Мальчик, море и музыка

Когда ребята закончили с работой, за окном уже сгущались сумерки. Костя Стансик в последний раз провёл кистью по рамке, отошёл на пару шагов, прищурился и кивнул с видом человека, всецело удовлетворённого результатом долгого труда. Эличка скорчил у него за спиной очень одухотворённую рожицу, и по всем углам разнеслись негромкие смешки. Стансик оглянулся, вспыхнул до ушей, погрозил кулаком: вот я вас!.. Эличка только рассмеялся и показал ему язык. — Хватит баловаться, — прикрикнул строгий Лодик Касынов, но в голосе ощутимо подрагивала улыбка. — Всё готово? Магдаров? Марик уже давно закончил и теперь раскачивался на стуле с откровенно скучающим видом. Пальцы отстукивали по столу нетерпеливое горячее аллегро: скорей бы, скорей, скорей! Скорей взяться за другую, гораздо более важную работу! Но обещание есть обещание: они с Лодиком договорились, что сначала стенгазета, а потом всё остальное. Пионерская комната в их школе была просторная, но сейчас в ней сделалось тесновато: пришли не только ребята из редколлегии, но и много кто ещё из его оркестра, в том числе и девчонки — помогать с той самой другой работой. Кто-то болтал между собой, кого-то деятельный Лодик уже пристроил к работе, раз уж пришли, кто-то корпел над домашними заданиями (Марат уже выложил на общий стол все свои тетради — списывайте, мне не жалко — и помог, кому сумел, с английским и сольфеджио), кто-то бесцельно рассматривал украшенные портретами и флагами стены. За окном постепенно темнело, а в комнате горел тихий и тёплый жёлтый свет, едва слышно потрескивали лампочки, скрипели половицы, и от этого казалось, будто тебя закутывают в колючий плед чьи-то ласковые руки. Марат слабо улыбался, скользя вокруг мягким взглядом, прислушиваясь к голосам. Любопытные и заинтересованные вопросы, удивлённые возгласы, деловитые переговоры, смех. Негромкий шелест страниц, полушёпот «если игрек равняется…» (кто-то мучается с арифметикой). Запах дерева, краски, чернил… В углу уже накрыли небольшую поляну, собрав всё съестное, что было — поесть всем вместе, когда закончат (Марик время от времени туда заинтересованно поглядывал). Хорошо. Стенгазету делали к Восьмому марта. Марик, как главный художник, придумал главную идею: попросил всех, кто захочет, принести фотокарточки мам, бабушек, сестер, теть и всех прочих, желательно за работой. Они вместе с аккуратным Стансиком расклеили их по ватману, а Павка и Эличка, обладатели подвешенного языка и изящного почерка, придумали по небольшой заметке о каждой женщине: чем она занимается, кем работает. Была там и Регина Анатольевна — за инженерным столом, с каким-то причудливым вычислительным инструментом в руках (Марик улыбнулся и обозвал её Леонардо да Винчи, а потом три часа объяснял оскорблённому в лучших чувствах Эличке, почему да Винчи, и почему это очень даже комплимент), и тётя Алина — вся в белом, в забавной шапочке — и бледная, уставшая мама Лёлика Каца (телефонистка), старшая сестра Нарки Файзулиной, очень красивая, с волосами, как у девушки из рассказа Генри (корабельный врач), и полненькая, с весёлым, улыбчивым лицом, тётя Зарины Назимовой (буфетчица), и сухая, строгая, хоть и сгорбленная от времени, с пронзительным взглядом из-под очков, бабушка Лодика Касынова (медсестра)… Даже Марик приклеил фотокарточку мамы. Осторожненько, в самый уголок, чтобы не подумал никто, что он «пользуется служебным положением», но всё равно считал, что она, естественно, даже в уголке красивее всех. Долго сомневался, стоит ли: клеили, конечно, очень аккуратно, так, чтобы затем можно было вернуть снимок хозяину, но