Мальчик, море и музыка

Марик подскочил ранним утром и тут же растолкал Павку. В ритме престессимо похватали школьные принадлежности, разлили чернила, благо, не на тетради, захватил с собой бутерброды и фрукты, и выбежали на улицу — надо было успеть прежде, чем вернется домой тётя Алина. Придет наверняка измочаленная долгой сменой, еще расплачется, увидев Марика побитым, не дай боже, да и объясняться, стоять, краснеть, хотеть под землю зарыться от стыда, глядя в ее расстроенные глаза, слыша, как нервно ломает пальцы до хруста Павка… Брррр! Нет уж, спасибо. Покажутся позже, когда у Марика все немного подживет, а тётя Алина будет выспавшаяся. На улице зябко, солнце едва-едва показалось над горизонтом. Павка обхватил себя руками и принялся подпрыгивать на месте, стуча зубами. — Ч-что ж-ж-ж т-т-так хо-хол-лодно так… Давай в-в кино сходим, а? Там хоть погреемся… — Не понял. В какое кино? — Ну, я не знаю, что там сейчас идет, может, музыкальное что-то… — Павка, какое кино? — Марат развернулся к нему всем корпусом, глядя с искренним недоумением. — Мы в школу идем. Настала очередь Павки смотреть широко раскрытыми, непонимающими глазами. — Как так? Ты же… Он красноречиво обвел Марата ладонью. Его уже не шатало, помощь, еда и сон облегчили положение, но на лице по-прежнему красовались внушительные кровоподтеки, разбитые губы не успели зажить, он периодически прерывисто выдыхал и прижимал ладонь к рёбрам — их тоже украшали синяки, стоять привычно прямо получалось с трудом. — Я думал, ты захочешь прогулять, чтобы в школе поостыли немного? Идея, конечно, заманчивая… Дать себе передышку, отсрочить неприятные разговоры (а Марат уже заранее знал, что будет очень неприятно). Но, с другой стороны… Хотел было по привычке закусить губу, но придушенно охнул, когда они вновь засочились кровью, и только облизал. С другой стороны — это будет будто он испугался и убежал. Будто побоялся открыто признать, что произошло. Будто струсил. И потом — откладывай, не откладывать, плохое ведь все равно произойдет. Как на репетициях: откладывай, не откладывай, балуй себя любимыми композиторами, не балуй, а Баха все равно повторять придется до ломоты в пальцах. Марик усмехнулся и с вызовом вздернул подбородок. — Еще чего. Я преступление какое-то совершил? Сказал, что не буду статью писать — значит, не буду, всё, точка. Что меня за это побили — их проблемы, не мои. Нормальные люди разговаривают, а не кулаками машут. — Вот кто бы говорил… Марик звонко расхохотался и пихнул Павку в бок. Ну что за невыносимое создание, как же он его любит! Короче, идите все к черту. Марат уже сам запутался, поступил он хорошо или плохо, правильно или неправильно, стоило его за это бить или не стоило… Знал главное: что насчет статьи он не сомневался ни мгновения с минуты, как решил ее не писать. Про друзей — думал, переживал, изобретал способы, как им помочь. Про дедушку — думал, и много, с болью, со страхом, порой даже с отчаяньем. Про то, почему оказалось настолько сложно поступать, как подсказывает сердце, если во всех книжках и фильмах говорилось, что так делать правильнее всего — тоже думал, с болезненной тоской. А про статью не думал вообще. — Павка, я тут подумал… — вырвалось вслух. …подумал, что и дедушка, и мама, и даже Наташенька Лейсановна часто говорили: «у тебя все — от противного». Что самый верный способ заставить его что-то сделать — запретить это делать. Что даже объяснить ему что-то (это уже Ильдар Зафарович) проще, если показать, как не надо, а он уже сам додумается, как надо. Если отталкиваться от этого… Ай, да что ж такое-то, дурацкая привычка! Марик прижал ладонь ко рту, чтобы не кусаться, кончики пальцев беспокойно, лихорадочно, словно что-то искали, затанцевали по линии челюсти. Если отталкиваться от этого… Что бы было, если бы он всё-таки написал статью? Как бы тогда развернулись события? «Ну, для начала, у меня бы не болели рёбра, — мысленно усмехнулся Марик. — Очень больно, надеюсь, Павка не замечает. Ай-й-й…» А во-вторых… Живое воображение мгновенно нарисовало яркую картинку. Вот он пишет статью. Как себя чувствует при этом? Мерзко, как еще. Постоянно отвлекается, кружит по комнате, злится, пинает мебель, сотню раз передумывает, потом вспоминает про друзей, про дедушку, чувствует, как скручивает болью сердце, садится писать обратно. Тянет слова клещами, ничего толкового не может придумать. Получается откровенно плохо, криво, через пень-колоду. У него в принципе не очень с сочинениями (которые по русскому языку), а тут тем более. Слова ощущаются под пальцами, словно острые камушки, и никак не желают складываться в нужном порядке, словно он Кай, собирающий слово «Вечность». И с каждым предложением, осуждающим то, что хочется пылко и искренне восхвалять, нарастает ощущение, словно он из себя что-то собственными руками вытаскивает. Что-то важное. Как будто построил пирамиду из камней, а потом потихоньку, по одному вытаскивает несущие, из самого основания. И от этого больно, и гадко, и тошно. Самому от себя тошно. А сейчас от себя не тошно. Ему спокойно. Как будто… Марик стиснул губы под ладонью, чувствуя, как мозг буквально плавится, не в силах подобрать нужное слово, ну не умеет, не умеет он словами! Как будто… Будто… Будто есть, на что опереться. Да. Вот. На Павку, конечно, спасибо ему от всего сердца, что