Мальчик, море и музыка

Только что отгремел Новый год. Марат любил этот праздник: в их доме он всегда проходил шумно и весело. Набивалась целая толпа народу: и его друзья с родителями, бабушками и дедушками, тётями, дядями, любимыми собаками, золотыми рыбками и прочими родственниками; дедушкины приятели, коллеги, товарищи и хорошие знакомые. Вереница гостей не прерывалась даже на десять минут, постоянно кто-то звонил в дверь, приходил с подарками и гостинцами, «счастья, здоровья, всего вам самого доброго!». Марат бегал встречать, смеялся, подхватывал подарки, его трепали по голове, говорили что-нибудь хорошее — он сиял начищенным чайником, звонко смеялся, благодарил, смущался, приносил бесчисленное количество чашек с чаем и блюдечек со сластями. Из этого дома ещё никого не отпустили без чая и сладостей. В Новый год — тем более! Терпко и сильно пахло мандаринами, аромат пропитывал насквозь руки, волосы, даже одежду, и от него кружилась голова. Весело потрескивали бенгальские огни, с хлопком раскрывались в небе огненные цветы фейерверков, едва слышно, тоненько звенели елочные игрушки… На хурме. Вместо ёлки. И снегом оставалось разве только по телевизору любоваться — роскошные, серебристо мерцающие сугробы, похожие на перины или подушки — потому что погода в этом году не баловала праздничным настроением и швырнула, как милостыню, только пару колючих горстей. Марат всегда немножко расстраивался, когда на Новый год не выпадал снег: а как же сказка?.. А сказка — в другом. Сказка — в мерцании, тихом, нежном звоне ёлочных игрушек и шелесте мишуры. Марик особенно любил, когда на дом толстым одеялом ложилась умиротворённая послепраздничная тишина, и он медленно засыпал под мелодичный перезвон, похожий на хрустальные колокольчики, зовущие куда-то, обещающие что-то, и каждый раз ему снились самые волшебные сны. Сказка — это Гаянэ в новом платье (дедушкин подарок), ярко-алое в белый горошек, аж хрустит оттого, какое оно новое, и Гаянэ в нём не узнать: смеётся, щёки пылают, губы ярко накрашены, роскошные тёмные волосы убраны в толстую косу и короной уложены вокруг головы, обычно задумчивые глаза горят весельем, вокруг носятся её дети, куча их, мал-мала меньше, а она смеётся звонко и заразительно, как редко смеётся в обычные дни, кружится по дому в вальсе со старшим сыном под музыку из-под пальцев Марата, и утирает слёзы, когда дедушка говорит за столом тост в её честь. И сама она тоже говорит много сбивчивого, доброго, наивного, хорошего, и Марику каждый раз от этого тепло и очень смущённо. Сказка — это дедушка, который дома весь день. Вместо обычной строгой рубашки — мятая, клетчатая, мягкая наощупь, и они с Мариком обязательно утром, ещё до прихода всех гостей, несколько часов играют в нарды. Летом и зимой, во время его каникул, дед всегда выбивает себе неделю или две отпуска, и они каждый день подолгу играют в нарды и разговаривают обо всём, о чём не нашлось времени поговорить, когда дедушка с утра до ночи занят работой. На Новый год он дома, и Марат весь день краем уха слушает его шаги, его хрипловатый, ровный голос: властный, когда дедушка раздаёт приказы, и ласковый, когда говорит с гостями. Язвительный, резкий, неуживчивый, он, тем не менее, всех принимает в своём доме с распростёртыми объятиями, и Марат невольно любуется его спокойными и уверенными, чуточку вальяжными манерами, его тёплым взглядом, его лёгкой улыбкой. Так и должен выглядеть и вести себя настоящий хозяин дома. Сказка — это когда дед соглашается спеть! Это происходит так редко, что и правда можно счесть за чудо. У него звучный, красивый баритон, даже, скорее, бас-баритон, чувствуется, что нет тренировки, нет привычки управлять голосовым аппаратом, но в тембре есть что-то особенное: глубокий и тёплый, обволакивающий, с приятным, характерным для их мест порыкиванием, такой, что хочется слушать. Марат