Мальчик, море и музыка

Марат настолько погрузился в мысли, что даже не сразу понял, что уже успел прозвенеть звонок, выпуская на волю вторую смену, и теперь коридор наводнила ребятня. Во вторую смену учились в основном малыши, и теперь они с воплями носились повсюду, как маленькие чертенята. Марик скользнул сквозь толпу рассеянным взглядом, с трудом понимая, что происходит вокруг; затем моргнул, встряхнул головой, с силой хрустнул пальцами — по рукам пробежало тепло, возвращая к жизни, чуть живее замерцали прежде непроглядно-чёрные, без блеска, растерянные глаза. Малышня… Марик невольно грустно улыбнулся, следя взглядом за двумя мальчишками: они сцепились ладонями и кружились, как будто хотели вырвать друг другу руки. Неужели и он когда-то был таким же малышом? В форме на несколько размеров больше, тощий из-за недавно перенесенной кори. Ну и нелепый же, наверное, был вид. И на груди горела звёздочка октябренка, а теперь вот пионерский галстук… Пионерский галстук. Апрель, свежий и ясный день, высокое, яркое небо, потихоньку расцветают деревья. Лёлька Кац прибежал первым на клич друзьям про кино. Угловато приподнимал плечи, хмурился, отводил глаза, но потом оттаял, стоило приобнять и поговорить ласково. И Эличка так дурачился, что они чуть не падали со смеху, и кто-то налетел на столб… Эличка? Марик? Уже не вспомнишь. Звонко стучали каблуки по мостовой, улыбались навстречу прохожие: привет, пионеры! Горели на шеях алые галстуки. Лодик Касынов тогда предложил рисовать в стенгазету, и он до сих пор рисует, а теперь… Теперь, получается, надо туда писать. Господи. Ничего не видя перед собой, Марик медленно побрёл вдоль стены, чтобы ни с кем не столкнуться. Окликали — Марат машинально оборачивался, но отмахивался: мол, потом. Кажется, там был и тот мальчуган, сирота, сын погибшего на фронте солдата, Марик когда-то защитил его от ребят постарше, которые его задирали: мол, никакой твой папа не герой, а дезертир. Теперь тот мальчишка — Генка его зовут, что ли? или Динька? — постоянно лез к Марику под руку, смотрел преданными глазами. Хорошо хоть, что расписание у них не стыковалось, а то бы не отвязался. — Маэстро! — Динька подскочил к нему, дёрнул за рукав. — Ты чего? Я тебя зову-зову, а ты… — Слушай, не до тебя сейчас. Марик резко вырвал руку — и тут же натолкнулся на испуганный взгляд, на растерянно приоткрывшийся рот. Да что ж вы нежные-то такие все, слова против не скажи, против шерстки не погладь! Ух… — Ладно, ладно… — Магдаров усилием воли заставил голос смягчиться и потеплеть, будто незримое прикосновение к плечу. — Не обижайся, Динь, я просто не в духе. У меня тут… Случилось кое-что. Потом поговорим, ладно? — Ой, а что случилось? — распахнулись огромные глаза, Динька весь подобрался на тонких цыплячьих ножках, будто сейчас готов сорваться спасать мир. — Расскажи? Я помогу! Марат криво усмехнулся. Отчего-то порывистая детская искренность отозвалась болью в груди, такой, что глаза защипало. Поможет он… Да чем? Только вслух говорить не надо — опять обидится. Неженка. Пух от одуванчика, чтоб тебя. — Не надо, Динь. — Марик ласково сжал его плечо. — Всё хорошо. Ты не знаешь, где тут пустой класс? — Ой, знаю! Давай провожу! «Вылитый Костик Осин. — Мысли отдавались горечью, губы почему-то подрагивали, их то и дело хотелось поджать, будто удерживая что-то внутри. — Такой же тоненький, звонкий, болтает, правда, поменьше, но так же ойкает… Живое тремоло… Тремоло…» Марик машинально шагал за Динькой (тот выступал важно, задрав нос, явно гордясь, что провожает его), но вдруг остановился — показалось, в толпе мелькнула знакомая тонкая фигура, решительно нахмуренные брови, тёмная волна кудрей на лбу, яркие синие глаза. Тимка, их трубач, звонкоголосый, прямой, искренний Тимка. Они почти не общались: слишком были разные, но Марат его всегда уважал. Тимка был как со страниц книжки про подвиги пионеров в годы войны — такой же прямой, открытый и честный, со славным лицом, со светлыми, спокойными глазами и доброй улыбкой. Лозунгами не говорил, конечно (Марик бы тогда совсем иначе к нему относился, если бы говорил), но и без лозунгов понятно, как важно для него быть пионером. Быть товарищем, другом, быть частью чего-то большого — большой красногалстучной семьи, большой коммунистической страны. У Тимки бы и мысли другой не возникло: только написать заметку, конечно, написать, какая ещё итальянская музыка — тут товарищи на кону! «Представляю, как он бы на меня сейчас посмотрел…» — Пришли! — Спасибо, Динька. — Голос как чужой: хриплый, непослушный. Марик нахмурился, прочистил горло: ещё не хватало, чтобы голос ему не повиновался, зря он поёт, что ли, по шесть часов ежедневно? Сказал увереннее, ласковее: — Спасибо. Я тут посижу немного, ладно? Тут никого не будет? — Не будет… А зачем тебе? — Да так, я… — Криво усмехнулся, махнул бумажными листами. — Статью вот написать должен... Наверное. — А-а-а… — Уважительно распахнулись глазищи. — Ну я пойду тогда? — Ага. Дверь за Динькой закрылась. Марик решительно, почти чеканно прошёл вглубь тихого, светлого класса, положил на парту листы, кончики пальцев отбили короткую, острую, маршевую дробь. Так. Ему нужно успокоиться и всё хорошенько обдумать. Пару минут Марат честно сидел за партой, обхватив руками голову до боли в напряженных пальцах, зажмурившись до пятен под веками… А потом сорвался с места и принялся лихорадочно накручивать круги. Не хотел он писать такую статью! Не хотел, не мог, всё внутри протестовало против этого, горело огнём: не… даже не «не хочу», не «не могу», а — нельзя! Просто нельзя и всё, нельзя, это… Это ложь, враньё, фальшь, это как когда мама улыбается и кокетничает с Гималовыми, это как дедушка приветливо улыбается неприятным ему людям, а сам отстукивает по столу жёсткий ритм «ког-да-вы-у-же-уй-де-те», это как Константин Иванович выдавливает улыбку и говорит, что не злится, это… Нельзя этого делать! Нельзя и всё! …да, да, конечно, но вот если ты как следует пораскинешь мозгами, то поймёшь, что у всех были причины говорить неправду. Мама не хотела обижать Гималовых. Да, ей не по душе твой город, но разве это повод хамить в глаза? Вот и улыбалась, из вежливости, из хорошего воспитания. Дедушка улыбается, потому что это коллеги, с ними нужно решать разные рабочие вопросы, независимо от личных отношений. Константин Иванович просто пытается быть хорошим учителем — абсолютно благое желание вообще-то, неужели лучше, когда он кричит и обзывается? Вот именно. Не лучше. И у тебя сейчас тоже есть весьма резонная причина солгать. Марик неистово хрустнул костяшками и с силой зарылся обеими руками в волосы, растрепал так, что пряди встали торчком. Друзья. Осмотрительный, спокойный, взрослый и надёжный Вадька Наумов. Звонкий, шебутной, непоседливый Оська, за которым они все присматривали. Лёличка Кац с огромными оленьими глазами, глядящий так доверчиво и благодарно. Весёлый Эличка — сотни разделенных на двоих шуток и дурачеств. Строгий Лодик Касынов, который наверняка чуть не поседеет, если разрушится его репутация отличника, драчливый Серёжка — товарищество, скрепленное десятками шутливых драчек и глупых обид. Чудесные, милые девочки: тоненькая, застенчивая Нарка, задира-Ламия, пузатый комок очарования Марьяшка… Какое он право имеет подставлять друзей под удар? Ведь они наверняка сильно расстроятся. Наверняка всем влетит дома, если и правда исключат из пионеров. Будут и слёзы, и обиды, и вполне справедливые попытки начистить ему, Марику, морду. Ведь это правда его, Марата, вина, это он всех увлёк итальянской музыкой, отвлёк от занятий, из-за него все и произошло. А раз его вина — значит, ему и расхлёбывать, правильно? И какая разница, что он этого не хочет? «Есть такое слово — надо», — так любил насмешливо и сурово говорить дедушка. Есть вещи поважнее твоего «не хочу», важнее протестующего жара в груди и бессильно и отчаянно сжимающихся кулаков. И важнее твоей музыки, да. Марик нерешительно подошёл к парте, тронул уголок листа, почти пошел искать чернила с перьями… И тут лицо исказила болезненная гримаса, и он с такой силой пнул ножку парты, что сам взвыл от боли. Да каким конкретно образом должна помочь дурацкая статья?! Не такой у него огромный авторитет среди друзей, чтобы из-за одной статьи они взяли и позабросили слушать непрограммную музыку! У них что — своих мозгов нет?! Да, он показал. Но они сами, сами эту музыку любят, а не по указке! Вот выйдет статья — а дальше что? «А, ну, раз Марик сказал — всё, не буду больше слушать, пойду выкину потом и кровью добытые «рёбра» и Баха порепетирую», — так, что ли?! К тому же, близкие друзья прекрасно поймут, что Марат из-под палки написал, неискренне. А дальше… Марик скривился, как от фальшивой ноты посреди увертюры «Риголетто». Что дальше? С кем-то вместе посмеются, мол, обвели вокруг пальца дураков-учителей. Кто-то презирать начнёт, что прогнулся под требования, предал принципы, предал любимую музыку. Кто-то поймёт. Но результата все равно не будет никакого, только унижение. А с оценками это как связано? Лучше бы вызвали его вместе с Касыновым и сказали: Магдаров, Касынов, так и так, вас товарищи любят, уважают — организуйте, пожалуйста, дополнительные уроки по специальности, помогите друг другу, разберите ошибки, а то оценки провисают. Он бы понял, он бы с радостью, честное слово! На крыльях полетел, ещё бы от удовольствия сиял, что учителя с таким уважением к нему относятся! А статья… Да не поможет статья никак, никаким боком, зачем вообще заставляют её писать?! Это что, месть такая?! За тот случай со стихами? Показать, что он перегнул палку, и успехи в сочинительстве поведение уже не перекрывают? Ну вот зачем это всё?! Фух… Спокойно, спокойно, спокойно, нельзя же так нервничать… Даже в голове зашумело, сердце стучит, руки дрожат. Успокойся. Нужно посмотреть на всё здраво. Давай, медленно: вдох, выдох, как на побережье, глубоко-глубоко, до самого донышка, как в краткие, трепетные мгновения перед песней. Только вместо тёплой, нежной соли и солнца внутрь хлынула пыль, в горле запершило, Марик от души чихнул и нервно, хрипло рассмеялся. Мда. Не море. В ушах правда все-таки гудит, но это не прибой, а сердце колотится. Не море. Море… Его море… Марат резко остановился посреди класса. Растерянно бросил взгляд за окно, словно пытаясь увидеть лазурно-золотую ленту побережья через кроны старых буков. Море… Море, долгие часы, когда приятно ноет горло и гудит все в груди, как будто там бьётся о камни живой прибой, губы горят, словно от соли, и счастье наполняет всё тело, и он поёт, поёт, поёт, и словно любимые артисты стоят рядом — смеются, улыбаются, смотрят ласково и тепло, раскрывают сердце, отдают свою радость, боль, грусть, любовь, и они звучат словно бы и через него — тоже… Ладно, ладно, загнул. Где он, а где эти люди, почти небожители? Но… Чуть-чуть? Немножечко? Ведь правда — будто вся грудная клетка распахивается навстречу ласковому, вечному, неизбывному морскому гулу, когда он поёт. И ещё (чуть меньше, чуть глуше), когда слушает эти потрясающие голоса, многогранные, нежные, звучные, строгие, переливчатые… Как слушать их голоса после? Если написать статью… То дальше останется только взять все пластинки и в окошко выкинуть. Сережке Дыркину отдать, Петьке-матросу, или еще кому-нибудь, чтобы не пропадали, обидно же, старались люди, рентгеновские снимки добывали. Но самому слушать… Слушать после совершенного предательства? Как? Какими глазами читать названия песен, какими руками ставить пластинку в граммофон? Да он права тогда на это не имеет. Ни читать, ни