он всегда рядом, Марат искренне не знал, какими словами за это благодарить, и можно ли вообще в словах выразить такую благодарность. И еще может опереться… Думать об этом странно и, наверное, немного эгоистично, но… На себя самого? Марик запрокинул голову и глубоко вздохнул еще прохладный, не успевший прогреться воздух. Уже рассвело, солнце било по глазам, заставляя виски гудеть, но это абсолютно неважно — Марик все равно смотрел, жадно впитывал зрачками яркую небесную голубизну, слушал, как шелестит в кронах деревьев веселый ветер, как забирается в волосы и мягко выпутывает дурные мысли. И становится легко и спокойно. — Маэстро? Маэ-эстро? — раздраженно, явно уже не в первый раз, окликнул Павка. Хотел было пихнуть под бок, но не стал, Марик ясно видел, как началось и остановилось движение, и в груди дрогнуло тепло и благодарно. — Чего подумал-то? Прием? Как слышно меня? — Слышу вас отлично, прием, — засмеялся Марат. — Подумал, что в школу пора, опаздываем. Бегом! И побежали. Правда, скоро остановились, потому что бегун из Марика пока что был не очень, и пошли пешком. Но бежать все равно было радостно.

* * *

На первом уроке весь класс поглядывал удивленно, даже передали записку «Это кто тебя так?». Марик хмыкнул, хотел было смять и сунуть в портфель, но потом усмехнулся и быстро черкнул: «Никто. Сам разбежался и в стену головой. Отстань». Нет, ну а чего? Все равно ведь узнают, не от него, так от болтуна-Костика, или Элички, у которого тоже язык без костей, или от Сережки. Отчитываться перед всей школой совершенно не хотелось. Учителя ждать окончания уроков на этот раз не стали, вызвали на большой перемене. Марик как раз успел отбиться, наконец, от перепуганных его видом девчонок, только выдохнул с облегчением, как тут: «Магдаров, Наумов! Пройдите-ка в учительскую, пожалуйста». Марик и Вадим переглянулись, Наум медленно, тяжело вздохнул, потер пальцем бровь. — Ну… Пойдем, что ли?.. — Пойдем, — вызывающе ухмыльнулся Марат. — Павка, ты за старшего. — Эй, эй! Я с тобой пойду! — мгновенно вскинулся Огнев, заранее делая обиженные глаза. — И не спорь, понятно? Я тебя не брошу! — Мы тоже пойдем, — решительно проговорил Эличка Рахманов. — Мы тоже там были, это и наша проблема тоже. Марик окинул взглядом лица друзей. Эличка, Сережка, бледный, но решительный Лёлик Кац, на которого достаточно один раз посмотреть, чтобы понять, что спорить бесполезно… В груди заныло одновременно тоскливо, и благодарно. Что ж за дни такие, а?.. В другое время Марик бы, конечно, настоял. Ну что он, маленький, что ли, чтобы сопровождать целой делегацией? Это его проблемы, а не Павки, не Элички, не Лёлика — их зачем втягивать? Но они вчера чуть на руках его домой не притащили, ужин сделали, чай, все обработали, сделали так, что он заснул не в слезах, придавленный, словно булыжником, осознанием, что завтра придется разговаривать с дедом, а с улыбкой, глядя на серебристые каштаны за окном. Они его друзья, в конце концов… Ну вот какое право он имеет отказать? Особенно сейчас. — Идемте, отважные рыцари, — криво ухмыльнулся Магдаров. Когда восьмеро мальчишек втиснулись в учительскую, где уже ждали трое учителей — Чингиска, Ильдар Зафарович и (сердце Марика дрогнуло) Наташенька — там мгновенно сделалось тесно. Марат стоял прямо, несмотря на то что постоянно хотелось ссутулиться от боли в рёбрах, независимо откинув голову назад и заранее скривив губы в неприятной усмешке, сам прекрасно зная, насколько она неприятная. Постоянно хотелось закусить губу, но они очень болели, и Марик только сильно стискивал пальцы в замок. Окинул всех быстрым, настороженным взглядом. Его ребята — в общем спокойны. Насторожены, все подобрались, смотрят тревожно, Оська дышит часто-часто и беспокойно крутит головой. Сережка заранее настроился на ссору, Эличка то и дело обводит всех беспокойным взглядом, явно будет парламентером, если начнется скандал. Павка старается держаться поближе к нему, Марату (он незаметно с благодарностью тронул друга за руку). Лёлик весь бледный, но лицо спокойное, решительное, высоко вскинул голову, чуть выпятил нижнюю губу… «Зря всё-таки мы мало общаемся, — вдруг решил Марик. — Как закончится это все — приглашу к себе, посидим, музыку послушаем. Или в кино сходим. Или еще чего-нибудь, он рад будет. Прекрасный парень Лёлька. А ведь ему сильнее всех из-за меня достанется…» Он не стал перебираться поближе к Кацу и обнимать за плечи, хотя хотелось. Только поймал взгляд Наумова и указал глазами на Лёльку. Наум едва заметно кивнул и положил на тощее плечо Каца тяжелую руку. Лёлька вздрогнул, удивленно обернулся, вспыхнул щеками, попытался отодвинуться, мол, я не маленький, что ты… Но от Наумова попробуй-ка отодвинься, если держит, ага. Ладно, с ребятами все понятно. Учителя… Марик не сразу решился поднять на них глаза. Качнулся с носка на пятку, глубоко, прерывисто вздохнул, быстро облизал губы, почувствовал на языке солёный привкус… Ай, к черту это все, двум смертям не бывать, а одной не миновать! Решительно, быстро вскинул глаза… И озадаченно свёл брови к переносице. Странно. Он ожидал увидеть снисходительность. Ну, вот эту вот, без слов говорящую: «Мы тут все — взрослые, зрелые, занятые люди, а вынуждены разбираться с вашими глупыми детскими проблемами, а вы нам докучаете и отрываете от Важных Взрослых