Мальчик, море и музыка

Едва дверь захлопнулась, Марат со всего размаху, так, что пальцы взвыли обиженной болью, пнул ножку от стола и выругался самыми грязными словами, какие знал. Они обожгли язык кардамонной перчинкой, скулы предательски вспыхнули, но от облегчения Марик даже рассмеялся. Дома дед держал его в ежовых рукавицах, по губам мальчишке прилетало не то что за уличный жаргон, а просто за недостаточно уважительный подбор слов («мужик» вместо «мужчина») или неправильное ударение. Поэтому ругался Марик с особым наслаждением — запретный плод же! Ну вот чего она пристала, а?! (Марик снова грязно выругался, напропалую пользуясь тем, что в учительская пустовала.) Ну не нравятся ему эти чёртовы стихи! Плохие они! Примитивные, грубые, скучные, ни ритма, ни рифмы, ни смысла — вообще ничего! Почему обязательно он читать должен, чего в него вцепились?! Не так уж он гениально читает стихи, Толик Фалеев намного лучше: с лёгкостью запоминает целые поэмы, «Бородино» вон целиком выучил, а не только отрывок про пожары, или Нарка: крошка, воробушек, а голос неожиданно звонкий, и глаза так и сверкают, когда читает патриотическое. Или… Да хоть Павка! Ему что-нибудь эдакое, трогательное, про мам, про учителей тех же давать хорошо, он мигом из всех слезу выжимает. Почему в него, Марата, вцепились?! Марик сердито прошёлся по учительской из угла в угол, всё ещё чувствуя себя как следует раскалённым на углях утюгом. В груди всё кипело и полыхало, сердце прыгало мячиком на верёвочке, с губ то и дело рвались короткие, злые фразы: — Ну чего они! Ну зачем! Ну Павка же… Или Аня… Или эта, как её… Да есть кому! Чего я?! Зачем я?! Шпаной ещё обозвала! Дура! «Шпана»! — Марат сердито двинул кулаком по столу и тут же с шипением замахал рукой: саданул так, что ребро ладони тут же вспыхнуло малиновым. — Ай! Да чтоб тебя… Больно… Голос дрогнул — и на смену комка клокочущей бессильной злости вдруг пришёл комок в горле. Хорошо он рукой приложился, аж пальцы онемели и первые пару секунд отказывались сжиматься в кулак, а потом заныли. И пальцы на ноге тоже болят. И ухо. Ухо особенно. Марат его аккуратно ощупал. Горячее и, кажется, опухшее. Пульсирует. Зеркало бы сюда, но Марик и так догадывался, что ухо полыхает багровым. Так его хватанула, словно он сопляк какой-нибудь. Ребёнок, малолетка, который права слова-то не имеет, которого кто хочешь может… Нет, не так. Ребёнок тоже имеет право слова, и если бы Марику было пять, шесть, семь, да хоть три годика — никто не имел бы права его хватать! Никто, и особенно — какая-то там Чингиска! Только дед имеет право, потому что он дед. Потому что он ни разу не сделал Марату больно просто так, из вспыльчивости или из желания сделать больно, или просто потому, что может. Если дед достаёт ремень — значит, Марик серьёзно проштрафился; если подзатыльник — значит, чуть меньше, это как предупреждение «стоп! и больше так не делай», если по губам — значит, просто не то ляпнул, у Марика бывает. И то подзатыльник и по губам дед не больно даёт, чувствительно, но не больно, а просто обидно. Вот ремнём — это больно, да. А подзатыльник, или там за ухо схватить — это у деда даже ласково получается. Грубо, но всё равно ласково, Марик всегда чувствует, где его наказывают, а где дед неуклюже, по-своему ласкается. Поэтому ему — можно, Марик даже отпираться не будет (но домой он, напортачив, всё равно приходил поздним вечером и тайком: вдруг пронесет?). А Чингиске — нельзя! И никому нельзя, никому, никогда! Сволочи! Кулаки бессильно сжались. Дыхание вдруг перехлестнуло, оно сделалось неровным, частым, Марик поймал себя на том, что глаза жжёт, и он слишком часто моргает. Да чёрт вас всех возьми… Вместо комка тугой, лихорадочной злости внутри вдруг свернулся другой комок. В горле. Болезненный, твёрдый ком жалости к себе. Ну чего она к нему прицепилась… Дура. Заперла вот. Деда от работы отвлекает. Все его товарищи уже на улице в мяч гоняют, по деревьям лазают, а он тут… А они, между прочим, собирались пойти тырить хурму. А он тут сидит, как заключённый какой-то, будто в чём-то виноват. А в чём он виноват?! Он просто не хочет читать дурацкие стихи! Да и не сможет прочитать нормально! А теперь тут сидеть, и от