с удовольствием аккомпанирует: и деду, и всем другим гостям, кто пожелает спеть. Здесь полно артистов, вся плеяда, блистающая на сцене их оперного, и Марик покрывается мурашками, слыша прекрасное исполнение арии Любаши из «Царской невесты» от лучшей в их городе меццо, заливается краской и, кажется, даже немножечко влюбляется в неё на этот вечер, в её смеющиеся глаза, в её чудесный голос. Ещё поют «Застольную» из «Травиаты», романсы Лауры из Даргомыжского… Потом петь арии становится сложновато, и в ход идут народные: один запевает, подхватывает второй, третий, четвертый… В груди горячо, на губах радостная улыбка, голова идёт кругом, сияют глаза. Как хорошо, когда вокруг все улыбаются, и все — вместе, все — их с дедушкой гости, и всем хорошо в их доме! За это Марат обожает праздники и застолья. Сказка — это праздничное изобилие. В их местах принято накрывать роскошный стол для любого гостя и в любой день, но праздники — случай особый. Грех не щегольнуть широтой души! Столы буквально ломятся от всевозможной еды, в воздухе плывёт густой аромат, которым, кажется, самим по себе можно насытиться, а то и опьянеть, потому что пить взрослые предпочитают, понятно, не чай. Марат даже хотел свистнуть со стола коньяку (интересно же!), но вовремя получил по рукам: только попробуй! Дед самолично готовит огромный казан фирменного магдаровского плова, вкусного, сытного, с кусочками жёлтой моркови, на льняном масле, с рассыпчатым, золотистым от множества специй рисом, с цельными головками чеснока, как будто тоже покрытого позолотой, с россыпями кисло-сладкого изюма, с солнечными ломтиками сладкой тыквы. А долма? А люля-кебабы? А горячий, хрустящий хлеб, а множество самых разных фруктов и сладостей?! «Только не объешься, как в тот раз», — смеётся дед, глядя на его голодно блестящие глаза. Марату хочется всего и побольше, и он особо налегает на шоколад, охотно угощает всех подряд (угощать даже приятней, чем есть самому), настаивает, натыкаясь на застенчивость: он поимённо знает всех, для кого такое изобилие – и вправду настоящая сказка, и их угощает особенно щедро. Пусть попробуют, пусть понравится, пусть будут сытые, весёлые, довольные, пусть всем будет и сыто, и хмельно, и хорошо. А ещё сказка — это Огневы. Они всегда празднуют вместе, на два дома, среди гостей Магдаровых много друзей, родственников и всевозможных знакомых Огневых, Марату в голову бы не пришло, как может быть иначе. Тётя Алина много смеётся, очень хорошенькая, в красивом тёмно-зелёном платье («Но мама всё равно красивее», — тут же ревниво напоминает себе Марат), с накрашенными глазами, то и дело порывается помочь деду, и тот каждый её строго одёргивает: вы гостья, вы пришли сюда отдыхать, успокойтесь! Гаянэ бы так же, наверное, делала, не будь занята детьми. Тётя Алина лезет к Павке: поправляет ему воротничок, кудряшки, смачивает слюной носовой платок и вытирает ему нос (Павка багровеет и шипит «мама…», где-то поблизости понимающе вздыхает Эличка Рахманов), невзначай достаётся и Марику — он отчего-то вспыхивает, теряется, смущается и долго не может прийти в себя: будто случайно украл что-то чужое. Потом встряхивается, и весь вечер с радостью находит глазами Огневых: живы, здоровы, счастливы? Вот и хорошо, без них и праздник был бы — не праздник. Сказка — это подарки! Все что-нибудь приносят, и у самого Марика уходит чуть не весь декабрь, чтобы всем придумать и сделать по подарку. В сам Новый год он ничего не распаковывает — нет времени, хочется побыть с гостями, а не чахнуть в углу над златом, но на следующий день они с Павкой устраивают праздник изобилия. А пока приятен сам факт: ему что-то подарили, кто-то проявил внимание, разве уже того не достаточно? А ещё обязательно приходит или звонит Наташенька Лейсановна. Марик через весь дом несётся молодым бычком, заслышав «Марат, это тебя, учительница», счастливо