Мальчик, море и музыка

И Павка действительно написал очень хорошую пьесу. Целиком в стихах не получилось, но они вставили туда много песенок. Марату искренне нравилось, и всем остальным, кому показывали, тоже. Основанная на постановках театра дель-арте шестнадцатого-восемнадцатого века, пушкинском «Дон Жуане» и пьесах о Фигаро, она рассказывала, как проворный слуга помогал хозяину сойтись с возлюбленной, которую, разумеется, держал взаперти злобный аптекарь Базилио. Романтическая сцена, правда, была только одна, а основное действо крутилось вокруг хитросплетений сюжета: мальчишки умудрились запихнуть туда три дуэли на шпагах, воровство бриллиантовых подвесок (как же без «Мушкетеров»?!), свистнули у Бомарше ход «все обманывают всех», среди героев затесался аббат Фариа (изящнейшая реминисценция на «Графа Монте-Кристо»), уродливый, но благородный шут в роли настоящего отца главной романтической героини (это придумал Марик; поклон тебе, прекрасный Риголетто!), злобный следователь полиции (здравствуй, Скарпиа!), главная героиня, разумеется, была оперной певицей, которой злобный опекун не позволял заниматься музыкой, а еще там был уличный мальчишка, который помогал главным героям воссоединиться, а в конце оказался племянником хитрого слуги (отсылка к «Отверженным»). В общем… — Какое изысканное литературное произведение, — рассмеялась Наташенька Лейсановна, откладывая последний лист. — Столько тончайших отсылок, заметных только глазу истинного ценителя литературы, столько реверансов в сторону классики… Глаза её лучились беззлобным весельем, на губах играла улыбка. Марик на секунду обиделся, насупился, ожёг чёрным взглядом… Но тут же оттаял и смущённо опустил ресницы. — Слишком много всего, да? Он ещё очень хотел вставить погоню по крышам, но практичный Вадик Наумов выдвинул непрошибаемый аргумент: «Мы при всём желании не соорудим на сцене крыши, Магдаров!» Марат отчаянно спорил, что можно попробовать, я даже чертёж сделаю, или к Регине Анатольевне обратимся, она поможет! Но потом понял, что сам дурак, и со вздохом отступил. А как хотелось! Что может быть лучше погонь по крышам?! Но потом сам решил, что… — Я так и думал, что зрители устанут. Наташенька Лейсановна изумлённо вскинула брови. Он какую-то глупость ляпнул? Что она так смотрит? — Это ты сам так решил, что им будет скучно? — Сам, — нахмурился Марик. — Вы думаете, что я вру? — Нет, нет, конечно. Извини, пожалуйста, просто я очень удивилась. Не все даже взрослые, зрелые музыканты и режиссёры думают о зрителях. Ты, наверное, замечал. В её голосе зазвенели едва различимые нотки веселья, словно яркие солнечные искорки в брызгах фонтана, и Марат с готовностью расцвёл яркой улыбкой, в глазах вспыхнули насмешливые огоньки. — Ещё бы! Иногда в опере солист так хвастается голосом… Понял я, понял, что ты это всё умеешь, понял! Честно, я не дурак! Извините. У Марата порой проскакивали выражения, которые уместны в компании товарищей, но не с учительницей, не с человеком старше себя в три раза, и уж тем более не с женщиной. Каждый раз он вспыхивал румянцем до ушей и долго ругал себя. Вот правильно дед делает, что по губам его порой шлёпает за такое! Больно, но зато действенно. Он и Гаянэ пытался приучить, чтобы и она Марата наказывала, но она глаза лишний раз боялась поднять на них обоих. А Наташенька Лейсановна только погрозила пальцем и вновь придвинула к себе листы с пьесой. Они сидели за первой партой в пустом классе (на уроках Марат обычно садился на противоположном конце). Свет погашен, царит прохладный полумрак, тихонько поскрипывает и стонет, как