Дел вместо того, чтобы хорошо учиться и быть примерными пионерами». Но учителя смотрели… С сочувствием? Или нет, не так. Как будто проверяют? Как будто… Что-то знают? Марик медленно покачал головой, пытаясь стряхнуть неприятное ощущение, будто мудрые взрослые видят его, глупого ребенка, насквозь. Зубы раздраженно стиснулись, глаза вспыхнули: да что вы понимаете вообще, чтобы так смотреть?! Это дело — между мной и моими друзьями, вы тут никаким боком не втискиваетесь! Вдох, выдох, спокойно. Медленно, глубоко, представь, что пахнет здесь не пылью, мелом и кофе, который обожают пить учителя, а морской солью, представь, как после всего придешь к морю и будешь… Сначала будешь долго-долго купаться, чтобы теплые после целого солнечного дня волны качали и баюкали, чтобы вымывали из костей напряжение, чтобы оставляли в голове только блаженную пустоту и ласковый шорох воды о камни. А потом… Ланца. Точно. Как только он доберется до побережья, то будет петь только Ланца. Много, долго, горячо, отдаваясь песне целиком, растворяясь в ней, чтобы обо всем забыть, чтобы на душе сделалось хорошо и радостно. Это все, что сейчас происходит, однажды закончится, и ты будешь петь, петь, сколько тебе захочется, выпуская всю боль и непонимание, всю обиду, все невысказанные вопросы, все слишком сложное, чтобы описать словами — ты выпустишь в песне, вплетешь в любимые мелодии, выговоришь, выкричишь. И все будет хорошо. Просто перетерпи день, как бы не было тяжко, и это закончится. Лодька стоял среди мальчишек, бледный, с заострившимися скулами и тенями вокруг глаз, словно вообще не спал. Прилизанный, аккуратный, то и дело поправляет без того идеально лежащий галстук и выше вскидывает подбородок. Переживает? Марик взглянул с искренним сочувствием. Если бы он сам вот так поддался эмоциям и полез кого-то бить, то потом было бы так мучительно стыдно, что места бы себе не находил. Бедняга. Надо будет поговорить потом, наверное… Хотя нет. Если бы Марик был на его месте, он бы точно не хотел никаких «разговоров». Хотел, чтобы просто дали понять, что все нормально, жизнь продолжается, ничего непоправимого не произошло. Может, пригласить Лодьку, когда они с ребятами в следующий раз соберутся послушать музыку? Лодя обычно отказывается, но, может, в этот раз ему это будет нужно? И вот еще что интересно… Нахмурившись, Марик еще раз обвел комнату глазами. Чингиска, Ильдар Зафарович, Наташенька Лейсановна (только бы она хотя бы чуть-чуть была на его стороне, пожалуйста, хотя бы капельку!). Павка, Эличка, Сережка, Наумов, Лёличка Кац, Осин, Касынов. Павка быстро тронул его теплую руку холодными, потными пальцами, глянул тревожно, и Магдаров понял, что до Павки тоже только что дошло. Где Шакурин и Тимур? Шакурин сегодня вообще был в школе? Марик, если честно, не помнил абсолютно, он сосредоточился на том, чтобы сохранять независимый вид, и на собственных нелегких мыслях. С Ленечки сталось бы прогулять, допустим, но Тимур? Чтобы он струсил и не пришел? Вообще на него не похоже. Что происходит? — Ну, что, казаки-разбойники… — иронично проговорил Ильдар Зафарович, со звоном поставив на блюдечко аккуратную фарфоровую чашечку, в которой Марик вдруг с удивлением узнал сервиз, из которого его поила чаем Наташенька Лейсановна. — Признаваться будем? Мертвое молчание. Учителя несколько секунд подождали, выжидающе глядя на мальчишек. Марику остро хотелось опустить голову и поглядывать на них разве что изредка, исподлобья, но… Тогда он будет выглядеть виноватым, правильно ведь? Будто осознает, что напортачил, и ждет наказания. А это не так. То есть… Так, наверное, но… Но Марик все равно гордо вскинул голову, упрямо глядя прямо на учителей. Обычно живое лицо хмуро застыло, губы плотно стиснулись, едва заметно вышла вперед нижняя челюсть. Болезненно-внимательный взгляд то и дело перескакивал с одного лица на другое, ловя малейшее изменение. Учителя смотрели устало и снисходительно (и это раздражало: чего тогда вызываете, если вы такие мудрые и обо всем в курсе, спрашивается). Наташенька Лейсановна… С сочувствием? Правда, с сочувствием?! Марик глубоко, прерывисто вздохнул, остро чувствуя, как разжимает когти внутреннее напряжение. Спасибо хотя бы за это. Правда, огромное спасибо. От неожиданного желания прямо сейчас подбежать к ней и крепко-крепко прижаться, как когда-то в детстве он жался к тёте Алине, жадно ища того, чего у него не было — от этого желания вдруг защипало в носу, и Марику потребовалось несколько глубоких вздохов, чтобы как можно незаметнее прогнать непрошенный ком в горле. Обязательно подойдёт и обнимет. Но потом. Все — потом. — Мальчики… — устало проговорила Наташенька. Бедная, совсем измоталась, вон какие круги под глазами. Конец года — горячее время для учителей, у Наташеньки, наверное, минутки нет свободной, а тут дополнительные проблемы организовывают. На мгновение щеки опалило стыдом, но Марик тут же с вызовом хмыкнул, прогоняя его прочь. Ну, может, тогда не надо лезть вообще? Сами разберутся. — Послушайте, давайте поговорим серьезно. Мы прекрасно видим, что между вами что-то произошло. Конкретно между тобой, Марат, и… …а, да. Марик же неплохо так отбивался. У Наумова тоже физиономия разукрашена, Лодьке — точно помнил — порвал рубашку, но сейчас то ли зашил, то ли это другая. Отметин на Наумове и Касынове