всё равно — вдруг повредят? Вдруг уронят, порвут, запачкают… И непременно мамину карточку, а как же иначе?! Тот снимок, который лежал у него в столе под нотами Марат товарищам не доверил: это слишком личное, он бы и под страхом смертной казни никому его не показал. Но очень уж хотелось сделать приятное маме, поэтому он упросил деда (и это было непросто, дед долго ворчал и отпирался, словно Марат его о чём-то противном просит) найти другую. Скоро она позвонит в следующий раз, надо обязательно не забыть рассказать, должно быть, ей будет очень приятно… Наверное. Она ведь артистка и привыкла, что её фотографии во всех газетах, на всех афишах, карточки разлетаются с прилавков, как горячие пирожки, что ей какая-то газета. Но Марату всё равно хотелось хоть что-то для неё сделать. — Вроде всё. Повесим, когда уходить будем. — А… — Лодик покосился на девчонок. — А операция «Сокол»? Марат напустил на себя загадочный вид и кивнул. Операция «Сокол» — это ещё одна газета, уже готовая. В ней Марик предложил сделать всё то же самое, что в первой, но не с мамами-тётями-сёстрами, а с девчонками, которые учились в их школе. Попросили у учителей фотографии самых лучших музыкантш, расклеили, и о каждой постарались написать что-нибудь хорошее. Старались держать в секрете, но скрыть до конца, конечно, не получилось: девчонки явно догадывались, что для них готовится какой-то сюрприз. Вот и сейчас — заблестели глазищами, сгрудились все вместе, захихикали возбуждённо, принялись перешёптываться. — Цыц! — гаркнул Вадик Наумов. — Не про вашу честь операция, понятно? — Коне-ечно, не про нашу, — заблестела ехидными глазами высокая, худенькая Ламия. — Мы тут вообще мимо проходили. В Восьмое марта. Честно-честно! Марик смешливо фыркнул. Девчонки… Ох уж эти девчонки. Прежде мальчики и девочки в консерваторской десятилетке почти не соприкасались. К девочкам, конечно, проявляли элементарные знаки вежливости: делились обедом, поддерживали светские беседы ни о чём на переменах, но и всё на том. Если же кто-то начинал общаться с девочками слишком много, его встречало недоумение товарищей: ты чего, дружище? Что в этих девчонках может быть интересного?! Да и сами девчонки не то чтобы жаждали тесной дружбы, считая мальчишек глупыми задирами («Небезосновательно», — хихикал иногда Марат, дёргая чью-нибудь очередную косу). Вот и плыли по школьным коридорам стайки воздушных белых бантов и растрёпанных мальчишеских вихров — строго по отдельности. А потом… Марат провёл ладонями сверху вниз, показывая пиано, пианиссимо, и-и-и… Стоп! — Молодцы, ребята! — звонко и весело разнёсся над головами оркестрантов его голос. — Отлично получилось сегодня! Скрипки, вы меня прямо радуете! Эличка, ты — выше всяких похвал, м-м-муа, — он изобразил пальцами характерный итальянский жест, — красота, персик, персик! — Да прекрати ты уже… Издеваешься, да? — Ага. Чуть-чуть, — хихикнул Марат. — Нет, на самом деле хорошо сыграл, импровизируешь отлично, только с темпом немножко… Ладно, это потом! Духовые, вы сегодня хорошо, лучше, чем в прошлый раз. Валтроны… Вы… — Да мы в курсе, — отозвался коренастый, веснушчатый мальчишка с валтроной. — Можно хоть не так откровенно нас ненавидеть? Связались с абсолютником на свою голову. Марик развёл руками, мол, какой есть, что поделать. Валтроны — сложный инструмент, любое неосторожное движение отзывается фальшью, а он фальшь буквально не переносил, любая неверная нота отзывалась таким чувством, будто прямо в зубной нерв и одновременно в нежный, мягкий висок с размаху вошло работающее сверло. Несколько раз он готов был вообще выгнать всех валтронистов