если он правда такой, как ты говоришь… — Он лучше! Я слов не найду, чтобы описать! — Это его пластинку тебе подарили? — Точно! Так, нам сюда, чуть Костика не прошли… — Маэстро! Людоед! От неожиданного звонкого вопля Марат едва не подпрыгнул. Круто обернулся — и расплылся в яркой улыбке. Костик Осин, невысокий, вертлявый, весь обсыпанный крупными веснушками (с лета не сошли), со смешным горшком густых и тяжёлых чёрных волос, торопился к нему, сверкая тощими коленками. Ноги, как всегда, расцарапанные и перепачканные зелёнкой, руки-ветки в ссадинах и цыпках, на губах широкая, щербатая улыбка. — А мы как раз тебя искали. Что с ногами, опять разбил? Костик засмеялся и охотно затараторил: — Я залез на дерево, представляешь, такое большущее дерево, и там было гнездо, я хотел посмотреть яйца, вот, и залез, а оно большое и высокое, а там гнездо на самой верхотуре, а оно… — Большое. Понял я, понял. — Вот, и я ободрал коленку о ствол. А потом залез, а там были яйца, они такие маленькие, как думаешь, из них можно что-нибудь пожарить? Или сварить? Вот, а потом я полез обратно, и на самой низкой ветке, представляешь, взял и шваркнулся! И ободрал вторую ногу. Эличка тяжело вздохнул и смерил Костика сумрачным взглядом. — Вот и скажи мне, альпинист на помочах… — Кто бы ещё говорил про помочи, — хихикнул Марик. Эличка вспыхнул и сердито пихнул его под бок. — Ах ты предатель! — Прости-прости. — …так вот, альпинист на помочах, оно того стоило? — Не знаю, — кристально честными глазами посмотрел на них Костик. — Мне просто захотелось, вот я и… Марик тепло усмехнулся одними уголками губ и дружески потрепал товарища по плечу. Ему захотелось. Ну, раз захотелось, то почему бы и не залезть, в самом-то деле? Он бы и сам залез. И, вполне вероятно, тоже шваркнулся. Ну и что? Зато на птиц посмотрел. Вдруг там были бы птенчики? К тому же… — Я просто птиц люблю, — наивно и открыто улыбнулся Костик. — Они красивые и яркие, и поют хорошо, а у меня папа голубятню держит, хотите покажу? Марат с Эличкой переглянулись. Эличка поднял бровь: пойдём? — Нет, мы вообще-то тебя искали, чтобы пластинку показать. Мне тут подарили итальянскую пластинку, Гобби, представляешь? — Какого гоблина?.. Грига, что ли? Так у Лодика их целая куча. — Гобби! — рассердился Марик. Эличка придушенно хихикнул, и Марат ожёг его мрачным взглядом. — Какой ещё гоблин, сам ты гоблин! Тито Гобби, певец такой, я хотел всем нашим показать, он очень красиво поёт. Хотя голуби… — Марат посмотрел на Костика, на Эличку, прислушался к себе… — Ладно, пошли! Им явно интересно, и самому Марику тоже, так почему бы и нет? До вечера ещё долго, дед говорил, что сегодня придёт поздно — успеют послушать! Главное спрятать пластинку, а то Марату уши оторвут за такую крамолу: иностранная музыка, да еще современная, ужас! Неужели это настолько плохо — слушать иностранную музыку? Эстрадную музыку? Иностранную музыку? Марат задумчиво прикусил губу. Хорошо, он согласен: эстрадная музыка действительно проще оперной, она и должна быть проще, у эстрадной и оперной музыки изначально разные цели. Но ведь если эстрадная музыка проще — это не значит, что она менее красива! Есть совершенно потрясающие мелодии, потрясающие песни. А с Гобби вообще непонятно: он же оперу поёт! Почему дед запрещает слушать и его тоже — это какие-то политические игры? Почему вообще существует музыка, которую «нельзя»? Вот, например, были композиторы, которые творили при фашистской власти. Но они писали великолепную музыку. Что же, и их нельзя? «Это неправильно, — отчётливо подумал Марат. — Не должно быть никакой запретной музыки, вообще никакого запретного искусства. Многих великих композиторов пытались запретить, репрессировать, и что? Они не стали из-за этого хуже, их музыка не стала менее великой, а правители, которые запрещали, только сами себя выставили дураками. Зачем они вообще лезут к музыкантам, к художникам? Оставили бы в покое, и пусть они творили бы своё…» Костик тем временем вёл их на крышу, где расположилась голубятня, и что-то без умолку лопотал про птиц: как его брат за ними ухаживает, какие они интересные, какие клички он им всем дал, что такой-то голубь постоянно клюётся, если пытаешься его покормить, а другой ласковый, совсем ручной, а третьему нравится, когда сажаешь на плечо, а четвёртому… Марик мягко улыбнулся, глядя на его тонкую, гибкую, маленькую фигурку. Весь угловатый, тонкий, как будто весь состоящий из прямых палочек, Костик