поменьше, чем у него самого, все-таки их трое против одного, но отбивался Марат отчаянно. Даже кусался — вон, Лодька руку пониже локтя трет. Ребята продолжали угрюмо молчать и переминаться с ноги на ногу. Мы не мальчики, и не казаки-разбойники, и ничего не случилось. Нас тут вообще нет. Мы — мебель. — Так. — Варвара Сергеевна решительно, звучно, прямо как дедушка, опустила тяжелую ладонь на столешницу. — Дети. Я все понимаю, правда, прекрасно вас всех тут понимаю. «…да что ты понимаешь, мегера…» — Но давайте не будем отнимать друг у друга время. — Голос звучал так чеканно и твердо, что Марик вдруг вспомнил, что Варвара Сергеевна вообще-то фронтовичка. — Мы прекрасно понимаем, что Магдаров подрался с… очевидно, с Касыновым и Наумовым. И прекрасно понимаем, что это произошло из-за статьи, которую мы попросили написать. Больше не из-за чего, потому что о вашей близкой дружбе мы тоже всё знаем. Так что… Ч… Ч… Чего?! Она сказала «попросили»?! Это был шантаж! Марик буквально захлебнулся от ярости. Уже раскрыл рот и почти ляпнул это вслух, но Эличка Рахманов вовремя поймал за плечо, едва заметно покачал головой. Марик бросил на него взбешенный, ледяной взгляд… И обмяк. Ладно, он прав. Кричать действительно не надо. Но вашу мать! — Какое у вас… оригинальное представление о просьбах… —прошипел Магдаров. Чингиска посмотрела — будто помоями окатила. Марик стиснул кулаки и еще сильнее выпрямился, несмотря на ноющую боль в ребрах. Пальцы стыли и подрагивали от злости. Дед приучил почтительно относиться к женщинам, но, честное слово, Чингиску уже за один только этот взгляд хотелось обложить самыми непотребными словами из его богатого бранного словаря. — Ты можешь воспринимать это как хочешь, Магдаров, но это была просьба. А ты думай, как тебе больше нравится. Вот ведь дрянь! — Варвара Сергеевна… — мягким, обволакивающим голосом (стоп, он что, с ней заигрывает? да что не так с его вкусами на женщин?!) заговорил Ильдар Зафарович. — Уважаемая, дорогая, хорошая. Я бы попросил все-таки несколько умерить дисциплинарный пыл. Кто-то из мальчишек хрюкнул, судя по голосу, Эличка. Да уж, очаровательная формулировка. — Сейчас мы хотим выяснить детали произошедшего. Как учитель Магдарова по специальности, я провожу с ним много времени и знаю, что давить на этого упрямого маленького ишака бесполезно. Да и на всех остальных тоже. Тут уже Марик хрюкнул от немного нервного смеха. Маленький ишак. Как мило, это что — отеческая нежность? Сейчас расплачусь от умиления. — Варвара Сергеевна… Марик удивленно обернулся на ломкий, слишком тонкий голос Павка. Что он задумал? — Я… Павел Огнев, солист хора, обожающий всеобщее внимание Павел Огнев, запнулся, когда взгляды всех в комнате сосредоточились на нем. Сглотнул, встряхнулся всем телом, вытянулся в струнку… Надо же, — тепло дрогнуло под рёбрами. — Павка точно так же встает к пианино, когда мы вместе репетируем». — Я думаю, что… В общем… — И зачастил чуть прерывисто, словно боялся в последний момент струсить и передумать: — В общем! Да, правда была драка, дрались Маэ-э… Марик, Наумов, Касынов, и… Марик негромко, но отчетливо кашлянул. — …и еще там двое были. Но я считаю, что виноваты мы все! Потому что не предотвратили драку, а это не по-товарищески! Если Марат поступил плохо, то надо было тогда ему это словами объяснить, а не драться! И мы, ну, в смысле, мы — я, Рахманов, Дыркин, Кац, мы все — мы должны были это объяснить Наумову и Касынову! А не драться! Вот! Поэтому если Марат поступил не по-товарищески, как Касынов говорил, то тогда мы все поступили не по-товарищески! И если так, то наказывайте нас всех! «Так вот, чего они со мной увязались?!» — ужаснулся Марат, и, заметив, что друзья эдак потихонечку-помаленечку сгрудились вместе, поближе к Павке, как бы давая понять, что поддерживают — с еще большим ужасом понял, что так и есть. Вот черт! — Павка, нет! — выпалил быстрее, чем подумал. — Ты с ума сошел?! Ты что несешь?! — То и несу! Ребята одобрительно загомонили, заговорили сразу все вместе, заспорили. Марик в ужасе, сгорая от мучительного стыда, принялся доказывать, что так нельзя, вы с ума сошли, это моя вина, моя проблема, с какой вообще стати вы должны из-за этого страдать, вы тут каким боком вообще?! — Ти-хо-все! — вдруг звучно разнеслось по учительской, а вслед за голосом послышался гулкий удар классным журналом по столу. — Прекратите! Марат раздраженно обернулся, думая, что это Варвара Сергеевна опять изображает военного командира… И с удивлением замер, увидев Наташеньку Лейсановну, гневную и прекрасную, с классным журналом в руках. Она гневно смотрела на мальчишек, на щеках пылали пятна румянца, Марик с удивлением отметил, что слышит ее частое и глубокое дыхание. — Хватит этих криков! — звонко и твердо продолжила Наташенька. Марик замер, глядя на нее с неприкрытым восхищением. Вот это да… Никогда еще не видел ее такой взбешенной. Оказывается, завораживающе. И сердится она абсолютно правильно: устроили тут натуральный базар, их надо было заткнуть, чтобы хоть как-то продолжить разговоро. Хотя и обидно, конечно: вот зачем так кричать? Будь это не Наташенька, Марик бы уже ощерился всеми зубами. Но это была Наташенька, и она уже вновь смягчила голос, и он сделался прежним: теплым, нежным и сердечным. — Мальчики… — заговорила ласково, и раздражение