касаться, ни уж тем более — слышать! Фотокарточки, глядящие из полутьмы слишком большого, слишком гулкого и пустого дома. Ласковые глаза Марии Каллас, чуточку насмешливые и строгие — Тито Гобби, лукавые, озорные, будто на друга смотрит — Марио Ланца… Взгляды и голоса, с которыми Марику даже в самый тоскливый вечер, когда дедушка задерживался на работе, не было одиноко. Как смотреть на них после? Как слушать? Это же все равно как… все равно, как… Марик отчаянно взмахнул руками, не зная, в какие слова облечь то, что рвало грудь изнутри. Все равно, как… да вот тому же Павке, дедушке, маме в лицо плюнуть, а потом прийти и ластиться: одиноко, мол, стало, давай поговорим. Как далеко его за такой фортель пошлют? И будут абсолютно правы? «Я не могу… Не могу, — тверже, отчетливей, отчаянней прозвучало в голове. — Они бы не стали. Ланца, Шаляпин… Они бы точно не стали, ведь правда?» На мгновение даже захотелось звонко — или, скорее, нервно-дребезжаще — рассмеяться. Живое воображение быстро нарисовало яркую картинку: как Фёдор Шаляпин посмотрел бы на того, кто подобное предложил. Если в юности — то, наверно, озлобленно и гневно, еще бы под ноги плюнул или сразу в лицо, а после развернулся и ушел, звучно хлопнув дверью. А после, когда он уже тот самый Федор Иванович Шаляпин — то слегка удивленно, мол, кто это решил, что имеет право со мной разговаривать? А Тито Гобби, наверно, надменно, иронично выгнул бы красивую бровь и чуть приподнял подбородок, словно принц. А каким королевским, гневным презрением окатила бы любого за такое предложение несравненная Каллас! …А Марио Ланца, наверное, вздернул бы подбородок, гневно сверкнул черными глазами и, чего доброго, как-нибудь заковыристо выругался, и тоже звучно хлопнул дверью. Безо всяких мыслей и сомнений просто потому, что не может иначе его горячее, честное сердце. А Марик тут мучается, мечется, губы кусает, взвешивает «за» и «против»… Хотя решение только одно, и оно очевидно. «Они бы не стали. И я не буду. Не могу… Нет, не так. Могу, но не хочу. И не буду. Ни за что». Море, море, море, море… Оно настойчиво гудело в ушах, так отчетливо, что Марик несколько раз нервно поглядывал в окна: может, они на самом деле выходят на побережье, а он просто никогда не замечал? Или это у него внутри так звучит? Море… Он ведь не только слушает, умирая от восторга и красоты, с жадностью впитывая в себя сладкую музыку, боль и нежность, страсть и жестокость любимых голосов. Он ещё и поёт. И как приходить потом к морю, если он все-таки напишет статью? Как открывать рот, как петь, как впускать в себя теплую соль и вечную ласку прибоя? Как совести хватит?! Подумал — и сделалось тошно. Если он так сделает… То он тогда не человек будет, а крысёныш. К морю приходить после такого! Не услышит он больше моря, оно замолчит, станет синим, холодным стеклом — горит на солнце, отражает свет, но не звучит, не поет. И Марик, тоже петь не сможет. Попытается, наверное, но… Не сможет. Нет. Потому что поют — честно. Поют — от сердца. Только так и можно петь, только если внутри все спокойно, честно и открыто. А если ты весь переломанный, насквозь фальшивый, если самого себя предал — петь нельзя. Какое пение, если у тебя сердце предателя? Предателя... Слово ударило в грудь, в висок неожиданно гулко и больно. Марик резко выпрямился и непроизвольно прижал ко рту неожиданно холодные, непослушно подрагивающие пальцы. Глаза болезненно блестели. Предатель. Да, вот оно, точно. Предатель. Если написать статью — то это будто ничего вообще не было. Свежего апрельского дня, когда они веселой, разноголосой красногалстучной семьей шагали в кинотеатр, и тихого, полутемного зала, в котором разливался самый божественный на свете, самый удивительный, бархатный, нежный, глубокий голос. И толкучек, где Марат потом доставал все новые и новые «рёбра». И горячего стука в груди, когда он жадными пальцами листал книги и газеты в библиотеке, ища хотя бы словечко, хотя бы упоминание о кумирах. И крыши с голубями, и дома, где впервые удивленно переглядывались друзья («Слушай, а хорошо ведь!») тоже не было. И моря не было. И песен. И мягкого, теплого вечера, когда Павка дремал на плече, а горло впервые в жизни вибрировало пением. И сотен часов на побережье (вместе с солнцем, ласковым дождиком, проливным ливнем, со злым ветром — всегда, в любой день, алчно и безжалостно), горящих губ, горящих от соли, горла — от натуги, гудящего чувства в груди. И празднично-алой скатерти, изрезанной для Риголетто, и мучительных сомнений: а вдруг вообще не мое? А вдруг не получится? А вдруг у меня правда такой ужасный голос, а вдруг никому в целом мире не захочется меня слушать? И желания, стремления, жажды, неуемной потребности петь, несмотря на все эти «вдруг» тоже как будто бы не было — если он напишет статью. Рот жгло морской солью. Марик, сам того не сознавая, так ожесточенно кусал губы, что они грозили скоро вспухнуть свежими синяками, засочиться кровью из трещин. Костяшки пальцев зудели, натертые от частых изломов, но Марат совершенно этого не замечал. Он на несколько долгих мгновений замер у парты, опираясь на белые-белые листы. А потом решительным движением сгреб их, смял и быстро направился прочь из класса. Шаги — прерывистое стаккато, в такт рваному сердцебиению, и от каждого шага сердце пугливо проваливается в холод. Что будет? Что скажут друзья? Отвернутся, не поймут, обидятся, разозлятся? И что ему делать тогда?.. «Разберемся, — Магдаров отчаянным движением растрепал волосы. В висках гулко и сильно стучало. — Заставил же я их влюбиться в итальянскую музыку! И тут тоже… Не буду заставлять, конечно, кто я такой, чтобы заставлять, просто…» Очень хотелось закончить: «…они поймут», но… Сердце подпрыгивает и падает вниз на каждом шаге, и чем ближе к пионерской комнате, тем глубже падение. Это для него это так важна итальянская музыка. Это он вот уже — сколько? пятый год, кажется — каждый день поет на побережье. А для ребят итальянская музыка может вообще ничего не значить — музыка и музыка, оценки важнее, за них родители ругают. И правы будут абсолютно. И нечего возразить. «Я просто не могу по-другому», — устало пронеслось в голове, когда Марик положил длинные, тонкие, тренированные пальцы на дверную ручку. Не могу и все тут. Не могу. Не могу. Потому что иначе никогда больше не услышу свою извечную морскую песню.

