Мальчик, море и музыка

Она уехала, получается, пять, даже шесть лет назад, перед самым его днём рождения, он тогда ещё сильно заболел корью, даже пришлось позже других пойти в школу. Марат помнил, как она приехала впервые — следующей осенью, когда ему уже исполнилось семь. До того, конечно, звонила, но не очень часто, наверное, раз в неделю… Ладно, кого он обманывает — раз в две недели. Несколько раз бывало, что звонила, когда его не было дома, и каждый раз Марик расстраивался чуть не до слёз. А потом вдруг нагрянула, словно первый снег на голову посреди тёплой золотой осени. — Маратик! Маратик, золотце, проснись, пожалуйста! Маратк? — М-м… Он сонно повернулся на другой бок, уткнулся в подушку — кто там его зовёт, неужели не видно, что спит человек? Середина ночи на дворе, не лезьте! Но потом… — Маратик! — Мама?! — сипло ото сна ахнул Марик и одним движением подскочил на постели. Это правда была она! Мама, его мама, она приехала! Не помня себя, мальчишка с визгом (это ему так казалось — на самом деле, единственное, что у него вырвалось, это сдавленное попискивание) повис у неё на шее, стиснул изо всех сил, зарылся лицом, жадно вдохнул запах. От неё волшебно пахло ласковым осенним дождиком, влажными листьями, долгой дорогой, духами, Москвой, почему-то тёмным шоколадом… Она звонко смеялась, крепко-крепко его обнимала, осыпала торопливыми поцелуями и что-то непрерывно щебетала. — Ой, солнышко, как ты вырос! Какой ты у меня хорошенький, Маратик, лапочка, прости, пожалуйста, что я так поздно, ужасно поздно, правда? Была такая жуткая дорога, ох уж эти горы! — Серебристый, звонкий, нежный смех, она встряхнула головой, и Марик жадно поймал тёплыми от сна щеками брызги с её волос. — Всё размыло, мы еле-еле добрались, представляешь, попался такой ужасно грубый таксист, всё спрашивал, почему я путешествую одна! Подумаешь, будто это такое великое дело! Ох, Маратик, солнышко, я так рада тебя видеть, мой хороший, мой маленький, ну как ты тут? Ты учишься? Дедушка тебя отдал в ту самую школу, да? Как там её… Консерваторская десятилетка? Тебе нравится, солнышко? Наверняка очень нравится, ты же у меня такой умничка… Или ты больше не занимаешься фортепиано? Тебе не надоело? Ах, нет, вот оно стоит… Тут совсем ничего не изменилось… Она умилённо прижала ладонь к щеке, скользя вокруг задумчивым взглядом. Марат смотрел на неё со щенячьим обожанием и ничегошеньки не понимал из того, что она говорит. Его только-только вырвали из сна, сердце билось, как обезумевшее, в ушах шумело, и всё, что он сейчас мог — это смотреть на маму, прижиматься к ней всем телом и задыхаться от счастья. — Так тихо… — протянула она задумчиво и тут же оживлённо встряхнула волосами. — Знаешь, золотце, я так успела привыкнуть к шумным городам! Первое время даже не могла спать — так там было шумно, днём и ночью, представляешь? Машины, люди, шаги, а какие у меня громкие соседи — это просто кошмар! Но зато очень весёлые, мы с ними вместе замечательно пели песни под гитару, веселились, отдыхали… Золотце, ну что же ты молчишь? — Мама весело рассмеялась и прижала его к себе, звонко чмокнула в макушку. — Расскажи мне что-нибудь! Как вы тут с дедушкой живёте? Как его здоровье? Тебе нравится школа? Ты уже с кем-нибудь подружился? Тебе всё ещё нравится играть на пианино? — Конечно, — пискнул Марик, едва-едва вынырнув из потока вопросов. — Я каждый день играю. Рассказать… Я не знаю, что. — Он беззащитно улыбнулся и закинул голову, чтобы внимательнее рассмотреть её лицо, её глаза, но в полутьме едва ли что-то можно было увидеть. — Мама, я сейчас! Быстро-быстро — к выключателю, щелчок, и скорей бежать обратно! Запрыгнуть в кровать и нырнуть в её объятия, вновь прижаться всем телом, зарыться, уткнуться, стиснуть… Марат закусил губы, прижимаясь к маме сильнее. Это так пьянило, что к ней — можно. И на коленки можно, и прижаться можно, и в шею носом, и в волосы, и перебирать их тоже можно, всё-всё-всё можно… Он только сейчас, утопая в полузабытой ласке, понял, как скучал по всему этому. — Что это с тобой, мой хороший? Совсем необязательно так бегать. — Я… — Марик порозовел ушами. — Извини, если я резко, я тебя не ударил? Я просто подумал… — Голос упал до шёпота. — Подумал, что ты мне снишься. Я… — Он ещё раз помедлил и вскинул на маму прямой, открытый, беззащитный взгляд. — Я очень… очень-очень скучал по тебе. «Очень»… Марата раздражали слова. Они никогда не отражали до конца всего, что должны были; только и оставалось, что вкладывать недостающее интонацией. «Очень». Очень — это её фотография у него под подушкой (Марик, смущаясь, незаметно запихнул поглубже). Очень — это множество раз, когда он засыпал в слезах (редко), или изо всех сил сдерживая слёзы (чаще), или с тоскливым холодком где-то в животе и тяжестью на сердце оттого, что мучительно не хватало её поцелуя на ночь. Очень — это «а мама приедет?» на каждый праздник, и раздражённые вздохи деда в ответ, и то уколы вины (чего он достаёт взрослого человека?), то внезапные вспышки отчаянной злости, и ссоры из-за этих вопросов. Очень — это «а мама звонила?» почти каждый вечер (после он начнёт вуалировать слово «мама» застенчивым «кто-нибудь»), и сотни ожидающих взглядов на молчаливый телефон, и дрожь в пальцах, когда он набирал знакомый номер. Дедушка не то чтобы запрещал ей звонить (хотя Марат слышал по сдержанной, как будто ледком покрывшейся интонации, что ему это не по нраву), но сразу предупредил, чтобы Марик не надеялся слишком сильно: мама, дескать, много работает, живёт в общежитии, шанс, что он попадёт на то время, когда она сможет говорить, мизерный. Дед оказался прав, и Марат быстро отучился звонить. Но постоянно ждал звонка. Очень — это попытки нарисовать её портрет по фотографии, когда становилось совсем невмоготу. Очень — это его до сих пор не искоренившаяся привычка спать с Арчи: он почему-то в его сознании был неразрывно связан с мамой, ему даже казалось, что игрушка пахнет её духами. Очень — это живописные синяки на полфизиономии и яростные драки каждый раз, когда кто-то хоть одно кривое слово скажет об актрисах. Очень — это тесные объятия, которые он никак не может разжать, и обожающий взгляд, который он никак не может оторвать от её лица. — Ох, моё солнышко… — Голос растроганно дрогнул, ладонь ласково скользнула по его спине. — Сокровище моё, мой маленький, я тоже очень-очень по тебе скучала. Постоянно о тебе думаю, как ты там, моя крошка… Представляешь, все уши прожужжала о тебе своим соседкам, они уже ужас как хотят с тобой познакомиться! Я рассказала им, что ты любишь музыку, и одна из них, Ирочка, она согласилась помогать тебе заниматься, представляешь? Ты рад? — Помогать заниматься?.. — Когда ты ко мне переедешь, конечно же! — лучезарно улыбнулась мама. Марат вновь захлебнулся от счастья. Теперь-то он уже не сомневался, хочет ли в далёкую и загадочную Москву: конечно, он хочет! Очень хочет, просто кошмар, как хочет, лучше прямо сейчас! Потому что это значит — никогда больше не расставаться с мамой. Он будет встречать её с работы и готовить ей завтраки, дедушка уже немножко научил его готовить, но Марат научится ещё лучше, и будет ей помогать! И убираться будет, и… И даже мыть посуду! (Он терпеть не мог мыть посуду, если деду требовалось за что-то его наказать — не существовало средства вернее, чем мытьё посуды.) Он честно, честно-честно будет ей очень полезным, и не будет ей мешать! Дедушка же говорил, что она не забирает его, потому что он маленький и неумелый, и она не хочет, чтобы он мешал ей работать, да? Вот, Марат не будет мешать, он будет помогать, обязательно! Только… — А пианино? — тут же озабоченно вскинулся Марик. — Нам будет, куда поставить пианино? — Тут же смешался, смутился, затараторил: — В смысле, это необязательно! Я могу без пианино… Наверное. Буду заниматься где-нибудь ещё! Но лучше с пианино, оно немного места занимает, это только кажется, что оно большое, а на самом деле… И его перевозить не трудно, только аккуратно, а то оно расстроится, и… — Ах ты мой деловой мальчик, — мама ласково чмокнула его в нос. — Не думай об этом, золотце, мы обязательно всё решим. Лучше расскажи мне о школе, хорошо? Тебе там нравится? Она осторожно притянула его к себе на колени, и Марик благодарно обвил обеими руками её шею. Теперь, при свете, можно рассмотреть получше. Мама совсем не изменилась, только остригла волосы: раньше была роскошная копна до талии, а теперь крупные, золотистые кудри чуть ниже подбородка с ароматом дождя и цветочных духов. Мальчик прижался к ней всем телом, уютно положил голову на плечо (мама легонько покачивала его, баюкала в объятиях, то и дело нежно касаясь губами то щеки, то виска) и принялся рассказывать о школе. Путался в словах, не смог выговорить имя Ильдара Зафаровича и Наташеньки Лейсановны (зато «Варвару Сергеевну», как назло, выговорил отчётливо, вот ведь везение!), рассказал под одноклассников, про уроки, что ему в основном интересно, особенно когда о чём-то рассказывает Наташенька Лейсановна, или когда они занимаются с Ильдаром Зафаровичем, а ещё у него славные одноклассники, только Серёжка вредный, а так… Тебе бы, наверное, понравился наш Эличка, или Лёлик, он хороший, только застенчивый, и… А ещё… Он резко проснулся, когда мама попыталась осторожно положить его обратно в постель. — Нет! — схватил за руку, испуганно распахнул глаза. — Ты уходишь? Не уходи! «…не ходи, там леопарды…» Причём здесь леопарды? Вместо нежного, тёплого сопрано хрипловато и жёстко ответил баритон: Марик не заметил, как пришёл дедушка, видимо, это он сказал, что ему надо хоть немного поспать за ночь. — Внук, прекрати. На дворе ночь, спи. Мама никуда не денется. — Не уходи… — упрямо повторил Марик, цепляясь за её руки. В полумраке он увидел, как переглянулись мама с дедушкой: у деда взгляд хмурый, напряжённый, у мамы растерянный и просящий. Мальчишка привстал на постели, потянулся к деду, нерешительно погладил по руке. — Деда, ну пожалуйста, можно мама со мной ляжет? Пожа-алуйста? — Не говори ерунды! — резко лязгнули в ответ. — Взрослый пацан с мамой спать будет? — Дед! — Адалат Гадирович, — мягко заговорила мама, трогательно склонив голову набок, — мне это будет очень приятно, я ведь так давно его не видела. — За несколько часов ни с ним, ни с тобой ничего не случится. Потерпите. Очень сухой у деда голос, резкий. Наверное, устал, — догадался Марат. — Который час? Два, а то и три, глухая ночь, а он не спит, и домой сегодня приехал поздно, только лёг, а тут вдруг мама, как снег на голову. Взгляд тяжёлый, хмурый… — Марат, ложись спокойно и не выдумывай глупостей. А с тобой, Наталья, у нас будет разговор. — Адалат