Мальчик, море и музыка

— Так! — Марат звонко хлопнул в ладоши. — Всё, стоп! Нам ещё ребят собирать, а ну пошли! Мальчишки уже изрядно устали гоняться друг за другом. Все вымазались в пыли, Марат чуть было не выдрал себе половину шевелюры, пытаясь выпутать из неё зерно, порадовался, что здесь нет Павки: у него волосы густые, непослушные, он бы зерно выпутывал вечность. Все с трудом переводили дух, Оська даже опёрся на дрожащие колени и весь порозовел. От смеха и воплей гудело в голове. — Куда пошли? — хрипло выдохнул Наумов. Марат рассказал. — Ладно… За кем следующим идём? — Давайте за Касыновым, он как раз недалеко живёт. — Лодик? — поднял брови Магдаров. — Вы уверены, что он согласится? Насколько Марат знал, Лодька Касынов предпочитал совершенно другую музыку. Если других его однокашников тянуло к запретным, обжигающим, озорным ритмам джаза (кого-то по искренней любви, кого-то из принципа лезть туда, где нельзя), то Лодик больше тяготел к строгим и нежным мотивам северных композиторов и совершенно искренне их любил. И потом, Лодик — человек серьёзный, занятой. Если не упражнения на пианино, так сольфеджио, если не сольфеджио, так домашние задания, если не задания, так стенгазета, не стенгазета — так сёстры, не сёстры — так… В общем, понятно. — Предложить всё равно надо, — серьёзно ответил Наумов, и Марат, подумав, согласился. Они не имеют никакого права вышвыривать его из всех занятий и развлечений только лишь оттого, что он серьёзней других относится к учёбе и заботится о младших. Они же всё равно друзья, даже если Лодик не так много времени с ними проводит. Пошли к Касыновым. По дороге очень удачно встретились с Серёжкой Дыркиным — он, как обычно, шлялся по дворам в поисках неприятностей — Лёнечкой Шакуриным, который не хотел идти домой и потому готов был пойти куда угодно, и трубачом Тимуром. С Тимуром компания особенно не общалась, но Марат гостеприимно махнул рукой: идём с нами, почему бы и нет? Дверь в квартиру Касыновых открыла одна из его младших сестёр, Белка. Вообще-то Белла, но на горделивую, статную «Беллу» эта чумазая обладательница шила в одном месте не тянула. Такая кроха, неужели Марат таким был когда-то? Но уже сейчас поразительно хорошенькая: огромные глаза, крошечный носик, две тугие косы на плечах— просто куколка. Серёжка Дыркин тут же полез её щекотать — Белка взвизгнула, принялась отбиваться, заходясь в истеричном хихиканье и испуганном визге, и Серёжку мгновенно настигли сразу две карающие руки: Марата и Наума. — А ну прекрати! — сердито лязгнул Марик. — Тебе руки девать некуда?! — Да она же смеётся! — Угу, смеётся, давай мы тебя тут все тоже рассмешим тогда, — недовольно пробурчал Наум. По губам Марата пробежала ехидная улыбка, в глазах затанцевали черти. — Налетай! В следующий миг Серёжку опрокинули на пол и принялись щекотать сразу вся компания. Дыркин поначалу держался мужественно, отбивался, кричал, ругался непотребными словами (получил по губам от Марата: при детях не выражаться!), но потом принялся просто бесконтрольно голосить, как заправский поросенок. Белка прыгала вокруг, мотая роскошной гривой, радостно верещала и пыталась схватить Серёжку то за волосы, то за ноги и тоже пощекотать. — Сдаёшься? Сдаёшься? — смеялся Марат, придавливая Серёжку к полу за шею. — Да прекрати ты… уже! Сволочь! Сдаюсь я, сда… юсь! Гадина! Отпусти! — Чего вы тут вопите? — послышался от дверей в соседнюю комнату усталый голос. Мальчишки, как по команде, вскочили, поставили на ноги едва соображающего Дыркина и вытянулись в струнку перед звеньевым. Лодик Касынов устало потирал переносицу под очками, стоя в дверях гостиной, и выглядел как чертовски измученный взрослый, который вернулся с работы и застал дома раздрай и тарарам после детских игрищ. — Лодя, они меня защищали, — звонко выкрикнула Белка. Она ещё задыхалась, вся раскрасневшаяся, растрёпанная, с горящими глазами. — Не ругайся, пожалуйста! При виде сестры