мгновенно отступило, сменившись благодарностью. Что бы они вообще без нее делали со всеми этими… взрослыми? — Я понимаю ваше желание защитить товарища. Это очень похвально. Чингиска фыркнула, и Марат вспомнил, как она говорила, что такой хороший мальчик, как Паша, не должен дружить с таким криминальным элементом, как он, Магдаров. Марик тихонько хмыкнул и скользнул по Павке бесконечно теплым взглядом. Что ж, может, она и права. Он действительно не заслуживает таких друзей. — Но сейчас наша задача — понять, что произошло. Отбросить эмоции и выяснить, кто зачинщик конфликта. Поэтому я очень прошу вас… Марат, Сева, Вадим… Какой Сева?.. А, Лодька! Господи, выдумают же: Сева… — Пожалуйста, расскажите, что произошло. Мы видим, что вы подрались. Нас интересует: как? Почему? Что конкретно случилось, кто начал драку? На комнату вновь набросили плотную пелену молчания. Марик тяжело вздохнул и качнулся с носка на пятку. Терпеть не мог такие тягостные выяснения отношений, «как, кто, почему» — как на допросе. Выдайте уже наказание сразу всем, или ему одному, раз уж он тут корень всех неприятностей, и можно мы пойдем? Куча других, более интересных дел есть, честное слово. На что вообще учителя рассчитывают, когда начинают так докапываться? Неужели правда думают, что им что-то расскажут? В конце концов, Марик же не дурак. Он понимал, что у всех учителей полным-полно дел. У них на плечах не одна только их развеселая компания, а вся школа. Поэтому вникать они ни во что не будут: ни времени на это нет, ни сил. И поэтому тем более ничего не хочется говорить, потому что учителя не поймут, а только рассердятся, начнут укорять, убеждать, ругаться, даже не из-за проступка, а потому что мальчишки мешают работать и добавляют головной боли. В итоге не поймут, а просто выдадут наказание. Ну так и зачем они, как Варвара Сергеевна сказала, тратят своё и их время? Давайте уже сразу к последнему пункту. И его друзья, только что возмущенные, раскрасневшиеся, теперь снова сделались угрюмыми, скучающими, уставшими, «можно мы уже пойдем, сколько можно тянуть». Только Лодик… «Он все это время молчал, — вдруг отчётливо осознал Марат. — Я не слышал его голоса, совсем». Вообще-то это было вполне обычное явление: Лодик в принципе говорил только по делу, когда все начинали возмущаться или бурно радоваться — Лодик обычно молчал, только улыбался или хмурился. А теперь? Теперь стоял такой же, каким Марик его увидел, войдя в учительскую. Бледный, тонкий, прямой. Губы сильно сжаты. Дышит глубоко, неровно — видно, как приподнимаются и опускаются чуть угловатые плечи под рубашкой. На бледных костяшках розовые отметины — заламывал. Пряди прилипли ко лбу. Вспотел? Странно, здесь не жарко. Скулы будто заострились, смотрит прямо перед собой и будто никого не видит. Да что с ним? Так сильно переживает? Да подумаешь, господи… Ну, подрались и подрались, что, Лодик — не человек, что ли, из себя выйти не может? Особенно если дело идет о чем-то, что для него важно? Марик с недовольством взглянул на учителей: неловко будет прямо у них на глазах к Лодьке подходить, класть руку на плечо, Марик бы на его месте от такого сильно застеснялся. Но надо же человека поддержать, чтобы поскорее миновала вся эта неприятная история! По лицу Лодьки прошла странная волна, словно от скрываемой боли. Непослушными пальцами он откинул со лба волосы, сглотнул… «Что-то мне нехорошо… — успел подумать Марат, прежде чем Лодик медленно, будто стараясь с особой аккуратностью дотрагиваться до пола, шагнул вперед. — Холодно… Липко… Что он?..» — Наталья Лейсановна, — привычно ровным голосом заговорил Лодик Касынов. Привычно ровным? Марик напряженно вслушался. Показалось? Или правда чуть заметно подрагивает? И что о задумал? — Я согласен с вами. Произошла крайне неприятная для всех история. И я хочу ее прояснить. Рассказать, что случилось. — Лодька, не надо! — невольно сорвалось с губ. Бедный парень! Марик и сам бы признался на его месте, сразу, сходу, без долгих размышлений, просто чтобы скорей покончить с этим и пойти уже, наконец, играть в футбол и радоваться теплым весенним дням. Но одно дело — он, другое — Лодька! Марат — завзятый двоечник, от еще одного наказания с него не убудет, а Лодька… — Не надо, слышишь?! — Извини, Магдаров, но я считаю, что так будет правильно. …так, стоп. Что-то не так. Марик услышал это отчетливо, словно по клавишам ударили прямо над ухом. Что-то очень сильно не так. Что-то было не так с Лодькой с самого начала, с первого мгновения, когда Марик увидел его около развилки между домом и морем. Что-то было не так в его глазах, лице, в том, что он не сумел выдержать прямого взгляда. Что-то было не так, фальшиво, неправильно, словно ошибка в мелодии, в самой ее тональности, ошибка, которую никак не можешь поймать, и она сначала едва маячит, потом раздражает, а затем становится как острая боль в зубах, и ты уже лезешь на стенку, потому что никак не можешь ее исправить. Что-то не так. Марик что-то совершенно неправильно понимает с самого начала, с самого начала взял абсолютно не ту тональность… Магдаров с силой сжал зубы, пытаясь то ли поймать это ощущение, то ли подавить, стиснул кулаки, даже шея напряглась. Не так — но что именно? Где он ошибся, в чем? — Ну слава богу… — вздохнула Варвара Сергеевна, тепло глядя на Касынова. — Спасибо