Мальчик, море и музыка

Яркое осеннее солнце заливало школьный класс тёплым янтарём, горело на поверхностях парт, золотило склонённые над ними мальчишеские макушки, обжигающими алыми мазками вспыхивало на шёлке пионерских галстуков. Невысокая, плотно сложенная черноволосая женщина с военной выправкой и лицом, привыкшим, скорее, хмуриться, чем улыбаться, медленно прохаживалась между партами, заложив руки за спину, и размеренно и звучно давала под запись лекцию. Голос её звучал ясно, отчётливо, но совершенно невыразительно, сухо, как древесная кора. — Для Средних Веков характерно григорианское пение, школа Нотр-Дам… Музыка трубадуров… Труверов… Миннезингеров… Что вы смотрите на меня, как стадо барашков? Господи… Повторить? Мин-не-зин-ге-ров. Миннезингеров! Все услышали? Миннезингеров! И мейстерзингеров. Мейстер-зингеров. Главное, ругаться, как малолетние преступники, вам легко, а услышать и записать правильно название чего-нибудь по-настоящему достойного… Мейстерзингеров, Шакурин, мейстерзингеров, а не… что ты там накалякал? Ми-стен-зинги… Господи. И что это за почерк?! Это что — почерк? Так коза пишет, а не ученик лучшей школы в городе, Шакурин! Господи, за что мне это всё… Остаёшься после уроков и переписываешь страницу, у нас не должны учиться настолько криворукие… Ну, что опять, Осин?! Опять не услышали?! Боже мой… Мне на доске для вас записать, если вы такие… — Варвара Сергеевна, можно войти? Учительница обернулась. На пороге класса стоял высокий, тонкокостный мальчишка, черноволосый и черноглазый. Волосы растрёпаны, клетчатая рубашка не заправлена в штаны, воротник измялся, портфель застёгнут небрежно, галстук сбился, а на губах — спокойная, но неуловимо-вызывающая полуулыбка. — Магдаров! — Варвара Сергеевна восхищённо хлопнула в ладоши. — Боже мой, какой сюрприз! Какая честь! Ты всё-таки соизволил прийти на занятие! Спустя пятнадцать минут! Спасибо тебе! Марат тихонько вздохнул, закатил глаза и прислонился плечом к косяку. Похоже, просто так сесть на место ему не позволят. Может, ей тоже — Марик ещё в коридоре слышал сей трубный глас— скучно рассказывать про мейстерзингеров и миннезингеров. Главное, когда о них говорит Наташенька Лейсановна — вот тогда делается очень интересно. Но у неё и голос совсем другой: мягкий и нежный, звенящий, как флейта, так трепетно, тонко, особенно когда начинает рассказывать о Франции или Италии… Тогда её голос смягчается и звучит с такой теплотой и нежностью, что у Марика невольно захватывает дыхание, он придвигается ближе, как зачарованный, и совсем перестаёт что-либо замечать. Наташенька говорит — на губах мягкая, тёплая полуулыбка, глаза словно светятся изнутри, нежные наощупь ладони взволнованно прижаты к груди — а Марик, как наяву, видит пёстро разодетых юношей с мандалинами и лютнями, с дудочками и колокольчиками, и ярко-зелёные холмы, и бледно-жёлтые цветы с упоительно сладким запахом, и слышит чистые, ясные голоса, похожие на воздух в горах ранним-ранним утром, когда только сошло с них густое молоко тумана, и хочется закрыть глаза и слушать, слушать, слушать… Но это с Наташенькой. И она, к сожалению, теоретические предметы у них не ведёт, и про Францию и Италию рассказывает после занятий, если задержаться, выпить с ней чаю и пожаловаться, что ничерта не запоминаешь из той нудятины, что читает Варвара Сергеевна. Ну, только вежливыми словами, конечно, а то они всё-таки коллеги. Хоть Наташенька Лейсановна и смеётся застенчиво, прикрывая ладонями рот, когда Марик принимается изображать походку Варвары Сергеевны, но потом всё равно грозит ему пальцем и со вздохом начинает в очередной раз терпеливо объяснять, что да, Варвара Сергеевна бывает немножко слишком строга, но она всё-таки хорошая учительница, и любит вас всех… своей… особой любовью… Ага. Марик прямо кожей ощущал, как она их любит. Особенно когда зычно, на весь коридор, костерит застенчивого, белоголового Лёнечку Шакурина за кляксы в слове, об которое не то, что перо, а язык сломать можно. Вот и теперь Чингиска стояла, подбоченившись, смотрела