Мальчик, море и музыка

— Павка, посмотри! Хорошо получилось? Марат в последний раз провёл кисточкой по плотной бумаге и окинул своё творение придирчивым взглядом. Он перерисовывал афишу уже, кажется, в третий раз, на клочки изорвав предыдущие попытки. Уже думал даже перепоручить всю эту затею Стансику — он рисовал гораздо лучше — но не позволило природное упрямство: если уж взялся делать — так будь добр, пожалуйста, довести до конца, что ты как… Белоручка какая-то, как бы дед выразился! Сначала Марат задумал грандиозную афишу в духе фильмов с Марио Ланца (ну, а как иначе?): с лицами главных героев, с портретным сходством, с фигурками других действующих лиц на фоне, и с какой-нибудь красивой завлекательной фразой под заглавием. Получилась такая чудовищная мазня, что самому смешно сделалось. Он прямо-таки слышал возмущённое блеянье Брюлика: «Вы слышали такое слово как «композиция»?! О соотношении дальнего и ближнего плана?! Что вы наделали со цветовой палитрой?! О чём я твержу вам постоянно на уроках, Магдаров, вы вообще меня слушаете, у вас вообще мозги есть?! Это не афиша, это бездарная, безвкусная пародия на афишу, немедленно переделайте!» — и всё в таком духе. Второй вариант был проще, но слишком похож на «Любимца Нового Орлеана», а Павка там больше смахивал на Ланца. И не потому, что Марат так любил Ланца (хотя он его, конечно, любил), а потому, что маэстро Марио с его чёткими чертами лица, яркой улыбкой и глазами и простой причёской было гораздо проще рисовать. А третий… — Слушай, ну, по-моему, очень даже хорошо получилось, — заметил Павка, задумчиво прижав пальцы ко рту. — Даже элегантно. — Элегантно? Серьёзно? Марик с удивлением вгляделся в собственную работу. Да где здесь элегантность-то? Он решил, что раз уж не получаются у него портреты — лучше пойти путём попроще. Нарисовал кулисы, в которых виднелись чёткие, чёрные, узнаваемые силуэты главных героев, а наверху — две маски, улыбающаяся и печальная, и название: «Долгий день прекрасной Коломбины, юного Флавио и слуги его Бригеллы». С надписью Марат возился особенно долго, даже язык высовывал от старания: не дай бог, хоть одна линия искривится! — Ну, если ты так думаешь… По мне, получилось примитивно. Сходи вот в кино — все совсем по-другому выглядит. — Ты опять?! — возмутился Павка. — Маэстро, ты достал! Примитивно ему. У тебя всё примитивно! Афиши к фильмам рисуют про-фес-сио-нальные художники, сколько раз тебе повторять! А ты — просто… — Да понял я! Не нуди, пожалуйста. Получилось довольно резко: Марат терпеть не мог, когда на него повышают голос или говорят таким тоном, даже из лучших побуждений. Павка фыркнул: — Ещё бы с этими… С витражами ар-деко себя сравнивать начал, честное слово. Красивая у тебя афиша. Марат мягко пихнул друга в плечо, мол, ну, прекрати, что ты разворчался, и одарил ласковым взглядом. Хороший у него всё-таки Павка. Ворчливый немного, но это ничего, он же как дедушка: ворчит, потому что беспокоится. «Мамочка», — тихонько усмехнулся Марат. Пока Марик доделывал афишу, Павка вырезал билеты. Монотонная работёнка, от которой Марик бы на стенку полез через три минуты: расчертить карандашом лист бумаги, нарезать аккуратные квадратики, на каждом надписать название спектакля, время и место («Во дворе дома М. Магдарова») и оставить прочерк, чтобы вписать туда имя будущего хозяина билета. В первую очередь, родителей всех причастных. Они не особенно скрывали, что готовят спектакль, так что семьи, конечно, знали: надо же было как-то объяснить, почему из дома пропадает то ткань, то ножницы, то картон, а главное — сами дети, которые теперь торчали у Марата ещё больше, чем раньше. Многие захотели прийти… В том числе и отец Лёлика Каца. Марат нахмурился и провёл по стопке пальцем, извлекая резкий, трескучий звук. Он помнил, какие у Каца были глаза, когда он прибежал об этом сообщить. Для репетиций ребята расчистили довольно обширную площадку в саду Магдаровых, прямо под самым большим и старым персиковым деревом, там же планировался и сам спектакль, а оркестр очень удобно прятался за остальными персиками. Марат дирижировал. Дирижировал, почти не глядя на музыкантов — хватало слуха — всё внимание его было целиком направлено на сцену, и сердце бешено стучало от волнения. Тонкие руки летали в воздухе, трепетали длинные пальцы: скрипки, потом флейты, блок-флейты, цимбалы, взмахнуть рукой в сторону окна — там Лодик Касынов играл на его пианино. Играл чудесно: очень бережно, деликатно, точно следуя всем его пометкам