Гади… — На кухню. Марат нахмурился, перевёл взгляд с деда на маму и обратно. Что за разговор? Дедушка явно злится, он её отчитывать будет? За то, что поздно приехала? Ну и пожалуйста, подумаешь, какая ерунда! Главное, что вообще приехала, неужели он не рад? В полумраке не рассмотреть лицо, но голос Марату не нравился: слишком жёсткий, жёстче, чем дед когда-либо говорил с ним самим. Он машинально обнял маму за руку, будто пытаясь загородить её от деда, но потом вновь оказался в тепле её объятий, в нежном облаке её запаха, её волос, её мягкого голоса, и мысли растворились в золотой дымке. — Спи, мой хороший, — ворковала мама, поглаживая его по волосам, и Марик покорно проваливался всё глубже в сон. — Спи, спи, спи… Мой маленький, мой мальчик, сыночек… Спи, моё солнышко… Он засыпал абсолютно счастливым, благодарно обхватив её за руку. На следующее утро дед бесцеремонно сдёрнул с него одеяло, заставив съежиться от неожиданной прохлады. Осунувшийся после бессонной ночи, голос слегка охрип, говорит медленнее, чем нужно, слова похожи на грубо обтёсанные бруски дерева, между бровей глубокая складка. Сонно протирая глаза кулаками — не выспался — Марик промямлил: «Что случилось? Ты какой-то хмурый, ты болеешь?», но дед, конечно, только фыркнул что-то себе под нос и велел идти завтракать, пока не остыло, ждать его никто не будет. Только спустя несколько минут — Марик успел одеться, умыться и окончательно стряхнуть с себя дремоту — до него дошла жуткая мысль: его будил дедушка. Не мама. Значит… Мамы здесь нет? Она уехала? Или она вовсе не приезжала, ему это приснилось? Приснилось, да?! Ему часто снилось, что она приезжает, или что она никогда не уезжала, и жила с ними всё это время, это тоже был сон?! Но всё было таким реальным, и почему же тогда дед такой хмурый и злой с утра? Марат в ужасе застыл посреди спальни, словно скованный льдом… А в следующий миг звонко, радостно рассмеялся от обжигающего облегчения разом по всему телу. Мамин голос. Он слышал мамин голос, она напевала какую-то песенку, которую он раньше не знал, что-то беззаботное, с простеньким прилипчивым текстом и танцевальной мелодией. «Слава богу!» — выдохнул Марат и стрелой помчался через весь дом, чтобы изо всех сил впечататься маме в живот. В то утро он чувствовал себя счастливым настолько, что, казалось, еще чуть-чуть — и лопнет, и рассыплется по кухне снопом горячих искр. Они завтракали все вместе, как раньше, словно ничего не произошло, и мама никуда не уезжала, и не было ни первого его в жизни одинокого (хорошо, не совсем одинокого, но — без неё) дня рождения, и кори, и тех странных снов, ничего не было, только это бесконечное солнечное утро, мамин смех, и ласковый голос, и лёгкая дробь изящных пальцев, мрачное попыхивание дедовой трубки и его привычное язвительное фырканье. Единственное, что нарушало иллюзию — она много рассказывала о театре, о новых друзьях и коллегах, о режиссёрах, о работе над ролями, о том, как красива Москва, и как ей там нравится. После завтрака Марат привычно собрал посуду и, бросая её в раковину, услышал: — Теперь иди собираться, ты вот-вот опоздаешь в школу. — Что?! — резко обернулся, глаза полезли на лоб, даже дыхание перехлестнуло. — Сегодня?! Дед! Он же столько планов настроил! Как они с мамой пойдут гулять, и будут кататься на трамвае, и в парк аттракционов ещё можно, или к морю, или зайти к дяде Рафаэлю и поесть мороженого или тортик, а ещё… Да мало ли занятий! А дед вот так вот просто отправляет его в школу?! — Без разговоров. Собрался и пошёл. Марат возмущённо хватанул губами воздух и беспомощно перевёл взгляд на маму. Она улыбнулась, присела с ним рядом на колени, прижала к себе за плечи. — Золотце, ничего страшного. Иди в школу, так нужно, ты ведь не хочешь отстать, да? Вдруг будет что-то важное? — Но… Мама нежно запустила пальцы в его волосы, и голос Марата прервался. Оставалось только растерянно хлопать ресницами. — Ничего страшного, мой милый. Ты мне потом обязательно всё расскажешь. Да? Хорошо, мой маленький? Марик глубоко вздохнул. Ну, как тут отказать? Когда он вернулся, мамы уже не было. Марат достал с книжной полки «Отверженных» Гюго, пролистал, открыл на главе про Фантину… С грустью провёл кончиками пальцев по почти стёртому следу ярко-алой помады на клочке бумаги, который там хранился, и тяжело вздохнул. «Маратик, солнышко, прости, что не дождалась тебя: я должна срочно уехать. Я безумно тебя люблю и безумно рада была тебя увидеть! Веди себя хорошо, слушайся дедушку. Люблю. Мама». Я безумно люблю тебя… Сердце кольнуло теплом: больно и одновременно приятно. Это был первый её приезд. Позже Марат привык: она всегда приезжала неожиданно, редко предупреждала заранее, и никогда, никогда не позволяла себя провожать. Доходило до смешного: Марат отлучался буквально на пять минут, к примеру, сбегать отдать Павке тетрадь по сольфеджио, чтобы он списал, возвращался — и мамы уже не было. «Я так скоро начну её к себе канатом привязывать», — шутил горько, а дед сумрачно выдыхал тяжёлый вишнёвый дым. Наверное, мама не любит долгих прощаний и не хочет расстраиваться, видя, как он расстроен, а ей всё равно нужно уезжать. Наверное, она так заботится о нём, о Марике — в конце концов, дедушкиной манере проявлять заботу тоже удивляются все его друзья. Обычно она приезжала