живая, школа под порывами злобного февральского ветра, Наташенька Лейсановна то и дело зябко обхватывает плечи руками… — Вам не холодно? — озабоченно спросил Марик и принялся было стягивать пиджак, но Наташенька шлёпнула его по руке. — Вот ещё не хватало мне ученика морозить! Надень обратно. — Но вы же мёрзнете! Натолкнувшись на упрямый, взгляд тёмных глаз, Наташенька Лейсановна с мягким вздохом покачала головой. — Хорошо, если ты настаиваешь… Сбегай, пожалуйста, в гардероб и принеси мою шаль. Марик мгновенно сорвался с места, а когда вернулся — ошеломлённо замер, будто споткнувшись, на пороге. На парте стояли две дымящиеся фарфоровые чашки, источающие густой запах чабреца, блюдечко с песочным печеньем, поблескивала упаковкой горстка конфет и даже мерцала янтарём крошечная прозрачная баночка с мёдом. Наташенька Лейсановна закуталась в шаль, отблагодарила его тёплой улыбкой. Изящная, невысокая, с густыми угольно-чёрными волосами в толстой косе, с белой шалью поверх строгого чёрного платья с накрахмаленным воротничком она напоминала кого-то вроде пушкинской Татьяны или какую-нибудь героиню Бронте или Джейн Остин (которых Марат так и не удосужился прочитать). Пару секунд Марик смотрел на неё с восхищением, но тут же, вспыхнув до корней волос, смущённо опустил глаза. Она учительница, в конце концов! И вообще, подумает ещё, что Марат в неё влюбился. Фу. — Наталья Лейсановна? Можно? — Конечно. Расположились за партой, сделали по паре глотков, Марат вежливо попросил разрешения взять конфетку. Они уже несколько лет подряд почти каждую неделю вот так чаёвничали, но он всегда немножко робел первые пару минут и неизменно спрашивал разрешения. И молчал, потому что видел, как Наталья Лейсановна утомлённо откидывается на спинку стула, как тяжело вздыхает, как прикладывает руку к груди, словно там какая-то тяжесть, как медленно массирует висок и переносицу, каким расфокусированным делается взгляд, как медленно расслабляется лицо… Вот сейчас она переведёт дыхание, немножко опомнится после занятий — и о чём-нибудь его спросит. Раз, два… — Давай продолжим с вашей пьесой. Смотри, у вас тут целых два злодея — Базилио и Скарпиа. — Это не Скарпиа. — Да? Ты уверен? Марик смущённо опустил ресницы. Ну ладно, ладно, Скарпиа. Он даже набросок персонажа срисовывал с Тито Гобби — ему на удивление очень шёл наряд восемнадцатого века. — И вообще, у вас здесь всё больше похоже на пятнадцатый-шестнадцатый век в Италии, а Скарпиа… — Наташенька Лейсановна ловко выудила из множества листов тот самый набросок, и Марату немедленно захотелось провалиться сквозь землю или хотя бы вырвать у неё бумажку и порвать на кусочки. Такой кошмар даже показывать стыдно, что он там накалякал, это же рабочие материалы, не надо было вообще приносить! Господи, стыдно-то как. — …Скарпиа больше вписывается в антураж восемнадцатого-девятнадцатого. Может, линию с ним лучше убрать? — Я скажу Павке, он тоже так думает. Это я виноват, мне хотелось всего и побольше, — виновато улыбнулся Марат. Это была не совсем правда: Павка, вдохновлённый идеей, охотно запихивал в пьесу всё, что предлагали, но от Марата и его буйной фантазии предложений действительно поступало больше всех. — А что ещё можно убрать? — Можно урезать линию монаха и оставить его только в конце, когда будет венчание… Остальное, я думаю, вполне приемлемо. Скажи, пожалуйста, а почему Огнев сам не пришёл показать? Это же его пьеса. — А он решил к Мине Вахтанговне пойти. А я к — вам. — Вот как… Что это отражается в её бархатных глазах? — Марат склонил голову, вглядываясь в лицо напротив, оживлённо затанцевали