деда ещё наверняка нагоняй будет. Хорошо ещё, если не ремнём. Марик воинственно шмыгнул носом и быстро вытер повлажневшие глаза. Мотнул головой. Стоп, хватит, не будет он реветь, он не ребёнок. Нормально всё. Подумаешь — наказали, первый раз, что ли? Хурму всё равно тырить пойдёт, просто с Павкой, а не всей ватагой, с Павкой даже интереснее. Может, ещё кого-нибудь с собой возьмут. А если Чингиска думает, что дед наседкой принесётся в школу и заставит его, Марика, что-то там читать против воли, то… Тут Марат надменно усмехнулся. То плохо она знает Магдаровых, вот что. Пусть спасибо скажет, если дед на нее хоть минутку найдет, ха. …но на улицу всё равно хочется просто до смерти. Марик скользнул к окну и бросил тоскливый взгляд наружу. Золота столько, будто улица превратилась в сокровищницу шаха из легенд: буки, дубы, тополя, ореховые деревья, всё так и полыхает, куда там каким-то жалким монетам да украшениям! В этом году осень морозная, всё пожелтело на удивление быстро, обычно здесь, на юге, почти до самого Нового года держится зелень, но Марику так нравится даже больше: зелень за весну и лето успевает надоесть. А тут… Смотришь на уже по-осеннему высокое синее небо и горделивые буки, тянущие к нему золотые лапы и аж глаза ломит — так ярко. Так красиво. Золото и сапфиры. Потеряться бы сейчас в каком-нибудь парке, или у моря, или хотя бы в саду, найти уединенное дерево пораскидистей, забраться на него с полным кульком орехов и лечить любимыми стихами, любимыми песнями моральную травму после тех злосчастных виршей… Или носиться по кучам листьев, чтобы взметнулись под ногами в золотые вихри, чтобы внутри сделалось звонко и радостно, или устроить громадный костёр до неба! Или позвать пацанов играть в индейцев и тарзанов на деревьях! Или пойти прыгать по крышам! Или пойти к морю. Или… Да мало ли занятий! А он сидит тут, как Монте-Кристо в замке Иф. Даже без аббата Фариа, чтоб совсем весело было. Ну не мог Марик так! Если его запирали — тут же смертельно хотелось на улицу, хоть вой волком и царапай стены от отчаяния. Если бы сказали носа не казать в школу — мгновенно показалось бы, что без широких и светлых коридоров, без запаха мела и чернил в классах, без тихой библиотеки и задумчивого пианино в золоте кружащейся вокруг пыли жизнь не мила. Всегда так было. Поэтому теперь Марик встал у окна с видом пленённого врагами, но не сломленного героя партизанской войны и принялся скорбно смотреть на улицу. На улице мальчишки играли в футбол, и Марику захотелось взвыть от обиды. Вот! Вот! Нормальные, свободные люди! В футбол играют! А он тут сидит один, как чумной, и бог знает, когда выйдет. Марик уже собрался провести ближайшие пару часов (или пару минут, пока не наскучит) в пучине горестных мыслей, но тут снизу донеслось весёлое: — Маэстро! Эй, Маэстро! Марик вздрогнул, мгновенно собрался — и просиял искренней, яркой улыбкой. — Аббат Фариа, вы ли это! — Чего?.. — Рад тебя видеть, говорю! Под окном улыбался во весь рот Павка. Уже без портфеля, зато с каким-то кульком в руках. Марик мгновенно опознал фирменные бутерброды тёти Алины — и в животе требовательно заурчало. В последний раз он ел ранним утром, подскочил с рассветом, чтобы успеть перед школой сбегать к морю, потому и опоздал. — Лезь ко мне! — На правах опытного форточника, который уже раз десять, наверное, пробирался сюда за журналом, Марик принялся руководить. — Сначала по дереву. Аккуратней! Левая ветка. Теперь снова левая, повыше. Да, сюда. Нет, туда не надо, не дотянешься. Ногой упрись. Да не туда! Правее упрись. Вот, сюда, молодец. Подтягивайся, подтягивайся, подтягивайся… И на правую ветку, которая потолще. Да! Вот. Прочно стоишь? Хорошо, молодчина. Теперь берись за окно… И ко мне. Привет, Павка! И мальчишки обнялись так, словно не виделись не меньше тридцати лет. — Торжественно посвящаю тебя в орден Пятниц и аббатов Фариа! — весело провозгласил Магдаров, касаясь карандашом сначала одного плеча Павки, а затем другого. — Я так рад, что ты пришёл! Тебя никто не видел? — Не-а! Даже мама не видела, но она, наверное, уже в курсе. — Чингиска уже звонила? — Ну, конечно. Я слышал, как Адалат Гадирович с ней говорит. Долго так, она что-то трещит, а он