раз или два в год, как правило, летом, на день-два, не больше. Но один раз, — Марат светло улыбнулся, — осталась на целую неделю! Вот буквально прошлым летом это было, в конце. С того визита даже остались фотографии. Одна теперь лежала у него в шкафчике стола, на самом дне, под нотами, а ещё несколько других — вот они, в «Отверженных», между страницами. Они с мамой вместе пошли в фотоателье. Это была, конечно, идея мамы. Выдался выходной день, на удивление даже дедушка был дома, хотя в последнее время всё чаще работал даже в воскресенье. Они все вместе расположились за уставленным всевозможными сладостями столом, дедушка неторопливо поглощал солёные вишни, а Марик нацелился на любимые медовые печенья. Он только что отзанимался положенный час, пальцы немного ныли (шесть штрафных гамм за промедление и споры: Марат ни за что не хотел отлипать от мамы, и деду пришлось пойти на угрозы), но всё равно вытанцовывали по столу что-то празднично-лёгкое и радостное из Чайковского. — Знаете, Адалат Гадирович… — начала мама шутливо-серьёзным тоном. — Я сейчас буду вас ругать. Дедушка вопросительно поднял брови. — Как же вы так могли? — Марат насторожился, вскинул голову, быстро перевёл взгляд с одного на другую: она вправду злится? Ей что-то не нравится, её обидели? «Нет, интонации шуточные, просто веселится», — успокоился тут же, и в глазах заплясали весёлые искорки. — Это же чистой воды безобразие! У вас вырос такой красивый, просто замечательно красивый внук, а вы даже не можете подарить мне его фотокарточку на память? Это ужасно! На вашем месте, я бы уже давно купила фотоаппарат и фотографировала его изо всех сил! — Ну перестань… — пробормотал пунцовый от смущения Марик, но так тихо, что его не услышали. Красивый? Надо же… Марат себя в этом плане даже не оценивал: красивый, некрасивый, обычный, кто его знает? Люди вокруг ценили в нём другое, и Марик от себя требовал другого. Один раз только посмотрел в зеркало, держа поблизости фотографию Марио Ланца, и тут же фыркнул и убрал снимок, чтобы не огорчаться. Ланца высок, плечист, элегантен и ослепителен, а Марат — обычный, худощавый, слегка угловатый мальчишка. «Вырастешь ещё, — хмыкал дед, когда замечал, с каким неудовольствием Марат щупает свои твердые, но тощие бицепсы. — Мяса побольше кушай и мимо турника просто так не проходи, тебе и для осанки будет полезно». — Делать мне больше нечего, как работать его личным фотографом. Это была правда. Дед его никогда не фотографировал, у них даже фотокамеры не было. У Рахмановых была, и вот там тщательно документировалась каждая деталь Эличкиной жизни. Когда Марик впервые пришёл к ним в гости, Регина Анатольевна усадила его пить чай с ужасающе сладкими козинаками (Марат любит сладкое, но в этих козинаках даже у него вязли зубы) и принялась листать пухлый фотоальбом: это Эличка пошёл в школу, это Эличка принёс первую пятёрку, это Эличка играет дома, это Эличка перед первым отчётным концертом, это Эличка под новогодней ёлкой, это Эличка собрался в пионерский лагерь, «это Эличка на горшке», — мрачно пробурчал себе под нос виновник торжества. Марата Рахмановы тоже, случалось, фотографировали («это Эличка играет с друзьями!»). Каждый раз было ужасно неловко, Марат с непривычки каменел перед камерой. — И очень зря, — рассмеялась мама беззаботно, но Марик всё равно расслышал в её голосе резкие нотки обиды. Сердито зыркнул на деда — ну вот можно поласковее, ей-то ты зачем свой ангельский характер демонстрируешь?! — и успокаивающе коснулся её руки: — Мы можем сходить к одному моему другу, если хочешь, у него есть фотокамера. Заодно познакомитесь, они очень хорошие, и будут рады увидеться! Хочешь? — Ну что ты, солнышко, зачем же такие сложности? Сразу видны тесные родственные связи, ох уж эти южные республики… Дед за её спиной издал недовольное пыхтение трубкой. — …почему бы нам просто не сходить в фотоателье, мой хороший? Как ты на это смотришь? — Мама с улыбкой наклонилась к нему, подперев щёку рукой. Марат умел отказывать людям, даже взрослым, даже тем, кому лучше было бы и уступить, но маме — не умел абсолютно. — Я не хочу, — ответил он честно, — но если тебе это доставит удовольствие, то пойдём. — Ах ты мой маленький джентльмен! Когда Марат собирался куда-то с дедом, в голове у него настойчиво гремели маршевые мотивы. Раз-два — собирайся, у тебя пятнадцать минут, раз-два — причешись, ты похож на пугало, раз-два — почисти ботинки, ты собираешься идти в этом? Раз-два, подай трубку и зонтик, раз-два — выдвигаемся, осталось полчаса, мы успеваем, кру-угом, курс на театр! Мама… Мама умела всему вокруг придать искрящееся, лёгкое чувство праздника. С ней как будто царил вечный Новый год с радостным потрескиванием бенгальских огней, хрустом свежего снега и запахом мандаринов. Она кружилась у зеркала, прижимая к груди то одно, то другое платье, с элегантной небрежностью взбивала пальцами волосы: «Как тебе, солнышко? Мы же идём фотографироваться, я должна быть красивой! Как считаешь, какую мне сделать укладку?» — «Мам, вот ты знаешь, кого спросить, я же очень хорошо в укладках разбираюсь!» — не удержался Марик, и мама звонко рассмеялась и чмокнула его в макушку. А потом она долго красилась, стирала и снова наносила помаду, подводила глаза… Марат со стоном плюхнулся за стол и поймал полный неприкрытого