сумрачное лицо Касынова немного смягчилось. Он потрепал девочку по голове и обвёл однокашников усталым взглядом. — Разбойники… Натоптали ещё тут. Что я бабке скажу? — Ну таки кто ж тебе виноват, если ты за инструментом не слышишь, что тут сестра верещит, как резанная? Нам пришлось защищать её своими силами. Как сумели, — Эличка шутливо развёл руками. — Людоед, прекрати. Мы все уберём, — спокойно отозвался Марат. — Пацаны, разувайтесь и топаем за тряпками. И ополоснёмся заодно, мы правда как трубочисты. Пока убирались, Лодик всё тем же деловито-уставшим тоном взрослого в теле ребёнка спрашивал: Эльмир, что у тебя с географией, как ты умудрился схватить тройку? («Прости, мамочка, я обязательно исправлюсь, только не ставь меня в угол», — ангельским голосом пропел Эличка) Наумов, что с рамкой для стенгазеты, когда сделаешь? Осин, Варвара Сергеевна на тебя жалуется, просила провести с тобой воспитательную беседу насчёт болтовни на уроках. Да, да, я передам, что ты всё понял, осознал и больше не будешь, прекрати мельтешить! Магдаров, к тебе тоже относится. — Разве я болтаю? — невинно взмахнул ресницами Марат, и Лодик усмехнулся: — Нет. Ты молча бедокуришь. — Подумаешь, пару раз плёнку жёг, никто ж не умер. Жёг плёнку, рисовал карикатуры на всех подряд и пускал по классу, заставляя однокашников хихикать и отвлекаться от занятий, пародировал учителей, кривляясь, когда они отворачивались… Несколько раз дело доходило до того, что класс захлёбывался в хохоте, занятие срывалось, а Магдаров отправлялся на ковёр к Амину Назаровичу. Тот хоть и журил, но совсем беззлобно, мягко, даже дружески: мол, мы же с вами оба взрослые люди, молодой человек, понимаем, что к чему, шалости — это, конечно, весело, но проявите уважение к труду педагогов. А, и ещё он однажды незаметно пришпилил Серёжку Дыркина к стулу кнопками! Серёжка встал, и вместе с ним встал стул. Смеху было! И это только на уроках. А какой простор для манёвра открывался на перемене! Кстати, большинство девчонок (учились они отдельно от мальчиков, общались только между уроками — настороженно, пугливо, будто жители двух планет с разных концов галактики) носили очень заманчивые длинные косы. — Если по такой логике рассуждать, то половину заключённых из тюрем можно выпустить: они же никого не убили, — хмыкнул Лодик. — Ну ты сравнил… — Белка, а ты? Уроки сделала? Марат смешливо сморщил переносицу, глядя на товарищей озорными глазами. Пока Лодик неожиданно ласково, вполголоса, разговаривал с сестрой, он успел шепнуть: — Похоже, мы тут все для него белки. И даже не с большой буквы. Мальчишки откликнулись тихим смехом. Закончив с уборкой, они окружили пианино, за которым сидел Лодик. Он, деловой человек, не стал тратить драгоценное время на пустяки и продолжил заниматься. Марат уважительно хмыкнул, заметив среди его нот произведения за шестой класс. Недурно. Он и сам сильно опережал программу («Если бы не природная лень, — говорили дедушка и Ильдар Зафарович, — опережал бы ещё больше»), но не настолько: во-первых, понимал, что если слишком опередит — сам себе подложит свинью, лишив уроки в школе всякого интереса; во-вторых, с прошлой весны его увлекала совсем другая музыка. Оська хотел было уже затараторить изо всех сил, но Марат остановил его лёгким жестом: захотелось послушать, как Лодик играет. Играл Рахманинова, одну из его прелюдий. Марат и сам любил Рахманинова — чуткого, лиричного, болезненно уязвимого и трогательно старомодного, с его узнаваемой ритмикой и мелодикой. Хотя конкретно эта мелодия в число любимых не входила: слишком слышно подражательство романтикам, характерное для раннего периода, да и простовато, а простые мелодии Марату нравились редко. И вот эту не самую в общем-то сложную мелодию Лодик играл, спотыкаясь! Марату раза три уже успело свести челюсть неожиданной фальшивой нотой — по ушам било так, что он невольно дёргался, как от физической боли. Лодик тоже морщился, плотно