сидит, слушает, я минут пять подглядывал, а он все слушал и слушал. — И что? — встревожился Магдаров. — Злится? — Да по нему разве поймёшь? Конечно, поймёшь! По лицу всегда видно, по глазам. Если злится — лицо каменеет, делается холодным, брови высоко поднимаются, как будто удивляется: и вот этот никчёмыш — мой внук?.. Если спокойный, то и лицо спокойное, расслабленное, взгляд теплеет и иногда делается рассеянным, как бы в своих мыслях. Если довольный, то в уголках глаз и губ обозначаются едва заметные морщинки. И тем более слышно по голосу, и даже по походке… Ну, ладно, Павка с дедом не живёт, чтобы так досконально его знать. — Ты думаешь, он рассердится? — Павка встревоженно заглянул ему в глаза. — В тот раз вроде не сердился. Марик философски пожал плечами. — Да кто его знает? Может и выпороть. Ладно, не впервой. Я что — ремня не видал? — Суровый он у тебя всё-таки… Никак не привыкну, что он тебя по губам за неправильные ударения бьёт. Марик смешливо фыркнул и двинул друга под рёбра. Какая нежная забота, боже мой! Скажет тоже — бьёт. Не так уж больно бьёт, если Марик до сих пор то и дело что-нибудь ляпает. Так, легонько шлёпает, чтоб запомнил. Зато теперь Марик умеет «включать правильного»: когда надо — говорит как заправский придворный времён Елизаветы, когда надо — как шпана подзаборная. — Мамочку не изображай, пожалуйста. Будто тебя никогда не пороли. — Да я разве изображаю?! Меня раза в три реже порют, чем тебя, а ловят нас почти всегда вместе! — Вот именно, что почти. Ты всё-таки поспокойней. — Марик мягко улыбнулся. — А наказывает он заслуженно. Ни разу такого не было, чтоб я не был виноват, а он мне что-то сделал. Павка покачал головой, и Марик мягко перевёл неприятную тему: — Ты нам обед притащил? — Ага! — оживился Огнев. — Еле стащил, боялся, дома обедать заставят, а ты же тут ждёшь. Вот, смотри: тут бутерброды, тут молоко, полбутылки, полную не достал… Тут фундук… И две хурмы. — Это не две хурмы. Это полторы хурмы. Или даже одна с четвертью. — Ну извини, что успел то и схватил! — Да я разве сержусь? Спасибо! — Марик крепко обнял друга. — Так, садись сюда. Ты с сыром любишь, бери с сыром. А я с колбасой. Стаканов нет, будем так пить. Пей, ты весь красный! Я остаток допью. Фундук отдал! О, много, отлично, ещё останется. Пей, говорю! И хурму бери. — Целую? — Целую. — Ты же любишь хурму. — Ты тоже любишь. Бери, я сказал. Я четвертинку возьму, если уже надкусили — значит, вкусная. Мальчишки пообедали, и Марик мгновенно почувствовал себя лучше. Главное, хотел поесть не спеша, но, как это у него, у них всех, всегда бывало, смёл всё за три секунды и крошки с пальцев облизал. И расслабленно откинулся на диванчике, чувствуя себя вполне удовлетворённым жизнью. В учительской, на самом деле, уютно: светло, просторно, пахнет тёплым деревом, чернилами и немножко духами, яркое солнце заливает комнату от пола до потолка, можно щуриться и млеть под его теплом… Ой, вспомнил! — Павка? А Шакурина же после уроков оставили? — Ага. Наверное, ещё в классе сидит, ему там всю страницу переписать сказали, а он криворукий. — Не криворукий, — нахмурился Марат. — Ты забыл, что ли? Его же переучивали с левой руки на правую. Вот и пишет криво. Слушай, Паша, будь другом — сбегай к нему, возьми тетрадку? Я ему сам эту страницу допишу. Павка удивлённо округлил глаза. — А не заметят? — А пусть докажут, что это я. Может, у Шакурина талант каллиграфа открылся. Беги, а то Лёнька там три часа просидит. И фундук ему отнеси, он голодный, наверное. Павка недоумённо покачал головой, мол, надо тебе возиться с этим малохольным? Но распоряжения выполнил, и следующие пятнадцать минут Магдаров провёл над мятой тетрадкой, старательно, медленным, изящным почерком выводя строчку за строчкой. Он и сам писал, как курица лапой, если начинал спешить или задумывался о своём, но если медленно, аккуратно, следя за руками, а не уносясь мыслями вдаль — получалось правильно, как в прописях. — Шакурин там от счастья не лопнул, — делился Павка, пока Марик сосредоточенно сопел над тетрадью. — Сказал, что ты «прям ну ваще», и что весь класс тебе аплодирует, и вообще ты герой дня. Марик пожал плечами, не отрываясь от тетради. Приятно, конечно, он даже