в нотах, но… Марату даже неловко было критиковать, но Лодику отчаянно не хватало страстности. Музыка, что написал Марат, вся насквозь была пронизана горячими итальянскими мотивами, она обязана была звучать страстно, темпераментно, увлечённо, такую музыку нельзя играть настолько зажато, чёрт возьми, лучше уж нарушить пару раз композиторские пометки, но пусть это будет от увлечения, от страсти, от того, что нравится играть! И ведь Лодику нравилось играть того же Рахманинова, того же Грига, других северных композиторов, так почему же?.. Неужели настолько не близка итальянская музыка? Да как она может быть не близка, это лучшая музыка на свете! Ладно, ладно, Марат не дурак, всё понимает: у всех свои вкусы… Наверное, его мелодии утончённому Лодику не по вкусу, он и правда написал простенько. Не Рахманинов. Но Касынов всё равно странный какой-то. Марик с удовольствием усадил бы за пианино куда более темпераментного Эличку-Людоеда, но он играл в спектакле злобного Базилио. Он довольно легко распределил роли. Эличка сразу захотел играть злодея, и у него, от природы пластичного и живого, прирожденного пианиста, получилось отлично. Мальчуган-племянник, отсылка к Гаврошу — это, конечно, Оська, кто ещё это мог бы быть? На роль Коломбины выбрали самую хорошенькую девочку из всех, кто интересовался всем этим предприятием — кукольную, большеглазую Аишу. На самом деле, лучше справилась бы живая, бойкая Марьяшка, а самой красивой Марат вообще считал Наринэ Файзулину, но Марьяшка слишком мала и странно будет смотреться в роли влюблённой, а Нарку они, как ни пытались, не смогли заставить хоть мало-мальски нормально играть: «на сцене» обычная вроде бы девчонка превращалась вдруг в механическую куклу, сбивалась, краснела, заикалась, несколько раз убегала с плачем, и её приходилось отыскивать и утирать сопли… В общем, куда более уверенная в себе Аиша оказалась лучшим вариантом. Из-за роли Флавио они с Павкой трижды серьёзно ругались, чуть было дело не дошло до драки: Марат решительно не хотел, чтобы влюблённого играл Павка. — Почему нет?! — яростно возмущался Огнев, наступая на него, как петух на боях. — Я же хорошо пою! Лучше всех в школе! Сам знаешь! — У тебя гражданские песни хорошо получается, а здесь про любовь надо! У Каца выйдет лучше! — Да с чего ты взял, что у меня про любовь не выйдет?! — Павка! — Тут Марат вставил пару непечатных выражений и резко тряхнул друга за плечи. — Ты вообще хоть раз про любовь пел?! Кто говорил «фу, сопли для девочек, фу, позор такое петь»?! Вот я тебе и отдаю роль Бригеллы, никакой любви, всё как ты хотел! — И, чуть успокоившись, с искренним недоумением: — Тебе зачем Флавио сдался вообще? Ты же правда не любишь такое совсем. — Ну как… Главная роль же. А я главный солист. Логично? — Логично. Очень. Только Кац с ней справится лучше. Ты будешь играть Бригеллу. Всё, точка. Уходя от Павки, уже постепенно остывая, Марик мельком подумал: «Интересно, а если бы я вдруг… Ну, в спектакле… Я бы какую роль взял тогда? — Волосы трепал студёный февральский ветер, и под его порывами сердито потрескивали деревья: мол, зима, давай-ка уже побыстрее, ты задержалась! Марат прошагал несколько минут, сосредоточенно терзая губы укусами. — Сложно выбрать. Все интересные. В роли Бригеллы можно повалять дурака от души: кривляйся, играй, сколько хочешь, эдакий грасьосо, а мне такое нравится. В роли Базилио интересно изобразить злодея, роль характерная, сложная. Флавио… — Марик мягко улыбнулся. — Ну, это Флавио, нежный влюблённый. Здесь можно спеть, как Ланца, как Лапшин…» Он, разумеется, уже обкатал все роли, пока пел возле моря. Сделал пометки в тексте, где петь неудобно, и попросил Павку отредактировать. Но сам в спектакле не участвовал. Хотел, честно, хотел, это же такой шанс, у него аж внутри всё горело, как перцем посыпали, все поджилки трепетали от предвкушения, от восторженного ужаса, голова шла кругом! Но так и не смог себя пересилить. Выйти на сцену и спеть при всех, своим «резким, неприятным» голосом… Бррр. Нет уж. Если петь для людей, то петь хорошо, так, чтобы радость доставить. А он… Так. Балуется. По шесть часов в день. Оркестр под руководством Марата отыграл последние аккорды, Марик кивнул — молодцы, сегодня без замечаний, времени нет! — и вспорхнул на сцену — раздавать ценные указания. — Людоед, ты сегодня просто… Вот что это такое? Это что — Базилио?! Я кому «alla zoppa» в нотах писал?! Так не… Марик резко осёкся, как поперхнулся, в висок стукнуло до боли знакомыми