ехидства взгляд деда. — Понял теперь? Мальчишка фыркнул и из принципа промолчал, чтобы не признавать его правоту. Действительно понял — понял, почему дед ворчал каждый раз, когда они раньше, до её отъезда, куда-то собирались. Вернее, он закатывал глаза и говорил, что за то время, что мама выбирает поясок к платью, успела бы загримироваться вся труппа Большого театра, включая кордебалет, а мама весело (но Марик слышал нотки недовольства и напряжения) отвечала из комнаты: «Я всего лишь не хочу позорить благородную семью Магдаровых! Так, красный пояс или синий?» — Внук, слушай меня. Пойдёте в фотоателье к Гималовым, помнишь, где это? В центре города, такая старинная вывеска. Помнишь? Хорошо. Я их знаю, Рафаил Гималов мой друг, занимается фотографией дольше, чем мы с тобой на свете живём, и внуки у него хорошие. Почтительные, культурные мальчики. Зовут Гаян и Араз. — Я помню. — Передай им от меня большой привет, поинтересуйся здоровьем Рафаила Баятовича, скажи, чтобы заходил в гости. Деньги — вот. Чего смеёшься? — Да я только сейчас понял, что мама про деньги даже не вспомнила. — Это в её духе. Заслышав за спиной звонкое цоканье каблуков, Марат подался назад и прижался к маминым рукам. От них пахло чем-то сладким, вроде мёда или ванили, чтоб Марат ещё разбирался в запахах, он пианист, а не парфюмер. — Деньгами распоряжаешься ты. Марат спокойно кивнул, но мама неожиданно подала голос: — Почему? Он ещё совсем крошка. — Я не крошка! — возмущённо заполыхали уши. — Конечно, не крошка. Ты мой маленький десятилетний мужчина, — мама со смехом принялась тискать его, словно плюшевого медвежонка, но Марат нахмурился и высвободился из её рук. Она совсем его за ребёнка держит? В смысле… По её мнению, он так и остался тем пятилетним мальчиком, который спит в обнимку с Арчи и двое суток почти беспрерывно проплакал, когда она уехала? Может, потому она с ним и такая ласковая? Мысли налетели пчелиным роем, но Марат тут же решительно встряхнулся, передёрнул плечами: а ну прекрати! Обиделся на какую-то ерунду, мама просто шутит, смеётся, неужели ты не понимаешь? Все мамы своих детей воспринимают как маленьких и беспомощных, это просто в их природе, вспомни тётю Алину, Регину Анатольевну — они точно такие же. Радоваться должен: мама тебя любит. Дурак? Как есть дурак. — Зря ты над ним смеёшься, Наталья, — сурово ответил тем временем дед, с привычным своим скептицизмом созерцающий их маленькую перепалку. — Ему десять лет, он уже не маленький ребёнок, и он мужчина. Пусть привыкает владеть и распоряжаться деньгами, скоро сам начнёт зарабатывать. Слова отозвались приятным теплом внутри. Как будто… Дед считает его надёжным человеком? Взрослым человеком? Считает, что ему можно доверить что-то важное? Получается, так… Может, и обязанность готовить для них двоих — это тоже не только наказание, но и доверие? Марат раньше не думал об этом с такой стороны. — Прекратите, Адалат Гадирович, — поморщилась мама. — Вы так говорите, будто ещё год-два, и вы пошлёте Маратика батрачить. Не Марат Магдаров, а… Оливер Твист! — Если бы он был Оливером Твистом, вы пошли бы не фотографироваться в фотоателье, а чистить Гималовым ботинки. А Марата я и так балую до невозможности. «Чего-о?!» — Марат больно прикусил язык, чтобы ничего не ляпнуть — старших не перебивают, сиди и молчи в тряпочку — но в глазах у него затанцевали ехидные чёртики. Балует, ага. Триста раз в день. Эличку вот балуют, очень сильно. Павку балуют. Некоторых его других одноклассников и приятелей балуют. А дедушка… Дедушка может быть очень щедрым, когда Марат заслужил это, но и очень строгим. На большинство просьб купить что-нибудь он отвечает «Это ерунда. Ты переболеешь, и через два дня тебе это будет неинтересно, я не собираюсь выбрасывать деньги на ветер», но если подробно обосновать, почему это точно, честно-честно, очень-очень нужно — он купит, не считаясь с ценой. Он несколько раз оплачивал походы в кино всем его друзьям (а это несколько десятков человек), а когда Марат идёт в филармонию или в оперу — дед уже даже не спрашивая покупает два дополнительных билета: один Павке (обязательно), второй ещё кому-нибудь, кто захочет пойти. Но в то же время — ох уж этот его ремень. Ох уж эта металлическая бляха. Ох уж эта тяжёлая дедова рука. Ох уж это его «ложись и снимай штаны», «месяц моешь полы. Без швабры!», «месяц моешь посуду», «месяц готовишь на всю семью». В общем, лукавит дедушка, конечно, он его не балует. Хотя по его меркам, может быть… Говорит же он постоянно «мало ты ремень видишь». — Но я всё-таки считаю, что вы должны дать ему хоть немного побыть просто ребёнком. Вы всю жизнь ставили Марату какие-то совершенно сумасшедшие планки, он же просто мальчик, он не… «Она что, думает, что я не справлюсь?» — нахмурился Марик; неожиданно больно кольнуло обидой. Что угодно можно говорить про деда, но он верит в него, в его способности и таланты больше, чем Марат сам в себя верит. Кроме… Да, кроме. «Слушать тебя неприятно, голос у тебя резкий». Но мама про это вообще не знает, он ей не говорил. Получается, она так думает про пианино?.. Или в принципе про то, может ли он о себе позаботиться? Или… Так, всё. — Может, вы уже прекратите говорить обо мне так, будто меня тут нет? — холодно поинтересовался Марик. — Мама, пойдём, пожалуйста, мы собирались