Мальчик, море и музыка

Осознавать, что идет по-прежнему всё тот же день было странно. Выйдя из школы, Марат недолго постоял на крыльце, покачиваясь с носка на пятку и подставив лицо теплому ветру. Ещё шёл урок, поэтому во дворе тихо, только изредка ходили туда-сюда — может, пришли заниматься дополнительно, может, возвращаются. Марик смотрел вокруг рассеянными глазами, но ничего толком не замечал. Всё тот же день. Весенний, теплый, солнечный. Тот же день, когда он кормил с друзьями голубей, и небо было таким ярким. И когда Павка, смеясь, ходил по бордюру — изображал циркача. И когда под пальцами шуршала бумага, так и оставшаяся чистой. Надо же. Интересно, что у них там сейчас… Марик бросил быстрый, вороватый взгляд на окно пионерской комнаты, загороженное наполовину пышной буковой кроной, но тут же опустил ресницы. Об этом лучше не думать: накрутит себя, расстроится… И так не весело. Куда пойти? «Смотря куда ты хочешь попасть». Домой? Нет, точно нет. Дед, понятно, ещё на работе, но Гаянэ будет смотреть тревожными глазами, молчаливо жалеть, может, еще с расспросами пристанет… Ну, то есть как пристанет. Робко спросит, а Марику будет тошно, потому что и рассказывать не хочется, и обижать тем более не хочется. Точно не домой. Тогда — на крышу? Смотреть на небо, глубоко дышать его синевой и уже почти летним солнцем? Может, мороженое купить… А, денег нет, ну понятно, у него никогда с собой нет, дед дает строго «под отчёт». К морю? Нет. Людей вокруг хочется. Поговорить с кем-нибудь… Но с кем? С Гаянэ не такие близкие отношения, плюс деду доложит. Деду рассказывать… Марик даже дёрнулся. Нет, нет, к этому он точно не готов. Придется, конечно, куда деваться. Говорить, докладывать, объяснять, выслушивать суровый вердикт, спорить, терпеть порку. Придется, но… Не сейчас. Не сейчас, пожалуйста. Тяжело слишком. Наташеньке Лейсановне? В груди тоскливо заныло: кружевная шаль на плечах, веселый взгляд чудесных темных глаз. Наташеньке, пожалуй, можно… Только вот она учительница. Вдруг на стороне Чингиски? Хоть и любит Италию так же, как сам Марат, но все равно… Учителя — странный народ. Вот как в «Маленьком принце», Марик как-то прочитал эту красивую сказку. Если скажешь: этот мальчик любит ловить бабочек и кормить голубей, у него сбитые коленки и смешная шапка непослушных волос — учителя не поймут, спросят: хорошо ли он учится? Ответишь: он любит историю и математику, у него дурацкая привычка слюнявить карандаш, пока решает примеры, а еще он плакал, когда рассказывали про казнь Стеньки Разина… А тебе скажут: «нет, а оценки у него какие?» Отвлекая себя мыслями, Марик не заметил, как побрел прочь от школы, сам не зная, куда. Поддевал ботинками камушки, путался взглядом в яркой листве. Ветер треплет высокие кроны деревьев, мягко шелестит ими. Послушно ложатся под ноги узкие улочки любимого города, накаленные солнцем, отовсюду звучит звонкий ритм множества шагов, голосов, смеха, споров, а сверху — слепящее желтое солнце и редкие ленты облаков. Вот мальчишка прошуршал шинами велосипеда, даже помахал Марику рукой — знакомый, наверное? У Марика всегда была плохая память на лица. Прошла мимо полная женщина с корзинкой, хлопнула дверь, затрепетали на ветру простыни — вывесили сушиться, похожи на паруса, хлопают как крылья огромной птицы, наполняют воздух приятной свежестью. Его город, его солнечный, радостный мир. Вот он, здесь — живет и звучит, дышит, смеется, разговаривает, спорит, стучит каблуками, шуршит шинами, хлопает крыльями-простынями. Поет свою бесконечную песню, как там, в «Любимце нового Орлеана» — фильме, с которого всё началось. Марик едва заметно, грустно улыбнулся, рассеянно касаясь алого галстука, вот уже пятый год повязанного концами вниз, как у Пепе. Вот бы сейчас с Марио Ланца встретиться, поговорить… («Ага, стал бы маэстро Марио тебя слушать, губу закатай», — тут же мысленно усмехнулся Марат.) Он ведь поступил бы так же, да? Наверняка! Марику упрямо хотелось верить. Не может человек, который так поет, и такое поет — поступить иначе. Чтобы так петь — нужно отдавать сердце. И сердце должно быть большое, горячее и честное. Значит, у Ланца — именно такое. Но… Вот интересно: а далось бы легко? Где-то он слышал — то ли от деда, то ли, может быть, прочитал в книжке — что поступать правильно — легко и приятно, что это единственно верное, естественное для человека поведение. Но тогда почему так смятенно на душе? Значит, поступил неправильно? Или… Марик упрямо покачал головой, сосредоточенно скручивая концы галстука. Сердце то и дело сбивалось с ритма, даже раздражало —привык к ровному звуку; казалось, будто от сердца, от головы тянутся тонкие нити, не дают уйти. Вот он шагает по солнечному, любимому городу, встречает глазами всплески золотого света, слушает веселое хлопанье крыльев-парусов, вдыхает солёный запах с моря, и на душе делается легче и спокойней… А мысли все равно нет-нет — а вернутся назад, к школе. И он мысленно пробежит по лестницам и коридорам, влетит в пионерскую комнату: ну, что там, что, что они?.. А учителя — что? Наверное, все ужас как злятся, расстроены, обижены. Как бы помочь, как объяснить, что он просто не мог по-другому? Но, хоть и вздрагивало сердце, и проваливалось то и дело в живот, и болезненно тянуло назад… Марик не хотел ничего менять. Он знал это чувство, когда ляпнешь что-нибудь сгоряча, обидишь, а потом все бы, кажется, отдал, чтобы отмотать время назад и все изменить. Сейчас чувство было другое. Вот принято решение. Правильное ли? Марик снова и снова спрашивал себя, пока, наконец, не махнул устало рукой: да черт его знает! Просто иначе он поступить не мог и не хотел, вот и всё. Сделал так, как требовало все внутри, так, чтобы продолжить себя хоть немного уважать. А правильно это было, неправильно… Наверное, лучше вообще не задавать таких вопросов. Тем более, есть другой. Что будет дальше? С друзьями все более-менее понятно. Кто-то обидится всерьез. Марик, поразмыслив, даже примерно смог предсказать, кто именно: наверняка