интонациями… И пробрало до самых кончиков пальцев волной ледяного, липкого отвращения. Точно так же на него орал Константин Иванович, когда он не понимал чего-то в арифметике. И Чингиска так же. И Брюлик. И даже незабвенный Ильдар Зафарович… Марик вспыхнул горячим румянцем до ушей и болезненно закусил губы, чувствуя себя так, будто вот-вот сгорит от стыда. Нельзя так говорить. Вообще нельзя, ни с кем, никогда! Ни с товарищем, ни с незнакомцем, ни… Ни с кем. Сколько раз давил злые, обжигающие слёзы, когда на него так кричали? А теперь сам кричишь точно так же?.. Обезьянка, правильно англичанка говорит. Только не всему, что слышишь, подражать надо. — Эличка… Марик мягко поймал друга за локоть, наклонился к уху, чтобы слышал только он. От стыда всё ещё больно ныло где-то под рёбрами, хотелось спрятать лицо, спрятать голос, говорить как можно тише, как можно нежнее и спокойнее, заглаживая недавнюю вспышку. — Эля, послушай. Базилио — он как Панталоне, понимаешь? Из театра масок. «Венецианского купца» у Шекспира помнишь? Вот что-то в этом духе. Понимаешь? Его движения должны быть угловатыми, грубыми, резкими… Как будто у него постоянно болит спина. Он купец, понимаешь меня? Он постоянно сидит за столом, сгорбившись, и у него ноет поясница. Понимаешь? А ты поёшь и двигаешься слишком мягко, плавно. Нужно резче, злее, это же злодей, плохой человек! — Ну, я не знаю, как двигаться… — надулся Эличка, вытирая пот с обиженной физиономии. Марат нетерпеливо зарычал, запрокидывая голову. Ну, как ещё объяснить, уже все слова в мире подобрал! Хотя… — Ты балет любишь? Эличка буркнул нечто невнятное. — Фея Карабос! Помнишь, как она двигалась? Проблеск узнавания, понимания промелькнул в чертах Элички, и Марик просиял радостью. Слава богу, достучался! Хлопнул по плечу и решительно шагнул к Лёлику Кацу. Он рассеянно теребил рукав и смотрел куда-то вверх огромными своими оленьими глазами, которые явно видели сейчас что-то поинтереснее низких облаков и голых ветвей. Марик немного подождал, пока Лёлик соизволит его заметить — не дождался и мягко тронул его за плечо. — Эй, — улыбнулся ласково, — персики в этом году уже собрали. Но я могу угостить тебя вареньем. Лёлик бледно улыбнулся в ответ и качнулся с носка на пятку. Тощий какой, — поразился Марат в который раз. Среди них пухлых не было (кроме Элички, но у него, похоже, семейные склонности), но они были худыми и жилистыми, а Лёлик такой тоненький, чуть ли не прозрачный, что, кажется, сдави его в объятиях слишком крепко — и сломаешь. Марата постоянно тянуло его покормить, и если Лёлик заглядывал к нему в гости (довольно часто), то не уходил без, как минимум, чашки чая с печеньем. Кац почему-то постоянно казался Марату голодным. Возможно, он и не ошибался. — Ты что-то пел сегодня… — Плохо, да? Марик очень тепло относился к Кацу. У них мало было общего, слишком уж Кац зашуганный и робкий, но Марик почему-то чувствовал на себе ответственность за него, всегда старался держать руку на пульсе: всё ли у Лёлика хорошо, никто ли не обижает? Хоть и зашуганный, он всё равно славный. Только вот его привычка чуть что вешать нос на гвоздь и смотреть со всей болью еврейского народа в глазах — вот за это Марату порой от души хотелось надавать ему по шее. — Не плохо. Все нюансы на месте, ты молодец, и не стесняешься уже почти. На первых репетициях Лёлик постоянно сбивался от смущения, что на него смотрят. Несколько раз порывался вообще всё бросить, но Марат ловил, отговаривал, успокаивал… Теперь Кац приучился сосредотачиваться на пении, на роли, но любая неожиданность способна была вывести его из равновесия. — Но я же слышу, что у тебя мысли где-то далеко витают. Что-то случилось? — Всё-то ты слышишь… Прозвучи это с ехидцей, с насмешкой, как у того же Касынова, Марат бы обиделся. Но в голосе Лёлика звучала только печаль. И что-то ещё… Подрагивающее, растерянное… Испуганное? Марат настойчивей, пристальней заглянул другу в глаза. — Ну так?.. — как можно мягче, как можно теплее, интонацией, голосом передавая: я о тебе забочусь, Лёлик, мне не всё равно, ты можешь рассказать, если у тебя на душе неладно. Марик знал — теперь знал — что это можно передать даже самой простой фразой. Главное — правильно сказать, главное — достаточно тепла вложить. Лёлик ещё секунду поколебался… А потом выдохнул: — В общем, батя решил прийти к нам на спектакль. Вот. «Батя» в устах Лёлика Каца, вежливого, интеллигентного, насквозь ленинградского — настолько, что это даже немножко чужеродно