по парте тонкие, гибкие пальцы. — В мягком изгибе красивой соболиной брови, в тихом, мягком стуке пальцев об округлую щёку? Какое чувство? Задумчивое, ласковое, тёплое… Он что-то хорошее сказал? Но что? Просто правду. — Марик, скажи, пожалуйста… Он вскинул голову, заслышав мягкое, ненавязчивое — это тебе не дед с его милитаристскими мотивами — ачченато в голосе Наташеньки. Она хочет спросить о чём-то важном? — Почему так? Мине Вахтанговне было бы логичнее, тебе так не кажется? Марик смущённо ущипнул себя за кончик носа и опустил глаза в чашку. Вообще-то, если логически рассуждать, но Наташенька и Павка правы: Мина Вахтанговна преподает литературу, разумнее спрашивать про пьесу у неё. Но, хоть Мина Вахтанговна ему и нравилась, Марик не с ней пил чай почти каждую неделю с самого первого класса. Не влюблялся в Италию по её рассказам… А ведь, если бы Наташенька не рассказывала с такой страстью и увлечением, он мог бы вообще не пойти тогда, два года назад, на «Риголетто», подумать только! И что бы было тогда? Даже думать страшно. Но Наташенька рассказывала. Рассказывала горячо и нежно, сбиваясь с мысли, увлекаясь какой-нибудь интересной подробностью, взволнованно жестикулируя и прижимая ладони к груди, с горящими глазами… А как звенел её голос! Как наполнялся нежностью, когда она говорила о каких-нибудь мелких деталях, каким размеренным, будто сказку рассказывает, становился, когда она описывала пейзажи, как мгновенно увеличивался темп, когда она углублялась в перипетии политики… От неё, оказывается, композиторы очень зависели. Например, Верди весь насквозь пропитан политикой своего времени. Марик, честно говоря, забывал половину подробностей, едва выйдя из кабинета, улавливал лишь общую суть, но слова, как всегда, не имели никакого значения. Главное — её голос, восторженный и тёплый, радостный, взволнованный; главное — увлечённое, страстное престо, блеск в чёрных глазах, то и дело вспыхивающая на губах улыбка, взгляд — как будто спрашивает безмолвно: ты понимаешь? Тебе интересно? Он, кажется, больше ни у кого из педагогов не видел в глазах этого выражения, не слышал в голосе этого волнительного трепета, искреннего желания увлечь. А ещё… — Вы умеете слушать, — просто сказал Марат. Он видел её занятия с Лёликом Кацем, с другими учениками, даже будущими студентами консерватории… И это было удивительно. Марат смотрел, как заворожённый, в полном восторге, и поверить не мог, что такое правда бывает. Наташенька Лейсановна никогда не пыталась чему-то научить — так, как это обычно делал тот же Ильдар Зафарович — не пыталась что-то навязать. Она просто слушала и негромким, мягким голосом комментировала: «Вот так — хорошо. А вот так — не очень, посмотри, как здесь можно…» Лёлик, тихий, молчаливый, клещами из него слова не вытянешь, весь зажатый Лёлик Кац вылетал из её кабинета, как на крыльях, весь розовый и счастливый, и на весь коридор разносился его звонкий — а обычно едва слышный! — голос: «Она такая ласковая! Правда, Маэстро?» Маэстро смеялся: «Ты бы слышал, как она на других орёт…» Это он просто пугал Каца, конечно. Наташенька не орала. Повышала иногда голос, но не орала, как Чингиска, Константин Иванович или почти любой другой учитель, и за это Марат обожал её отдельно. Но миндальничала она действительно только с зашуганным Лёликом: он, пожалуй, навек забыл бы про пение, если бы его учил тот же Магдаров с его горячим темпераментом и нетерпимостью к любой фальши. С остальными учениками она могла и повысить голос: «Что ты делаешь?! Господи, не делай так никогда, это же кошмар, послушай, как ты звучишь! — Она