покраснел немного, но вообще-то он глупо поступил. Не надо было прилюдно вступать с Чингиской в спор и тем более — говорить при всех, громко, в голос про племянницу. Об этом, конечно, и так вся школа знает, но он додумался ляпнуть при всех и в открытую. Глупо, Марат, глупо. Он же при всех поставил под сомнение её авторитет учителя, да ещё после случая с опозданием, когда он язвил, а у неё не получилось устроить ему экзекуцию с музыкальным диктантом. Вот и вышла из себя, решила показательно поставить его на место. Сейчас, когда схлынула злость и обида, и Марик окончательно успокоился, он понимал, что по-хорошему надо было подойти после урока, когда все разойдутся, и тихонько попросить: можно я не буду читать стихи, а лучше что-нибудь сочиню к празднику? Тогда был бы шанс. По крайней мере, он бы точно здесь не сидел, как птица в клетке. А так… Ну, характер у него такой: если с чем-то не согласен, то говорит сразу. Дурак? Ага, дурак и есть. — Я просто не хочу читать эти стихи. Они глупые. — Всё у тебя «просто»… Закончил? Я тут шахматы нашёл. Играть будем? — Будем! Только отнеси тетрадь, пожалуйста. Павка закатил глаза. — Туда сходи, сюда сходи, фундук отнеси, тетрадь принеси, обед из трёх блюд организуй… Я тебе что — личный слуга? Царевич. — Ты чего? — Марат даже растерялся и покраснел. — Я же не просил обед приносить, это ты сам, спасибо тебе большое. А из учительской мне просто выходить нельзя, так бы я сбегал… Ну, извини, пожалуйста… Павка рассмеялся — и Марик с облегчением выдохнул. Слава богу, не обижается. — Да я отнесу, сложно, что ли. Только это, Маэстро… — Он замер на пороге и удивлённо обернулся через плечо. — Чего ты сидишь-то тут, я не понимаю? Окно открыто, ты это дерево знаешь лучше родного дома. Даже дверь не заперта, можно и по-нормальному выйти. — Во-первых, по-нормальному скучно, — рассмеялся Марик. — Кто выходит в дверь, если есть окно?! Во-вторых… — Он резко посерьезнел, нахмурился. — Если сбегу — получается, испугался. Понял, что виноват, и испугался наказания. С какими глазами я завтра в школу приду? А дед на меня какими глазами посмотрит? — Он гордо выпрямил спину. — Не пойду. А вот тебе, кстати, лучше со мной рядом не отесываться. Как бы под раздачу не попал. — Э-э, не. — Павка усмехнулся и заглянул ему в глаза. — В рыцаря опять играешь? Один примешь на себя все кары? Нет уж, я с тобой побуду. Хотя бы до «казни». Глаза у Марика словно бы засияли изнутри, тепло и нежно. Всё-таки у него самый лучший в мире друг. Нет, серьёзно. — Иди уже, — фыркнул он вслух. Вернулся Павка быстро, передал сбивчивые благодарности Шакурина (Марик мысленно порадовался, что на дворе осень; будь сейчас зима, мальчонке пришлось бы возвращаться домой затемно, и Павка бы ворчал, как старая бабушка, когда Марик отправил бы его провожатым), и мальчики уселись играть в шахматы. Партия как раз успела развиться и уже подбиралась к логическому завершению, когда Марик вдруг насторожился. — Что? — Шаги. — А, точно, теперь слышу. — Павка неуютно завозился, поджал под себя ноги, но тут же опомнился и сел нормально, поправил рубашку, разгладил галстук, нервно прошёлся пальцами по растрёпанным волосам. — Ух, что будет… Марик бросил на него мрачный взгляд: молчал бы лучше, а? И без тебя тошно. Наклонил голову чуть набок, прислушиваясь внимательнее к шагам. Тяжёлые, гулкие, решительные, с цокающими каблуками — это Чингиска. А с ней… Дед? Он пришёл? Вот ведь чёрт! Даже сердце испуганно оборвалось. Обычно дед в школу не приходил: Марик часто попадал в неприятности, «Каждый раз в школу бегать — меня же с работы уволят», как дед говорил с ироничной усмешкой. А тут пришёл… Похоже, Чингиска совсем разошлась. Чёрт, как ему не везёт-то сегодня! Шаги вроде бы легкие, неторопливые… Помедленнее, чем обычно. Не злится, точно нет, но задумчив. Что она успела ему нарассказывать? Уже в Павлики Морозовы его записала, наверное. Дверь Чингиска распахнула решительным рывком и впилась гневным взглядом в мирно играющих мальчишек. — Вы посмотрите на этого нахала! — возмущённо обратилась к деду, снова так зычно, что слышно, наверно, на другом конце школы. Она что, за глухого дедушку держит, что ли? Он не настолько старый, на слух