на него и явно не собиралась ни отпускать с миром на место, ни спокойно продолжать занятие. Видно, не с той ноги встала, обычно — надо отдать должное — она ворчит и ругается, что больше его не пустит, но разрешает спокойно сесть. А теперь вот показательное представление устроить решила. «Да пожалуйста, мне трудно, что ли…» — Пожалуйста, Варвара Сергеевна, — язвительно улыбнулся Марик. — Очень рад, что доставил вам удовольствие. В классе раздались смешки и весёлые шепотки, однокашники принялись весело переглядываться: что будет? Ой, что будет! Марик бросил на них озорной взгляд, нашёл глазами макушку Павки — тот прикрывал лицо тетрадкой, но по глазам Марик видел: прячет широкую, во весь рот, улыбку. — А вы что смотрите?! — вдруг резко обратилась к ним Варвара Сергеевна. — Что, интересно вам? Думаете, мы представление перед вами тут разыгрывать собираемся?! «Вообще-то так и есть», — фыркнул про себя Марик. — Магдаров опоздал на занятие и всех нас отвлёк. Сбил меня с мысли, а вас — с рабочего настроя. И после этого ещё и хамит! А вы считаете, что это весело? Повисла тишина. «И на что учителя рассчитывают, когда таким голосом что-то спрашивают? — устало вздохнул про себя Марат. — Понятно же, что никто не ответит, здесь смертников нет». Кто-то из одноклассников пристыженно опустил голову, кто-то отводил глаза, кто-то явно сдерживал хихиканье, кто-то просто смотрел в пространство и ждал, когда это закончится. — Вообще-то… — не удержался Магдаров. — Если бы вы просто дали мне сесть, то урок тут же можно было продолжить. — Вообще-то, — передразнила Чингиска, — если бы ты не опаздывал, то лекцию можно было и не прерывать! …ладно, справедливо. Но… — Я уже опоздал. С этим ничего не сделаешь. Суханова секунду смотрела на него даже немного растерянно, а затем покачала головой. — Боже мой… — Она медленно потёрла пальцами лоб между бровями и переносицу над дужкой очков, где давно и прочно, как в коре дерева, отпечаталась глубокая складка. Она не пропадала, даже когда Чингиска улыбалась. — В жизни не встречала таких хамов, как ты. Марик не впечатлился. Его уже столько раз отчитывали за острый и длинный язык, что… — Сочту за комплимент. — Это не комплимент, Магдаров! — Марат чуть было не подпрыгнул от резкой боли в ушах. Ну нельзя же так громко, тут же все музыкальные! Интересно, сколько выпускников навсегда расстались с мечтами о музыке, потому что… просто оглохли? — Комплиментом было бы, если бы я назвала тебя скромным и старательным учеником, добрым товарищем, думающим об успеваемости своих одноклассников! А сейчас ты занимаешься провокациями и попытками сорвать урок! Кто — я?! Да я просто попросил разрешения войти, это уже она начала комедию разыгрывать! А я что, молчать должен, если со мной несправедливо грубы? Да даже справедливо! Да, я опоздал. Виноват. Но это что, даёт право хамить? А потом ещё меня называть хамом? — …но я не буду поддаваться на твои провокации. Чингиска бросила на него надменный взгляд. Марат с вызовом усмехнулся, невольно стискивая кулаки. Когда на него так смотрели, у него просто кровь вскипала, сразу хотелось ляпнуть резкость, чтобы сбить спесь. Но не стал, сдержался, а то опять провокатором обзовут, да и вообще… И так уже слишком много времени на неё потратил, мог бы уже с Павкой потихоньку шептаться, а не это вот. — С лекцией мы на сегодня закончили. Дальше музыкальный диктант. И, поскольку Магдаров опоздал, он же первым пойдёт к доске. Если она думает, что это так сложно, что можно применить в качестве наказания… Мгновенно успокоившись, Марик флегматично пожал плечами, небрежно забросил портфель на место, взглядом поблагодарил Павку, который тут же пристроил его на крючок, и шагнул к доске. Варвара Сергеевна тем временем установила пластинку в граммофон. Марик взял мел, кивнул: «Можно», — и поймал в ответ возмущённый взгляд. Что он сказал-то? Но тут полилась музыка — и Марик жадно нырнул в мелодию. Лёгкое, быстрое, звонкое, вот флейта, вот скрипка, вот пианино… Прокофьев? Да, точно, Прокофьев, очень