повторяла тот же приём, что только что пропел неудачливый ученик, и он сам хохотал над ошибкой, и Марат с ним вместе. — Понял? Так некрасиво. Давай ещё раз». И ни разу за все наблюдения Марат не был с ней не согласен. Наташенька Лейсановна потрясающе умела слушать. Умела направлять — ласково, с улыбкой, порой с шуткой, порой с шутливо-гневным ударом по непутёвой голове, но деликатно, почти нежно направлять, так, чтобы ученик сам понял, где ошибся, сам нащупал, как петь лучше. Почти то же самое Марат делал сам, когда пел «под пластинки» — подделываясь под манеру любимых итальянских исполнителей, стараясь вести звук, как они, управлять голосом и даже дышать, как они, пытаясь угадать, нащупать, как они творят своим голосом волшебство. Но у Наташеньки, человека со стороны, это выходило наверняка гораздо точнее и правильнее. И порой у Марика тоскливо тянуло под рёбрами: вот бы она его послушала! Много раз обдумывал, как сказать, как преподнести, много раз вот уже почти-почти собирался с духом… И в последний момент как язык примерзал к глотке. «Голос у тебя резкий, слушать неприятно»… Что, если и она ему так скажет? Что, если ей не понравится, что, если она честно ему скажет: прости, Марат, но я ведь не зря сквозь пальцы смотрю на твои прогулы в хоре, если бы у тебя был талант — я бы это давно заметила… Что, если? И Марат замолкал, и пальцы его отбивали печальную четырнадцатую Бетховенскую, которую — это тоже ему Наташенька рассказала — он написал, когда начал глохнуть. Наташенька пила чай, возилась с какими-то бумажками, поглядывала на него изредка, ласково спрашивала о чём-то отвлечённом… И от её ласки постепенно таял тоскливый комок, сжавшийся внутри, и медленно сменялась четырнадцатая соната каким-нибудь григовским «Утром». Молчать рядом с Наташенькой Лейсановной тоже было хорошо. Она умела слушать — слушать пение, слушать его угрюмо-краткие или восторженные рассказы, и слушать тишину. — И ещё, — оживился Марат, отодвигая чашку и блюдечко со сладостями, — я хотел с вами посоветоваться про костюмы. Я хочу, чтобы было хотя бы немножко похоже, вы мне поможете? Я даже с одной девушкой из оперного договорился — у нас будут шиньоны! — Да ты что?! Вот это да, да у вас прямо настоящий спектакль! Марат мгновенно вспыхнул ярким румянцем, смешался, опустил голову, принялся бормотать что-то в том духе, что нет, что вы, какой настоящий, мы же просто играем так, вы, пожалуйста, не возлагайте такие большие надежды… Наташенька Лейсановна тепло улыбнулась, с умилением слушая сбивчивый лепет обычно такого острого на язык, смелого, даже наглого мальчишки. Всё-таки Магдаров — по-своему удивительный маленький человек. Все они, дети, чудесные, каждый по-своему, но Магдаров... Решительный и смелый, не боящийся взять на себя ответственность, уверенный в себе, он с первого же класса, едва появившись в школе, твёрдо — и сам того не замечая — взял на себя роль лидера. Это читалось во всём: как Марат становился зачинщиком всех розыгрышей и шалостей, как другие мальчики тянулись к нему, интересовались его мнением, проявляли к нему уважение — по-своему, по-мальчишески. Не все, конечно, признавали лидерство неукоснительно: был, к примеру, Вадик Наумов, замкнутый мальчик, одиночка, вообще не интересующийся никакими лидерствами и компаниями, был задиристый Серёжка Дыркин, который оспаривал бы любое лидерство просто из природной склонности к этому, был Лодя Касынов, второй лучший пианист в школе, звеньевой, командир отряда, с которым Марат лидерство вынужден был делить. Все учителя долгое время с волнением наблюдали за развитием