тараторит в трубку какие-то сбивчивые, неловкие, застенчивые поздравления, и она всегда говорит ему такие хорошие слова, что он их, наверное, даже не заслуживает. Сказка… Шумная, весёлая, хмельная, громкая, многоголосая сказка. Все смеются и болтают, спорят, веселятся, сбивают каблуки в танце. У Марата болят пальцы: он весь вечер не встаёт из-за пианино, приплясывает и подпрыгивает прямо на стуле в такт мелодиям. Безудержно импровизирует, за такую вольную интерпретацию романсов Ильдар Зафарович ему бы голову оторвал, но ведь его здесь нет! Многие однокашники после новогодних каникул жалуются, что родственники уже засели в печёнках со своими требованиями сыграть, но Марату в радость самому, а когда перестаёт быть в радость — встаёт, с улыбкой разводит руками: «Хватит, больше не хочу». А дальше разговоры и смех, Марат не успевает отвечать на приветствия, ласковые слова и добрые пожелания. Щёки горят от ласки, горло от разговоров, виски от шума, голосов и музыки… И в какой-то момент Марик сбегает в тихий сад под персиковое дерево, утомлённо приваливается лопатками к прохладному стволу, пьяными глазами смотрит на высокое звёздное небо, слушает гул праздника, сливающийся с мягким шорохом далёкого моря, и засыпает, утомлённый долгим, долгим, долгим днём. А просыпается — утром, в своей кровати, раздетый и укрытый, и это — тоже сказка, потому что обычно дед бесцеремонно тянет его за ногу и приказывает самому отправляться в постель. А ещё сказка — это когда звонит мама. Смеётся, на фоне что-то хлопает и трещит, слышатся голоса и смех, «Маратик, лапочка, солнышко, с Новым годом тебя, мой хороший! Я очень тебя люблю! — И я… — Тебе пришли мои подарки, да? Тебе понравится, обязательно понравится, солнышко, ты у меня такой хороший!» У Марата болят губы улыбаться и бешено колотится сердце, и он представляет маму в Москве: со снежинками в волосах, как она смеётся и звонко стучит каблучками по широким улицам, как горят вокруг алые звёзды и разноцветные игрушки, как сияет на её губах улыбка, и хрустит в пальцах подарочная упаковка… Мама каждый Новый год обещала забрать его к себе на каникулы. Каждый раз Марат до последнего надеялся. Каждый раз напрасно. Марат расстраивался, обижался, обещал себе, что не возьмёт больше трубку… Но брал, конечно, и забывал все обиды, услышав её радостно захлёбывающийся голос из московской новогодней сказки — сказки, в которой его нет. — Знаешь, Павка, — медленно проговорил Марат первым январским утром, неподвижно глядя в окно дома Огневых на сумрачный, припорошенный снегом сад, — мне кажется, в каждой сказке есть минорные ноты. — Ты про Чайковского? — Нет, я… Я просто. Ну, не сказка, если тебе это слово не нравится, а просто что-то хорошее. Мне почему-то даже в самые счастливые моменты иногда делается грустно. В голове у Марата отчего-то тихонько звучала расстроенная испанская гитара. — Не по-настоящему, не так, что никого видеть не хочешь, а знаешь, как… Как будто тихонечко так, на ухо: это не навсегда. Это закончится, рано или поздно, всё всегда заканчивается. Понимаешь? – Марик с пытливой надеждой взглянул ему в глаза: ну же, пойми, ну пожалуйста! Я услышу, увижу, почувствую, если ты не поймёшь. Улыбнусь, пошучу, отвлеку, замну этот разговор, но… Пожалуйста, лучше пойми, очень тебя прошу. – Всё хорошее когда-нибудь заканчивается. И праздник тоже, и Новый год, и каникулы. Всё… конечно. — Что-то тебя совсем в минор унесло. – Павка покачал головой, легонько пихнул его в плечо, улыбнулся ласково и ободряюще. У него была славная улыбка: яркая, добрая и светлая, такая, что у Марата невольно начинала звучать в голове ария Леля из Римского-Корсакова. – Ну так и жизнь конечна, мы все умрём. И что ж теперь? Не жить? Волков бояться – в лес не ходить. Марик нетерпеливо фыркнул и встряхнул головой. — Да я не про то! Дурак. Я как раз