узнаваемая ритмика. Пф-ф! Ещё бы «В траве сидел кузнечик» включила, честное слово. Нет, Прокофьев, конечно, хорош, но почему им постоянно включают только самые известные произведения? Ну скучно же! У Прокофьева такие пьесы для фортепиано чудесные, свежие, необычные, и оперы ещё, и балеты, а им всё мучают несчастного «Петю и Волка», «Золушку» и неудачные, самые в зубах вязнущие патриотические произведения. Эта кантата к двадцатилетию Октября у Марика уже в печёнках сидела. Ну, ладно, Прокофьев всё равно прекрасен, просто не те вещи, что они проходят, а нормальные. Кстати, надо будет его симфонии послушать, у деда была пластинка. Марик позволил себе пару секунд постоять, зачарованно склонив голову набок, прикрыть глаза, оказываясь на лесной поляне среди птиц и цветов… Простенько, конечно, эмоции на уровне сказки про золотого петушка, пасторали сплошные. Из такого рода произведений ему больше нравился утончённый Сен-Санс, а лучше вообще по-итальянски горячий, страстный, бурливый Вивальди, но всё равно краси… — Магдаров, ты спать собрался? Ай! Как за шкирку прямо с лесной поляны выдернули. Марик вздрогнул, бросил на Чингиску сердитый взгляд и принялся быстро скрипеть мелом по доске. Отряхнул ладони, обернулся, чуть не в струнку вытянулся, изображая идеального ученика, и только в глазах едва уловимая насмешка. Скрестив руки на груди, Чингиска скользнула взглядом по нотам, недовольно поджала губы. — Помарки. Сплошные помарки. Кто так пишет?! Ты, Магдаров, не Моцарт, чтобы… Ладно. Так и быть. Садись. Четыре. Марик только тихонько усмехнулся. Он знал — и видел, что Чингиска тоже знает — что все ноты записал правильно, но не могла же она, показательно вызвав его на экзекуцию, поставить «отлично». Ну и ладно, Марика оценки никогда не беспокоили. Он плюхнулся, наконец, на своё место и весело улыбнулся Павке. — Хорошо, что с листа не заставила читать, — шепнул одними губами, пожимая ему под партой руку. — Завалился бы. — Да я бы подсказал. — Чтобы тебя вместе со мной на эшафот? — Марик легонько двинул его под рёбра острым локтем. — Сиди уж, тебя она хоть любит. — Магдаров и Огнев прекращают разговаривать! — Извините, Варвара Сергеевна, больше не будем! — ангельским голосом пропел Павка, а Марик скорчил у него за спиной рожу так, чтобы не увидела Чингиска, зато по рядам одноклассников пронёсся весёлый смех. Дальше уроки шли спокойно, за исключением периодического «Магдаров прекращает качаться на стуле!», «Магдаров прекращает пялиться в окно! Что ты там такого интересного увидел?» и «Господи, вы все когда-нибудь сведете меня в могилу». На перемене после первого урока Марика, естественно, окружили одноклассники — надо же в подробностях обсудить, какой Варвара Сергеевна жуткий тиран! Марик рассеянно улыбался и не особенно вмешивался во всеобщий щебет: злость уже отпустила, зато о недослушанном Прокофьеве хотелось ещё немножко подумать. Интересно, а как его «Шут» будет звучать на одном только фортепиано, без оркестра? Мелодия довольно сложная… У Марика аж пальцы заломило нетерпением: попробовать бы! Скорей бы домой, к инструменту, а там можно и «Шута», и из «Ромео и Джульетты» что-нибудь, и «Любовь к трём апельсинам», и даже злосчастного «Петю», есть там пара хороших моментов… Последний урок Марик еле-еле высидел. На последних минутах уже не слушал Варвару Сергеевну, а ёрзал и тоскливо смотрел на часы, отсчитывая минуты. Сейчас прозвенит звонок — и по коридорам вниз, выскочить на залитую тёплым солнцем улицу, ожечь глаза об ослепительное золото осенних деревьев, и скорей к морю, на побережье! А потом еще и домой, к пианино! Ну, когда там уже звонок? — …а Магдаров будет читать стихотворение «Гордое звание «учитель». Выучить до завтра, после уроков будем репетировать. На парту перед ним лег лист, на котором красивым каллиграфическим почерком вывели стихотворение. Марик растерянно вскинул глаза на Варвару Сергеевну — и вспомнил. Точно, скоро же День Учителя! Школа готовит традиционный концерт, у него там номер с пианино, он аккомпанирует, Павка