тебе, Всеволод, ты поступаешь, как взрослый, зрелый человек. Я рада, что не пришлось доводить дело до публичных дебатов на пионерском собрании. «Вот уж действительно, — мысленно содрогнулся Марат. — Если бы еще и на собрании это все было, с этими лекциями…» — Расскажи, пожалуйста, что произошло. Лодик кивнул. Медлит? Сомневается? Марик напряженно замер, обхватив себя руками, вцепившись пальцами в рукав рубашки, жадно ловя каждую деталь, каждую интонацию, каждую едва ощутимую вибрацию голоса — чтобы понять, где ошибся. — Драку начал Магдаров, — спокойно проговорил Лодик Касынов. Марат отчетливо услышал треск, хруст, как будто внутри с шумом и шелестом осыпалась штукатурка. Тело вдруг сделалось твердым и холодным, особенно в груди. Почувствовал, как сама собой выгибается бровь, как выше поднимается подбородок… Он, скорее, ощущал, как тело делает это само, сам делал так сознательно. Надо же, как хорошо дедушка приучил держать лицо. Лодька что, серьезно? Он… На него всё хочет повесить? Но зачем?.. Просто… Зачем? Неужели ему настолько эти оценки важны, галстук этот?! Так Лодьку из пионеров точно не выгонят, он же отличник, звеньевой… Зачем?! Какой смысл? Марика чуть качнуло, пришлось осторожно опереться кончиками пальцев на стол, чтобы не выдать, как ему плохо. Наверное, в другое время он бы набросился на Лодьку с этими вопросами, но сейчас… Господи, да пусть делает, что хочет. Может, это вообще его способ оборвать всю эту затянувшуюся историю. «Нет, — тут же чётко, холодно и упрямо отозвалось в голове, будто бы дохнуло холодом, словно в теплый весенний день вдруг ворвался ледяной ноябрьский ветер. — Нет, это не его способ все закончить, прекрати искать оправдания. Даже если бы был — это какой-то очень подлый способ все закончить: свалить все на другого человека. Это подло. Но почему тогда? Зачем делать такую подлость, зачем, зачем?! Я не понимаю, я… Может, правда я драку начал? Я правда ударил первым, но они же меня окружили! Или… Ничего не понимаю, почему?!» Как сквозь вату, Марик слышал, как заговорили разом все: — Вранье! — кинулся вперед и без того с самого начала взвинченный Сережка Дыркин. — Неправда, неправда, он врет! — Дыркин прав! Неправда-неправда-неправда! — Варвара Сергеевна, — ого, а у Наумова, похоже, голос скоро ломаться начнет, уже гораздо ниже, чем у остальных, — дайте я все расскажу! — Варвара Сергеевна, это правда неправда! — сбивчиво, слишком тонким голосом заговорил Павка. — Маэстро ничего не делал! «Назвал всё-таки, дурак», — тепло трепыхнулось под рёбрами. — Давайте мы вам сами все объясним! — Замолчите все дружно! — рявкнула Чингиска. Мальчишки испуганно замолчали. Марик не смотрел — он упрямо смотрел прямо перед собой, сосредоточившись на том, чтобы его лицо ничего не выражало — но даже не глядя мог бы сказать, что у кого-то подрагивают руки, у кого-то (он даже слышал звук) сбивается дыхание. Чингиска обвела всех твердым взглядом и скрестила руки на груди. — Давайте все успокоимся и дадим вашему товарищу сказать. Он единственный проявил характер и решился на открытый разговор с учителями. Проявите уважение. «Чего?! А Павка?! — Марик в шоке перевел взгляд на него — и аж сердце защемило оттого, какое у Павки сделалось обиженное лицо, словно дали пощечину. — Да что ты за мегера такая, я каждый раз думаю, что хуже быть не может, а оказывается, что может!» Он порывисто схватил Павку за руку, напрочь позабыв, что на людях старается с друзьями особо не нежничать, и с силой стиснул ледяную, потную ладонь горячими пальцами, без слов, одним прикосновением и отчаянным взглядом пытаясь поддержать. Некстати вспомнилась Катюшенька. С ней-то Варвара Сергеевна наверняка елеем обливается еще больше, чем с Касыновым. — Всеволод, пожалуйста, продолжай. — Мне особо нечего сказать, — равнодушно пожал плечами Лодик. — Вы попросили Марата написать статью о тлетворном влиянии джазовой и иностранной музыки. Я был согласен, что такая статья нужна: посторонние увлечения пагубно влияют на успеваемость в классе, я, как звеньевой, не мог не обратить на это внимание. «Так что ж ты сам ко мне с этим не подошел?! На репетициях спектакля тогда что забыл?!» Замолчи, просто замолчи, не возмущайся, не спорь, просто замолчи, не растягивай этот ужасный разговор еще больше, просто замолчи. От усталости голова чуть закружилась, будто замутило. — Поэтому я, Вадим Наумов, Тимур и Леня Шакурин решили, что мы должны на него повлиять. По-товарищески объяснить свое мнение, чтобы он, возможно, переменил свое. Наумов глубоко вздохнул. Он был не такой язвительный, как Марат, но тут и говорить ничего не надо было: от этого товарищеского объяснения до сих пор металлический вкус во рту. — Но когда мы подошли к Марату по дороге домой и начали объяснять, что думаем, он вспылил и кинулся в драку. Мы стали отбиваться, хотели уйти, но он не дал, продолжал драться. Вот так. В конце концов, мы сумели от него отделаться и ушли. Вот так. Ребята остолбенели. Уже даже никто не кричал и не возражал — все стояли, не зная, что сказать, словно ждали, кто первый, но никто не решался. Вот как так можно? У Марата даже голова заболела. Соврать одновременно так умело — и неумело. Умело, потому что формально все так и было, Лодик просто объяснил все, мягко говоря, другими словами… И неумело, потому что Марат не