наоборот! Если всё хорошее конечно, то… Значит, нужно им наслаждаться изо всех сил. Знаешь, вот как в одном стихотворении было… Как там? Я не помню, кто написал… «Юн не будешь бесконечно, нравится – живи беспечно, в день грядущий веры нет». И поэтому нужно дышать полной грудью, понимаешь?! Потому что ты никогда не знаешь, когда… Когда это закончится. Павка обеспокоенно склонил голову набок, шагнул к нему поближе, не отрывая обеспокоенного взгляда. Марик отрешённо глядел куда-то прямо перед собой и ожесточённо терзал укусами нижнюю губу; пальцы медленно двигались в воздухе, словно наигрывая что-то из жутко растиражированной, но по-прежнему прекрасной Вердиевской «Травиаты», где тема скоротечности жизни слышна с болезненной отчётливостью. — Маэстро? Ты чего? – Марик вздрогнул, чёрные глаза вновь заблестели, ресницы дрогнули, и во взгляд вернулась живость. – У тебя что-то совсем настроение не туда ускакало. Ты в порядке? О чём ты думаешь? Марат с тяжёлым вздохом плюхнулся в кресло и поджал под себя ноги. Между бровей пролегла глубокая складка, на грудь давила неизвестно откуда взявшаяся тяжесть. Что это с ним сегодня? Ведь всё в порядке. Новый год, каникулы, всё хорошо. Сумрачное, серое зимнее утро, погода мерзкая – ветер, холод, сырость, нос на улицу высовывать не хочется, но оттого только уютнее сидеть у Огневых, с его Павкой, слушать пластинки и ненавязчивую импровизацию на пианино, пить горячий чай с чабрецом и трескать оставшиеся после Нового года сладости. За окном воет ветер, и дом поскрипывает под его порывами – так знакомо, Марик бесчисленное количество раз слышал эти скрипы. Так тепло, так уютно и спокойно, что свернулся бы в клубок, накрылся одеялом и так и лежал весь день, и пусть бы ничего не менялось, и Павка бы так же тихонько наигрывал что-то на фортепиано и рассказывал о любимых стихах и поэтах, и тихонько скрипели бы под его ботинками половицы, и мягко шумело вдалеке море… и всё было бы хорошо. А потом они бы сели лениво играть в нарды. Ленивое, тёплое, послепраздничное утро. Так почему ему вдруг сделалось так печально? — Я… Ну, в общем… — Мама не приехала? Голос Павки отозвался таким теплом в груди, что Марик чуть было не сгрёб его в объятия и не расцеловал от всей души, но вместо этого только наградил взглядом, полным обжигающей благодарности. Тепло растекалось по телу, словно глотнул горячего чаю, покалывало чуточку болезненно, и уже хотелось улыбаться. Пускай и печально. Мама не приехала, да. Опять. И его не забрала. Даже на неделю не забрала. Опять. Но зато у него есть Павка – человек, с которым порой вообще не нужны слова. И это хорошо. Огнев издал тяжёлый вздох сочувствия и присел на ручку кресла, дружески потрепал Марата по голове. Он был одним из немногих людей, кому Марат разрешал трогать свои волосы. Ещё был дедушка (ему попробуй запрети), мама (потому что мама), Наташенька Лейсановна (потому что приятно: не всем же она треплет волосы, а только самым любимым ученикам) – и вот, Павка. Потому что самый лучший друг. — Мне жаль. Правда, — просто сказал он. Бывает, что певец поёт самую простенькую песенку безо всяких лишних мелизмов вокальных и инструментальных, но делает это с таким теплом, с таким глубоким чувством, что слушать эту песню приятнее, чем самую сложную и красивую оперную арию, о которую можно сломать и пальцы, и голосовой аппарат одновременно. Бывает, что человек говорит самые простые, незамысловатые слова, но вкладывает в них столько искреннего тепла, сочувствия и внимания, что не нужно никаких витиеватых речей. Павке ничего не нужно было больше добавлять: по интонации, искренней, сострадательной и тёплой, по взгляду, полному мягким беспокойством, по лёгкому прикосновению к плечу Марат всё понял и так. Ему правда жаль. И ещё – он рядом. Если Марату вдруг понадобится – он всегда будет рядом. «А я всё-таки счастливый