фотографироваться. Прекратите этот глупый разговор. — Будете задерживаться — позвони, — прозвучало строго, но Марат обернулся на пороге и поймал тёплый, одобрительный взгляд. На улице, среди привычного гомона, шагов, голосов, звона велосипедных звонков, смеха, возгласов — бесконечная «Buni-Bidi-Bum», разная и в то же время одинаковая в каждом городе, и такая звонкая и радостная, солнечная и искристая в его собственном — слушая цокот маминых каблуков, видя её сияющие волосы и лёгкую улыбку, Марик быстро оттаял. Чего он завёлся-то? Вот так всегда у него бывает. Мама совсем не имела в виду ничего такого, просто она за него беспокоится, вот и всё. Наверное, думает: если дедушка даже в дни моего приезда гоняет Марата заниматься — то как же он его шпыняет в обычные дни! Наверное, она даже права, дедушка действительно многого от него требует… Даже обидно: после отчётных концертов почти на всех его однокашников набрасываются с поцелуями и похвалами, а Марата отчитывают так, будто он худший пианист в школе, а не один из лучших. Но… А как может быть иначе? С дедушкиным-то характером? Его же не переделаешь. Да и потом, — признался самому себе, — даже если бы дед меня хвалил каждый день после завтрака, обеда и ужина, тогда… Тогда я бы сам требовал от себя даже больше, чем он сейчас. — Маратик? — мама с улыбкой потрепала его по волосам. — Что ты такой прокисший? А ну-ка улыбнись! Марат взглянул на неё рассеянно. — Ничего, просто… думаю. Интересно получается. Дедушка его ругает чуть не за каждое его исполнение на пианино. Делает замечания даже его сочинениям, правда, помягче: просто говорит «здесь переборщил, динамика слишком сложная», «здесь можно сделать напористее, подумай», но и только — всё-таки Марат автор, за ним последнее слово. Но Марик никогда не обижался на его критику: она чаще всего вполне справедлива, и дед же не обидеть его хочет, просто он тоже хорошо разбирается в музыке, всю жизнь не вылезал из филармоний, сам окончил музыкальную школу. Но вот те его слова… Про пение. Они задели Марата неожиданно больно, больнее даже, чем показалось в первую минуту. Теперь эти слова прочно засели в мозгу: «голос у тебя резкий, слушать неприятно»… Почему? Марат закусил губы, отрешённо глядя прямо перед собой. Почему? Потому что… Потому что дед не указывал на недостатки, неправильность, фальшь. Он просто сказал «выкинь эту дурь из головы». Просто… На корню. Всё, разом. — Маратик? — А? — Маратик, о чём ты думаешь? — мама легонько прижала его к себе, окутала ароматом цветочных духов. — Уже второй раз спрашиваю. — Прости, пожалуйста. Просто… ни о чём. Об ерунде всякой. Вот именно, об ерунде. Вот что он иногда за идиот, вот правда? К нему приехала мама, а он тратит драгоценное время (кто знает, когда она уедет, она всегда уезжает до болезненности неожиданно) на какие-то глупые огорчения, которые яйца выеденного не… Нет. Нельзя притворяться, что те дедушкины слова его ничуть не задели, это не так. Но им сто лет в обед, а сейчас он идёт с мамой за руку по солнечным улицам и думает о какой-то глупой фразе, брошенной дедом год назад. Ну не идиот ли? Встряхнулся и забыл об этом к чёртовой бабушке. — Мам… — позвал с чуточку лукавой улыбкой. — Можно тебя поцеловать? — Конечно! — Он привстал на цыпочки и бережно тронул её щёку губами. — Зачем ты спрашиваешь, золотце? — У деда всегда нужно спрашивать, без спросу целовать нельзя. Обнять можно, целовать нет. Она нахмурилась и покачала головой. — Маратик, это же кошмар какой-то. На поцелуй спрашивать разрешения! У родного дедушки! Ужас. Тебя срочно нужно забирать в Москву. И настроение у него сделалось совсем замечательным. Несмотря на странную и, пожалуй, глупую ссору, несмотря на тягостные мысли по дороге, это был волшебный день. У Гималовых оказалось очень уютно. Небольшое, тихое помещение, которое неуловимо чем-то напомнило Марату театральные гримуборные: от этих стен тоже тихо веяло тайной. Их встретил приветливый, утончённый Гаян — очень красивый молодой человек, высокий и стройный, с элегантными усиками, похожий на какого-нибудь генерала 1812 года, как из романса. Маме — поцелуй руки (Марат ревниво нахмурился), Марику — рукопожатие, обоим — чай, медовые пирожные и непринужденная беседа, пока Азар занимался предыдущим клиентом. Мама была очаровательна: смеялась, шутила, словно бы флиртовала с Гаяном (тот улыбался и отвечал безукоризненно-галантно, ни дать ни взять — изящный лондонский денди, сошедший со страниц Диккенса), небрежно встряхивала роскошными волосами, сверкала чудесными ямочками на щеках. Марат молча любовался. Разумеется, передал привет от деда, получил в ответ тёплую улыбку и обещание обязательно заглянуть на чай в самое ближайшее время. Рафаила Баятовича в фотоателье не оказалось, но Гаян показал его фотокарточку. Тонкий, высокий старик с надменным лицом, неуловимо напоминающий чем-то искусно вырезанную трость и почему-то чуть-чуть похожий на деда — может, из-за высоких скул и таких же глубоких вертикальных морщин на щеках. — …только дедушка гладко бреется, а здесь усы, как у Николая Первого. — Да, такой типаж… — мама с любопытством разглядывала фотографию. — Он бы мог сыграть Николая Болконского. — Думаю, дедушка счёл бы это комплиментом, — засмеялся Гаян. — Очень жаль, что вы его не застали, он редко теперь бывает в фотоателье: ему нездоровится. Но мы обязательно передадим, что вы заходили, и дедушка будет счастлив, если Адалат Гадирович найдёт минутку в своём плотном расписании и окажет честь нашему дому. И вы, Наталья-ханум, и Марик, конечно, — он галантно склонил голову, — всегда желанные гости. — Спасибо, Гаян, вы совершенно очаровательны, — пропела мама. Сладко-сладко пропела, как сирена, но почему-то виски отозвались болью, словно сфальшивили прямо над ухом, и Марик удивлённо перевёл на неё взгляд. Разве она не смеялась совсем недавно, мол, «ох уж эти южные республики»? А ведь Гималовы, как оказалось, насквозь традиционная, «южная» семья: невест обоим братьям выбрал даже не отец, а дед, патриарх и явный непререкаемый авторитет, против которого и слово боятся сказать; братьям едва по двадцать, а у обоих уже по ребенку; вся семья работает вместе, живёт, как Марат слышал, тоже все вместе, недалеко друг от друга — почти семейная община. Если маме (почему-то) не нравится юг, то и Гималовы — плоть от плоти юга, кровь его крови — не должны понравиться, так? Тогда почему она так ласкова и приветлива? И почему она так налегает на «а»? С другой стороны, а что ещё ей делать — грубить? Спрашивать, почему они живут так, а не иначе? Мама просто проявляет вежливость и тактичность, как и полагается. Марат, допустим, тоже не в восторге даже от мысли, что кто-то будет решать, на ком ему жениться, кем ему работать и как ему жить, но молчит и улыбается, чтобы не обижать понапрасну хороших людей. Не ему решать, какие у кого в семье должны быть порядки. Наверное, и мама так считает, вот и всё. Потом освободился Араз. Он оказался чуть ниже брата ростом, вертлявей, смешливей, разговорчивей. С ним мама беседовала уже по-деловому, с порога объявив, что она профессиональная актриса, поэтому руководить ею не нужно — она сама справится. «Как скажете», — слегка насмешливо вскинул ладони Араз, но насмешка оказалась напрасной. Мама действительно очень… умело, очень профессионально фотографировалась. Словно чувствовала камеру: как повернуться, как встать, сесть, как встряхнуть волосами, куда взглянуть, чтобы глаза на фото засияли, как антрациты. — Тебе же неудобно! — засмеялся Марик, когда мама села на краешек стула и перекрутила торс, как заправская гимнастка. — Ну и что? Зато на фото у меня будет изящная тонкая талия! Пока фотографировали маму, он незаметно скользнул к громоздкому фотоаппарату и с любопытством наблюдал, как работают профессионалы — актриса и фотограф. Разговорчивый Араз успевал болтать одновременно и с мамой («да-да, вот так, отлично, замечательно, теперь поверните голову немного вправо… глаза наверх… вы восхитительны!»), и с ним — объяснял, как работает камера. — Маратик! — чуточку капризно позвала мама. — Что ты там прячешься, как мышка в норку? Иди ко мне, я хочу сфотографироваться с тобой! — Я не люблю фотографироваться, мам. Мне неловко. — Но мы пришли сюда, чтобы сфотографировать тебя, помнишь? Марат насмешливо вскинул бровь. Ага, конечно. Может, изначально мама так и хотела, но сейчас явно увлеклась сама. Марат абсолютно не возражал, напротив — ужасно приятно было смотреть, как она наслаждается работой и своей красотой. Почему-то приятно щекотала мысль, что он сможет за это заплатить — за её удовольствие, за её радость, солидно, по-взрослому, как настоящий мужчина… Дедушкиными деньгами, конечно, не своими, своими, наверное, ещё приятнее, но было в этом что-то неуловимо волнующее. — Ну Маратик… — Она раскрыла объятия, протянула к нему руки. — Ну солнышко. Ну зайчик. Ну хороший мой. Ну ради меня, пожалуйста… — Улыбнулась, склонила голову набок. — Я очень хочу фотокарточку на память. Ну не капризничай. Иди ко мне? — Женщины… — сочувственно вздохнул Араз, глядя на его страдальческую физиономию. — Вы правда так не любите фотографироваться? — Угу. — Ничего, мы поможем! Мы для того здесь и работаем. Гаян, иди сюда! Вставай за камеру, у нас тут «бревно». Не обижайтесь, — засмеялся в ответ на его возмущённый возглас, — мы с братом так зовём тех, кто камеры боится. — Я не боюсь, — фыркнул Марик и шагнул к матери. Араз оказался блестящим профессионалом. Если с мамой он говорил восторженно, аджиле и амабиле, то с ним перешёл на чуть ли не соавэ, деликатно направляя: куда нужно встать, как повернуться, куда посмотреть. «Ничего страшного в этом нет, просто поверни немножко голову… Вот так, хорошо, теперь попробуй улыбнуться, вспомни о чём-нибудь хорошем, о мороженом, например, любишь мороженое? Улыбнись мороженому!» — Марат не только улыбнулся, но и рассмеялся. Негромко щёлкал затвор камеры, слышался приятный уху треск, тихое поскрипывание ботинок Гаяна, его мягкий смех, бойкая скороговорка его брата. Мамины объятия, её сияющая, ласковая улыбка и мимолётные поцелуи, много-много, Марата за весь год столько не целовали, сколько за один только приезд целовала мама. Может, поэтому даже фотографии получились не так плохи, как Марат думал? На одной он даже походил на себя в жизни — на той, где мама его обнимает, а он с фирменной магдаровской ехидцей смотрит в камеру — на самом деле, на Гаяна, который сказал, что у него отлично получается позировать. Ага, а то он не слышит, как Араз изо всех сил сдерживает раздражение в голосе с ним, и как тепло и весело он говорил с мамой. А потом они вместе шли домой и