из оркестра, но вовремя останавливал дипломатичный Эличка: мол, мы тут не профессиональный коллектив, по сути, просто развлекаемся, что ты с нас требуешь, как с профессионалов? А к валтроне не каждый выпускник консерватории подход найдёт, не лютуй. Марат иногда ворчал, что если уж взялись делать что-то, то нужно делать это хорошо, а не кое-как, но в итоге со вздохом соглашался: не хотелось понапрасну обижать людей. Но, когда их маленький оркестр пригласили выступить в доме самодеятельности моряков (пару раз было), валтронистам, да и вообще всем, чьё звучание его мало-мальски не устраивало, он дал пинка под мягкое место. Сам Марат готов был немного потерпеть головную боль (хоть и от души радовался, когда валтронисты не хотели играть), но подводить слушателей — нет. — Так, остальные — поговорим по отдельности, у меня есть к вам парочка замечаний. Расходимся, еда — вон там, отдыхайте! Павлик, будь другом, поставь пластинку какую-нибудь? Я за Лолиту Торрес, хотите Лолиту Торрес? Отлично! — И в следующий миг будто все кости из тела вытащили: — …фух, господи, закончили… После дирижирования ему было так жарко, словно он эту мелодию сыграл сам, и не на одном только фортепиано, а на всех инструментах разом, одновременно. Оказывается, дирижировать живыми людьми — гораздо сложнее, чем игрушками, кто бы мог подумать! Любая ошибка в игре по нотам отзывалась болью в висках, его чуть ли не в пот бросало от волнения, от обиды: ну ведь простой же пассаж, ну что же ты? Пальцы дрогнули, что ли? Ну что тут сложного?! Особенно если играли что-то из его сочинений, там Марат любую ошибку тут же принимал на свой счёт: значит, он написал так, что играть неудобно. Импровизировать, конечно, гораздо приятнее: метафорически закрываешь глаза… И растворяешься в обжигающем, радостном, стремительном творческом потоке. Но потом всё равно едва справляешься с непослушными ногами и утираешь с лица горячую испарину. Марат легко слетел со скамеечки, которую сам себе смастерил, чтобы было удобнее дирижировать, налил огромный стакан молока и залпом осушил его до половины. Отдышался, немного пришёл в себя под грудной, незнакомо-волнующий голос с пластинки, хотел уже было идти к друзьям, но тут его самого окликнули — Павка. — Э-э, Ма… Маэстро? Слушай, иди сюда, тут… Это… Марат насторожился, скользнул к другу. Тот растерянно хлопал глазами и теребил вихры на затылке, а прямо перед ним стояли, решительно сцепившись ладошками, три девчонки. Марат видел их в школе, но, конечно, не общался слишком близко. Высокая, с толстыми, дерзко торчащими в разные стороны косами, похожая на боевитую галку, девочка с парадоксально нежным именем Ламия; крошечная, пузатенькая, круглолицая Марьяшка, дочка одного из бесчисленных дедушкиных знакомых, и бледная, угловатая, с роскошным римским носом, Нарка Файзулина. — Здравствуйте, девочки… — тоже растерялся Марат. — А вы здесь… Вы кого-то ищете? Кого-нибудь позвать? За спиной остановили пластинку, повисло глубокое, настороженное молчание. Марат не оборачивался, но слышал шаги, слышал движение: товарищи собрались чуть позади него все вместе, сгрудились, сплотились, смотрят на посторонних недоверчивыми, изумлёнными глазами. Ещё ни разу девочки не приходили на репетиции оркестра, хотя порой мелькали неподалёку бантики, косички, любопытные глаза, бойко стучали туфельки, а по школе уже потихоньку поползли слухи. — Нет, не ищем! — решительно выступила вперёд Ламия. — Мы узнали, что вы тут играете джаз. Вы знаете, что это запрещено?! — Лама, перестань! — тут же испуганно дёрнула её за рукав Нарка. — Магдаров, извини, пожалуйста, она