человек», — неожиданной золотой искоркой пронеслось в голове, и Марик благодарно пихнул друга плечом: спасибо, мол. Павка чуть помедлил, и… — Тебе, наверное… Ну… — Магдаров поднял голову, заслышав напряжённое аджитато в голосе друга. – Я, в смысле… Знаешь… Если бы от меня мама уехала, а у моего друга, или там соседа, или ещё кого, мама была бы, то я бы… — Завидовал? – мягко подхватил Марик. У них обоих было много, очень много знакомых, чьи родители погибли на войне. Даже в их классе половина – сироты, тех, у кого семья полная, меньше, чем тех, кто кого-то потерял. И Павка, и Марик видели, как смотрят мальчишки и девчонки без матерей и отцов на чужих родителей. Гений тот художник, композитор или поэт, кто сумеет эти глаза изобразить. Там и зависть, и боль, и тоска по несбыточному, и обида, и горечь, и радость… Пальцы заломило: Марату куда легче всё это было бы сказать музыкой. Или песней. Той самой. Надрывной, неаполитанской. — Нет, мне не обидно. Иногда бывало, раньше, когда она только уехала, а сейчас уже нет. — Но я же вижу, как ты иногда на нас с ней смотришь. Вот чёрт! Марат с досадой укусил себя за щёку. Видно, значит. Надо посдержаннее… Если получится у него посдержаннее. Глаза почаще опускай, короче, не пялься на чужое счастье. — Короче, Павка… — Он смущённо приподнял уголки губ. – Я её люблю. Ну, твою маму. Эй, эй, не хмурься! Я не хочу с тобой за неё соперничать или ещё что-то, просто… Рад, что она живёт, живёт с нами рядом, что она тебя любит, а сам я просто… Люблю и всё. Как Наташеньку Лейсановну, её я тоже люблю. Они обе очень хорошие. И я иногда на тебя сержусь. – Шутливый тычок под рёбра, но в то же время неожиданно серьёзный взгляд тёмных глаз. – Обращайся с ней как следует! Она в тебе души не чает, а ты… — А чего она?! – возмущённо заполыхал щеками Павлик. – Лезет прямо на людях, при всех… На платок вчера плюнула, и мне щёку вытерла, фу! Я уже взрослый человек, мне двенадцать лет, а она со мной обращается, как с малолеткой! — Дурак, — вздохнул Марик. – Она просто тебя любит. Смотрит на тебя так, будто ты пуп земли, и лучше тебя никого в мире нет. И гордится тобой очень. — Было бы чем гордиться… Бровь удивлённо дёрнулась вверх. Что за кон дольорэ? В голосе Павки отчётливо вибрировала затаённая боль. Марат насторожился, нахмурился, выпрямился, пристально и взволнованно заглянул в чужие глаза – пришлось поднырнуть, чтобы не мешала густая чёлка. — Павка?.. — Чего? Я, ну… Маэстро, ну вот очень тебе надо это… — Надо, — отрубил Магдаров. — Спросил – значит, надо. Говори. Павка нервно поёрзал на стуле, заломил пальцы до противного хруста, глаза забегали: он явно не хотел смотреть Марату в лицо. — Ну, я, в общем… Это… — Тяжёлый вздох. – Мама на меня так надеется. Говорит, что я талантливый, я такой, я сякой… — Так ты и правда талантливый. — Да в чём?! Я даже не лучший пианист в школе! Даже вот ты меня в оркестре на клавиши садить не хочешь, ты Людоеда взял! — Так ты же солируешь! – заволновался Марат. – Это даже почётнее, чем на клавишах сидеть! Вот представь: мы, допустим, где-то выступаем, как профессиональный коллектив – не дай бог, опозоримся — и на кого будут смотреть все зрители? Да на тебя же! Тебе разве не нравится солировать? — Нравится, но… Марик подождал немного, но Рудик угрюмо молчал и сосредоточенно выколупывал что-то из-под ногтей, даже глаз не поднимал. Ладно, спокойнее, ты слишком разгорячился, разволновался, Павке и так грустно, неужели не видно? Давай заново: джентиле и анданте, как Ланца и Фрэнк Синатра в своих самых нежных песнях. — На тебя тётя Алина давит? — как можно мягче спросил Марик. — Требует, чтоб ты учился лучше всех? — Не давит. Но у неё такие несчастные глаза делаются, если я вдруг напортачу, или тройку принесу, или двойку, не дай бог. «Правда», — прикусил губы Марат. Павка учился гораздо лучше Магдарова. Старательнее. Если