* * *

После футбола мальчишки собрались в пионерской комнате — надо было заканчивать майскую стенгазету, Марик как раз недавно принес последний шарж на ребят, которые отвлекались на девчонок вместо учёбы, и теперь оставалось совсем немного. Закипела привычная работа. Лодька Касынов руководил, Лёлик Кац вместе с Сережкой Дыркиным вместе неторопливо и с удовольствием ладили рамку для газеты, Эличка подготавливал чернила и кисти — ему скоро предстояло делать чистовой вариант, который потом повесят на стену. Павка уже отдал Лодику стихи (несколько неплохих четверостиший про май, легкие и изящные, с мелодичными рифмами) и теперь крутился по комнате, лез помогать: подносил, подсказывал, давал особо ценные советы — а сам то и дело тревожно поглядывал то на дверь, то в окно. Где там уже Маэстро? Большинство ребят, кто гонял в футбол, уже разошлись, осталась только их компания — они старались не идти домой по одиночке, потому что зачем, если можно вместе. Может, Марат ушел? Он подавленный сегодня весь день, вполне мог захотеть побыть в одиночестве… Хотя нет, вряд ли. Уж его-то, Павку, он бы точно предупредил, разве нет? Или передал, мол, я ушел, не жди, знает ведь, что Павка всегда ждет. Огнев даже послал Оську, как самого быстрого, слетать до учительской и посмотреть, что там с их Маэстро делают, но Оська вернулся растерянный: нет его там, мол. «Да что с ним сегодня? — Павка озадаченно потер пером кончик носа. — Ничего не понимаю. Обычно он такой веселый, а тут…» Мальчишка неуютно поёжился. Когда Марат грустил — быстро становилось неуютно. В их тандеме это Павка постоянно задумывался, обижался, переживал, что не так уж и хорошо он пишет стихи. Чтобы Марата из колеи выбить — это надо постараться. Обычно он веселый, спокойный, открытый, иногда злой и раздражительный, иногда задумчивый — но не такой, как последние несколько дней. Не такой… отрешенный. И от этого неуютно. Как будто происходит что-то неправильное. Марик не должен таким быть, Марик ведь совсем другой, уж Павка-то знает! И ведь не говорит ничего, зараза. Молчит, как воды в рот набрал, Павка уж несколько раз спрашивал. Отвлечь пытался — не отвлекается, только вот на крыше сегодня вроде бы немножко ожил, даже глаза заблестели. Что случилось-то? Хоть бы намекнул, поговорили бы, ну вот почему он такой… — Огнев, ты мешаешь. Кончай слоняться, иди домой. — Я Маэстро жду, — обиженно буркнул Павка. — Подожди где-нибудь в другом месте своего Маэстро. Павка удивленно повернул голову. Странно Касынов сказал «своего Маэстро». Резче, чем обычно, грубее даже. Он в принципе Марата не особенно любит, уважает, но не любит, они всегда такой прохладный нейтралитет держали, а тут… Поссорились, что ли? Марик недавно его сестре с домашними заданиями помогал… Огнев устало помотал головой. В комнате жарко, душно пахло деревом, во всем теле еще гудела усталость после футбольного матча. Правда, что ли, домой пойти? Он уже двинулся к двери, но тут же остановился. Нужно дождаться или хотя бы узнать, куда он делся. Друг все-таки. Вредный, вспыльчивый, язвительный, способный обидеть и не заметить, но все равно друг, самый близкий, был бы Марат его братом — у них бы в отношениях ничего не изменилось. И у Марата все должно быть хорошо, потому что если что-то нехорошо — то Павке самому делается беспокойно, и хочется куда-то идти и что-то делать, чтобы убрать это беспокойство, чтобы мир снова сделался логичным и последовательным, как строчки в стихотворении. Может, по школе пройтись, поспрашивать, куда Маэстро задевался? Точно, так и сделаю… Но тут дверь распахнулась. — О, Марик! — с откровенным облегчением выдохнул Огнев. — Ну наконец-то, ты куда пропал, я тебя уже искать хотел! — С собаками? — бледно усмехнулся Магдаров. Павка скорчил проказливую рожицу: — Может и с собаками. В учительской тебя нет, нигде нет, ты где был? — Да я… В общем… «Нет, он сегодня точно какой-то странный, — нахмурился Павка. — То подавленный какой-то, а то…» Он даже не знал, как выразить. Бледный, грустный, глаза темные, без привычного блеска. Стоит прямо, то и дело нервно сплетает пальцы, ломает до хруста, хотя терпеть не может, когда так делают. Губы искусанные, волосы в разные стороны. Плечи напряженные. И подбородок задирает так, что кажется немного надменным. У него часто надменное, холодное лицо, когда ему делали больно. — Маэстро? — мягко, беспокойно повторил Павка. — Что у тебя за бумаги тут? Случилось что-то? — Случилось, — бесцветным голосом отозвался Марат. — Сейчас все скажу. Он едва заметно помедлил, по лицу пробежала странная волна, как будто жжет изнутри болью, и Марик пытается это скрыть: закусил губы, нахмурился, лицо застыло, словно маска. Павка растерянно положил руку ему на плечо, тревожно заглядывая в глаза: ты как? Все хорошо? Марик призрачно усмехнулся в ответ. Тонкий, прямой, он стоял сейчас против света, и Павке померещилось — слегка покачивается. Как Тибул на канате. — Маэстро?.. — Да хватит уже! Павка вздрогнул от неожиданно резкого, раздраженного тона, хотел привычно обидеться, но тут же с облегчением рассмеялся. Раз бесится — значит, точно все хорошо. Голос, правда, резче, ломче, чем обычно, и от этого тоже неуютно, но лучше уж так, чем