постоянно чему-то смеялись. Марат нарочно оставил себе немного денег после фотоателье (хотя заплатил больше, чем попросили, и они с Гаяном минут пять обоюдно расшаркивались: один хотел сделать скидку, а второй — отблагодарить за подаренную радость; в итоге Марат настоял), чтобы потом зайти в кафе к дяде Рафаэлю и заказать им с мамой по куску торта. «Ты ведь любишь земляничный, я правильно помню?» — «Ты мой маленький галантный кавалер». Мама беззаботно покачивала туфелькой — от каблуков у неё устали ноги — и щебетала, какие вкусные десерты она пробовала в Москве, а одна её подружка была в Италии («В Италии?!» — восторженно ахнул Марик) и привезли рецепт тирамису, давай мы с тобой его приготовим, солнышко? Хотя, конечно, вряд ли мы найдём нужное… — Да неважно! Расскажи про Италию, что твоя подруга рассказывала? Они так заболтались, что Марату и правда пришлось попросить разрешения у хозяина кафе позвонить дедушке. Домой возвращались, когда уже садилось солнце. Мама выглядела уставшей, а вот Марат искрился радостью и энергией. Дурачился, изображая голоса всех телевизионных и радио-персонажей, кого только помнил, кривлялся, чуть было не сорвался на арию Фигаро — очень уж она созвучна была его настроению, весёлому, радостному скерцандо, и беспрестанно звучала в голове, распирала грудь нерождённым пеньем. Марик медленно перебрал фотографии. Все свои портреты мама забрала с собой, ещё взяла одну его карточку (он подписал: «Для мамы от Марата с любовью. 20.07.1952»), все их совместные снимки остались у него. Его любимая была та, где он обнимает маму за плечи, а она улыбается в камеру. Сам он получился плохо: на лицо как будто маску наклеили, улыбка застывшая, взгляд потерянный, но зато мама… Ямочки на щеках, сияющие глаза, бархатные ресницы. Марат помнил тепло её рук, обвивающих его за пояс, и как её волосы щекотали его через рубашку. Он даже согласился на подтяжки! Не дай бог, эти снимки увидит мстительный Эличка! Её голос, её глаза, её руки. Он так скучал по её голосу, всегда такому нежному, тёплому, выразительному. Ни у кого в целом мире не было такого голоса, никто не умел так, как она, перебирать ему волосы и целовать, чтобы забылись все невзгоды, и так обнимать, чтобы он почувствовал себя как будто в коконе из тепла и спокойствия. В последнее время мама даже звонила редко, он не знал почему. Даже письмо ей написал, но случайно проговорился деду, и тот почему-то строго-настрого запретил его отправлять. Марат, естественно, не послушался, пошёл на почту, отправил, но ответа до сих пор не было, и на четыре его других письма тоже. Иногда ему казалось, что мамы у него вовсе никогда не было, что она ему приснилась, вот и всё. У всех других есть мама, даже у дедушки она, наверно, когда-то была, а у него нет. Вот такой вот он, неправильный, без мамы. Или не неправильный, а просто… — Почему она меня бросила?.. …просто недостаточно хороший. От хороших мамы не уезжают. А от него уехала. Значит, недостаточно хороший. И петь у него не получается, орёт только чего-то, да под других подделывается, вот и всё. Снова предательски защипало в носу, но Марат решительно помотал головой. Хватит уже! Что за день сегодня такой, чуть что — сразу в слёзы, хорошо хоть, ещё ни разу по-настоящему не разревелся, хватило выдержки. А хотя… Марик прислушался к себе. В горле нехорошо свербит, виски от резкого движения мгновенно налились тяжестью, за ушами квакает, Гаянэ очень раздражающе стучит ножом о доску на кухне в другой стороне дома… Похоже, это не от слёз у него в носу щиплет. Скорее всего, завтра он проснётся с температурой. Гаянэ будет волноваться, а дед уничтожать его мрачным взглядом: у меня, мол, и так на работе забот полон рот, а ты ещё добавляешь? Почему нельзя болеть по графику, вот объясни мне, пожалуйста?! — Зато дома ночевать начнёт, — фыркнул Марик. Дед почему-то всегда ночевал дома, если он болел, даже если продохнуть не мог от работы. Ладно. Он просто очень сильно скучает по маме, вот и лезет в голову… Всякая дурость. Дурость, точно дурость, потому что — ну вот ведь снимки! Их с мамой совместные снимки, он помнит, как они делались, помнит её объятия и смех, стук её каблуков и шелест платья, помнит, как она рассказывала о Москве, о подругах, о работе — джокозо и аллегрето, как сверкали её глаза и ямочки на щеках, как она пила кофе и улыбалась: «Да, что-что, а кофе здесь потрясающий…», как рассеянным движением, свойственным, наверное, всем матерям, поправляла ему волосы и воротничок, как поцеловала его на ночь в тот день, и даже не уехала наутро. Он это помнит. Это было, было… Просто закончилось. Марат воровато огляделся, словно кто-то мог его увидеть, быстро чмокнул мамину щёку на фотокарточке и убрал всё на место. Хватит разводить нюни. Виски ныли всё больше, наверное, скоро его начнёт доводить до судороги в челюсти любой звук громче шёпота, так что нужно позаниматься, пока он ещё хоть что-то соображает. И пойти извиниться перед Гаянэ, он с ней был незаслуженно холоден, а она, как дед говорит, не батрачка, чтобы его терпеть. Пообедать — и в школу, встречать Павку после репетиции, чтобы он не шёл домой один. И зонтик взять, Павка наверняка забудет. Марат откинул крышку пианино, привычно размял тонкие, быстрые пальцы, раскрыл ноты одной из сложнейших минорных сюит Баха и начал играть.