поёт. Но зачем ещё стихотворение? — Почему я? — Ты красиво читаешь стихи, — отозвалась Варвара Сергеевна. Марик смущённо улыбнулся, покраснев от удовольствия, взял лист, скользнул глазами по строчкам… Прочитал строфу. И ещё строфу. И ещё. До конца прочитал. Чуть не сплюнул прямо под парту. Это что ещё за гадость? Это вообще стихи? Стихи — это музыка в словах, в созвучиях букв, в ритме ударений. Рифма — это гармония мелодии, стопы — ритм, а метафоры и всё прочее — это душа музыки. Так вот, если бы это стихотворение было мелодией, это был бы какой-нибудь пошлый примитивизм на три аккорда! Ещё и фальшиво сыгранных аккорда, потому что ритм периодически сбивался, и как такую чушь запоминать, если она даже на язык не ложится — непонятно. Пафосная, примитивная до противного гула в висках ерунда, вместо метафор — фразы с агиток, вместо ритма прерывистая сумятица, вместо рифм — тарабарщина. И, главное, души нет. Марат нежно любил Наташеньку Лейсановну, любил их мирового историка Расула Ниджатовича, любил литераторшу Мину Вахтанговну, Марик знал, что такое «любить учителя», что такое «любимый учитель», какое это тёплое, трепетное чувство — бежать к нему на урок, как приятно оставаться после и чувствовать себя особенным, потому что любимый учитель именно с тобой пьет чай и говорит, почти как с другом, как это до чёртиков, до ликующих фанфар в груди здорово — когда любимый учитель тебя хвалит… Так вот ничего подобного в этом стихотворении не было и близко. Только пустой, да ещё и плохо написанный пафос. Ничего в груди не ёкнуло, не сжалось, не отозвалось, сердце не замерло даже на мгновение. Как это вообще читать, спрашивается? — Извините, Варвара Сергеевна… — Марик очень вежливо поднял руку. Она обернулась с лёгкой улыбкой, вопросительно подняла брови, но тут же нахмурилась и скрестила руки на груди, натолкнувшись на его прямой взгляд. — Извините, но я не буду это читать. Во второй раз над классом повисла ошеломлённая тишина. Лёнечка Шакурин растерянно уронил перо из перемазанных чернилами пальцев и нелепо раскрыл рот. Павка обречённо вздохнул и снова закрыл лицо учебником. Варвара Сергеевна медленно подняла брови. — Что значит «не будешь», Магдаров? — Не буду. Мне не нравится это стихотворение, поэтому я не хочу его читать. На скулах у Чингиски выступили яркие пятна возмущённого румянца. Она взяла карандаш и принялась резко отбивать им рваный и жёсткий ритм по столешнице, каждый удар — как кнутом прямо по барабанным перепонкам. Марат сдержал желание поморщиться. — Ах, тебе не нравится… Полюбуйтесь-ка. Магдаров у нас великий критик поэзии. — Причём тут это? Мне просто не нравится. — Марик ещё не успел рассердиться, и голос прозвучал со спокойным, даже мягким недоумением. — Если я не «великий критик», то мне и сказать ничего нельзя? — Можно. Если у тебя есть для этого соответствующее образование, навыки… Если ты, — резкий стук карандашом по столу, — взрослый, компетентный в этой области человек. Тогда — пожалуйста, критикуй, я первая же прислушаюсь к твоему мнению со всем вниманием. «Это она-то прислушается?! — Даже рассмеяться потянуло. — Да она никогда не прислушивается, хоть что ей говори, она всегда права!» — Скажи, пожалуйста, Магдаров… — От того, насколько фальшиво прозвучал будто бы ласковый, приторный голос, у Марика противно засвербело в зубах и висках. — Может быть, ты успел отучиться в литературном институте? Может быть, у тебя даже есть критические публикации в газетах? Поделись с нами, — она развела руки, — нам всем очень интересно. Лицо у Марика запылало одновременно и смущённо, и сердито. — Вы прекрасно знаете, что у меня нет ничего этого. — Вот именно! А значит… — Я не договорил. Не перебивайте, пожалуйста, это невежливо. — Голос звонко и чисто разнёсся по классу, перекрывая Чингиску. Она возмущённо захлебнулась воздухом, глядя на него откровенно шокированным взглядом. — Я не профессиональный критик, вы правы. И я не могу обосновать, почему они кажутся мне некрасивыми, я не пишу стихов, это Паша пишет. — «Павка бы