Марик, получив очередного «лебедя» в журнал, философски пожимал плечами и шёл воровать каштаны, то Павка обычно исправлял. Марат неизменно ждал его с отработок и помогал делать дополнительные задания по английскому. – И мне кажется… Ну… — Павка с силой загнул пальцы назад, наморщил лоб, напряжённо приподнял плечи. — Она бы хотела, чтобы я был лучшим пианистом. Лучше, чем сейчас. Или вообще самым лучшим. — Все матери этого хотят. Посмотри на Регину Анатольевну. — Ой, Регина Анатольевна… Марат звонко, с облегчением рассмеялся, заслышав изменения в интонациях. — Эличка! – Густое контральто, характерный выговор, возмущённый звон в голосе. – Почему ты огорчаешь мамочку, Эличка?! Ты хочешь, чтобы мамочка была несчастна всю жизнь?! Почему ты принёс домой двойку, Эличка, ты что… — Марат вновь перешёл на свой обычный голос. – Тётя Алина ведь так не говорит? Не разрушай мою веру в прекрасное! — Не говорит, — рассмеялся Павка. Глаза у него просветлели, на губах вновь заиграла улыбка, плечи расслабились. «Получилось», — радостно выдохнул про себя Марик. – Но, понимаешь, она… Как тебе сказать. Она, — Павка понизил голос и наклонился к его уху, будто их могли подслушать, — не очень много зарабатывает. Вот. Ну, ты же в курсе, что духовку нам твой дедушка подарил? Вот… Марик недоумённо выгнул бровь. Ну, мало она зарабатывает, да. И что с того? — И она всё-всё вкладывает в меня. Она так и говорит: вкладывает. Вот. Она себе не купит чего-то, что ей надо, а мне купит. Вот. «Так, подметить, чего у тёти Алины нет, сказать деду – пусть подарит», — тут же озабоченно решил Магдаров. Он не привык обращать внимание на чужую одежду и имущество — какая разница вообще? У него в друзьях была и дочка директора оперного театра, и тихий, зашуганный, зимой и летом в одних штанах, Ленечка Шакурин. Но сейчас цепкая память мгновенно подбросила деталь: поношенные, старые, затрёпанные туфли тёти Алины, в которых она ходила и на работу, и в гости. Потёртые на пятках, со сбитыми набойками… И так обожгло изнутри стыдом, что захотелось как следует надавать себе по лицу. Внимательней быть надо, Магдаров, что ты за товарищ такой! Идиот, идиот, идиот! Марат больно укусил себя за щёку, почти до кровавого привкуса во рту, щёки полыхнули ярким румянцем. — И мне стыдно за это очень сильно… — продолжал Павка, неистово хрустя пальцами. Обычно у Марата челюсть сводило от этого звука, но сейчас – не до того. — Я даже подрабатывать хотел… — Ага, я помню, мы вместе хотели. В саду у деда Гадира, да? — Вот-вот. Но она мне сама запретила: сказала, что я ещё успею наработаться, и чтобы даже не думал об этом. Она права, наверное, что я там заработаю – копейки, даже если на каникулах, но мне всё равно стыдно очень за это, и… Ну, я вроде как в ответе. Раз в меня вкладывают так много, то я отплатить чем-то должен, понимаешь? А у меня ничего не получается… — Как это – не получается?! Ты же… — Что – я? Ну, что – я?! – неожиданно звонко выкрикнул Огнев, так звонко, что Марату тут же захотелось сгрести его в утешительные объятия. – Лучшие пианисты у нас в школе – ты, Касынов и Рахманов, лучший художник – Стансик и Лёлик этот, будь он неладен, в футбол лучше всех ты играешь вместе с Наумовым, а я… — Стихи… хор… — Стихи мои не берут никуда, — горько скривился Павка. – Мама так рада была бы, если бы мои стихи взяли. Она перед каждым праздником спрашивает: что там со стихами, будут твои стихи? А я каждый раз отвечаю, что… — Катю-ю-ю-юшенька, — хором проблеяли мальчишки. Павка болезненно кривил рот. — Ну, а хор? Ведь ты солистом всегда был, здесь у тебя вообще никакой конкуренции. Лёлик разве что, но он робкий, куда ему солировать. Хотя поёт, конечно, здорово. — Хор… — Уголки горько сжатых губ приподнялись в едва заметной полуулыбке, разгладилась морщинка на лбу. – Вот только хор если только. Знаешь, как мама