Лодька… Ох, Лодька, Лодька… В груди тоскливо защемило, да что ж ты будешь делать. «Совершать честные, искренние поступки легко и приятно», да?.. А что, если поступок не нравится никому, кроме тебя? Ведь он правда не хотел Касынову ничего плохого, ну вот честно! Но получилось, что сначала дурацкий конкурс, а теперь ещё оценки… Из пионеров Лодьку не исключат, это понятно, но тройку поставить могут, еще на собрании протащат: мол, звеньевой, такой достойный мальчик, а троек нахватался. Из-за «тлетворного» влияния, что бы это ни значило. Кто еще серьёзно обидится? Тимур, пожалуй, и все, для кого быть пионером вправду важно. В консерваторской школе с пионерством не так сильно давили, как в общей, поэтому таких идейных немного, но есть, и они наверняка очень разозлятся. Что ж… Марик горько усмехнулся, дёрнул за галстук. Ничем упрекнуть. Полное право имеют обидеться и вполне закономерно посчитать его ужасным человеком и даже морду набить. Другие — обидятся, но не сильно. Наверняка поцапаются с Сережкой Дыркиным, это уж точно. Костик Осин расстроится и будет дуться, и Наумов за компанию, но легко оттают, надо просто подождать. Хотя Наумов — лошадка темная, ни с кем близко не общается… Возможно, обидится Эличка, у него мама суровая, но Эличка человек мягкий, понимающий — поворчит да перестанет. Павка, Лёлик Кац — эти поймут. Ленечка Шакурин, может, обидится, но он не злой, надо будет только успокоить насчет родителей, дать политическое убежище от них, если исключат, с учителями поговорить, чтобы понимали ситуацию, или позаниматься с ним отдельно, побольше, чем с другими. Павка… Ну, это же Павка! Павка Огнев! Вот уж на кого Марик всегда может рассчитывать. Лёлик — добрый, понимающий, храбрый… Вдруг вспомнилось: легкие, полетные верха, трепет тонкого горла, чуть подрагивающие руки-перья, затуманенный взгляд, искренний рассказ о родном Ленинграде, от которого ком в горле даже у него, никогда в Ленинграде не бывавшего… Лёлик, пожалуй, и сам поступил так же. С друзьями понятно. Помирятся со временем. Будет тяжко выслушивать, объяснять, извиняться, но это цена его решения. С оценками — тоже понятно: уже пообещал, что сделает все возможное, надо будет, кстати, старшеклассников поспрашивать, кто согласен помочь, потом организовать занятия — несложно, даже не в тягость ничуть. Он виноват — он исправит, что сможет. Здесь всё ясно. Дальше. Его исключат из пионеров. Марик растерянно остановился, ошеломленный тем, как спокойно прозвучала эта мысль. Это уже точно. Это давно витало в воздухе, постепенно становилось настойчивей, плавным крещендо набирало силу, и вот теперь — finita la commedia. Его исключат. Что это значит?.. Марик тронул пальцами узел галстука у горла, такой привычный, что стал незаметным. Живо вообразил: вот протаскивают на собраниях. Говорят трескучие, заученные фразы, от которых разит чиновничьим канцеляритом, как по радио. Костерят последними словами, припоминая все грешки, от прогулов и обстрела одноклассников жеваными бумажками до шаржей и хамства учителям. Вот он стоит, слушая все это, покаянно опустив голову… Марик криво ухмыльнулся. Ага, губу раскатал. Он дедовы-то наставления не всегда спокойно слушает, огрызаться начинает, а тут тем более. Как бы до серьезной ссоры не дошло, особенно когда начнут распекать, почему товарищ Магдаров не заслуживает «почетного звания пионера». Марик всегда недолюбливал эту пропаганду. Не потому, что был не согласен — с чем там можно не соглашаться? — а просто потому, что ее слишком много и отовсюду. По радио, по телевизору, от учителей, из книг, даже от деда постоянно слышишь, какое великое социалистическое государство Советский Союз, как всем повезло здесь жить, как это важно и почетно — быть пионером, коммунистом, нет в мире большего счастья. И все ведь правильно говорят! И страна действительно великая, и счастлив Марик, что родился именно здесь, и порой гордость до слез разбирает, стоит только подумать про папу, отдавшего жизнь ради того, чтобы он, Марик, и все его друзья, близкие, знакомые, все-все-все жили на свете. И быть пионером здорово — быть честным, помогать слабым, крепко дружить, почему это может быть не здорово? Просто много этого очень, настолько, что вспыхивает желание поспорить и к словам прицепиться. И так приторно, таким преувеличенно-счастливым голосом, что зубы сводит. И всё же… Марик представил, как с него торжественно снимают галстук — и в глазах предательски защипало, а в горле встал комок. Снимают галстук. Все смотрят. Все понимают, что он больше не пионер, не заслуживает быть пионером, он теперь — изгой, пария. Смотрят презрительно, мол, так тебе и надо, Магдаров. Сочувственно: мол, как же ты так? Скучающе: домой бы, надоели эти церемонии… От волнения, от острого желания ни за что не выдать, что ему вовсе не все равно, холодеют руки. Он держится прямо, Марик твердо знал, что будет держаться прямо, нарочито-независимо, вскинув голову и равнодушно-дерзко глядя в глаза. Потому что — а как по-другому? Прощения вымаливать?! Вот уж нет! Никто от него слова жалобы не услышит, лучше язык себе откусит! Марик измотанно прислонился к теплой стене. Он всё шёл и шёл, сам не понимая — куда. Кажется, почти дошёл до дома, чуть дальше развилка будет: к дому или к морю. Здесь они с Павкой тогда и шли тем апрельским вечером после «Любимца Нового Орлеана». Было прохладно кругом, но так горячо в груди от самого удивительного на свете голоса, от горячего итальянского солнца, от горячих и нежных песен, что холод отступал. Оставались только тепло и радость. «Это был день, когда меня приняли в пионеры, — вдруг больно стукнуло в висок. — Это… Как же так совпало-то?!» От жалости к себе предательски запрыгали губы. Марик резко помотал головой, встряхиваясь, отгоняя тяжелые мысли, а они все лезли и лезли. Вот срывают галстук, резким движением, как погоны в войну, смотрят сурово и холодно: не пионер ты, Магдаров, не пионер! И со всех сторон — взгляды, взгляды, взгляды, и черт его знает, что хуже: презрение или сочувствие. И