настолько хорошо дерется, чтобы трое пацанов от него отделаться не могли! И чем Лодька думает, интересно, если тут Наумов стоит и легко может это опровергнуть?! Хотя… Если он это опровергнет — а он явно хочет, уже с ноги на ногу мнется, ждет, когда разрешат сказать — то, получается, Наумова, Лодьку, Шакурина и Тимура накажут. Потому что если рассказать правду, то получается, что это они напали, а это непростительно, даже если он, Марат, поступил с точки зрения учителей неправильно. Значит, их за это накажут, а его, Марика, может быть, даже пожалеют и закроют глаза на его отказ от статьи: жалко ведь, бедную одинокую зверушку. А Наумова накажут. И трусишку Ленечку, который, конечно, тот еще крысеныш, но ведь не от хорошей жизни. И Тимура, которому просто очень важно быть пионером, ну что ж теперь, более благородные стремления у человека, чем у него, Марика. И Лодика, скотину, тоже накажут, возможно, даже разжалуют из звеньевых: какой же он звеньевой, если драки организовывает. И его сестра Белка будет плакать, а бабушка — смотреть суровым, стальным взглядом… Казалось, пол под ногами чуть покачивается — такая на Магдарова навалилась усталость. Как же меня это всё достало. Я просто не хотел писать то, чего на самом деле не думаю и не чувствую, просто не хотел предавать то, что по-настоящему люблю, какого черта это должно быть так сложно?.. — Магдаров? — перевела на него взгляд Чингиска. — Это правда? Марик быстро, незаметно, из-под ресниц, оглядел учителей. Ильдар Зафарович смотрел сурово, пристально, сведя к переносице густые брови. Наташенька Лейсановна — испуганно и сочувственно, и вместе с тем испытующе: неужели ты правда такое сделал?.. Во рту сделалось горько, словно глотнул морской воды, и Марик вызывающе откинул голову, приняв нарочно независимую позу. Угу. Сделал. Точно. Если вы думаете, что я правда мог так сделать — значит, сделал. Как вы все мне надоели, господи. — Да, — равнодушным, вызывающим тоном, каким ни раз уже рассказывал Чингиске о своих проделках (а как еще про них рассказывать — на коленях ползать?) ответил Марат. — Лодик, как и всегда… — Бросил холодный взгляд. — Рассказал все предельно честно. Как, — еще один холодный взгляд, но теперь уже на Чингиску, чуть скривились тонкие губы, зло и горько вспыхнули чёрные глаза, — зрелый, взрослый человек. Мгновенно всколыхнулась волна возмущенного шума. Марик не вслушивался — и так знал, что ребята могут сказать, только донесся, словно через туман, звенящий голос Лёльки Каца: «Да врет он все!..». Марик невольно обернулся к нему, машинально протянул руку — приобнять, успокоить, переживает же пацан… Но сил не было. Он устало оперся на стол уже всей ладонью и опустил голову. В тишину бы сейчас… Или домой, за пианино. Тихонько наигрывать что-нибудь нежное, чтобы успокоить нервы и мысли, а потом — яростное, безудержное, болезненное, как ария Риголетто, его любимого Риголетто, играть и играть, выплескивая бессильную ярость и усталость, пока не заломит пальцы, а потом пойти шляться по городу и трескать мороженое, пока теплый ветер не выдует из его головы даже память о том, что все это произошло. — А ну-ка замолчали, казаки-разбойники… — негромким, задумчивым голосом проговорил Ильдар Зафарович, и мальчики действительно замолчали, словно от удивления: почему он не злится, почему не кричит, не хлопает по столу журналом, если уж даже Наташенька из себя вышла? Он немного помолчал, обводя всех задумчивым взглядом. Чуть задержался на Лодике — тот смотрел прямо, только под рубашкой напряглась спина и плечи. Задержался и на Марике — Магдаров ответил равнодушным, усталым взглядом, усмехнулся чуть-чуть с вызовом, но и то вяло, без обычного задора. — Что ж, ребятки… Мы вас поняли, мы вас услышали. Только… — Марик настороженно поднял голову, заслышав едва различимую лукавинку в голосе учителя. — Вы, друзья мои, кое-чего не знаете. Мальчишки растерянно замерли, принялись переглядываться: что происходит, чего они не знают? Ильдар Зафарович продолжил медленно, со вкусом, будто ему нравилось немножко поиграть в Эркюля Пуаро. — Дело в том, что еще вчера к нам пришел Тимур. Марата будто ударило в висок. — Ему сделалось стыдно, что он поддался чувствам. Пришел с повинной головой и рассказал, как все было. Так что мы изначально знали, что вы двое, — он посмотрел на Лодьку и Наумова, — совершили на товарища групповое нападение. И знаем, кто был зачинщиком. Марик отчетливо услышал, как Лодька шумно перевел дыхание и с трудом сглотнул. В лице у него не было ни кровинки. Боже, бедный парень!.. Марик, не глядя, отыскал рукой плечо Павки и слегка на него оперся, делая вид, что стало тяжело стоять от духоты. Мучительно захотелось сесть и перевести дыхание. Ну как так? Почему? Он же никому ничего не хотел плохого, ну вот честное слово! И не хотел, чтобы кто-то мучился, кого-то наказывали — пусть его наказывают, с него же все началось, почему другие-то должны страдать! Даже Лодька, хоть он и поганейшая сволочь, получается. Но почему?! Нет, ну почему, почему, ну должна же быть какая-то причина! Марик сначала думал, что Лодька просто вспылил, но теперь он осознанно выставил себя — белой овечкой, а его, Марика, зачинщиком драки, и его теория посыпалась, как штукатурка. Тогда почему?.. Марик не понимал, и от этого непонимания уже раскалывалась