такой чуши и не написал», — дополнил Магдаров про себя. У него стихи простенькие, как напевы дяди Азата, когда он импровизирует на дудуке, но красивые. — Но они мне не нравятся как тому, кто должен эти стихи со сцены читать. И поэтому я их читать не хочу. Извините. Чингиска, кажется, даже не могла найти слов от возмущения. Она смотрела на Марика так, словно он только что у неё на глазах превратился в клыкастое чудовище и зарычал на всю школу вместо обычной человеческой речи, а затем с воем повис на потолке. Но лицо её — Марик видел — медленно наливалось багровой краской. Вот набрала воздуху в грудь… Марик едва удержался, чтобы не пригнуться и не закрыть уши руками. — Ты поражаешь меня своим нахальством сегодня, Магдаров! — возмущённо прогрымыхала Чингиска. Слышно было, наверное, даже в подвале. — Сам послушай, что ты говоришь! Я, я, я! Я считаю, я хочу, я решил, я не буду! Будто твоё мнение в принципе что-либо значит! Марата мгновенно бросило в жар. — Конечно, значит! — отозвался звонко и возмущённо, невольно стискивая кулаки. — Я же буду их читать! Как моё мнение может ничего не значить? — А очень просто, Магдаров. — Высокая и плотная, Чингиска нависла над мальчишкой, указывая на него острым карандашом. — Мнение отдельного человека в принципе не значит ничего, когда речь идёт о нуждах коллектива. Пора бы уже усвоить эту прописную истину. Если школе нужно, чтобы ты прочитал стихотворение — ты должен его прочитать. Это понятно? Марик тяжело вздохнул. Почему взрослые иногда такие глупые? — Мне всё понятно. Это вы не понимаете. — Он заговорил очень мягко, терпеливо и убедительно, как с маленьким ребёнком. — Вы поймите, пожалуйста: если мне не нравится стихотворение — я не смогу его красиво прочитать. Я его не чувствую, понимаете? Я не знаю, куда ставить акценты, я просто выйду, пробубню что-то там и уйду. Это нужно школе? Это в интересах коллектива? А скорее всего, я даже выучить его нормально не смогу. Давайте я лучше сочиню что-нибудь к празднику? Марик с надеждой, примирительно заглянул учительнице в глаза. Была у него пара идей в черновиках, легкие такие, радостные мелодии, если немножко подправить, сделать попроще, может, маршевые мотивы добавить… Это с дедом сделать можно, он поможет, сам Марик свои мелодии переделывать не любил и не умел. Чингиска сердито поджала губы. Над перекладиной очков выступили бисеринки пота. — Вот знаешь, Магдаров… — Она скрестила руки на груди, отчего тяжеловесная, квадратная фигура сделалась ещё более монументальной. Если бы эта женщина была звуком, это было бы громыханье камней; раздражённый стук карандаша по парте; сердитый удар по столу кулаком, чтобы усмирить разошедшихся учеников, такой сильный, что отличники с первых парт испуганно попискивают. — Ты, пожалуйста, не думай, что я к тебе предвзята. Ты, несомненно, талантливый мальчик. Это отмечают все наши учителя. Но с таким характером… — Прозвучало так презрительно, что Марат непроизвольно выпрямился и упрямо вздёрнул подбородок. — …с такой наглостью, хамством… полным неуважением к авторитету учителя… с такой привычкой выставлять себя самым особенным… Чего?! Марат чуть воздухом не подавился от возмущения. Он просто не хочет читать некрасивые стихи, чего к нему прицепились-то! Да и не сможет он их прочитать как следует, им очень надо, чтобы он позорился и портил концерт?! — Ты будешь читать это стихотворение. — С металлическим нажимом отчеканила Чингиска. — И завтра на репетиции прочитаешь его первым, два раза, чтобы я убедилась, что ты выучил. Ты меня понял, Магдаров? Марат вскинул острые чёрные глаза и ответил очень спокойно, ясным и звонким, уверенным голосом: — Нет, не буду. — Будешь. — Нет. — Будешь! — В классе послышался сдавленный смешок, и Варвара Сергеевна сердито хлопнула по столу. — Ты собираешься втянуть меня в детские игры?! — Это вы втягиваете меня в какие-то игры! Я уже сказал: я не буду, я не хочу это читать! Отдайте кому-нибудь ещё, кому эта чушь понравится! — Чушь?.. Пальцы Марика танцевали нервную дробь по парте — получалась