прохожие шушукаются. И «Петя, не подходи к нему, он без галстука!» Марик тихо, нервно рассмеялся больше чтобы сладить с дыханием. Беспокойные пальцы беспрестанно двигались: теребили краешек рубашки, терзали уголки портфеля, скребли шею, зарывались в волосы, трепетали быстро-быстро, словно двигаясь по знакомым клавишам. Хватит, хватит, нельзя так себя изводить, нужно отвлечься, давай, подумай о чем-нибудь другом… Интересно, полноценную церемонию устроят, протащат перед всей школой, чтобы другим неповадно было, или по-тихому, позволят просто сдать галстук? С одной стороны, с Чингиски станется протащить. С другой — возможно, побоятся дедушкиного авторитета. «Дедушка…» Ох, дедушка. Сердце ёкнуло. Всё это время Марик изо всех сил отгонял главное, не мог, не готов был об этом думать, но… Дедушка… Мальчишка нервно провел по шее, по затылку, пытаясь успокоиться. Прислонился головой к стене, выравнивая дыхание. Посреди жаркого дня предательски стыли руки. Дед, наверное, от него откажется. Зачем ему такой внук? Ну вот серьезно? Вместо серьёзной музыки какие-то песенки итальянские поёт, вместо достойного пионера, примера для общества, достойного сына фронтовика, внука настоящего коммуниста — лодырь и пария… Откажется, это точно. Может, из дома выгонит вообще… Марик истерично хихикнул — звук получился больше похожим то ли на кашель, то ли на всхлип. Перегнул, конечно. Какое «выгонит»? С мешочком на палочке, что ли? Даст кусок хлеба, луковку, и иди на все четыре стороны, пока семь пар железных башмаков не сносишь — не возвращайся? Очень смешно. Не выгонит, конечно. Но… Но ведь всё узнает. Почему Марика исключили. Почему он отказался писать статью. Узнает, насколько для него важна итальянская музыка и песни, если, даже сталкиваясь со всем этим вот, даже стоя посреди улицы и очень стараясь не разреветься или хотя бы унять ледяную дрожь в руках — он выбрал их, свои песни, вместо того чтобы поступить так, как удобней, приятней и лучше, наверно, было бы для всех. Узнает. «Совсем разочаруется во мне, — тоскливо пронеслось в голове. — Клоуном обзовёт. И еще как-нибудь. И «господи, за что мне послали такого внука». Хотя нет, этого не скажет, это он в шутку обычно, несерьезно. А тут…» Воображение живо рисовало, как удивленно и холодно посмотрит дед. Будто он совершил величайшую глупость в мире. И добро бы по каким-нибудь достойным причинам, дедушка мудрый, понимающий, на многие проделки закрывает глаза, если намерения были благородные, но тут! Ради какой-то ерунды, ради песенок из дешевых мюзиклов! И вот он смотрит, будто… Будто «я был о тебе лучшего мнения». Будто «твой отец бы так не поступил». А раз «не поступил бы», то зачем мне такой внук? Нет, такой — мне не нужен. Иди куда-нибудь подальше и ищи себе другого дедушку. Марик сильно ущипнул себя за нос и шумно, прерывисто вздохнул. Больно укусил нижнюю губу — чуть кровь не выступила. Хватит разводить сырость. Накрутил себя до последней возможности, трясет всего. Успокойся. Не будет этого! Ну, то есть… Не то чтобы Марат совсем уж безосновательно себя накручивает. Накручивает, конечно, но всё же… Взгляд, под которым каменеет спина, под которым ты — словно не ты, а кто-то другой, кто-то, кого хотят в тебе видеть гораздо сильнее, чем тебя самого… Дедушка убеждённый коммунист… Он очень расстроится, и, наверное, будет в тебе разочарован, но… Но это ведь не значит, что он тебя больше не любит? Правда? Ну, правда же?.. Марик отчаянным движением взъерошил и без того встрепанные волосы. Уверенности в нём было — ни на грош. Земля под ногами, казалось, превратилась в палубу корабля… да какой там корабль — утлая лодчонка посреди бурных волн. Даже голова закружилась. Нужно к морю. Теперь точно — к морю, если он сейчас увидит что-то, связанное с дедом, то разрыдается, честное слово. Когда мама уехала, он, кажется, тоже к морю побежал… Сейчас — не бежал, а медленно шел. Шаги гулко разносились в каменных оковах небольшой пустынной улочки. Уже почти добрел до развилки к дому, как вдруг дорогу заступили две фигуры. — Далеко идешь, Магдаров? — миролюбиво поинтересовался Вадик Наумов, заступая ему дорогу. Так. Взгляд Марика тут же сделался тяжелым и цепким. Оценивающим. Хотя тут и оценивать, в общем, нечего, все ясно. Бить пришли. Мальчик мгновенно встряхнулся, согнул руки, напружинился, готовясь к драке. Не думал, что до такого дойдет, но, в принципе, ничего удивительного. В глазах товарищей он заслужил хорошую трепку. Оценил диспозицию. Трубач Тимур, бледный и решительный, крепко сжимающий кулаки; угрюмый Вадик Наумов, набычившийся, сжимающий губы в ниточку. Всё понятно: Наумов за Костика заступается, похоже, Костик расстроился сильнее, чем Марик предполагал, он чувствительный. Тимур — тут тоже понятно, на то он и Тимур, правда, не Гараев. Но… Заслышав шаги за спиной, Марик резко обернулся и встретился глазами с темным, нездорово-решительным взглядом Лодика Касынова. Возле него — бледный, виноватый, растерянный, будто выжидающий момента слинять, Ленечка. Запугали? Он мягкий, явно на шухер привели, в драке участвовать не будет… Чёрт. Вот и помогай таким вот Шакуриным с каллиграфией, вот и провожай, понимаешь, до дома… А сердце, несмотря на злую иронию, горько сжалось. Эх, Ленька-Ленька… Ладно, понятно все. Но вот… — Лодька? — вырвалось изумлённо. Быстро, бессознательно скользнул глазами по лицу Касынова: на скулах пятна, губы бледные, плечи напряженно подняты. — Что ты тут… Погодите. Погодите, это абсурд какой-то, сумятица. Лодик никогда не решал дела кулаками, всегда строго укорял самого Марика, если он ввязывался в драки, не понимал странного приятельства с Сережкой Дыркиным, глаза закатывал, когда говорили про драки стенка на стенку с пацанами из другого района. Он-то что тут делает? Арбитром пригласили?! — Мы решили, Магдаров, что ты поступил не по-товарищески, — твёрдо заговорил Лодька. — Но мы даем тебе шанс одуматься. Либо ты пишешь статью, как нам всем нужно, либо мы тебя бьем. Выбирай. Слова — это неважно. Слова вообще не имеют