здесь, на юге — звучало ощутимым диссонансом. Но Виталия Каца назвать «папой» действительно сложно. Он — батя. Или, если совсем всё худо — отец. Но не папа. — И это… Хорошо? Лёгкое движение плеч в ответ. — В том и дело. Я не знаю. Я боюсь, что он пьяный придёт… — Лёлик нервно запустил в волосы тонкие пальцы. — Вдруг он нам всё испортит? — Брось, Лёлик, не придёт он пьяный! Совсем он, что ли? Лёлик вскинул на него огромные, укоризненные глаза: зачем, мол, врёшь, Маэстро? — и Марат мгновенно осёкся. И правда врёт. Чтоб утешить, да, но ведь врёт, а врать нельзя. Лёлькин отец действительно может прийти пьяным. И если ему что-то не понравится, то может и буянить начать: кричать что-нибудь, возмущаться, или в драку даже полезть… И Лёлику на сцене будет неуютно, он и так сильно волнуется… — Маэстро, может, мне тогда… — Даже не думай! — тут же решительно отрезал Марат и крепко взял Лёлика за плечи. — Слушай. Никто, кроме тебя, Флавио так хорошо не споёт и не сыграет. — Твёрдо, уверенно, глядя прямо в глаза, всю свою веру вкладывая в голос. — Ты — наш Флавио, мы с Павкой сразу знали, что его должен играть ты. И ты будешь! Лёлик благодарно затрепетал ресницами, и глаза его сделались вдруг ещё больше на худеньком, бледном лице. Надо его на ужин к себе затащить, накормить, а то стоит же, мёрзнет… Горе луковое. Что он на меня смотрит-то, как на… Марик даже слова подобрать не смог — засмущался. Малявка-Кац смотрел на него с откровенным обожанием. — А с отцом мы что-нибудь придумаем. У нас ведь будут взрослые на спектакле, я предупрежу кого-нибудь, чтобы за ним приглядывали, вот и всё. Если дед придёт, то совсем хорошо: при нём никто не посмеет ничего сделать. Всё хорошо будет, я тебе обещаю, — ободряюще улыбнулся Маэстро. — А теперь пошли. Включу тебе Лапшина, это тебе для вдохновения. Ты голодный? Пирожки с картошкой будешь? Павка! Павка, ты где?! Шакурина найди, пожалуйста, тоже наверняка голодный. Все в дом, ребята! — Молодец, — кивнул Марат, пролистав билеты. — Аккуратно у тебя получилось. Я бы так не смог. — И ущипнул довольно задранный Павкин нос. — Не задавайся, нос потолок царапает. Как думаешь, много народу придёт? — Прилично, наверное… Кроме родителей должны ещё моряки от твоего Петьки, и его друзья, кто согласится, это уже целая компания. Плюс из школы ребята, из других классов, плюс братья-сёстры, плюс из оперного, ты говорил, кто-то собирался. — Гримёры, — кивнул Марат. — Помнишь, мы шиньоны выпрашивали? Они заинтересовались, и вот. Смеяться будут, наверное… Павка согласно вздохнул. — С другой стороны, нам должны сделать скидку, мы же дети. — «Мы же дети»! — скривился Маэстро. — Да, отличная отговорка! Раз дети — значит, и стараться не надо, да? Эй, ты чего делаешь? — Лоб тебе щупаю. Ты как Чингиска заговорил. Марат звонко, заразительно расхохотался и пихнул Павку так, что тот невольно сделал пару шагов назад. Улыбается, в глазах черти прыгают, на щеках ямочки. — Прости-прости. У меня просто это вот «ну вы же дети, ну вас не будут судить строго» уже поперёк горла стоит. Всё время, что мы готовимся, только это и слышу. Бррр. Так, с билетами ты закончил? Пошли пройдёмся, может, кому помощь нужна. Ребята заканчивали последние приготовления, спектакль должен был состояться недели через две. Конец марта и начало апреля — самое удачное время: дальше день рождения Ленина, потом майские, приуроченные к концу учебного года конкурсы — всем будет не до того. Марик быстро пробежался взглядом по комнате. Мальчишки в основном занимаются декорациями и реквизитом, наводят последний лоск, чинят то, что успело сломаться за время репетиций. Во время драк на шпагах они постоянно увлекались, и всё переходило в обыкновенную товарищескую потасовку, так что бутафорские шпаги пришлось несколько раз чинить, костюмы — зашивать. Костюмами в основном занималась Зарина Назимова с матерью, остальные только помогали. Заметив её, Марик невольно тепло улыбнулся. Что-то в этой девочке было неуловимо трогательное. Тихая, спокойная, домашний цветочек, она чем-то напоминала ему Чио-Чио-сан из оперы. Но в то же время, когда она начинала говорить о чём-то, что ей интересно, у неё так живо загорались глаза, пламенели щёки, и она так прижимала ладони к груди, что становилась даже немножко похожа на Наташеньку Лейсановну — свою любимую учительницу. — Помощь нужна? — Ой! — Зарина выронила иголку и тут же залилась краской. — Ты меня напугал! — Извини, пожалуйста. Не укололась? Она смущённо покачала головой, и вновь пошла