призрачная, неживая полуулыбка. Марик, как обычно, тут же смягчился: — Прости, прости, — искренне виновато блеснули глаза. — Я просто нервничаю. Сейчас… Медленно поднялись и опустились чуть угловатые плечи, мальчишка до боли, чуть не до крови закусил губу (Павка продолжал сверлить беспокойным взглядом, тщетно пытаясь понять, уловить, о чем друг думает) — и вдруг решительно шагнул вперед и звучно хлопнул в ладоши. — Ребята! — разнесся по комнате твердый голос. — Есть разговор. Гомон голосов затих быстро. Марик окинул взглядом лица: удивленные, немножко недовольные (чего ты вылез, мы почти закончили, домой пора), веселые, ласковые. Его друзья… Сердце снова больно ёкнуло. Когда-то, три года назад, он готовил закуски, когда впервые созвал всех в гости, чтобы послушать музыку, и отчаянно волновался: как примут? Не засмеют ли? А если засмеют, а если выбор встанет: музыка, пение — или друзья? Теперь встал. И, оказывается, тогда он не волновался. Тогда он так, приятно беспокоился, трепетал в предвкушении радости и возможности радость разделить. А сейчас стоит посреди теплой, даже душной комнаты и чувствует, как стынут руки, как сжимается волнительно сердце, и даже голова кружится и стискивается глотка, будто не желая говорить. А сказать надо. Надо, потому что иначе он будет уже не он. Станет кем-то, кому сам, наверное… Да нет, подал бы руку, конечно, напиши такую статью кто-то другой. Конечно, подал, ведь разные обстоятельства бывают у людей. Просто себя Марат всегда судил строже, чем других. — В общем… — Остановился, резко прочистил горло, с силой сжал вместе ладони, пытаясь согреть зябнущие пальцы. — Меня сейчас к Чингиске вызвали. Показали ваши оценки. Там все плохо. Сказали, что если так все будет дальше, то поставят вопрос об исключении нас всех… ну, не всех, а самых отстающих… из пионеров. По комнате словно пробежала волна — общий изумленный, глубокий вздох. Ребята принялись растерянно переглядываться, многие машинально дотрагивались до галстуков, словно убеждаясь, что они еще там. Портреты Маркса, Энгельса и Ленина смотрели со стен то ли с холодным осуждением, то ли сочувственно — ведь и они тоже люди, нет? — Мне… — И снова глубокий вздох, взять под контроль непослушный, норовящий соскользнуть на жалкое блеянье голос. Давай, твердо, спокойно, ясно. Решил — делай. — Мне сказали написать статью про итальянскую музыку. Мол, это плохо, не слушайте ее, а учитесь. Среди ребят фыркнули, Марат не понял, кто, но по спине волной прокатилось сумасшедшее облегчение, даже белые щеки чуть порозовели, участилось редкое дыхание, и мальчик продолжил неожиданно — для самого себя — твердым, отчетливым голосом. — Я решил, что статью писать не буду. Потому что это ложь, и вы все будете знать, что это ложь. И это бесполезно. И… — Он глубоко вздохнул и вскинул на друзей мятущиеся, измученные глаза. — И я так просто не могу. Не могу и все. Простите, пожалуйста, я перед вами виноват. Я сделаю, что хотите: помогу, объясню, могу всю домашнюю работу за вас переделать, ту, где я соображаю что-то, дополнительные занятия организую, списать — что хотите, вообще что угодно, правда! Но писать статью я не буду. Вот. Простите. И, круто развернувшись, неожиданно мягкими, спокойными шагами очень уставшего человека тихонько вышел за дверь, неслышно прикрыв за собой. Несколько минут в пионерской комнате стояла растерянная тишина. Мальчишки переглядывались, не знали, как реагировать, искали в лицах товарищей подсказки. Молчали. Павка почесал в затылке. И что теперь делать? Что Марик не станет писать статью — это было с самого начала понятно, он принципиальный, Павка и не ждал даже. Что теперь? Неужели их правда всех исключат из пионеров? Мальчишка похолодел, пугливо стиснул пальцы, хрустнул костяшками. Мама расстроится… В последнее время он и правда нахватал троек, наверное, даже больше, чем остальные: готовились к спектаклю, у него мысли витали где угодно, но не в школьных учебниках. Расстроится… Губы огорченно дрогнут, тонкая рука ласково (и от этого еще более тошно, потому что Павка себя ощутит самым ужасным сыном на свете) погладит по волосам: «Как же ты так, солнышко?.. Расстроился, наверное?» — и остро захочется провалиться сквозь землю. Потому что она такая хорошая, такая добрая, так старается, так много делает, все, что угодно, только учись, пожалуйста! А он не может даже порадовать… А она еще и заботиться о нем будет, хотя это о ней надо заботиться… Павка нервно обхватил себя руками. «Марик, конечно… — С досадой покачал головой. Надо же было такое отчебучить! Вот что мешало написать дурацкую статью, как все нормальные люди, ясно же, что это просто формальность, так нет — мы в позу становимся! Бесит! Но с другой стороны… — Ладно, черт бы с ним, это просто Марик. Он просто вот такой вот, всегда таким был. Что ж теперь, живи с тем, что есть. Друзей не выбирают». И потом, раз он сказал, что поможет с оценками — значит, и правда поможет, и вокруг мамы на цыпочках будет бегать еще больше, чем сам Павка. Они что-нибудь придумают, вместе, чтобы ее не расстраивать, чтобы хотя бы Павка, если уж Марика точно из пионеров исключат, остался с красным галстуком. Обязательно придумают. Всегда придумывали. Пока есть более важные проблемы… — Да ерунда это все! — сердито выпалил Эличка Рахманов, упирая руки в боки, до смешного сейчас похожий на незабвенную Регину Анатольевну. — Не станут они полкласса из пионеров исключать, да еще в конце года, им это просто невыгодно! Да еще перед самым конкурсом. Припугнуть хотят, это очевидно. И Маэстро наказать. У Чингиски на него давно зуб. Максимум достанется самому Марату: он двоечник, его правда исключить могут. «…а ведь правда, — удивленно подумал Павка, с искренним уважением глядя на Эличку: вот уж не ожидал от Рахманова таких