никакого значения. Значение имеет звук, интонация, голос… И за внешней твёрдостью Марик слышал, как подрагивает голос Касынова. Напряженно, как горло у человека, который изо всех сил старается держаться с достоинством. И также подрагивают его пальцы, и взгляд — темный, блестящий… Прямой? Не отдавая себе отчета, зачем, Марик пристально взглянул Лодику в глаза. У него никогда не было тяжелого взгляда, как у деда — тот взглядом мог с землей сравнять. У Марика глаза были живые, острые, внимательные, но даже близко не пугающие. И все-таки прямого, пристального, будто бы ищущего взгляда Лодька впервые в жизни не выдержал. Отвел глаза. Всего на пару мгновений, после сразу решительно вскинулся и старательно, твёрдо, явно подражая кому-то, отчеканил: — Ты согласен написать статью? — Нет, — сорвалось с губ, и Марик сам себе удивился — так это оказалось легко и спокойно. Небрежно встряхнулся, швырнул в сторону портфель, хрустнул, разминаясь, костяшками. Не первый раз дерется. — Я виноват, согласен. Побить решили — пожалуйста, ваше право. Но просто так — не дамся. Его соперники уважительно кивнули. Марик покосился на собственные пальцы. Обычно он так не делал, но… Дедушка… И зыбкое, болезненное ощущение, когда он не мог, хотел и не мог прекратить играть. Будто если перестанет, то случится что-то очень-очень плохое, просто ужасное. Если перестанет… — Пальцы не трогайте, — без выражения, не выдавая, как больно сжалось все в груди, попросил Марат. — Хорошо, — почему-то вместо Касынова ответил Вадик. Мгновение перед дракой всегда тянулось долгим-долгим адажио, прежде чем сорваться в сумасшедшее престессимо. Вот и сейчас Марик замер в кольце противников. Словно никто не решался начать — ведь это же Вадька, Лодька, Тимка, это же Марик, они же друзья, вместе в кино ходили, вместе в оркестре играли, вместе спектакль ставили!.. — но потом… Ну, музыка, играй!

* * *

Мальчишки нашли Марата не сразу. Сначала бурно спорили, что вообще делать: может, к взрослым обратиться, учителей позвать, за родителями сбегать, или вообще в милицию?! Павка, наконец, на всех рявкнул: какие, к черту, взрослые, вы с ума сошли — взрослых в это втягивать?! Во-первых, Марат такому точно не обрадуется, и будет прав. Во-вторых, это объективно все усложнит, потому что взрослые ни во что вникать и разбираться не будут, выдадут всем профилактических тумаков, да и все. Потом спорили, где Марата искать, пока Павка не рявкнул на всех повторно, чтобы замолчали, и не принялся лихорадочно размышлять. Он примерно представлял, где искать Марика, если ему тоскливо: на крыше, в парке (была там уютная маленькая скамеечка, наполовину скрытая кроной согнутого дерева) или дома. Заспорили было еще раз: может, лучше разделиться? Нас тут пять человек, быстрее все оббегаем! Но Эличка возразил: «С ума сошли? Его там вчетвером бьют, может, отбивать придется, как вы это в одиночку сделаете?». Поэтому пришлось вместе. Сначала сбегали в парк, Оська пулей сгонял на крышу к голубям. Не нашли. — Дома, что ли? — снова закручинился Павка. — Да нет, е пойдет сейчас домой… — Может, у вас дома? — Элька, ты гений! Бегом! …не успели. Леньку Шакурина часто ставили на шухер. Он завидел их первым, выдохнул «Шухер!»… И первым же припустил прочь. Сережка Дыркин с яростным криком рванулся вперед — поймать, схватить за шкирку, наподдать хорошенько за то, что такая шкура! Но не успел. Тимур, Лодька — бросились врассыпную. Наумов задержался, и на мгновение Павка увидел его бледное, растерянное лицо с откровенной болью в глазах. Вадик приоткрыл рот, протянул руку с Осину... Но тот первым бросился к Магдарову. — Марик, ты в порядке?! Марик? Марик, скажи что-нибудь! Мамочки, как они тебя… У тебя что-нибудь болит? Что-нибудь сломано? Марик? Марик?! — Да помолчи же ты! — раздраженно рявкнул Павка и решительно перекинул руку Марата через свои плечи. — Живой? — Относительно… — выдохнул, и на губах вздулся кровавый пузырёк. Судя по состоянию Наумова, отбивался Магдаров изо всех сил. Оба выглядели одинаково помятыми, правда, Наумов — немного меньше. «Ну, понятно, втроем били, сволочи», — зло подумал Павка, невольно загораживая Магдарова плечом. — И чего он тут стоит вообще?! Избил, а теперь стоит! С рожей растерянной!» — Наумов, свали отсюда, — бросил Сережка Дыркин, сильно толкнув его в грудь, но Вадик даже не пошевелился. — Ребят, я… — он растерянно смотрел то на Марика, безвольно повисшего на плечах Огнева, то на Оську. — Слушайте, я же… Ничего плохого… — Какая-то мучительная мысленная работа отразилась на его лице. Павка заметил, как поднялись и опустились широкие (на зависть остальным, еще угловатым и хлипким, мальчишкам!) плечи, и Наумов обреченно спросил: — Чем помочь? Товарищи растерянно переглянулись. Лёлик смотрел сочувственно, словно что-то понимал, Оська — то отводил глаза, то вскидывал: ну зачем, ну почему, ну для чего ты так, ну кто тебя просил, в конце-то концов! Сережка воинственно двинулся вперед, готовый еще раз послать Наумова на все четыре стороны, но Эличка (Павка не успел) вовремя схватил его за плечо. — Не надо. Руки лишними не будут. — И, к Вадику: — Помоги дотащить. — Нет, — резко прохрипел Марат. — Нормально всё. Сам дойду. Ботинки противно скрипнули о брусчатку. Магдаров покачнулся, пытаясь выпрямиться, Павка мгновенно дёрнулся подхватить, придержать… Но Марик не упал. Только тяжело оперся на друга и едва заметно, вымученно улыбнулся расквашенными губами. Побили его крепко. На лице уже наливались лиловым синяки, из носа толчками текла кровь, губы разбиты, Марик то и дело дотрагивался языком и морщился. Рубашка помята, рукав надорван, костяшки сбиты. Что под рубашкой — бог знает… Павка чуть прижал друга к себе, бережно, едва касаясь: — Ты как? Ничего не сломано? — Нет… — Марик медленно, прерывисто вдохнул, морщась, попытался было укусить губу по привычке, но тут же болезненно скривился и задышал часто и тяжело, сдерживая слёзы. Не хватало еще перед ребятами реветь. Тяжело дыша, прижал ладонь к рёбрам — отозвались