по ткани ровная линия мелких стежков. Марик склонил голову набок, любуясь быстрыми, размеренными движениями тонких пальцев. Кажется, когда-то давным-давно мама что-то любила делать руками, а ему нравилось наблюдать за проворными движениями её пальцев. Что же она делала? Кажется, вязала… Вязала? Какие-нибудь носки и варежки? Его кокетливая, смешливая, помешанная на театре мама? Смешно. — Тили-тили-тесто… — послышалось со стороны. Марик мгновенно вспыхнул и гневно погрозил кулаком Ламии. Вот ведь маленькая язва, чего она лезет к Зарине! Видит же, что она безответная абсолютно, вот и капает ядом! — Подумаешь, — фыркнула Лама. — Какие важные, уже и посмеяться над ними нельзя. — Нельзя, — отрезал Марат. — Над кем-нибудь другим смейся, я тебе не клоун. — Подумаешь! Лучше бы правда помог. Там зашить надо. Зашить так зашить, не вопрос. Марат вызывающе усмехнулся в ответ на ехидный взгляд, проходя мимо, нарочно оттеснил Ламию плечом и больно дёрнул за косу — мол, нечего тут царевну из себя строить, понятно? — Помните тот берет с пером? — вздохнул, не отрываясь от иголки с ниткой. — Красивый был… Жаль, что перо сломалось. Оська принёс целый пучок голубиных, но это не то: первое-то перо было павлинье! Я пытался перекрасить, но только зря испортил. — А я говорила, что надо было просто взять мушкетерскую шляпу! — Я сто раз повторил, что не носили тогда таких шляп! Где ты в «Риголетто», например, такие шляпы видела? — Подумаешь! А-а-а-а! Ну вот что за вредная девчонка, дразнится постоянно! И не так ласково, как мама или Наталья Лейсановна, а зло, пытаясь его нарочно задеть. Дура. — Ребята, не ссорьтесь, — вздохнула Наринэ. — Ну что вы опять? Как кошка с собакой. — Да просто Ламка в него влюбилась, — хихикнула кругленькая, пузатенькая Марьяшка, встряхнув тугими косами. — Постоянно только о нём и говорит. Марат то, Марат сё, Марат… Ай! Булавкой-то за что! Если честно, то Марат сам едва удержался, чтобы не стукнуть эту болтушку по голове, и посильнее. Не стал — девочка ведь. Лицо Ламии полыхало багровым, и Марик подозревал, что у него тоже. Ещё одна дура нашлась! Ну ладно, ладно, не дура, Марьяшка просто глупенькая и говорит быстрее, чем думает. Дурочка. Влюбилась, тоже мне! Ещё бы сказала, что Лама замуж за него хочет, или ещё какую дребедень! Хотя сам Марат, будучи нормальным, здоровым, двенадцатилетним пацаном, как раз так и проявлял симпатию: задирал, дёргал за косы, подбрасывал ящериц в волосы и всячески изводил. Раньше, по крайней мере, когда он в принципе не особенно понимал, как нужно взаимодействовать с этими странными созданиями в фартуках и с бантиками — до того, как девчонки появились в его оркестре и до фильмов с образцом галантности Марио Ланца. И если уж совсем по-честному, то… Что-то в Ламии его цепляло. Не во внешности, но вот этот её дерзкий язык, блестящий взгляд, с вызовом вздёрнутый подбородок. С огоньком девчонка. Услышать бы, как она поёт... А внешне ему нравилась Наринэ. Тонкая, строгая, сдержанная, с сияющей бледной кожей, с редкой, но такой красивой, мягкой улыбкой, с роскошным породистым носом и огромными, как у серны, печальными глазами. А ещё ласковая, тихая Зарина… «Маленький ловелас, от горшка два вершка, а уже возомнил себя Дон Жуаном», — съязвил в голове голос дедушки, и Марик, смутившись, тут же прогнал мысли прочь. Никакой он не Дон Жуан, конечно, просто… Оказывается, девочки могут быть красивыми. Оказывается, с ними может быть интересно. Марик раньше этого не знал, девочки существовали в каком-то совершенно отдельном от него мире, и это новое знание порой приятно щекотало его изнутри. Хоть и не было в нём ничего серьёзного. Над столом повисло неловкое молчание. — Ма… Маэстро… — робко начала Зарина. — Скажи, пожалуйста… — Да? — с готовностью вскинулся Марик. Ну что за тактичная девочка, прелесть просто. — А почему именно Италия? — Не понял. Она принялась смущённо теребить косы. — Просто, я, эм, извини, если… Я не то имела в виду… Ну, в общем, я подумала: такой сюжет, как Павка написал, хорошо бы подошёл для мушкетёров. У нас же все любят мушкетёров. Естественно, любят. «Мушкетёров» не достать ни в библиотеке, ни у друзей, та книжка, что была у Марика, ходила по рукам уже года два, и он её в глаза не видел. Даже дед, обычно одобрявший его щедрость, начинал ворчать. — Можно было бы про них написать пьесу, поставить спектакль, и там бы тоже были и сражения, и погони, и интриги. А вы решили про Италию… Это же ты предложил, да? Все знают, что ты Италию