никогда не жаловался. — Играет тут! В шахматы! Вместо того, чтобы думать над своим поведением! — Я должен был выложить розами слово «простите»? Чингиска возмущённо хватанула губами воздух (Марик не смотрел, но свист услышал отчётливо), а дед усмехнулся и шагнул к нему ближе. — Не язви старшим. И у тебя левый фланг открыт. Едва дед появился на пороге, Марик напряженно ловил каждый звук, что от него исходит: шаги, шорох одежды, дыхание… Но самое верное — это услышать голос. И услышав его — Марат мгновенно обмяк. Голос звучал спокойно и мягко. Не ласково, конечно, но дед никогда ласковым не был. Как обычно звучал. Значит, не сердится. Учитывая, что Чингиска наверняка выдала все краски своей буйной фантазии, это уже немало. Хоть где-то повезло. — Да я знаю! Но видишь, тут слон Паши стоит, если я пойду сюда, то он меня съест. А если сюда — то Пашка меня конём слопает. — Не умеешь ты в шахматы играть, — хихикнул Павка. Марат хищно ухмыльнулся. — Вот попадись мне за бильярдом, я с тебя три шкуры спущу. — Внук, ты можешь пойти вот сюда, на Е-4. Тогда слона ты ему заблокируешь и сможешь за три хода… — Ну Адалат Гадирович! — взвыл Павка. — Ну чего вы подсказываете, я почти выиграл! — Огнев! — Чингиска рявкнула так, что Павка невольно вжал голову в плечи. Оба Магдарова очень похоже поморщились. — Что ты вообще здесь делаешь, позволь поинтересоваться? Магдаров тебя сюда затащил? — Не затащил, а сам пришёл, — обиженным хором отозвались мальчишки. Чингиска смерила их скептичным взглядом, но, когда она посмотрела на Павку, взгляд едва заметно смягчился. — Огнев… — О, она так умеет, оказывается. С Мариком никогда так ласково не говорила. Больно надо, конечно, у него Наташенька Лейсановна есть, но всё равно обидно чуть-чуть. — Я думаю, ты очень хороший друг. Но друзей нужно выбирать умеючи. Магдаров — далеко не тот человек, кто заслуживает дружбы такого хорошего мальчика, как ты. Марик мгновенно вскипел, вскинулся, сжал кулаки, хотел было уже что-то выпалить — но тут на плечо ему легла уверенная дедова рука. — Варвара Сергеевна, — спокойно и ясно прозвучал его голос. «А звук-то объёмный! — вдруг отметил Марат. — Хороший был бы баритон, если бы он пел. Сочный, глубокий». Дед иногда напевал что-то себе под нос, арии из опер в основном, но чтобы петь по-настоящему — никогда. Эх, услышать бы хоть раз, как он поёт его любимые неаполитанские песни… Изнутри кольнуло горечью. Но такого никогда не будет. — Я думаю, Павел сам решит, с кем ему дружить, а с кем нет. Мой внук, возможно, напортачил; с этим нам ещё предстоит разобраться. Но называть его плохим другом — несправедливо. Называть при нём же самом… «Непедагогично», — буквально услышал Марик, хотя дед, конечно, не стал заканчивать, только холодно взглянул на учительницу. — Ты можешь идти домой, Паша, — продолжил чуть мягче. — Алина Николаевна за тебя волнуется. Павка бросил беспокойный взгляд на Марика: можно? Ты уверен? Ничего, что я тебя тут одного брошу? Марик успокаивающе улыбнулся и кивнул: иди, мол, это в принципе не твоё дело, мы здесь сами разберёмся. Тем более, я больше не один. — Ну ладно… — всё ещё с сомнением протянул Павка. Виновато глянул на Варвару Сергеевну: — До свидания. Извините. И выскользнул из кабинета, успевая то и дело оглядываться. — Дальше. Марик почти любовался дедом сейчас. Едва зайдя, он тут же уверенно перехватив инициативу в разговоре, как в том же бильярде. Грозная Варвара Сергеевна не то чтобы боялась его — она просто не успевала. Вежливо, но твёрдо дед навязывал ей свои правила. — Я уже слышал вашу версию произошедших событий. Марат, теперь расскажи ты: что произошло? Магдаров устало вздохнул. — Я опоздал. — Почему опоздал? Ты вышел из дома раньше обычного. — Я был у моря. — Зачем? Марик прикусил губу, в груди словно встревоженно хлопнула крыльями большая птица. Он не любил врать, тем более, не любил врать дедушке, но говорить ему, зачем он был у моря, нельзя. Уж точно не при Чингиске. — Прогуляться хотел. Воздухом подышать. — Варвара Сергеевна, у него были мокрые волосы, когда он пришёл? — Нет. Я бы заметила. Это правда. Волосы у Марата очень густые, сохнут долго, его уже много раз ловили на том, что он сбегал на урок или два к морю