их отношений: могла вспыхнуть нешуточная вражда. Но оба мальчика проявили удивительную тактичность. Они будто бы негласно поделили территорию: Марат был неформальным лидером, но во всём, что касалось «официоза», пионерской организации, внеклассной жизни звена — полностью властвовал Касынов, и Магдарову оставалось лишь учтиво склонить голову и слушаться. И этим-то он порой и удивлял. Лидер среди мальчишек, шалопай, хулиган, практически круглый двоечник, язва и насмешник (на него постоянно жаловались учителя, особенно возмущались математик и Варвара Сергеевна), который порой из природной вредности нарушал все правила и дерзил педагогам — он в то же время мог быть удивительно тактичным, нежно-внимательным к друзьям и удивительно… Застенчивым. Как сейчас, когда стесняется поднять на неё глаза и лепечет что-то, пытаясь оправдаться за то, чего даже не делал, ведь это Огнев написал эту пьесу. И хорошую пьесу! Очень чувствуется влияние Пушкина и Бомарше, конечно же, их стилистика, кое-где даже откровенное копирование, но глупо требовать от мальчишки собственного выработанного почерка, а то, с какой ловкостью и даже изяществом Паша перенял приёмы великих поэтов — уже заслуживало уважения. А музыка, которую написал Магдаров?! Наталья Лейсановна от всего сердца жалела, что Марик наверняка не позволит показать ноты директору. Это же удивительно, скажешь кому, что эту пьесу написал мальчишка двенадцати лет — не поверят, это же уровень старших классов, может быть, даже выше! Кое-где, конечно, ещё немножко наивно, тоже чувствуется, кем вдохновлялся («Севильский цирюльник» звучал особенно отчётливо), но уже напористо, сложно, ярко, уже проскальзывают смутные очертания своего собственного, ни на кого не похожего почерка… Потрясающе талантливый ребенок. И так стесняется, будто даже не подозревает, насколько талантлив. — Марик… — Наталья Лейсановна мягко положила ладонь на его тонкое, угловатое плечо. — Хороший ты мой, успокойся. Всё нормально. Это первый опыт. От вас никто не требует шедевра на уровне Даргомыжского. Что ты там говорил насчёт костюмов? Они несколько часов обсуждали, какими должны быть костюмы и декорации. Наташенька Лейсановна говорила — как всегда, много, подробно, увлечённо — Марат торопливо записывал, даже зарисовывал, быстро прикидывал: где взять, кого попросить, как достать… В голове словно что-то кипело, глаза горели страстно и живо, он ожесточённо кусал губы, пальцы лихорадочно плясали по парте: от мысли о будущем спектакле, от волнения, от нетерпеливого зуда в руках (скорей бы за работу, скорей бы всё доделать, пока не перегорел!) голова шла кругом. Даже не заметил, как за окном сгустился вечер. Наташенька Лейсановна взглянула на часы — и ахнула: — Марат, да тебе давно пора домой! Посмотри, как поздно! — Да? А может, ещё немного? Мы на самом интересном. — Марик. — Ну, пожалуйста! — Ма-рик. — Ладно, ладно… Магдаров скорчил рожицу и нехотя поплёлся в гардеробную. Вернулся уже одетым. Наташенька ласково погладила его по волосам на прощание, пожурила за голое горло — Марик повёл плечами, мол, мне-то зачем горло беречь? Я же не Павка. Пошёл было к двери — нехотя, словно напрашиваясь, чтобы остановили… И радостно вздрогнул, услышав за спиной негромкий голос. — Марат… Подожди минутку. Обернулся. Наташенька Лейсановна сидела за партой, устало опираясь виском на ладонь. На плечах облако пуховой шали, на губах едва заметная, мягкая полуулыбка, глаза — воспалённые, усталые (мгновенно опалило стыдом: а он ещё хотел её дальше мучить, ей ведь тоже отдыхать надо!), но такие тёплые, что что-то внутри