любишь. — Нет, это Павка сам. Он же «Севильским цирюльником» вдохновлялся. Действие которого происходит так-то в Испании. И вообще «Цирюльника» Павке поставил он, Марат. И про Италию он ему и правда все уши прожужжал… Ой. Неловко получилось. Так почему Италия… Марат задумчиво скользнул взглядом вверх по стенам — и дыхание перехватило от того, чем отозвалось внутри это простое, певучее слово. Даже само название «Италия» звучало как песня, его и хотелось петь, растягивать, смаковать — такое оно было нежное, звонкое, текучее, ласкающее слух, как касание тёплого римского солнца. А названия городов? Венеция — скрип масок под пальцами, тихий стеклянный перезвон, негромкий стук гондолы о камень. Флоренция — как имя прекрасной женщины. Чеканный и твёрдый Рим — как взмах руки Цезаря. Неаполь — как ступать босыми ступнями по тёплому песку. Милан… Милан похоже на слово «милый». На удар пальцев по клавишам: Ми-лан… — Это… Сложно объяснить, — медленно начал Марат. — Там, в Италии, столько всего… Это… Он взмахнул руками, не в силах передать. Да и зачем вообще передавать? Если итальянская музыка уже всё сказала! Итальянские оперы с их обжигающей страстностью и сумасшедшим сплетением судеб. Они и не могли быть другими, эти оперы, достаточно хоть немного знать историю Италии, чтобы в этом убедиться. А неаполитанские песни? Широкие, как Адриатическое море, распахнутые, как сердца людей, которые их поют, нежные, как их любовь, горячие, как их солнце. Неаполитанские песни — это разгул, это страсть и сила, это огонь и радость от жизни в самом прекрасном краю на свете на берегу самого тёплого моря… А ещё есть бельканто. Идеальное, выверенное, как кружева, как тончайшее венецианское стекло, как нежнейшие мазки Рафаэля, оно было бы холодным, не придумай его в живой и страстной Италии. Бельканто — живое воплощение того, как звучало бы итальянское искусство, будь у него голос. — Может, попробуешь? Марик улыбнулся чуть-чуть застенчивой, но открытой и яркой улыбкой. Глаза его сияли живым, влюблённым огнём, сердце сильно билось в ритме одной из самых старых итальянских песен, которую кто только ни пел: o sole mio… Италия, Италия, Италия — что может быть прекраснее Италии? Его музыкальная сказка. — Ну, во-первых… Я не знаю, с чего начать, правда! — Рассмеялся сам над собой и смущённо провёл ладонью по шее. — Про музыку я вам всем уже рассказывал сто тысяч раз, глупо будет ещё раз повторять. — Это точно, — хмыкнула Ламия, и Марат больно двинул её локтем в рёбра. Ну вот чего она?! Будто он не видел, как она после той же «Чио-Чио-сан» слёзы вытирает! С лёгкой руки Марата они всей гурьбой несколько раз ходили на его самые любимые итальянские оперы: «Риголетто», конечно же, «Отелло», «Аиду», «Жанну д’Арк». Не всегда действие этих опер происходило в Италии, но это всегда был Верди — отточенный и обжигающий, как прикосновение к раскалённому песку на неаполитанском побережье, или чуть менее любимый, но всё ещё прекрасный Пуччини. А ещё Марат приглашал друзей на дачу, и там устраивал целые марафоны фильмов об Италии с их буйством красок и чувств, со жгучим солнцем и жгучей любовью. И игры у них теперь были сплошь с итальянскими мотивами: например, не просто салочки, а «Леонардо да Винчи удирает от инквизиции, разгневанной его гениальными изобретениями» (за роль да Винчи устраивались настоящие баталии), не просто казаки-разбойники, а, между прочим, штурм Рима! Или Бастилии. Мушкетёры тоже просто так сдаваться не собирались. — Что ещё, кроме музыки? Мне кажется… — Марат задумчиво склонил голову набок. Беспокойные пальцы жили своей жизнью, ни на миг не прерывая работу, но лицо его вдруг приобрело мягкое, почти нежное выражение. — Мне кажется иногда, что Италия — это какая-то… Удивительная, сказочная страна. — Ну да, там очень красиво… — Дело не в этом! Да, там красиво, но у нас тоже красиво. Я читал, людей расспрашивал: там почти так же, как у нас, тоже жарко, тоже море, и всё такое. Дело в другом. Там рождаются такие люди! С самой-самой древности там рождались люди, которые меняли весь мир. Юлий Цезарь! Наум, Вадик, тебе же нравится Цезарь? Наумов прижал щёку к плечу, опустил глаза, смущённый внезапным всеобщим вниманием. — Самый великий полководец всех времён и народов! Или философы… Я в философии не разбираюсь, честно, совсем не разбираюсь, но мой дедушка говорит, что это в Риме были заложены основы политики. — А я читал, — вставил Лодик, поправляя очки, — что Рим всё копировал у Древней Греции. — Да неважно! Может, и