болью. — Вроде… — Пойдемте домой скорее, — негромким, непривычно робким голосом окликнул Наумов. Сережка Дыркин огрызнулся «А ты вообще молчи! Заманиваешь куда-то?!», но Вадик упрямо продолжил: — Я умею… ну, раны. Обрабатывать. Младших много, они… Павка бросил встревоженный взгляд на Марика. Обычно такие решения принимал он, но сейчас, наверное, надо с Эличкой посоветоваться, он умный… Однако Марик слабо кивнул: — Идём. — Ты с ума сошёл?! Наумов тебя только что… — Идём, сказал… Почувствовав, что Магдаров сейчас не в состоянии спорить и доказывать, Павка на пару мгновений растерянно замер — ну вот и что прикажешь с ним делать, что у него в голове вообще, ударился, что ли, сотрясение мозга?! — но затем с тяжелым вздохом покорно зашагал за Вадиком. Наумов так Наумов, лишь бы этому вот… чуду в перьях помочь. По дороге в основном молчали, только Марат дышал тяжело, отрывисто, изредка прислоняясь головой к плечу Павки, закрывая глаза и бредя почти вслепую. Мальчишки поначалу несколько раз тревожно спрашивали: Марик, ты в порядке? Чего-нибудь нужно? Сломано что-нибудь? Ты как?.. Но Магдаров только что-то мычал, и от него отстали. Когда подходили к дому, Марик хрипло выдохнул: — Не к нам… Там Гаянэ, увидит. У тебя мама дома? — На дежурстве, завтра только придет, утром. Марик с облегчением прикрыл глаза. — Пошли скорее. Дома Павка потащил Марата умываться холодной водой. Остальные растерялись, не зная, куда приткнуться: в таких ситуациях руководил Маэстро, а тут он… Тут-то и пригодился Наумов. Он быстро раздал всем поручения. Ты — достань бинты, ты — принеси воды, ты — пошарь в аптечке, нужен йод. На него пару раз огрызнулись — будет тут еще указания раздавать, это ты его, между прочим, побил! — но все сделали, как сказал. Павка тем временем попытался помочь Марату умыться. — Так, давай-ка я… — Совсем с дуба рухнул?! — едва слышно рыкнул Магдаров, грубо отталкивая — Павка попытался сам его умыть. — У меня рук нет, по-твоему?! — Да я же как лучше!.. — «Как лучше»… Марик тяжело склонился над раковиной. Бросил взгляд на зеркало и брезгливо сморщился. Ну и рожа. Спасибо, руки не тронули, как и обещали. Вот только… Во рту привкус крови. Марик провел языком по зубам, проверяя, не шатаются ли. Вроде не шатались, только щёки и губы разбиты. Слава богу, не хотелось бы без зубов остаться. Где-то он читал, что голос зависит не только от связок, но ещё от осанки, телосложения, даже от прикуса, от того, как именно стоят во рту зубы. Хотя ему-то какая печаль. Стало тяжко и тошно. Резким движением плеснул в лицо ледяной воды, растер ладонями. В раковину закапало красное. Осторожно прочистил нос, прополоскал рот — красного стало больше. Скулы, виски отзывались болью, в голове начался неприятный, монотонный гул, захотелось встряхнуться, но Марик не стал — знал по опыту, что станет хуже. Мальчишка криво ухмыльнулся. Поймал взглядом в зеркале испуганное, напряженное лицо Огнева — и улыбка смягчилась, потеплела. Павка волнуется, переживает… Надо сказать что-нибудь. Не стоило, наверное, так резко отталкивать, Павке самому сделалось легче, если бы Марат дал помочь. — Ничего себе, да? — усмехнулся Магдаров. — Когда стенка на стенку дрались, легче было. Правда легче. Ударов больше, но ведь рядом товарищи — подхватят, поддержат, прикроют, если что, не все удары приходятся только на тебя. А тут… — Так тебя втроем били! Сволочи! Внутри растроганно, даже немножко больно дрогнуло оттого, каким искренним возмущением прозвенел голос друга. В груди разлилось тепло. Марик протянул руки, крепко прижал Павку к себе, стиснув за плечи. — Не переживай. Нормально все. — Да что «нормально»?! Как у них совести хватило?! Ты дурак, и как дурак поступил, но бить, бить-то за что! Втроем! Ладно бы один! Но втроем! Они тебя хоть не держали, а?.. — взмолился почти. — А то совсем как Коняга будут… Коняга — глава местной «преступной группировки», как с усмешкой окрестил их дед. Шайка мальчишек. Отжимали мелочь и еду у первоклашек, устраивали драки, подлые засады. Особенно почему-то невзлюбили ребят из консерваторской десятилетки: то ли классовая ненависть (все понимали, что из консерваторской попасть, например, в Московскую консерваторию гораздо легче, чем из обычной музыкалки, а это дорога в светлое будущее), то ли банальная зависть, то ли считали музыкальных легкой добычей. Ну, Марик с Наумовым пару раз объяснили, что они неправы. И да, дрались Коняга с приятелями откровенно подло. С камнями, палками, ходили слухи (лично Марик не видел), что один из его прихвостней соорудил себе что-то вроде биты, утыканной гвоздями. Могли зажать сопливого первоклашку и пошвырять друг другу, награждая тумаками. Или — да — взять мальчишку вдвоем, обездвижить, а третий будет бить. Подлее не придумаешь. Наверное, в другое время Марик бы возмущался точь-в-точь как Павка. Может, уже завтра будет возмущаться. Но сейчас слишком ныли рёбра и бока, и гудело в голове. А еще на краешке сознания докучливыми пчёлами продолжали гудеть мысли: дедушка, дедушка, дедушка, дедушка… Господи, дедушка, как он это всё воспримет, что скажет, а что дальше будет?.. С ним, Мариком, с дедом, со школой, учителями, исключением из пионеров?.. Что?.. На возмущение сил не оставалось: слишком долгий, слишком тяжелый выдался день, так что от усталости Магдарова чуть не мутило. Его шатало, то и дело он ненавязчиво, стараясь не показать Павке, пытался подержаться то за раковину, то за стену, то за самого Огнева. Голова медленно наливалась тяжестью, и больше всего хотелось поесть (за весь день во рту ни росинки), упасть в кровать и спать, спать, пока тошно не станет. — Шакурин… Не виноват, — слабеющим голосом пробормотал Марик, — запугали… видно было, запугали. — Ну и что?! Вот ну и что, Маэстро?! — Голос Павки упал до шёпота, словно подлаживаясь под его сипение. — По дороге бы сбежал, придумал что-нибудь, ты же для него… — Лодька ему… тоже много чего. Выбирать прикажешь? — Да ничего я не приказываю! Я не понимаю просто, как так можно! Так подло! И кто, главное, кто?! Касынов! Он