и сам чем-то напоминал птицу, только не округлого, мягкого на вид голубя, а, скорее, нескладеныша-журавлёнка. И движения у него были птичьи: быстрыми, короткими рывками, и глаза как у птицы, черные и внимательные, и даже звонкий, очень высокий голос, когда он пел… Пение его Марату не слишком нравилось: у Осина был чистый голос, но совершенно не было таланта. Зато с флейтой его проворные, тонкие пальцы творили настоящие чудеса. — Сюда, ребят! Смотрите, какие красивые! Марат остановился — и невольно раскрыл рот в беззвучном, восхищённом возгласе. Сколько здесь голубей! Он не так часто бывал в гостях у Костика — жили далековато — но и раньше замечал, что здесь много птиц… Казалось, что много. На самом деле, он видел хорошо, если только одну десятую. Голуби, голуби и голуби! Голуби ворковали, гулили, лопотали, хлопали крыльями, прохаживались с важным видом, кто-то чистил пёрышки… Марат невольно расплылся в широкой улыбке: какие хорошенькие! — и потянулся к одному: — Можно? — Конечно! Только смотри, это нужно аккуратно делать, понимаешь, вот очень аккуратно, они хрупкие, им можно сделать больно, смотри, правой рукой — ты правша, да? — правой рукой берёшь за спинку, тут же перехватываешь левой, хвост и перья зажимаешь вместе, лапки между пальцами, перехватываешь левой, перья зажимаешь, лапки… — Я понял! Не надо второй раз повторять. Вот… Так? И у Марата, и у Элички были ловкие, натренированные клавишами пальцы, поэтому навострились быстро, Костику пришлось всего пару раз подправить. Птицы легко и доверчиво давались в руки, прикормленные, ручные, домашние. И неожиданно жёсткие наощупь: посмотришь — кажутся мягкими, как вата, а оказывается, перья гладкие, жесткие, лапки — даже жёстче, чем ветки у деревьев, плотные и сильные. Бережно держа птицу в ладонях, Марат осторожно поглаживал длинные белые перья кончиками пальцев, разглядывал округлую, маленькую головку. Какие хорошенькие… Такие крошки, в ладонях умещаются, каждый размером хорошо, если с подрастающего котёнка. Косят любопытным взглядом, даже не дрожат от испуга, будто в человеческих ладонях им совершенно уютно. И здорово поглаживать пёрышки пальцами, сжимать — совсем легонько — ощущать, как бьётся где-то в глубине крохотного птичьего тела маленькое сердечко… — Красота, правда? Ну красота же? Маэстро, скажи — красота! —тараторил Костик, дрожа от радости, что смог удивить товарищей. — Смотрите, это Пестренький, это Беленький, это… — Красненький, — хихикнул Марик. — Сразу видно: творческий человек. — Ещё можно Синенький, Зелененький, Лиловенький… — подхватил Эличка. Белокожий Костик залился яркой краской, даже уши смущённо заполыхали. — Ну чего вы… Чего вы вообще, я с вами по-хорошему, а вы… «Действительно, — ожгло уши краской. — Вот не мог язык за зубами придержать? Змеиный мальчишка». Примирительно, чуть неловко от вины улыбнулся, шагнул ближе, приобнял за плечи: — Не сердись. Мы просто шутили, да, Людоед? Мы не всерьёз. Извини, пожалуйста. Я бы вообще голубей Беляночкой и Розаночкой назвал. Костик смущённо улыбнулся. За спиной послышались негромкие шаги и настороженный голос: — Что у вас тут происходит? — Ничего не происходит, — хором выдали Марик и Костик. Оська тут же просиял радостной улыбкой и бросился жать руку Вадику Наумову, затрещал, как сорока: — Привет! А я тут Людоеду и Маэстро голубей показываю, ты как раз вовремя, ты зерно принёс, да? Будем кормить? Ты принёс? А это что? Это пшено? Я просил пшено, ты принёс пшено? Или это не пшено? Господи, как Наумов вообще выдерживает… Костик — славный малый, добрый, открытый, чуток наивный, смелый, не боится участвовать ни в каких проделках, хоть и будет ныть и канючить, что дома ему голову оторвут, но не отступит до самого конца. Славный малый, но слушать эту трескотню двадцать четыре часа в сутки — врагу не пожелаешь. А дед на Марата жалуется, что он говорит много. Да по сравнению с Костиком, Марат просто монах, давший обет молчания! А Наумов терпеливо слушает, отвечает на вопросы, каким-то невероятным образом вылавливая их среди словесного потока, смотрит на Костика внимательно и озабоченно: никто не обижает? Всё хорошо? На Марата пару раз посмотрел подозрительно, но Марик и не подумал прятать глаза — а с какой это радости прятать? Неудачно пошутил, Костик обиделся, он извинился, Костик уже смеётся и щебечет, что твоя пташка. Всё хорошо. Да и Наумов быстро расслабился. По его уверенным движениям, по спокойным, деловитым