радуется, когда я выступаю? — Знаю, — тихо и мягко ответил Марат. Сам видел. Тётя Алина сидела на краешке кресла, сжав руки на груди, выпрямив спину, будто отличница за первой партой, и с обожанием смотрела на сына. Дед с ней рядом – хмурился, неотрывно смотрел на его, Марата, руки — он аккомпанировал — и постукивал трубкой по подлокотнику. Оценивал. — Но я хочу её ещё чем-нибудь порадовать, понимаешь? – На этот раз Павка дёрнул себя за пальцы с таким душераздирающим хрустом, что Марат всё-таки поморщился. – Хоть чем-нибудь. Она работает сутками… А я ей, наверно, ещё и мешаю, когда репетирую. Но я же это чтобы она в итоге рада была! А она работает… Даже вот сейчас она на смене! «И дедушка тоже», — вздохнул про себя Марат. Ещё одна причина его меланхоличного настроения. Он вчера столько планов настроил: хотел потащить деда на «Царскую невесту» (наслушался Любаши), прогуляться с ним по городу, может, съездить на дачу, там свои удовольствия, дед давно уже обещал показать ему, как устроена машина изнутри, и научить водить… Но его срочно вызвали на работу и, похоже, устройство машины будет ему показывать дядя Кямал. Ну да ладно, не первый раз, тем более, дедушка за это извинился. Сейчас важнее другое. — Порадовать… Порадовать-порадовать… Марат задумчиво скользнул взглядом вокруг. Пианино, цветастый половичок, множество книг на полках: собрания Ленина, Маркса, медицинские энциклопедии, Выготский, «Педагогическая поэма», собрание сочинений Пушкина. За ним, кстати, спрятался ещё один тайник. Марик не все «рёбра» хранил дома: шутил, что занимается расчлененкой и распихивал контрабанду по друзьям, всю свою коллекцию он бы дома не уберёг. У Павки хранились пластинки с ариями из «Севильского цирюльника» с Гобби. Бойкие, светлые, радостные, задорные арии, каватины, куплеты, романсы, озорное кружево слов, упругая, обжигающая, словно впитавшая в себя севильское солнце, музыка Россини. Чтобы поднять настроение – лучше не придумаешь… Марат пружиной подскочил с кресла и радостно встряхнул Павку за плечи, да так, что туда-сюда мотнулись непослушные кудри. — Я придумал! Давай поставим для неё спектакль! — Спектакль? — Ну да! Ты напишешь стихи, я музыку, и мы поставим вместе с ребятами! И для неё, и для всех, кто прийти захочет! Давай? Давай?! — Погоди, погоди, какой спектакль, о чём? — Да какая разница! Придумаешь, ты поэт или кто? — Я поэт, но… Да погоди ты, что ты делаешь?! – Марат уже метнулся за пластинкой и возился с граммофоном. – Маэстро! Что ты там ставишь? Россини? Ты про Фигаро что-то хочешь написать? — Да не знаю я! – звонко рассмеялся Марик. – Над сюжетом сам думай! Что-нибудь вот такое, послушай! По комнате уже разносились упругие и радостные трели каватины Фигаро в знакомом уже, но по-прежнему великолепном, по-итальянски темпераментном, напористом исполнении Тито Гобби. Марик невольно приплясывал и кусал губы, чтобы не начать подпевать: каждая взятая великим певцом нота отзывалась внутри, будто била по натянутым струнам, горло ныло, требуя пения. Марик машинально прижал ладонь к напряжённо подрагивающему кадыку и бросил на друга нетерпеливый, искрящийся взгляд: ну же, ну что ты такой медленный-то, я уже почти заглавную тему за хвост поймал, а ты телишься! Марик знал, куда давить. Павка, может, и не был лучшим пианистом в их школе, но музыка имела над ним такую же власть, как над ними всеми. Вот уже покачивает головой в такт, задумчиво прикрыл глаза, нетерпеливо барабанит пальцами, шевелит губами, будто ища нужные слова… — Послушай, Маэстро, ты ведь в Италии разбираешься… Бомарше на сюжетах комедий дель-арте основывался? Да? Глаза у Маэстро ликующе полыхнули. Взмахнул руками, словно дирижировал – этим жестом он обычно приказывал взять многозначительную паузу: — Вот! Молодец! Стой, слушай, рожай гениальное произведение. А я пойду поменяю тёте Алине набойки.