голова, как от той самой ошибки, которую слышишь, но никак не можешь поймать. — И… Что теперь? — пискнул Эличка. — Теперь? — Ильдар Зафарович развел руками. — Теперь — я даже не знаю. — Мне кажется… Да, Варвара Сергеевна? — Наташенька Лейсановна мягко улыбнулась ей и вновь обернулась к мальчикам, глядя серьезными, печальными глазами. — Мне кажется, что вам всем стоит самостоятельно обдумать произошедшее и свою роль в этом. Самостоятельно решить, кто был прав, а кто нет, и дать оценку поведению товарищей. Мы с Варварой Сергеевной и Ильдаром Зафаровичем вчера долго спорили, но решили, что выносить эту историю на обсуждение пионерского собрания мы не будем. Как я уже говорила, мы бы хотели решить все полюбовно. Марат… — Показалось — или ее голос сочувственно потеплел? Марик вскинул глаза, измотанно взглянул в лицо Наташеньке. Она смотрела строго, но, кажется… Тепло? Правда, тепло? — Учитывая сложившиеся обстоятельства, мы принимаем твое решение не писать статью. — Хотя и не одобряем его, — вставила Варвара Сергеевна. — Но что ты сейчас напишешь… Марик невольно фыркнул. Да уж, он напишет. В кровь из носа перо обмакивать будет. Надо же, у Чингиски что, есть чувство юмора?! Вот это да! О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья путь! — А исключение из пионеров? — осторожно поинтересовался Эличка Рахманов. — Вы говорили, что… — Да, исключение… — Наташенька Лейсановна глубоко вздохнула. — Сейчас говорить об этом еще рано, потому что еще есть время до конца года, у вас будет шанс исправить оценки. — Но, насколько я могу судить… — Варвара Сергеевна заглянула в журнал. — Кое-кому оценки исправлять уже бесполезно. Магдаров, Дыркин, Шакурин… Вы, конечно, можете попытаться, но я бы не надеялась. Остальным я настойчиво советую заняться своей успеваемостью. Сережка с вызовом задрал нос и скрестил руки на груди, всем видом давая понять, что его это ни капельки не беспокоит. А Марат… Марат с удивлением заметил, что слова Чингиски почти никак не отозвались у него внутри, только сердце на миг сжалось: «Дедушка…», — а так… Он себя, похоже, еще вчера из пионеров исключил. Галстук только жалко. Красивый. Как алый парус из книжки. — Варвара Сергеевна… — одновременно заговорили Марат и Эличка, но Эля замолчал, позволив договорить Магдарову: — Про Шакурина… Может, вы подумаете? Понимаете, у него… Он перевел отчаянный взгляд с Варвары Сергеевны на Наташеньку, надеясь, что поймут, вспомнят, и не придется говорить прямо и позорить этого крысеныша при товарищах. Учителя переглянулись, помрачнели. — Хм… — начал Ильдар Зафарович. — Думаю, об этом мы можем поговорить в другой раз, — твердо решила Наташенька. — Марат напомнил о достаточно здравом доводе оставить Шакурина пионером, поэтому… Мы об этом еще побеседуем. Как и о том, оставлять ли Касынова звеньевым, или на эту роль лучше подойдет другой. Марик с облегчением перевел дыхание. Живи, Шакурин. Только на глаза не попадайся, зубы повыбиваю. — А теперь идите, мальчики, — совсем мягко заключила Наташенька. — Урок вы пропустили, но успеваете на следующий. Идите. Измотанные долгой беседой, ребята медленно, растерянно потащились к дверям. Уже стоя в коридоре и поджидая товарищей, Марик услышал голос Лодьки — неровный, словно с трудом ему подчиняющийся. — Варвара Сергеевна, а… — Что, Касынов? — А конкурс?.. — выдохнул Лодька робко. — Кто может… На конкурс? После… Какой еще… Марик помотал головой, не совсем понимая, что происходит. Какой еще конкурс?.. А, погодите, тот конкурс? На который Лодька его просил не идти? Погодите… Погодите-ка… — Не понимаю, о чем это ты говоришь, Касынов. Наши школьные неприятности — отдельно, а конкурсы, искусство, будущее наших учеников — отдельно. Одно не должно влиять на другое. Ну, это не совсем правда. Марата из одного класса в другой иногда сугубо из-за конкурсов переводили, так что влияние есть, пусть и в другую сторону. Но вообще честно, справедливо. — На конкурс отправятся все, кто этого захочет. Не переживай, Всеволод. — Но Магдаров весь избитый! На мне это не так заметно, а он… В проеме двери Марик видел, как Варвара Сергеевна сурово нахмурилась и неожиданно строго, как, кажется, еще никогда на Лодьку не смотрела, взглянула ему в лицо. — Я думаю, Касынов… — заговорила медленно, голосом, как твердой стеной, отодвигая Касынова от себя. — Что Марат в состоянии сам решить, идти ли ему на конкурс, с учетом всех обстоятельств. Не переживай. — Л-ладно… Дверь в учительскую гулко захлопнулась. Марат медленно, отрешенно зашагал по пустому (шел урок) коридору, позволяя приятной прохладе остудить пылающую голову. Там, в голове, что-то со щелчком вставало на место. Попросил прямо — не вышло. Организовал групповую драку — не вышло, избили недостаточно сильно. Выставил его виноватым, чтобы от конкурса отстранили учителя, а он, Лодька, как бы и ни при чем — не получилось. Теперь все складывалось в стройную, чистую мелодию, один звук аккуратно цеплялся за другой. Плавная, мать ее, кантилена, скольжение между регистрами. Идеальная, четкая картина происходящего, которую Марат до сих пор никак не мог уловить, или, может — он уже сам запутался — отказывался видеть. Лодик просто хотел его подставить. Не выдержав, Марат от всего сердца выругался и изо всех сил, так, что рука взвыла саднящей болью, ударил кулаком по подоконнику.