не то хотела сказать. — Наоборот! — пискнула Марьяшка. Марат усмехнулся: странно, вроде бы одноклассница Нарки и Ламии, ровесница ему самому, а похожа на Лодькину Белку. — Мы хотим… — Тоже… — С вами… — Играть! Тишина сделалась ещё глубже. У Марата невольно полезли на лоб глаза, в мыслях поселилась абсолютная пустота. Как реагировать? Они что, всерьёз это предлагают? Ну, в смысле… Играть? С ними? Но они же… Как бы… Э-э-э… Кто-то из ребят за его спиной засмеялся, другой подхватил — громче, резче, насмешливей… Марик резко обернулся, между бровей пролегла складка. Это ещё что такое? Мы тут будем издеваться над человеком только за то, что она набралась смелости спросить?! — Эй, кто там такой весёлый? Замолчите! — Повелительно потянулась вперёд тонкая мальчишеская рука. Был бы этот смешливый рядом — получил бы хорошего тумака. — Они просто спросили. У нас тут никаких правил насчёт мальчиков и девочек нет, чтобы над ними смеяться. Вновь повисла тишина, не менее растерянная, чем в прошлый раз. К Марику скользнул черноволосый, тоненький мальчуган, один из его бесчисленных приятелей и знакомых. — Маэстро, ты чего? — недоумённо хлопнул длинными ресницами. — Они же, ну… У нас же тут чисто мужской коллектив, а они тут... Выперлись. — Подумаешь, какие важные! Коллектив у них! — Ламия, явная командирша среди девчонок, дерзко вздёрнула нос. — Мы, по-вашему, играть не можем? Мы учимся в той же школе, и Варвара Сергеевна нас хвалит! В отличие от тебя! — Ну, про Чингиску — это ты зря, — хмыкнул Марат. — Её мнение тут не аргумент. По-моему, она будет хвалить любого, кто смотрит ей в рот и пишет без помарок. Мальчишки, особенно те из них, кто поддерживал Марика в шалостях, отозвались возгласами горячего согласия. Марик медленно провёл кончиками пальцев по подбородку, пытаясь сообразить, что делать дальше. Вот так ситуация… Коллектив у них и правда был чисто мужской, так уж сложилось. Да и вообще, если повспоминать — не так уж часто в оркестрах работают девушки, даже в настоящих, профессиональных, они-то тут, понятно, всё больше дурака валяют. Многие дирижёры, бывавшие у Магдаровых в гостях, принципиально не принимали к себе женщин, даже с самым лучшим музыкальным образованием. Прежде Марат никогда не задумывался, плохо это или хорошо — это просто было, как давно свершившийся факт, как традиция, такая же, как та, что запрещает переходить дорогу артисту на пути к сцене. Но если так подумать… Получается, они, эти дирижёры, и Наташеньку Лейсановну не приняли бы в оркестр, если бы она пришла? Она неплохая пианистка, Марат слышал, как она играет: очень нежная, интеллигентная, изящная манера. Или Мина Вахтанговна, или бабушка Лодьки Касынова, тоже закончившая музыкальную школу, или добрая, милая Таисия Степановна… Или вот Айшет Богдатова с Виноградной улицы! Очень красивая женщина, весёлая, ласковая, с вечной улыбкой и насмешливыми глазами. Раньше, до войны, она играла на гитаре. Получается, и её бы тоже не взяли? Ну, до войны, конечно же — сейчас она играть уже не сможет. Наверное, это несправедливо… Какая разница, мужчина или женщина, если играют хорошо? Играют ведь пальцами или ртом, а не… Ещё какой конечностью. Марат повернул голову, скользнул взглядом по лицам друзей, по их глазам. Растерянность, недоумение, любопытство, враждебность. Привычная, заученная, классовая: и они, и сам Марик просто не привыкли к девчонкам, к их присутствию, к их слишком высоким голосам, не знали, о чём с ними говорить, как с ними обращаться. Наверное, будет проще прогнать девочек, но… Марик, отчего-то сильно волнуясь, глубоко закусил губу, обхватил себя