же всегда за честность был, что его там по голове стукнуло, я не понимаю! Марик слабо поморщился. Павка — самый лучший на свете друг, спасибо… кому-то там сверху спасибо, что он у Марика есть, и оттого, как он переживает, в груди делалось тепло и смущённо: да не стоило, ну что такое, ну Марик что — барышня кисейная, чтобы так над ним тряслись? Ну побили и побили, ничего страшного. От неловкости хотелось резко приказать замолчать или хотя бы подальше и поглубже спрятаться. Но ещё оттого, как Павка тараторил и размахивал руками, рябило в глазах. Прилечь бы… «Как старичок себя веду», — хмыкнул про себя Магдаров. — Павка? — перебил мягко. — Можно я на тебя… — Язык все еще повиновался с трудом, приходилось делать паузы, чтобы нащупать новую мысль, новое слово. — Обопрусь немножко? Просто чтобы загладить вину за недавнюю резкость. Он бы и сам дошел… Наверное. Но Павке так будет спокойнее. — Да, конечно, конечно! «Касынов… Не понимаю…» — продолжало крутиться в голове, пока Павка бережно вёл его в гостиную. С остальными всё ясно: Шакурин испугался, Тимур — этот идейный, Наумов — разозлился за расстроенного Костю. Но Касынов? И ведь, судя по всему, это Касынов все и организовал, он вел себя как очевидный лидер. Почему? Что его по голове стукнуло, действительно? Неужели отказ Марика так задел, так разозлил? Но злым он не выглядел (хотя это Касынов, с ним никогда не разберешь). Выглядел… Выглядел… Ох. Марик обессиленно уронил голову Павке на плечо. Внутри щекотало тоскливо и одновременно приятно: несколько лет назад это он вот так вёл полусонного Павку домой, а теперь… Марик машинально скользнул по горлу, нашаривая сотню раз сбившийся, перекрученный и помятый галстук концами вниз. Хорошо, не порвали. Теперь… В гостиной их снова окружили встревоженные ребята. Уже собрались, кто-то даже соорудил бутерброды, из кухни Марик расслышал шкворчание — похоже, решили пожарить яичницу. — Эличка, ты? — слабо усмехнулся, показав головой в сторону кухни. Эличка удивленно обернулся, перевел растерянный взгляд на Марата, и Магдаров неожиданно зашелся в коротком, непривычно тихом, фыркающем смехе, непохожем на его обычный — звонкий, радостный и открытый. Очень уж у Элички непонимающее было лицо. — Правда я… А как ты?.. — Маму твою помню. Тоже всегда готовила, если мы побитые приходили. Павка усадил его на диван, Лёличка сунулся под руку с чашкой чая, Эличка и Сережка Дыркин метнулись на кухню за едой, Котька-Оська носился по дому, как угорелый, всем успевая помочь, так старался, что неловко смотреть. Наумов подошел с аптечкой в руках и сосредоточенным выражением лица, за которым Марик легко угадывал нерешительную, виноватую робость. Бедняга даже глаза на него мучительно стеснялся поднять. — Маэстро, если что — ты только мигни! Мы его мигом скрутим. Он у нас вообще на карандаше тут, чуть что — мы его живенько… Фьють! Дыркин! Ну, Дыркин! Марик запрокинул голову (затылок тут же отозвался болезненной тяжестью, мальчишка негромко охнул) и заливисто, пускай и хрипло, искренне расхохотался. Дыркин, скотина ты веснушчатая, как я тебя люблю! Единственный не смотрит так, будто я тут помирать собрался! Он попытался было запустить в ехидно улыбающегося Серёжку ближайшей подушкой, но, естественно, промахнулся. Зато ребята рассмеялись, и Марик физически ощутил, как мускулы отпускает напряжение, даже на спинку дивана откинулся, с облегчением прикрывая глаза. Фух. Смеются хотя бы, а то словно похороны, честное слово. Чего они так носятся-то? Ну, побили и побили. Виноват, вот и побили, никто не обязан мириться с тем, что Марика тут итальянской музыкой пришибло так, что не соображает уже ничего, похоже. Первый раз с синяками, что ли? Такой переполох устроили. Приятно, конечно, но… В ванну бы вернуться и спрятаться под раковиной, сделаться крошечным, как фэйри из оперы по «Сну в летнюю ночь», и чтобы его никто не видел. От мучительного стыда густым жаром горели щёки и уши. Ну не надо так, ну зачем так, ну он же не фарфоровый, сам бы разобрался… Спасибо, конечно, но не надо, пожалуйста… — Можно? — Наумов тряхнул аптечкой, привлекая его внимание. — Тебе бы… Того. Подлатать. — Валяй. Несмотря на недавние шутки Дыркина, когда Наумов начал осторожно обрабатывать его физиономию явно привычными, ловкими пальцами, воздух загустел от тишины. Поглядывали ребята явно напряженно, настороженно. Дыркин ненавязчиво хрустнул костяшками, вот ведь воинственное создание. Марик откинул голову, незаметно ища взглядом Костика, из-за которого Наумов наверняка во все это и ввязался. Вот он, родимый. Стоит, ресницами хлопает. Виноватый-виноватый, аж кончик носа покраснел и заострился. Марик тяжело вздохнул. Вот вообще сил на это нет, честно. Но ладно. — Эй. Наумов. Тот издал неопределенный звук. По разбитым губам Марика пробежала ехидная улыбка. — Ты далеко от меня не отходи. Оклемаюсь — так отделаю, чтобы неделю с кровати не вставал. И тихо рассмеялся вместе со всеми, глубоко втягивая в себя вновь легкий, свободный воздух. Наумов — рот дёрнулся короткой улыбкой, будто шутка рассмешила, но непонятно, можно ли смеяться — тоже глубоко вдохнул. Марик слышал свист, видел, как приподнимается грудь, расправляются плечи… И расслабленно обмякают. У Вадика всегда невыразительное лицо, спокойное, обычно задумчивое или немного недовольное, словно вот-вот снова ворчать начнет, что они глупые и на рожон лезут, а он один за всех отдувается. Потому-то, наверное, Марик только сейчас, когда его лицо смягчилось, а взгляд наполнился искренней, глубокой благодарностью, понял, каким застывшим Наумов был все это время. Костик Осин, отсмеявшись (смех звучал слишком звонко и часто, будто нарочито), скользнул к Наумову и Магдарову, принялся подавать Вадьке то бинт, то йод. Поглядывал встревоженно то на одного, то на другого: все в порядке? Все хорошо, никто не сердится? Вадька бросил на него неопределенный взгляд, по которому нельзя распознать ничего, кроме недовольства, но он всегда недоволен. — Ты не сердишься, Маэстро? — наконец, выдохнул