какая-то дикая смесь из Прокофьева, Вивальди (больше густого, напористого Вивальди) и Сен-Санса, которые сегодня весь день вертелись в голове. И Рахманинов ещё откуда-то взялся с его жёсткой мелодикой. Вдруг под пальцы ткнулась бумажка — Марик бросил быстрый взгляд вниз. «LNU» угловатым, быстрым почерком Павки. Лима, Новэмбер, Униформ. «Остановите судно», «Нет», «Вы идете к опасности». Красноречиво. Марик мягко усмехнулся и бросил на друга тёплый, благодарный взгляд: спасибо, мол, за заботу, но… — Так, значит, ты считаешь, что это чушь?! — Варвара Сергеевна вся побагровела. — Ты просто потрясающий хам, Магдаров! Ты… Ты… Кто вообще дал тебе право высказывать своё мнение! Неправильное мнение! Это прекрасные стихи! Проникнутые глубоким чувством! Написанные в лучших традициях советской поэзии! — Да это чушь собачья! Кто-то то ли испуганно, то ли восторженно выдохнул: «Во даёт!». В другое время Марик, улыбнулся бы самодовольно, или смутился, но сейчас даже не заметил. Его несло. Эта Чингиска уже столько всего ему наговорила! Что там насчёт уважения к ученику? К личности, к другому человеку?! — В них ни рифмы, ни ритма, они абсолютно примитивные! По-моему, это вообще неуважение ко всем, кто придёт на праздник — заставлять их слушать такую гадость! И я это читать не буду. А вам они красивыми кажутся, потому что их пишет ваша племянница, вот и всё! «Ой, мама…» — пробормотал Лёнечка Шакурин и практически спрятался под парту, блестя оттуда, словно мышка, одновременно напуганными, и восхищёнными глазами. Марик вновь не обратил внимания — он упрямо смотрел прямо в глаза уже полностью багровой, задыхающейся от ярости Чингиске. В какой-то момент, когда она сделала короткий, порывистый шаг к нему, мальчишка даже напрягся: неужто сейчас ударит?.. Пусть только попробует, он… В ответ не ударит, конечно, это всё-таки женщина, учитель, пусть и дрянной, но… Он тогда вообще в школу не придёт! На аркане не затащите! Чингиска действительно подняла руку, и лицо у нее было такое, будто в лицо Марику прямо сейчас должна прилететь звонкая пощёчина — но вместо этого она грубо схватила его за ухо. — В учительскую! — взревела раненным бизоном. — Сейчас же! Шпана малолетняя! Марик рванулся из грубых тисков с такой силой, что пришлось закусить губы, чтобы не взвыть: ухо отозвалось острой болью и теперь горело огнём и пульсировало. — Не смейте меня трогать! — звонкой сталью прозвенел голос. Чингиска попыталась схватить его за плечо, но Магдаров вновь вырвался, вывернулся и гордо выпрямил спину. Глаза горели яростью и надменным, упрямым вызовом, кулаки сжимались до боли в костяшках. — Я сам пойду. Он действительно прошагал до самой учительской, прямой и напряженный, словно струна, с гордо вздёрнутым подбородком и сжатыми кулаками, обжигая Варвару Сергеевну яростным взглядом на любую попытку к себе приблизиться или, не дай бог, прикоснуться. Лицо его, бледное, застывшее, с упрямо закушенными губами и сведенными бровями, напоминало восковую маску, только глаза горели оскорблённо и жарко. А, и побагровевшим ухом, пожалуй, можно было осветить пару улиц. В учительской было пусто и тихо. Просторная, светлая комната, стол, стулья, небольшой диванчик. — Будешь сидеть здесь, — сухо бросила ему Чингиска. — Я позвоню твоему деду. Он дома? Или опять на работу звонить? Марат прикинул время. Кивнул: — Дома. — Хорошо. Мы с Адалатом Гадировичем, — она с непонятным удовольствием выделила его имя, словно подчёркивая: не с дедушкой, нет, а с каким-то чужим Адалатом Гадировичем, — должны будем побеседовать о твоём поведении. Я думаю, ему будет очень интересно узнать, что за скандал устроил его внук. В очередной раз. Марат надменно фыркнул и не снизошёл до ответа. Ну-ну. интересно, сколько она на проводе будет висеть, деду обычно звонят чуть ли не каждю минуту. Чингиска ещё пару секунд помедлила, словно дожидаясь ответа, а потом с невозмутимым видом покинула учительскую, оставляя заключенного, очевидно, предаваться тоскливым мыслям о собственном нравственном несовершенстве.