интонациям было хорошо видно, что он, в отличие от Марика и Элички, забирается на эту крышу далеко не в первый раз. Снял с плеча небольшой мешок с зерном (Костик бегал и суетился вокруг, непрестанно о чём-то болтая, так, что Марат быстро потерял мысль, но Наумов пару раз рассмеялся — видимо, это была шутка), подозвал «гостей»: — Будем голубей кормить? — улыбнулся немного застенчиво, будто извиняясь за недавнюю неприветливость. — Вы это вовремя подошли, самое время. — Да, как раз сейчас голубей кормят! И папа, и брат, обычно брат кормит, но сейчас он в училище, а я вот тут, так что мы с Вадиком решили, а вы как раз вовремя, вы нам поможете, да? Да? Вы хотите? Тогда давайте! Вот, смотрите, здесь кормушки, а здесь… — Осин, не мельтеши, — Наумов добродушно пихнул его под бок, напомнив Марику мельком недавнего матроса из порта. — Давай я объясню, а то ты три часа болтать будешь. — Ой, да, извини, я правда много болтаю, много, да? Извини, пожалуйста, я просто, ну, я хочу, чтобы как лучше было… — Мы знаем, — Марат мягко оборвал готовую начаться тираду. Так словоохотливо извиняться за словоохотливость, наверное, только Костик может. — Вадик, проводи инструктаж. И врезалась отчего-то в память эта картина. Разгар дня, солнце припекает вовсю, жжёт затылок, нагревает рубашку на спине. Над крышей раскинулось насыщенно-синее небо, цвет такой густой, что, кажется, протяни руку — и дотронешься, зачерпнешь пальцами яркую, обжигающую, пропитанную солнцем синеву, прямо как у… Как там звали того итальянского художника? Вместе с оперой и эстрадными итальянскими певцами Марата страстно увлекло всё, что связано с Италией, но из художников ему больше нравились поздние, вроде Рафаэля, Караваджо, Тициана, но этот цвет — он был как у кого-то чуть более раннего, ближе к средневековью, такое красивое, округлое, звучное имя, приятно перекатывать на языке, немного похоже на «Риголетто», но без рычащих переливов… Дж… Джотто! Да, точно, Джотто! Синее небо Джотто. А под синим небом Джотто — его золотой город с узкими улочками и звонкими трамваями, а среди этого города одна раскалённая от солнца крыша… И голуби. Ослепительно-белые, кокетливо склоняющие набок хорошенькие головки, и бронзовые, пылающие на солнце, и самые обыкновенные сизые. Их торопливые, частые шажки, звонкие, особенно приятные уху хлопки крыльев, деловитый стук клювов о крышу, и ещё… Они все вместе насыпали голубям зерно, каждый то и дело норовил погладить, только Наумов ворчал, что вообще-то голуби — не кошки, и гладиться не любят, но кто бы его слушал? И Марик невольно скользил тёплым, ласковым взглядом по рукам товарищей. Тонкие, цепкие, проворные лапки — именно лапки, как у птицы — Костика, грубоватые, уверенные руки Наума, ловкие, неестественно гибкие, холёные пальцы Элички… Это ему мама строго-настрого велела как можно бережнее относиться к рукам, мол, они — главный инструмент пианиста, поэтому, Эличка, будь уж так любезен, не делай мамочке нервы. Чуть ли не единственная вещь, в которой Эличка маму беспрекословно слушался. Наверное, его, Марика, мама тоже постоянно говорила бы ему: береги руки! И, наверное, его бы это раздражало, и он назло постоянно лез бы руками именно туда, где вернее всего можно разметить их царапинами, ушибами и ожогами, а мама бы причитала, что он не бережётся, и обрабатывала ему даже самые мелкие повреждения… Наверное. Марат не знал. У Марата был только дедушка, который всецело разделял его мнение о том, что если человек умеет играть — он сыграет и с парой царапин, ничего страшного не случится. Мамы у него не было. То есть, была, но где-то далеко, так далеко и так редко, что Марат порой сомневался то с тоской, то с суеверным страхом, что она правда существует. — Маэстро, ты чего застыл? — Оська пихнул его под бок, бесцеремонно всучил ещё горсть зерна. — Корми давай, они же голодные! Марик вздрогнул, звонко рассмеялся и вместо того, чтобы рассыпать зерно перед голубями… Запихнул всю горсть Оське за шиворот. Оська взвизгнул, поскакал от него прочь, словно горный козёл, тут же послышался оглушительный хохот Вадика Наумова, затем присоединился и Эличка — и мальчишки принялись гоняться друг за другом по крыше, бросаясь зерном, визжа и гикая, как варвары из племени диких каннибалов, и распугивая несчастных голубей. У Марата не было мамы («Не было рядом», — всегда поправлялся он, когда ненароком допускал такую мысль), но зато у него были самые прекрасные в мире друзья.