дрогнуло. — Помнишь, ты сказал, что я умею слушать… Знаешь… Мне всегда казалось, что я, напротив, ужасная болтушка. Открою тебе один секрет… — Глаза заговорщицки заблестели. — Я очень люблю рассказывать об Италии. — Да вы что? Правда? Серьёзно? Я и подумать не мог… — Ах ты змеиный мальчишка! — Наташенька возмущённо всплеснула концами шали, но в голосе явственно трепетал смех. — Больше ни слова не скажу! Марат ответил взглядом горячего обожания. Вот кто ещё из учителей так отреагирует на его — само с языка сорвалось, честно, он даже не хотел! — колкость? Да никто! Даже дед цыкнет, рявкнет, приструнит, у него шаг влево, шаг вправо — расстрел на месте, а Наташенька… Господи, ну вот как её не любить? Грудь неожиданно обожгло холодком, будто дотянулся снаружи порывистый и злой февральский ветер. А что, если бы он когда-то, ещё в первом классе, не попросил у Наташеньки помощи с домашним заданием? Что, если бы она сейчас сидела здесь с каким-нибудь другим мальчиком — Павкой, Лёликом, мало ли, с кем ещё? Что, если вот прямо завтра она возьмёт и уйдёт из школы, и всё, всё, они перестанут видеться, у неё там появятся другие любимчики, кто-нибудь другой, кому она станет рассказывать об Италии?! Под рёбрами засосало так тоскливо, так больно, что Марат не выдержал и порывисто шагнул Наташеньке поближе. Была б его воля — приткнулся бы под бок, но неприлично: учительница всё-таки, не мама. — Так вот, — продолжала она с улыбкой, — а муж у меня… Он замечательный, чудесный человек, но, если честно, в гробу он видал мою Италию и мою музыку. У Марата глаза на лоб полезли. — Как вы с ним живете? Она рассмеялась, но Марик вообще-то не шутил. Как жить с человеком, с которым нельзя поговорить о музыке? Да ладно музыка — о том, что ты любишь, что для тебя важно? Чем они занимаются по вечерам, если ему неинтересно её слушать? Ещё немаловажный вопрос: как её вообще может быть неинтересно слушать, конечно… Но что они делают-то? Играют в нарды в мёртвой тишине? Брррр, какой кошмар. Эличка и то жалуется на мать, ничего не понимающую в музыке и не способную разделить его переживания, и это у него друзья есть, с ними поговорить можно. А Наташеньке каково?! — Семейная жизнь складывается не только из общих интересов… — А из чего ещё? — искренне не понял Марик. — Ну… — Наташенька задумчиво откинулась на спинку стула, провела по фарфору кончиками пальцев — он отозвался тоненьким, едва различимым звуком. — Из заботы. Из надёжности. Я точно знаю, что могу положиться на него, понимаешь? Он не понимает моих увлечений, но зато он верный и очень хороший. А поговорить об Италии я могу с тобой. И я… Я очень, очень благодарна тебе за это, Марат. От теплоты, от искренней, не из вежливости, не из желания сделать приятно, благодарности в её голосе у Марата так сжалось сердце, словно долго был на холоде, и теперь больно оттаивать в тепле. В горле что-то дрогнуло… Мальчишка тут же жестоко закусил губы: не вздумай разводить сопли! Чёрт, а ведь правда дыхание перехватило, и глаза обожгло — горячо, мокро, благодарно… Мальчишка торопливо сглотнул и резко прочистил горло, прогоняя непрошенные слёзы. И вот какими словами на это отвечать?.. Чёрт, он же не Пушкин, не Бомарше и даже не Павка, ну как здесь… Если даже пианино под рукой нет! Как вот это горячее, трепетное, самую малость болезненное чувство в груди передать словами, если от него только бессильно, до ломоты в костяшках сжимаются и чуть дрожат руки, и очень хочется… Мальчишка робко, самыми кончиками пальцев, тронул её руку. — Наталья Лейсановна, можно я провожу вас до дома? И сумку понесу. Пожалуйста?