мозгов! — Марата правда исключить могут… О-ей… — Тут же захотелось неуютно поёжиться: воображение живо нарисовало ему тяжелый взгляд Магдарова-старшего, угрожающе поблескивающую бляшку ремня, и Марата, который на следующий день горбится и кривится от неловких движений. — Ну и влетит же ему от деда… Ой-ой-ой, как влетит, он же в правительстве работает, а тут внука из пионеров… И что делать? Может, политическое убежище ему предоставить, пусть у нас поживет, пока его дед в себя не придет? Да нет, вряд ли, не поможет…» — Меня тоже, — хмыкнул Сережка Дыркин нарочно независимым тоном, спесиво вздернув подбородок. — Я давно уже на соплях держусь. Ну и ладно, — он демонстративно дернул засаленный, помятый пионерский галстук, глаза зло блеснули, — больно надо мне эту тряпку носить. — Тряпку?! — звонкой трелью взвился под потолок голос трубача Тимура. — Ты думай, что говоришь, балбес! — подлетел, звонко ударил Сережку по затылку и тут же получил болезненный тычок локтем в живот. — С-с-с… Ай! Тряпка у него! — Тимка, не кипятись. — Павка мягко оттеснил трубача подальше. — Мы тут все расстроены, не усугубляй, пожалуйста. — Расстроены? Да вы вообще ничего не понимаете! Вы понимаете, что Магдаров нас всех подставил? Подвел весь коллектив, свои интересы поставил выше нас всех! Он одним движением мог всем помочь, а вместо этого встал в позу! Павка вспыхнул, побагровел до кончиков ушей, даже горячо сделалось лицу. Сам ведь только что то же самое думал… Но Тимка пусть даже не лезет, понятно?! «В позу»! Марика может ругать его дед и Павка! Все, больше никто не может, пусть рот свой не раскрывает, вылез тут самый умный! «В позу»! — За словами следи! — выплюнул Огнев, с силой сжимая кулаки. Руки так и чесались затеять драку, но нельзя, правда нельзя, и так воздух тяжелый от всеобщего недовольства, не хватало еще потасовки. — Да иди ты! Защитничек… Слушайте, я тоже музыку люблю. Правда. Но это не может быть важнее товарищества! — А кто сказал, что Маэстро неважно товарищество? Павка удивленно повернул голову. Лёличка Кац стоял, тонкий и прямой, ветер из приоткрытого окна слегка шевелил мягкие кудри, огромные оленьи глаза блестели неожиданно решительно, и неожиданно спокойно звучал тихий голос. — Он же сказал, что сделает все, что можно, а Маэстро слово держит. Мне кажется, он поступил абсолютно правильно. Нашел компромисс между своими принципами и нами. — От всеобщего внимания Кац дрогнул, чуток съёжился, окинул ребят оробевшим взглядом, словно спрашивал «я все правильно говорю?» и нервно прочистил горло: — И потом… Это… Как его… Эля прав, в общем. Всех не исключат. С оценками Маэстро поможет, а исключат тех, кому уже и помогать нечего. Все нормально. Он чуть помедлил, щеки вдруг обожгло ярко-красным румянцем, нахмурился. И сказал еще тише, но и тверже («У него что, голос поставленный? Когда успел?» — ревниво подумал Павка), упрямо глядя Тиму прямо в лицо, докрасна, по-детски закусив нижнюю губу: — И я не вижу причины так кипятиться. — Да ты!.. Павка и Вадик Наумов кинулись наперерез Тимуру одновременно. Схватили, оттолкнули, высокий и крепкий Наумов как котенка, встряхнул за плечи: — А ну прекрати! Не устраивай истерику! Павка бросил на Вадьку быстрый взгляд, задумчиво поджал губы, не зная, какие слова подошли бы, чтобы описать. Бледный, хмурый, мрачный. Явно злится и выместил это на Тимуре — вон как тряхнул, аж зубы щелкнули, Тим болезненно потер челюсть. То и дело беспокойно поглядывает в сторону стола… А там растерянный Костик Осин, и он… Сердце испуганно ёкнуло: неужели плачет?! Павка не выносил чужих слез, просто внутри все переворачивалось. Присмотрелся. Нет, не плакал, но губы растерянно подрагивали, кривились, будто сдерживаясь. Тонкие пальцы нервно обхватили костлявую коленку с белеющим на загорелой коже пластырем. Голову опустил низко-низко, так, что густые темные волосы загородили глаза. «Расстроился…» — печально мелькнуло в голове. Оська всегда такой был. Хрупкий, как будто младше всех. На это не особенно обращали внимание: он не такой проблемный, как Ленечка Шакурин, у него не было такого ужасного отца, как у Каца, Оська в целом боевой, веселый пацан. Но все равно… Как будто младший брат им всем. — Кость, а ты что? — как можно мягче проговорил Павка. — Что думаешь? — Ничего не думаю… — Оська шумно шмыгнул носом, поднял огромные влажные глаза. — Марик прав, наверное… И Тимур прав… И Эля прав… Не знаю. Мне страшно, что исключат, и все. Вадик оттеснил Павку, одарив угрюмым взглядом, словно это он один во всем виноват, и крепко обнял товарища за плечи, принялся негромко что-то говорить. Павка обиженно поджал губы: он-то тут причем, чего Вадька щерится? Он тут вообще никаким боком. Потому что они друзья с Мариком? Несправедливо! Отошел от них — взгляд на ходу мазнул по Ленечке Шакурину. Тот крутил головой во все стороны, ловил воздух губами, вопросительно заглядывал всем в глаза, и лицо у него такое растерянное, даже глупое, что Павка неожиданно для себя озлился: — Шакурин, а ты чего молчишь? Все уже высказались, один ты в стороне держишься. Ленечка дернулся, глаза испуганно заметались, ссутулился, даже голову в плечи вжал, будто пытаясь казаться меньше. — Да я… Да я ничего… Я не знаю… Я… Э… Касынов, а ты что думаешь? …стоп, — мгновенно насторожился Павка. А ведь Касынов и правда всю дорогу помалкивает. Стоит вот, сосредоточенно вытирает очки, надевает, снимает, снова вытирает. Бледный весь, лицо отрешенное, сосредоточенное… Странные они с Мариком оба. Что происходит? — А действительно! — с вызовом усмехнулся Сережка Дыркин, наступая на Касынова. — Что это ты молчишь, Лодька? Твоя работа, между прочим, ты у нас звеньевой, или кто? — Звеньевой, звеньевой… — Лодька продолжал сосредоточенно тереть очки, даже глаз не поднял. — Помолчи, пожалуйста, Сергей. Я