Оська, заглядывая Марату в лицо широко раскрытыми, умоляющими глазами. — Совсем-совсем? Правда? Марик открыл было рот, чтобы съязвить («Сержусь, конечно, я ж говорил, что побью его хорошенько, ты чем слушал?»), но посмотрел в жалобное Костино лицо… А ведь он, бедняга, виноватым себя ощущает, что Наумов с Касыновым пошёл… — Мне-то чего сердиться. За мной вина, не за Наумом. Пока Наумов его обрабатывал, Марик от нечего делать переводил взгляд с него на Костю и обратно. И если по Вадьке сказать было ничего нельзя — с виду такой же спокойный, как всегда, только в редких взглядах исподлобья читается стыд — то у Осина, как обычно, все на лице написано. Сердится на Наумова, то и дело будто случайно локтем тыкает, будто никто не замечает, ага. Марик устало потер лоб и переносицу, заодно проверяя, не болит ли нос. Это абсолютно не его дело, и потому Марик молчал в тряпочку, но… Поговорить бы этим двум, по-хорошему. Они всегда держались немножко поодаль ото всех. Больше, конечно, из-за Наумова: у Кости вся душа нараспашку, а Наумов товарищ закрытый. Поэтому Марик затруднился бы описать их отношения. Но если то, что он видит и слышит — правда, то выходит, Наумов Осина слишком опекает. И Марата, бить пошёл из-за этого же. Не из-за себя — из-за Осина. А Осину это, судя по всему, даром не нужно. Костик мальчишка чувствительный, наверняка больше всех расстроился из-за его, Марика, выходки. Ему бы — чтобы рядом побыли, выплакаться дали. А не бить лезли. Но Наумову всегда было проще делом помочь, чем… От усталости глаза закрывались. Мысли, которыми он себя отвлекал, чтобы не думать о плохом, о дедушке, о том, что будет завтра — путались, как цветные нити в клубке. Кто-то перебирал их тонкими пальцами, сплетал красивые половички, кто-то… Тело медленно немело. На Марата наваливалась дремота, хотя за окном только-только сгущались сумерки. Слишком долгий день. Долгий, долгий, долгий, долгий день. — Марик? — Павка легонько потормошил за плечо, и Марат нехотя приоткрыл глаза. — Тебе бы чаю, а?.. Бррр! Помотал головой и похлопал себя по лицу ладонями, нехотя возвращаясь в вертикальное положение. Уши горели огнем, он машинально кинул быстрый, беспокойный взгляд на друзей: никто не усмехается? Как стыдно, хоть под землю проваливайся: всего-то потрепали чуток, а он тут отключается… И вообще стыдно. За всё. За то, что заставил волноваться (тут Марику, если честно, под землю не только от стыда хотелось провалиться, но и от уязвленной гордости). За то, что подставил со статьей. За всё. Неужели на него правда не злятся на это?.. Да нет, не может быть. Наверняка злятся, не могут не злиться, это нормально — сейчас злиться, нет ничего более естественного. Просто сейчас, получается… наверное… есть более важные вещи? Да? Марик беспокойными пальцами растёр виски. Хорошо его побили, конечно. Такая сумятица в голове, что сам не понимает: дельное думает, просто сформулировать не может, или окончательную белиберду. Мальчишки сначала хотели, чтобы Марик поел один, они, мол, потом по домам разойдутся, там поужинают, но Марик настоял, чтобы все вместе. Иначе было бы совсем неловко: он тут один живот набивает, а они что — стоять и смотреть будут? Так не делается. Поели, напились чаю. Успели даже немного разговориться — не сидеть же в гробовом молчании, правильно? Марик больше молчал, только рассеянно улыбался шуткам Элички и Серёжки, переводил с одного на другого робкие, благодарные, виноватые глаза, словно искал ответ в лицах, взглядах, в звучании голоса: всё ли хорошо? На него сердятся? Обижаются? Но ребята вели себя абсолютно как обычно, только порой поглядывали на него встревоженно, словно сами спрашивали, здоров ли, нужна ли помощь. Марик в ответ вскидывался, улыбался, всем видом показывал, что все хорошо. Все и вправду хорошо. К боли в лице, рёбрах, животе уже привык, голова кружиться перестала, кровь, капающая из носа, остановилась. Только под кожей, под рёбрами всё ещё жило мучительное желание забиться под раковину на ближайшее десятилетие, потому что стыдно, стыдно, стыдно, и неужели на него правда никто не злится, и почему, и как так может быть, что не злятся, если он правда поступил — для них, не для себя — плохо?! «Брррр… — Марик глубоко вздохнул, поднял и свел вместе лопатки, пытаясь скинуть напряжение. — Нужно спросить, я так с ума сойду». — Павка? Огнев мгновенно вскинулся, оказался рядом. — Поможешь? Надо деду позвонить, что я у вас переночую. А у меня голос сейчас такой… Он поймет, что со мной что-то не то. Павка глубоко, со свистом вздохнул, глаза сделались жалобные-жалобные. Нервно закусил губу, сплел пальцы, звучно хрустнул костяшками. Марик покривился было по привычке от этого звука, и тут же с облегчением улыбнулся. Сержусь — значит, жить буду. — Ну Павка… — повторил настойчиво. — Пожалуйста. Очень надо. Если другой позвонит — он заподозрит. Я бы не просил, если бы сам мог. Один раз! Ты же ему уже звонил! — И чем это закончилось?! Марик звонко расхохотался, хоть смех и прервался тут же от боли в ребрах. Павка и правда звонил деду. Один раз. Трясясь, как осиновый лист, и сорок раз запнувшись за две короткие фразы. Произошло это, когда на Марика упал шкаф. То есть, буквально. Потому что Павка завирал, что фарфоровый сервиз на верхней полке — это наследие княжеского рода, дескать, его дальние предки были князьями. А Марик закономерно не верил. И Павка сказал, что там отпечатано клеймо какой-то древней, восемнадцатого века, фабрики. А Марик полез проверять. А потом его оттуда дружно выцарапывала целая делегация во главе с дедом. Дед тогда смеялся до слёз и купил тёте Алине точно такой же новенький фарфоровый сервиз. С самого что ни на есть советского, не царского завода. Ворча и причитая, что он вообще-то не секретарь и не нанимался, Павка все-таки потащился в соседнюю комнату, где стоял телефон, и Марик следом. Затрещало кольцо, набирая цифры, Павка нервно забарабанил пальцами по трубке. — У меня руки потеют. — Терпи, — ухмыльнулся Марик. — Не съест он тебя, не