руками. Но это же будет нечестно. Неправильно. Как фальшивая музыка. — Пойдёмте, девочки, — тихо сказала Нарка. — Мне кажется, всё уже понятно. — Погодите! — Марик порывисто схватил её за плечо и тут же отдёрнул руку, как обожжённый; щёки предательски горячо полыхнули. — Да что вы такие обидчивые? — сказал гораздо мягче. — Я просто растерялся, вы первые, кто к нам пришёл из девочек. — Значит, у вас и оркестр не такой хороший, как вы думаете, — фыркнула Ламия. Так, это уж слишком. Она что, совсем дурочка? Не понимает, что чем больше она дерзит — тем больше мои ребята против одного их присутствия? — Не очень-то вежливо начинать общение с оскорблений и запретов, — спокойно заметил Марат. Ламия показательно фыркнула (мне, мол, всё нипочём), но уши под тугими, толстыми косичками заалели. — Давайте послушаем, что вы умеете. Я правильно помню, что Наринэ и Марьям играют на скрипках? Нам как раз пригодятся скрипки, Лёлик не очень часто приходит. И девочки остались. А потом привели с собой ещё девочек, и ещё, и ещё… А потом как-то само собой, очень естественно, девочек стали провожать до дома. Ну как их бросить одних в темноте, особенно если расходятся поздно? А вдруг кто-то обидит, вдруг что-то случится?! И потихоньку вошло в традицию, что Алик провожает Лину, Эличка Марьяшку, Лёлик Нарку, Рафик Лусинэ, и вот уже в школе не так уж неловко подойти поболтать с девочками, и прогуляться всем вместе можно, и в кино сходить… И вот теперь они стояли, сверкали на мальчишек разноцветьем глаз и заговорщицки хихикали. А мальчишки не менее заговорщицки хранили таинственное молчание. Сам Марат при девочках поначалу жутко стеснялся, краснел, язык намертво прилипал к нёбу: он не знал, как разговаривать, о чём, можно ли с ними пошутить, как с товарищем-мальчишкой, может, с ними вообще лучше «на вы», девочки ведь, а дед говорит, что к девочкам нужно обращаться уважительно? Но потом постепенно выяснилось, что, к примеру, Нарка хорошо разбирается в музыке Чайковского. Зарина, как и он, обожает Верди. Анечка Толстина обожает стихи, а язва-Ламия наизусть знает чуть ли не всего Шекспира. И постепенно Марат расслабился, стал общаться с девочками точно так же, как со своими ребятами, только придерживал порой особенно острые шутки и неприличные выражения. Даже удивляться стал, слыша от кого-то из немузыкальных приятелей: мол, понравилась девочка, а о чём с ней говорить — непонятно, она как с другой планеты. Как это — о чём говорить? О музыке, конечно! Само собой, близко ни с кем не сходился, в кино не приглашал (только по-дружески, в компании), романтических знаков внимания не оказывал. Не хотелось, если честно, не тянуло. Девчонки из школы — бантики, косички, сбитые коленки, натруженные, мозолистые от струнных пальцы — как-то не увязывались в его голове со словом «любовь» или «симпатия», или что-то подобное, что он частенько слышал от старших товарищей (они порой только об этом и говорили). Любовь — это прекрасные дамы из фильмов с Марио Ланца. Сложнейшие, страстные, невероятной красоты оперные арии и дуэты. Бездонные глаза, ослепительные улыбки, золото кудрей, аромат цветов, дивная музыка, от которой всё внутри тает заживо… Хотя иногда что-то отдалённо, очень отдалённо похожее, щекотное и приятное, трепетало где-то на самом краешке разума — когда Марат слышал девчачий смех, видел блестящие глаза и проворные пальцы и разноцветье роскошных волос. Ну да это все неважно, подумаешь, какие-то романтические сопли. Главное, что непонятные и колючие на первый взгляд девочки оказались хорошими товарищами. И заниматься с ними можно вещами куда более