думаю. «Фу-ты-ну-ты», — явственно отразилось на лице и у Сережки, и у Павки. Лодик, конечно, умный, справедливый, спокойный всегда, но иногда эта манера вести себя так, словно он тут единственный взрослый человек с мозгами, а все остальные — дети, не способные задеть его даже мизинцем, ощутимо бесила. Но мальчишки действительно ненадолго уважительно притихли, переговаривались только вполголоса. Павка беспокойно прислушивался… Все недовольны, конечно. Почти все ругают Марата последними словами: ну еще бы, есть за что ругать. Защищает только Лёлик, но с Лёликом понятно — он Марату всегда в рот смотрел. Ругают, — Павка с облегчением выдохнул, — в основном беззлобно, явственно злится только Тимур. Вадик Наумов молчит, и что-то не нравилось Павке это молчание… Лодик решительно вышел на середину комнаты, сразу движением привлекая всеобщее внимание. Павка обернулся на звук его шагов — тихих, немного неловких. Пристальнее вгляделся в лицо. Странно. Обычно спокойный и уверенный, сейчас Касынов прятал глаза, выглядел бледнее обычного, даже веснушки — у него что, есть веснушки?! — проступили. И черты заострились, как от внутреннего напряжения. Да что происходит? — Я думаю… — Касынов резко прочистил горло. — Я думаю, что Магдаров поступил подло. — Чего?! — мгновенно взвился Павка, даже воздухом подавился от возмущения. — Ты что несешь?! Нет, серьезно, что он несет?! Марат мог быть каким угодно: злым, резким, язвительным, вредным, невыносимым, гордым настолько, что его хотелось огреть чем-нибудь по лицу, но подлость?! Сказать про него «подлый» — это кем вообще надо быть?! — Огнев, успокойся, пожалуйста, — жестко откликнулся Лодька, но в глаза, как он это обычно делал, не посмотрел. — Я понимаю, что вы друзья, но сейчас это не имеет значения. И итальянская музыка… А я напомню, что я с самого начала был против всего этого мероприятия с оркестрами и спектаклями и, как видите, оказался прав… Так вот, итальянская музыка — тоже. Марат подвел коллектив и поступил эгоистично. — Неправда, — нахмурился Рахманов. — Ты меня не слышал, что ли? Очевидно, что это его наказать пытаются, припугнуть. — Я тебя прекрасно слышал. Но то, что ты говоришь — вилами на воде писано. Я вижу вполне конкретную ситуацию: Магдаров зарвался. «Чего?!» На этот раз Павка от шока не смог даже рта раскрыть. А Лодик продолжал размеренно и твердо: — Мы его все уважаем, конечно. Он бывает хорошим товарищем, и он, — как через силу, слегка скривив губы, — хороший музыкант. Но это не дает ему права отступаться от интересов коллектива. А он это сделал. И его нужно проучить. — Проучить — в смысле… — Сережка Дыркин выразительно хрустнул шеей. Только теперь Лодик поднял странно темный, тяжелый взгляд. Чуть помедлил, словно не решаясь, словно еще сомневался… И уронил: — Да. В этом самом смысле. Кто со мной? — Да никто с тобой не пойдет! — возмутился Огнев. — Ты совсем с ума сошел? Какая муха тебя укусила?! Марата бить?! — Марат — не священная корова, Огнев. Он подставил коллектив и должен быть наказан. Павка, не зная, куда себя девать от возмущения, обвел взглядом всех вокруг, ища поддержки: ну ребята, ну скажите же, что это полный бред, ну чего вы молчите-то! Ребята?.. На секунду Павка похолодел: а ну как действительно все вместе пойдут?! Это ж как они вдвоем отбиваться будут, против толпы?.. Они оба хорошо дерутся, ну так и остальные не девчонки. Может, сразу за Адалатом Гадировичем, и плевать, что у Павки от него поджилки трясутся? Плевать-то плевать, а пальцы мгновенно сделались холодными и липкими, стоило только представить суровый магдаровский взгляд… Что у одного, что у другого. Представлял Павка, какими глазами Марик посмотрит, и как далеко пошлет, если он хоть слово скажет Адалату Гадировичу. Гордые мы слишком. И слишком боимся разочаровать деда. Чего уж, Павка с таким дедом вообще в петлю бы полез: он над мамой-то трясется, а уж Адалат Гадирович с его ремнем… …но, кажется… бить Марата все же собрались не все. У Павки как камень с души упал. Многие неодобрительно хмурились, качали головами, смотрели на Лодика удивленно: да что с тобой, когда ты в последний раз кулаками решал хоть что-то? Какая муха укусила, действительно?.. — А я считаю, Касынов прав, — решительно проговорил Тимка, шагая к нему. Натолкнулся на ошеломленные, осуждающие взгляды и решительно выпятил нижнюю губу: — Что? Я тоже не считаю, что кулаками — это правильно, но… Но иногда надо. Магдаров совсем берега потерял со своей музыкой. Лодька одобрительно кивнул и перевел взгляд на Сережку Дыркина. Тот хмурился и поглядывал исподлобья. — Сергей? Мне казалось, у вас с Магдаровым давние обиды? «Как будто хорошего бойца к себе в отряд зазывает», — отозвалось по коже неприятной, холодной дрожью. Дыркин по-лошадиному фыркнул, сдувая с лица густую чёлку, сердито сверкнул глазами. — Плохо казалось! Драться мы сколько хошь можем, а Маэстро нормальный пацан и мой друг. Пусть делает, как хочет. Никуда я с тобой не пойду, — и скривил губы, словно хотел то ли плюнуть, то ли обругать Лодьку паскудным словом. Касынов в ответ только сильнее распрямил и без того вечно напряженную спину. — Рахманов? — Ой-вей, я-то вам там зачем? Я ж драться не умею. Вы на меня посмотрите, Марат мне в зубы даст, и все… Или вы хотите, чтоб на стрёме постоял? — нехорошо усмехнулся Эличка, но глаза его не улыбались. «На стрёме постоял, пока вы вдвоем, а то и больше, на одного прёте?» — Не пойду. Я все сказал уже. Не стану я друга лишаться из-за какой-то дурацкой статьи. А вы… Перевел взгляд с Тимура на Касынова, сердито дернул себя за рубашку… И отступился. — Ой, ладно! Не буду ничего говорить, делайте, как хотите. Касынов равнодушно кивнул. Он всегда этим и подкупал товарищей: хладнокровием в любой ситуации…. А теперь это здорово