искупаться как раз по влажным прядям на затылке. — Значит, действительно гулять. Дальше что было? — Варвара Сергеевна начала сердиться за то, что я опоздал. Я… Ну, я ответил. Я не люблю, когда со мной грубо. — Можно подумать! — фыркнула Чингиска. — По-моему, из нас двоих грубым был только ты, Магдаров! Ты опоздал и заслужил, чтобы тебя отчитали. — Я согласен, — спокойно отозвался дед. — Опаздывать нельзя. Этим ты отвлекаешь и одноклассников, и учителя, и всем мешаешь. Марат, постараешься больше не опаздывать? — Постараюсь, — с облегчением вздохнул Марик. Дед умеет выбирать слова. Если бы он спросил «Обещаешь» — тут Марик не смог бы сказать, что да, обещаю, потому что у него может быть сотня других, более важных, чем школа, дел с утра, и его бы сгрызла совесть за то, что он не держит данное слово. А «постараться» он действительно может; будто ему самому приятно стоять столбом перед всем классом и выслушивать разные грубости. — Дальше. Что за история со стихами? — Поймав его вспыхнувший взгляд, дед тут же поднял ладонь. — Только не кипятись, я тебя прошу. Спокойно расскажи. Всё уже позади, злиться не из-за чего. Всё позади… Марик глубоко вздохнул — и вдруг почувствовал, как его буквально окутывает одеялом умиротворения. Очень захотелось ткнуться деду лбом в грудь, но не при Чингиске же. И вообще, это дед, а не Алина Николаевна, к которой Марик жадно липнет каждый раз, когда приходит в гости к Огневым. С дедом так нельзя. — Да нет никакой истории со стихами, — устало начал Марат, но его тут же перебила Варвара Сергеевна. — Нет никакой истории! Вы только посмотрите на него, Адалат Гадирович! Вы, конечно, можете думать что угодно, это ваш единственный внук, я всё понимаю, но Марат поступил отвратительно! Из-за своих сиюминутных порывов и желаний он подставляет под удар всю школу! — У вас больше нет кому стихи прочитать? — вздёрнул брови дед — и Марик всем сердцем обожал его в это мгновение. Он сам сказал бы то же самое, если бы не дедова тяжелая рука на плече, только у него это прозвучало бы с вызовом, а у деда спокойно и холодно, чуточку удивлённо, будто Варвара Сергеевна говорит сущую глупость. Марик жадно запоминал эти интонации. Пригодятся. — Дело не в этом! Марат проявляет индивидуализм! Я уже давно вам говорила, что вы должны прийти и об этом побеседовать! Потому что Марат ведёт себя, как отщепенец, сладу с ним нет! Он планомерно отбивается от коллектива! «Какое ужасное преступление!» — мальчик мысленно схватился за сердце. И не так уж он от коллектива отбивается. Маэстро его кто назвал? Весь класс. Маэстро просто так не называют, и все его однокашники от его сегодняшнего показательного выступления в восторге. — Кроме того, он предъявляет какие-то глупые, ни на чём не обоснованные обвинения в предвзятости мне лично! — Чингиска вновь пошла багровыми пятнами. — Будто бы эти стихи я предлагаю для концерта по неким родственным соображениям! — Об этом я судить не могу, равно как и о качестве стихов — я их не читал. Что мы имеем? Марик заметил, что дед провел рукой по карману, явно сдерживаясь, чтобы не достать оттуда трубку. Губы мальчишки тронула тёплая полуулыбка. А ведь дед, кстати, любит рассказы про Шерлока Холмса. Сам Марат — не очень: они насквозь сухие. Интересно, конечно, понаблюдать за ходом гениальной дедуктивной мысли, но из детективов ему больше нравился Пуаро. — Мы имеем опоздание. Марат, ты готов за него извиниться? Да пожалуйста! — Готов. Извините, Варвара Сергеевна, — Марик искренне заглянул ей в глаза. — Я знаю, что опаздывать плохо. Постараюсь не делать так больше. Честное слово. — Ну надо же, снизошёл, — фыркнула Чингиска. — Дальше. Мы имеем отказ от чтения стихов и обвинение в том, что Марат этим подводит коллектив. Правильно я понял? Она кивнула. — Я не считаю, что этим Марат подводит коллектив. Если бы он был единственный мальчик на всю школу, кто может прочитать стихи — тогда да, он бы его подвёл. Но тогда Марат бы и не отказывался, правильно, Марат? Мальчик энергично кивнул. Конечно! Если больше совсем некому — ну, куда он денется? Нашёл бы в этих дурацких стихах хоть одну красивую строчку и зацепился бы за нее… Кстати, нужно попробовать как-нибудь спеть песню, к которой