интересными, чем при луне гулять. — За работу! Нам совсем немного осталось. Быстрые, деловитые фразы, шорох бумаги, стук дерева, плеск воды, стук кисточки о стекло, шорох растираемых ладоней, шелест ткани, горящие глаза… И за несколько минут комната редколлегии превратилась в театральную мастерскую. Повсюду лежали костюмы, части декораций, листы бумаги с нотами и стихами, они умудрились даже раздобыть шиньоны! И вновь оживлённо закипела работа. — Маэстро, помощь нужна? — Павка! Ну наконец-то! — Марик сгрёб друга к себе за плечи. — Ты откуда так поздно? — Маме помогал, она уборку затеяла. К нам на Восьмое приедет куча родственников. Вот очень им надо именно у нас Восьмое отмечать! Маме вот делать нечего, как уборкой заниматься. — Так празднуйте у нас. Гаянэ поможет, я подключусь, ещё кого из ребят попросим — вместе веселее. — А Адалат Гадирович… — Согласится! Не волнуйся, точно согласится, он твою маму очень любит. — По губам мальчишки пробежала озорная улыбка. — Слушай, Павка! Помнишь, как мы их поженить хотели? Тётя Алина не замужем, дед не женат, так что им мешает… Павка звонко расхохотался, и у Марата по-особенному потеплели глаза. Он любил, когда его Павлик смеётся таким звонким, заливистым смехом с задыхающимся смешком на конце, как будто звонкое, нежное тремоло. В такие моменты от него — с сияющими глазами, с заразительной яркой улыбкой, с веснушками — словно рассыпались искры. Марат вообще любил, когда смеялись люди, которые были ему особенно дороги. Глуховатый и резкий смех с хрипотцой — дед, тихий, робкий, прикрыв ладонями рот — тётя Алина, округлый и рассыпчатый, словно сотня хрустальных шариков — Наташенька Лейсановна, и вот такой заливистый и звонкий — Павлушка. — Хорошо, что у тебя волосы не золотистые, — предельно серьёзно сказал Марат. — Почему это? — Тогда совсем как Купидончик был бы. — Маэстро, ну ты опять?! Настала очередь Марика звонко и искренне смеяться. Павка, конечно, немного пообижался, но потом оттаял — с ехидным Маратом на такое обижаться бесполезно, проще сразу его где-нибудь закопать — и принялся вырезать билеты на спектакль. Никаких денег они, разумеется, брать даже не планировали, но Марату ужасно хотелось, чтобы всё было как в настоящем театре: с билетами, занавесом (свистнули из дома Магдаровых тяжёлые алые занавески) и даже с афишей. Сейчас работа уже подходила к концу, и Марик неторопливо, со вкусом, рисовал улыбающуюся маску рядом с уже готовой печальной. — Даже не верится, да? — Павка в очередной раз щёлкнул ножницами. — Такую работу проделали. — Работа, конечно, да… Но декорации мне до сих пор не нравятся. Примитивные вышли. Марик отступил на пару шагов, прищурился, разглядывая афишу: не криво ли? Павка устало закатил глаза: — Маэстро, ты зануда. — Это я-то?! — аж задохнулся от возмущения Марат. Потом вспомнил свои бесконечные «декорации нужны масштабнее», «а давайте устроим драки на крыше?», «нам нужен искусственный дым!» и смущённо хмыкнул: — Ну, может, немножко… Зато у тебя получилась хорошая пьеса. — Правда? Марик живо вскинул глаза. У Павки был такой голос… От него словно дохнуло искрящимся золотым светом, доверчивой, открытой радостью, даже сердце защемило. — Правда так думаешь?.. — Конечно! — Он крепко обнял друга, взъерошил кудрявый затылок, чмокнул в щёку. — Я бы не говорил так, если бы не думал. — Ну-у, тогда, если уж по правде говорить, то ведь это не только моя заслуга. — Глаза у него сияли радостью, голос будто трепетал, как живая листва от тёплого ветра, и весь он, тонкий, высокий, радостный, напоминал тронутую струну. — Помнишь, как мы решили ставить спектакль?