копировал поначалу, но потом-то? Эпоха Возрождения зародилась в Италии, и там было столько… — У Марика даже перехватило дыхание. — Столько всего! Да никаких книг, никакой музыки, картин не было бы сейчас, если бы не эта эпоха, а она началась в Италии! И медицины тоже не было бы, потому что это в то время учёные начали по-настоящему изучать, как мы устроены, раньше там вообще какое-то мракобесие было. И в книгах так же! Раньше была только религиозная литература, а в эпоху Возрождения появились самые зачатки… Ну, как сказать? Писатели стали всё описывать подробно, понимаете, да? Настоящую жизнь описывать, а не какие-то там сферы небесные. — А я думала, что это в девятнадцатом веке началось… Нам так Мина Вахтанговна говорила, — робко вставила Зарина. Марат нетерпеливо мотнул головой. — Девятнадцатого века не было бы без Ренессанса! А картины, вы вообще видели их картины?! Мальчишка восторженно взмахнул руками, захлебнулся воздухом, не зная, как выразить, какие слова подобрать… У него даже от репродукций язык восторженно отнимался. Неужели вообще возможно что-то нарисовать настолько красиво? По сравнению с полотнами, к примеру, Рафаэля он особенно отчётливо ощущал, чего стоят его неуклюжие попытки к рисованию. Ничего не стоят. Печку ими топить, да и всё. «Нашёл, с кем сравнивать! Скромнее надо быть, Маэстро», — хмыкнул бы на это Павка, и был бы прав. — Да там же… Там… Вот на «Сикстинскую мадонну» Рафаэля смотришь, и там же будто можно увидеть, как у неё жилка под виском бьётся, понимаете? А еще двадцать лет назад они так не умели вообще, если взять вот Боттичелли: у него же все пропорции тела изогнутые, он каких-то калек рисует, а Рафаэль… Вот как он вообще это придумал, а?! Как у него так получилось? Чтобы раз — и идеальная картина, без единого изъяна, как фотография, а он же — я биографию читал — был совсем-совсем молодой, когда все это рисовал. Без него вообще не было бы никакой живописи после, понимаете? Вообще! Даже нашего любимого Брюллова не было бы. По комнате прокатился весёлый смех. Брюллов — это Брюллов. Местная притча во языцех. — Слушай, Маэстро… Я не специалист во всём этом… — Осторожно начал Павка, сосредоточенно почёсывая карандашом нос. — Но мне кажется, или Брюллов на Рафаэля похож немножко? Он как будто… Пытается рисовать так же, как он. Что-то такое. Марат энергично кивнул. — Он мог им вдохновляться! А Леонардо да Винчи?! Это же второй величайший человек в мире после Цезаря! Он столько всего придумал, что я перечислить даже не смогу! Вот, например, подводная лодка. Мне Жюль Верн нравится, а первый в мире чертёж подводной лодки придумал да Винчи! — А ещё парашют, вертолёт, пулемёт, прототип автомобиля, танк, водолазный костюм… — Вот! Оська у нас в военной технике разбирается, соврать не даст. А ещё велосипед! У кого тут велосипед есть, поднимите руки? Вот! Без да Винчи не было бы у вас велосипедов! И внутреннее устройство органа он придумал! А ещё скульптура! Аиша, Марьяшка, вы же на лепку ходите в Дом Пионеров, да? Вам про Микеланджело рассказывали? Девочки — да и все вокруг — дружно закивали. Как не знать Микеланджело? У Марата дух захватывало от взгляда на его скульптуры. Настолько объёмно, красиво, до каждой линии, до каждого изгиба передать человеческое тело, словно бы оживить камень… Сколько для этого нужно мастерства, сколько огромного труда?.. Марик и сам лепил иногда под настроение, но он лепил из глины, из пластилина, иногда химичил на кухне солёное тесто. А Микеланджело работал не с податливым — только в ладонях согрей — материалом, а с камнем! Делал из груды камня что-то прекрасное. Марат даже представить боялся, сколько на это требуется труда и сил. — А ещё был Беллини! Его кто-нибудь видел? Большинство озадаченно замотали головами, но Аиша оживлённо кивнула. — Ой, да! Так красиво! Он так нежно всё делает, знаете, даже не верится, что это камень. Не знаю, какие техники он применяет, не помню, но у него камень делается каким-то… Не знаю… Мягким на вид, понимаете? Как будто дотронешься — а там не камень, а сливочный крем. Вот это она красиво сказала: сливочный крем. Марат бы такое не придумал. И ведь правда: сливочный крем, нежный, сладкий, белый, чуть отливающий тёплой ванилью, такой Гаянэ готовила в прошлый его день рождения. Он ненадолго остановился, отдышался, сглотнул пересохшим горлом… И вспомнил. И чуть было не подпрыгнул, и продолжил — распалённый, увлечённый, с горящими глазами и щеками, с горячечно бьющимся сердцем, не обращая внимания на