дотянется. — И чего я тут за тебя переживаю? — Павка скорчил рожицу. — Век бы тебя не видел. Марик широко и радостно улыбнулся, узнавая такое знакомое, привычное дружеское ворчание. Лучше уж «век бы тебя не видел», чем ощущать себя фарфоровым сервизом, над которым трясутся, чтобы пылинка не упала. — Да ты не переживай. Дед если и дома сейчас, наверняка еще работает. Наверное, ответит… — Гаянэ? — с явным облегчением выдохнул Огнев. — Слава богу! А, простите, это я не вам. Здрасьте! Это Паша Огнев, ага. Я звоню сказать, что Марик сегодня у меня переночует. Передайте Адалату Гадировичу, пожалуйста. Ага, спасибо. Печенья? — Марик неистово замахал руками. — Нет, не надо, спасибо, у нас все есть! Да, завтра уже дома будет, после школы придет. Ага. Спасибо, до свидания! А чего печенья-то нельзя? — Да я ее знаю, — хмыкнул Магдаров. — Возьмется сейчас печь, а это долго, опять домой поздно уйдет. — Ну и что? Сама ведь предлагает. — Марик с удивлением покачал головой. Как это «ну и что»? — Ладно, пошли. Поздно уже, сейчас все разойдутся, постелем тебе диван. Спать охота. Марик покачнулся, удержался за краешек стола, перевел дыхание. В сон и правда клонило невыносимо, отступившая было дремота навалилась заново. Мальчишка помотал головой: нужно еще поговорить о важном. — Павка… — А? — Он шагнул было к двери, но остановился, обернулся на изменившийся, напряженный голос. — Что? — Слушай… Я ведь… Марик нервным движением, просто чтобы деть куда-нибудь непослушные пальцы, взъерошил волосы. Глаза беспокойно блестели, взгляд забегал, но Марик быстро встряхнулся и решительно, твёрдо посмотрел на друга. Бегающие глаза всегда выглядят жалко. — Я ведь… понимаю, что… ай, короче! Вы почему все такие милые? — Марик ехидно усмехнулся, привычно пряча страх за улыбкой. — Я же понимаю, что у вас всех будут из-за меня проблемы. Не ври, что про маму не переживаешь. Он порывисто шагнул к Павку, с искренним состраданием стиснул его плечи, словно прикосновением уже сейчас пытался сказать то, о чем они обязательно поговорят в будущем: что тётя Алина расстроится, но она все равно Павку любит, и неважно, с галстуком или без. Марик обязательно это скажет, а пока что… — Так почему? — Сосредоточенно наморщил лоб. — Не понимаю. Я же… Заслужил. Подвёл коллектив и все такое… Да? — Пальцы сжались крепче, вымещая напряжение. — А коллектив тут мне яичницу готовит и чай подогревает. — Ну не знаю. Лично я от тебя другого и не ждал. Варвара Сергеевна сглупила, что статью от тебя требовать стала. — Любишь ты Варвару Сергеевну, да? — не удержался Марат, и Павка широко ухмыльнулся в ответ. Но тут же вновь посерьезнел: — Оценки, исключение… — Марик пристально вглядывался в лицо друга, жадно ловя каждое изменение, каждый полутон голоса, отыскивая фальшь, неловкую попытку успокоить, чтобы он не переживал — и молясь, чтобы этого не было. Павка напряженно вздохнул, голос чуть заметно дрогнул: — Ну… Грустно, конечно… Очень. И мама переживать будет, и… Много чего… Магдарову снова остро захотелось провалиться сквозь землю. Ну вот почему так? Как так получается? Он поступил абсолютно честно по отношению к самому себе — но ведь по отношению к другим, получается, совсем нечестно! Кто он такой, чтобы из-за него так переживали? Тётя Алина расстроится. И Регина Анатольевна скандал закатит. И отец Лёльки Каца товарищ непредсказуемый: Марик от него часто слышал явно антикоммунистические высказывания (и из-за этого его очень не любил дедушка), а уж если он выпьет — тут не до политики, тут просто злобу выплеснуть. «Нужно обязательно им всем помочь, что-нибудь придумать, — лихорадочно зачастили мысли, Марик принялся ожесточенно кусать губы. — Лёлику дать пересидеть у меня, чтобы сообщил, когда отец трезвый будет… Эличка — там вмешаться можно, пошутить, разрядить обстановку… У остальных вроде родители не настолько строгие, кроме Касынова. Хотя вообще-то… Я так думаю, будто всех разом из пионеров исключат. Но ведь исключат самых неуспевающих — то есть, меня, и еще пару человек. И то не навсегда, кто захочет — потом вернуться сможет, надо просто себя хорошо вести». А он сам? Захочет? Ой-й-й, да что ж за день сегодня такой! Марик физически ощутил, как мозг буквально скручивается, будто он — белье, и его стирают руками. Хватит, хватит, слишком много сложных вопросов, ему бы сначала разобраться с тем, что будет завтра, а не через месяц! И что есть сейчас. — Но, если честно, я про всё это вообще не думал, когда тебя увидел, — продолжал Павка. — Стоишь, весь в кровище, шатаешься… Марик готов был то ли провалиться под землю (опять!), то ли расцеловать его за эту простоту и искренность. За то, что его голос чуть ощутимо подрагивает… Боже, как стыдно, невыносимо стыдно, просто лицо горит! И какой же у него хороший друг. Лучше просто не бывает. Самый-самый хороший друг. — Это как-то… Не знаю. Ты важнее был, чем исключение, чем оценки. И для всех остальных тоже, наверное. Марик очень постарался сморгнуть слёзы с ресниц незаметно. Не хотел докучать другу лишней сыростью. Но, если честно, вряд ли получилось. Спустя время, проводив друзей, всех по десять раз обняв и убрав вместе с Павкой «следы боевой операции», Марик, наконец, улёгся на диван в доме Огневых. Уже стемнело, наступила густая, по-южному тёплая ночь, прокралась в дом тихим ветром, принесла приятную прохладу и облегчение. Тянуло солью… Дом Огневых находился поближе к морю, чем дом Магдаровых, минут пять бегом до побережья. И если закрыть глаза и хорошо-хорошо прислушаться, то можно услышать… Марик сполз пониже под легкую простынь и закутался плотнее, как в кокон. Улыбаться разбитыми губами еще больно, но он все равно улыбался. И, несмотря на мучительно-долгий день несмотря на то, что ждало его завтра, засыпал с удивительно легким сердцем и долго любовался сквозь полуприкрытые ресницы, сквозь нежную сонную пелену, как ветер в окне шевелит серебряную от луны и звёзд крону каштанового дерева, и шуршание листьев похоже на тихую, ободряющую морскую песню… А может быть, это она и есть.