у него не лежит душа. Читая биографии любимых артистов, он замечал, что им всем хоть иногда, но приходится петь нелюбимое. Пригодится… «Хотя какой из меня артист», — тут же смутился мальчишка. — Поэтому я не считаю, что Марат сделал что-то плохое, отказавшись выступать. Это его желание, и он имеет на него право. — Я рассчитывала, что вы заставите Магдарова извиниться… Марик сдержался, чтобы не фыркнуть — этим он бы разрушил всю красивую игру, которую разворачивал дедушка, и подвёл его. «Заставите Магдарова извиниться». Плохо она знает Магдаровых. Обоих! — Заставлю? — Дед высоко поднял брови. — Я думаю, что нельзя «заставить» извиниться. Это будет ненастоящее, неискреннее извинение, а значит, оно потеряет смысл. Если Марат посчитает нужным, то извинится сам. — Но стихи… — …и стихи я тоже не буду заставлять его читать. Марик уже неделю репетирует музыку для школьного концерта, думаю, этого вполне достаточно. Он имел полное право отказаться от стихов и от участия в концерте в принципе: если мне не изменяет память, то оно всё-таки на добровольных началах? Марата и рассмеяться тянуло, глядя на мрачную физиономию Чингиски, и в то же время было её почти жалко. Рассчитывала, что дед закатит ему скандал, пообещает «серьёзно поговорить с ним дома», отвесит подзатыльник и заставит делать то, что скажет учитель? Большинство родителей, наверное, так и сделали бы — мама Павки (при всей любви к ней) и Лёнечки Шакурина (при всей жалости, которую Марик испытывал к нему), например. Но не его дед. Стоило ему впервые заговорить, как Марату даже дышать сделалось легче, легче держать спину, словно с неё сняли тяжесть. Дед был рядом. И главное — на его стороне. Всё-таки на его стороне. — С вашего позволения, Адалат Гадирович… — напряжённо начала Чингиска. — Я считаю ваше отношение к внуку слишком… — С вашего позволения, — сурово оборвал дед, — с моим отношением к внуку я разберусь сам. Что-нибудь ещё? — Да, есть кое-что ещё! Я давно говорила, что нам нужно поговорить об отвратительном поведении Марата. Он постоянно хамит учителям, опаздывает, отвлекает одноклассников… Получает двойки, в конце концов! Выказывает неуважение к учителям и их предметам! — Да, я знаю. Марат вскинул на деда восторженный взгляд, а Чингиска — удивленный. Дед нисколько не изменился в лице, только покрепче сжал плечо внука. — Поведение Марата действительно неидеально, я признаю это, и потому и пришел сегодня сюда. За это я должен перед вами извиниться: Марат позволяет себе вольное поведение в том числе потому, что я допустил ошибки в его воспитании. — Пальцы сжались покрепче, предупреждая возмущенный возглас. — Но об его поведении я уже говорил с Амином Назаровичем. Он тоже им недоволен, но считает допустимым, пока Марат делает творческие успехи. Я уже пообещал ему, что Марик уделит больше внимания оценкам… Внук, ты меня услышал? Мальчишка преданно закивал. Конечно, услышал, будто он сам не знает, что у него двойки да тройки! Сам собирался с этим что-то делать (списать у кого-нибудь, например…), когда конец четверти будет поближе. — Прекрасно. На этом считаю конфликт исчерпанным. Извините, но нам пора, мне еще нужно работать, а Марату — репетировать. Внук, твой портфель? — В классе. — Пошли, нужно забрать. До свидания, Варвара Сергеевна. — До свидания, Варвара Сергеевна, — эхом откликнулся Марик, и ему не захотелось даже зловредно, с вызовом усмехаться. Зачем? Всё уже закончилось, они с дедом идут домой. Какое ему дело до глупой женщины? Вскоре Марик летящей походкой вырвался на улицу и с жадным облегчением втянул удивительно прозрачный воздух. Хорошо! Слепящая синева и золотое пламя осенних деревьев обожгли глаза, заставив на миг зажмуриться, подставляя лицо лёгкой прохладе ветерка и в то же время ещё по-летнему тёплому, ласковому солнцу. В груди словно что-то распахнулось, будто и сердце тоже пило этот воздух, золотую осень, яркое, высокое небо… и безбрежное счастье — когда рядом человек, который всегда, всегда, если ты по-настоящему прав, на твоей стороне. Всегда-всегда на твоей стороне, как только Марик мог в этом сомневаться! Мальчишка счастливо улыбнулся и хотел было порывисто подхватить деда под руку, прижаться к боку, но в очередной раз