выбивало из колеи. Павке постоянно хотелось неуютно поерзать — настолько Касынов спокоен. Настолько уверен, что делает все правильно, что дрожь брала. А вдруг и правда правильно? Вдруг это Павка ничего не понимает? Бррр… Да что он думает такое! Это же Марик, их Марик, их Маэстро, его друг! Это с Касыновым что-то не так, раз он такое задумал! Хотя даже без спокойствия Касынова — Павка все равно беспокойно ерзал и крутил головой, жадными, чуткими глазами останавливался на лицах друзей. Кто пойдет? Кто нет?.. Как ему потом про все это Марику рассказывать — а ведь придется? Кто… Не верится, что это правда происходит, но… Кто готов сейчас пойти его «учить»?.. С кем ему, им обоим придется драться? Сюрреализм какой-то, как будто провалился в липкое, неприятное сновидение, такого в жизни не бывает — чтобы друзья, их компания, их слаженный оркестр, вот так вот стояли и выясняли, кто пойдет, а кто нет. Неужели это правда… — Павка незаметно больно ущипнул себя за запястье. — …происходит… И кто следующий? — Наумов? Ну, Вадька-то точно не станет, он не такой, он надежный… …чего?! Наумов угрюмо шагнул к Касынову и встал рядом. Ничего не сказал, только глянул исподлобья. — Вадик, не надо… — нерешительно пискнул Костик Осин, даже протянул руку, будто хотел остановить. Глаза мокро блестели. — Ну ты чего… — О товарищах тоже думать надо, — угрюмо буркнул Наумов. Павка уже слишком устал бросаться на защиту Маэстро и только измученно прислонился к столу. Приплыли. Здравствуйте. Наумов, вашу мать. Идет бить. Втроем на одного. Они тут о подлости говорят со стороны Марата. А это не подло, нет?! И плевать, что Наумов явно Осина защищает — у Марата тоже мотивы благородные, и что теперь?! Касынов одобрительно кивнул и перевел взгляд на Лёлика Каца. Он вновь покраснел, ярко, пятнами. Горло чуть заметно подрагивало, он слишком высоко держал голову, как это иногда делают неумелые солисты, когда «тянутся» вверх за высоким звуком. — Я никуда не пойду. — Олег, подумай… А если тебя исключат? — Чихать я на это хотел. «Ого!» Павка уже во второй раз посмотрел на Каца с изумлением. Это ж не мальчишка был, а красна девица, от любого слова крепче, чем в поэмах Пушкина, румянцем покрывался, а тут! — Мда? Ну… Как знаешь, конечно. Дело твое. Надеюсь, твой отец тоже, как ты выразился, «чихать на это хотел». Все, оставшиеся на другой половине комнаты, в один момент резко затихли. Ничтожные пару мгновений стояла такая тишина, что Павке показалось — слышно, как медленно опускается на пол пыль. Горло Лёлика Каца дрогнуло сильнее, стиснулись кулаки, покраснел кончик носа. Губы дернулись, словно он хотел что-то сказать, но воздуха не хватило — смолчал. Касынов смотрел с все тем же ледяным спокойствием, испытующе: мол, не боишься, что отец тебя убьет, м?.. Павке на мгновение мучительно захотелось разом двух вещей: во-первых, чтобы тут прямо сейчас был Маэстро. Его конкретно в это мгновение мучительно не доставало. Во-вторых, чтобы этого вообще никогда не происходило, и он по-прежнему мог думать, что Лодик Касынов — хороший человек. Наконец, Сережка Дыркин шагнул к нему — набыченный, со сжатыми кулаками — и резко, больно ударил в грудь, так, что Касынов чуть было не налетел на косяк. — Катитесь отсюда все трое! Касынов с достоинством поправил воротничок, хотя Павке показалось на миг, что руки слушаются его с трудом. Хмыкнул, вздернул подбородок, небрежно повел плечами, мол, не вижу причин, почему вы так сердитесь, уважаемый Сергей, — и небрежно махнул рукой Ленечке Шакурину. — Пошли, на стрёме постоишь, раз Рахманов отказался. Ленечка дернулся, будто ударили. Растерянно обернулся сначала в одну сторону… Павка, Эличка, все, кто остался в душной, пропахшей клеем пионерской комнате — смотрели, будто не веря: да нет же, нет, Леня, ну ты чего, как ты можешь сомневаться, забыл, что ли, Марат тебя всегда защищал, да и плевать на Марата — это просто не по-товарищески, не по-человечески, Леня! Потом посмотрел на Лодика, Наумова и Тимура. Лицо у него было несчастное, острое, как у мыши. Шумно шмыгнул носом, дрожащими пальцами потер шею. — Я… — Шакурин, не тяни резину. Быстрей давай, — грубо, чтобы завершить это уже поскорее, бросил Наумов — и Шакурин быстро скользнул к ним. — Ну ты и шкура… — с горечью и неверием вырвалось у Павки Огнева. — Просто глазам не верю. Шкура, а не Шакурин. Плечи Шакурина болезненно дёрнулись, а в следующее мгновение дверь в пионерскую комнату звучно захлопнулась. Несколько минут царила тишина. Мальчишки еще не оправились… от всего. Хотя бы от того, что Лодик ляпнул Кацу. В компании все знали, что у Каца за отец. И знали, что если исключат — ему влетит сильнее всех. Но сказать вслух! И сказать так… жестоко, никак иначе это не назовешь, жестоко, чтобы надавить, так гнусно! Павка даже про Марика на несколько секунд забыл. Охваченный болезненным сочувствием, осторожно шагнул к Лёлику — тот так и стоял с мертвым выражением лица и пятнами на щеках — бережно тронул за плечо. — Лёль, ты… не обращай внимания, ладно?.. Не знаю, что на него нашло… — Да, точно, ты же знаешь, он… — Эличка затараторил было, но тут же осёкся. Что «он»? Не то имел в виду? Не хотел? Да нет, как раз то самое, и очень даже хотел. Вопрос — почему, и вот этого Павка никак не мог понять. Может, если бы Марат рассказал, почему на нем лица нет последние дни, то понял бы, а так… — Брехню сморозил, короче, — буркнул Серёжка Дыркин. — Из головы выкинь, серьезно. — И вообще… — Перестаньте. — Лёлик выдохнул это едва слышно, надтреснуто и очень несчастно, но все мгновенно замолчали. Худенькие плечи медленно поднялись, опустились, тонкие пальцы нервно поправили воротничок… И совсем другим тоном Кац поинтересовался: — Меня другое волнует. Мы что, правда позволим им просто так взять и избить Маэстро?