сухость в глотке. — А ещё в Италии первыми придумали петь! Ребята засмеялись, и Марат тут же ярко полыхнул ушами. Да уж, ляпнул. А дышать тоже в Италии придумали? — Ну чего вы, прекратите смеяться… — забурчал обиженно, чувствуя, как горячо пылает лицо. Надо же так опростоволоситься, хоть под стол забивайся от смущения… — Ну вы же поняли, что я сказать хотел! Так, я сейчас по шее кого-нибудь стукну, прекратите смеяться! Во-от, то-то. Впервые придумали петь в одиночку. Раньше были только хоры, а в Италии один человек, Джулио Каччини, придумал петь соло. Смешки затихли, сменившись изумлением. «То есть как это — придумал?», «Ты это серьёзно?», «Да он шутит». Марат обвёл всех жадным взглядом: ну же, вы понимаете? Понимаете, да? Понимаете? — То есть… — начал медленно, боясь неудачным словом (слова так редко бывают удачны и выражают так мало!) сломать растерянную, зыбкую, восхищённую тишину, словно голосом что-то нащупывая, словно голосом пытаясь дотронуться. — То есть, никаких певцов, которые поют в одиночку, не было бы, если бы это не придумали в Италии. Ни оперных, ни эстрадных, ни народных, вообще никаких. — Серьёзно? — широко распахнутыми глазами посмотрел на Марика Лёлик Кац. — Ты серьёзно говоришь? Я думал, что пели… Ну, всегда. — Просто пели — конечно, всегда. Народные песни и всё такое. Но народные песни чаще поют хором. И Джулио Каччини впервые начал писать музыку для одного человека, понимаете? Именно для одного человека. И благодаря ему впервые сольное пение зазвучало на сцене. Вот. Марат помнил, как у него судорожно забилось сердце, когда он впервые об этом узнал (от Наташеньки Лейсановны, конечно же). В жизни он больше всего любил две вещи: Италию и пение (не считая друзей и дедушки). А теперь оказалось, что одно не только тесно связано с другим — одно буквально породило другое! Само осознание этого до сих пор заставляло его покрываться крупными мурашками, и сердце останавливалось в волнении. — Каччини придумал гомофонную форму, а потом это развивалось, развивалось, и вылилось в ту форму арий, которая известна сейчас. В основном в Италии развивалась! И немножко во Франции. Но больше в Италии, они там вечно соперничали. — А я думала, Франция с Англией соперничала… — А ты «Мушкетеров» больше читай, — засмеялся Марат. — А когда расцвела ария — появилось бельканто! Глаза у него загорелись особенно горячо. — Ну, то есть… Как сказать… Появились арии, и появилась возможность показывать, каким красивым может быть человеческий голос! И появилось бельканто — красивое пение, так и переводится. Помните, нам Наташенька о нём рассказывала? Наташеньку ребята любили, поэтому все живо закивали. «Если очень-очень просто, — говорила Наташенька, — то бельканто — это умение управлять голосом очень плавно; умение не просто драть глотку, а делать это правильно с точки зрения техники, не форсировать звук, не пытаться изобразить из себя паровозный гудок, а управлять дыханием, голосом и резонаторами. Пение бельканто — пение очень плавное, лёгкое, полётное, и необычайно выразительное. Когда певец владеет техникой бельканто — он может петь так, что не качнётся пламя свечи возле его лица, но его пение достанет до сердца каждого, кто это слышит». Марат, впрочем, считал, что форсировать звук — это совсем не плохо. А почему нет? Если так хочется петь, если у певца темперамент такой! Это вовсе не мешает ему быть техничным. Вот Тито Гобби, например. Форсирует звук? Да ещё как. Поёт мастерски? Не просто мастерски — гениально! — И до сих пор многие оперные певцы в Италии поют в этой технике! По-моему, нет ничего красивее, чем итальянское пение. Самые лучшие певцы в мире часто учились в Италии, у итальянцев, вдохновлялись ими, опирались на них! И так не только в пении, так везде! Италия — это просто… Просто… Марат глубоко-глубоко вздохнул и развёл руками, словно пытаясь обхватить руками что-то огромное и прекрасное. Что-то внутри у него горячо трепетало, глаза блестели, весь он напоминал туго натянутую, вибрирующую от каждого движения воздуха, движения души, гитарную струну. — Просто… — Он быстро облизнул губы. Слова выражают так мало… — Я думаю, что если в стране рождаются такие люди, которые придумывают всё это, то эта страна — особенная. Не лучше всех других стран! — Он вдруг испугался: как наяву увидел, как неодобрительно хмурится дедушка. — Я наш город ни на что не променяю, ни на какую Италию! Я не говорю, что она всех лучше, просто она… Удивительная. Прекрасная. Как из какого-то сказочного мира.