поймал себя за шкирку: радость радостью, а дед всё ещё таких вещей не понимает и посмотрит на него как на форменного болвана. — Внук. Марик вздрогнул, обернулся, сияя счастливыми глазами. Дед невозмутимо набивал трубку: привычные, методичные движения и терпкий запах вишнёвого табака. — Решать, конечно, тебе, но на твоём месте я бы извинился перед Варварой Сергеевной. В первую очередь, за обвинения в предвзятости насчёт племянницы, или кто у неё там. Ты не можешь знать наверняка, чтобы утверждать. — Но все и так знают, это правда. — Я тебе верю, — усмехнулся дед, выпуская облачка тёплого дыма. — Но если ты извинишься — это в первую очередь облегчит жизнь тебе самому. Недруги среди учителей тебе не нужны, правильно? А здесь при желании, если она окончательно раскочегарится, дело может дойти и до исключения из пионеров. Не думаю, что тебе это нужно, внук. Марат с вызовом фыркнул. Да хоть бы и исключили! Какая разница? Нет, разница есть, конечно… Но сейчас он покажет, что испугался. Ага, бежит и спотыкается. Но на самом деле… Ладно, хорошо, он действительно брякнул лишнего. Не стоило говорить, что стихи «чушь» и так резко по ним проезжаться, он, в конце концов, действительно не профессиональный литературный критик, может, и правда чего-то не понимает. Может, там какие-нибудь глубокие отсылки к Северянину и Маяковскому, а он не понял (он больше Пушкина любит). И вообще, если ему не нравится — это не значит, что стихи в принципе плохие. И Варвара Сергеевна, кажется, помимо обычной злости действительно расстроилась, когда не получилось поставить его на место с помощью деда… Ладно, наверное, он и правда перегнул палку. За грубость, за опоздание, за резкие слова действительно нужно извиниться. Искренне, по-настоящему, потому что хочется. — Может, цветов ей купить? — подумав, предложил Марик. — Или нарвать. И каких-нибудь сладостей, она любит. Надо у Натальи Лейсановны спросить. — Хорошая мысль. — Дашь денег? Дед весело фыркнул. — Разбежался! Сам заварил кашу — сам и расхлёбывай. Из копилки возьмёшь. Марат обиженно шмыгнул носом. — Справедливо. Но я так никогда на магнитофон не накоплю! Дед рассмеялся и грубо пихнул его в плечо. Довольно больно, но это у него тоже ласка такая. Когда волк волчонка за шкирку поднимает, тоже, наверное, больно. — Дался тебе этот магнитофон! Как заболел, честное слово. Шалопутничай поменьше — и будет тебе магнитофон уже через пару месяцев. Но ты же так не умеешь. Марик весело пожал плечами. Ну, а что он сделает? Если характер такой. Себя же не перекроишь, правильно? Деда же никто не заставляет становиться ласковым и добродушным, встречным детям раздавать леденцы и целовать ручки дамам. Всю дорогу они болтали (вернее, болтал в основном Марик, дед слушал, иногда вставлял комментарии, посмеивался над его дурачествами, временами одёргивал, чтобы Марат не мешал прохожим и не попал случайно под машину), и добравшись до дома Марик уже успел позабыть напрочь всю эту неприятную историю. Он словно напитался изнутри свежестью осеннего воздуха и теплом ещё по-летнему ласкового солнца, и дымом из дедовой трубки, и ещё… Дед, как обычно, невозмутимо попыхивал трубкой и неторопливо нарезал овощи: пора готовить обед. А Марику — прибираться в комнате и идти в сад, там со вчерашнего дня работа осталась, с персиками повозиться нужно. Но он почему-то замер на пороге кухни влюблёнными глазами глядя на деда. В груди словно что-то разрасталось — огромный, горячий, упругий комок, от которого даже дышать делалось сложно. На его стороне, на его стороне, горячая рука на его плече, уверенный, твердый голос и надежно прикрытый фланг. На его стороне… Как он вообще мог в этом сомневаться? Горячее и огромное внутри стало совершенно нестерпимым, в ребрах сделалось тесно — и Марат одним прыжком вдруг оказался рядом и всем телом вжался в деда. — Я тебя люблю! — выпалил и тут же, не дожидаясь ответа, стремительнее кенгуру выпрыгнул в сад через окно. Адалат Гадирович ошеломлённо замер, растерянно потирая живот — Марик не рассчитал и впечатался в него, как таран в дворцовые ворота, стиснул так, что рёбра заболели. Дед тихонько фыркнул и отвернулся обратно к столу, любовно пробурчав под нос: — Маленький подлиза.