сжимал губы, играл сложный момент заново. «Безымянный палец не туда нужно, это же просто — на две клавиши влево… Ладно, ладно, молчу». Не лезь с советами, пока не попросят. Эту истину дед ему вдолбил накрепко. Обстановка кругом, кстати, напоминала дедушкин кабинет. Не роскошью и простором, конечно: комнатка маленькая, настолько, что Марику даже стало немного неуютно, с серыми, холодными стенами, из мебели только самое необходимое. Но сходство всё равно было. Аккуратные корешки книг, на рабочем столе идеальный порядок, чем-то напоминающий фигурки, обозначающие рода войск на карте боевых действий, раскрытая тетрадь с готовым домашним заданием по математике… — Эй, Лодик, дашь списать? — озорно улыбнулся Марат, легонько хлопая его по плечу. Плечо напряжённо дёрнулось. Интересно, сколько он уже играет? А ведь сегодня выходной. — Обойдёшься, — усмехнулся Касынов. — Я так и не спросил: вы чего хотели-то? Объяснили все хором, так запутанно, но Лодику пришлось резко ударить по клавишам и потребовать изложения от Наумова, как от самого немногословного. — Хм. Не обижайся, Магдаров, но ты бы лучше думал об учёбе. И вы все тоже. Вам в школе красивой музыки не хватает? — Деда, ну не начинай, — скорчил рожицу Марат. — Мы просто послушаем пару красивых арий, у меня же не только Гобби есть. — Так ты уже опытный контрабандист? Марат выгнул бровь. Если бы то же самое сказал Серёжка Дыркин, или Оська, или почти кто угодно из класса, это прозвучало бы или добродушно-насмешливо, или с уважением: «рёбра» ещё достать нужно, не каждый день встречаются благодарные за помощь матросы, и умельцев «достать» мальчишки уважали. В устах Лодика те же слова звучали совершенно иначе: холодно и… Презрительно? Нет, нет, не презрительно, конечно, просто… Марат быстро облизнул губы. С такой интонацией обычно говорят «и на это ты тратишь своё время». Или «от тебя я ожидал большего». Глаза его невольно вспыхнули вызовом. — Завидовать надо молча. — Было бы чему завидовать… «Ну, например, тому, что мне не надо разбирать три часа простенькую мелодию, в отличие от… Так, стоп! — Отходил Марик так же легко, как и вспыхивал. — Что-то я завёлся. Я сюда не ссориться пришёл, а наоборот. Лодик любит сложное и классическое, его право, пример брать надо, а не ёрничать». — Мы просто хотим послушать музыку. Решили, что ты захочешь с нами. Не хочешь слушать — хорошо, просто побудь с нами, отдохни… — Он мягко, примирительно улыбнулся. — Мы же друзья. Что-то в лице у Лодика дрогнуло. Он негромко вздохнул, устало повёл плечами, словно сбрасывая тяжесть, медленно потёр переносицу под очками, лоб, виски, будто не десять лет ему было, как им всем, а вдвое больше. — Хорошо. Только Белку нужно взять с собой, я её одну не оставлю. — Без проблем. Перед тем, как идти к дому Магдаровых, заглянули во двор к Лёлику Кацу. Его всегда можно было застать или тут, или в школе, по городу он шататься не очень любил, но дома быть не любил ещё больше. Кац привычно прятался в укромном уголке, который не видно из окон, уже сделал домашнюю работу на завтра и теперь развлекал себя тем, что бесконечно подбрасывал и ловил золотистое, блестящее на солнце яблоко, ритмично и звонко хлопающее о ладонь. — И чего мы тут сидим? — усмехнулся Марик, ловко поймав яблоко в полёте. — Шёл бы ко мне, дом открыт. — Да мне неловко… Вдруг дедушка будет дома? Марат покачал головой, молча сгрёб Лёлика за плечи и потащил за собой, тот едва успел подхватить с земли портфель. И чего все от деда так шарахаются? По дороге болтали, смеялись над всем подряд. Эличка привычно дурачился и всех веселил, кланялся, как заправский придворный, каждому фонарному столбу. Белка так хохотала, что случайно споткнулась, упала, разревелась. Успокаивали всем скопом: кто-то пытался рассмешить, кто-то обнимал и неловко гладил, кто-то даже хотел было оторвать от рубашки клок ткани — перевязать разбитую коленку — но Марат шикнул: не геройствуй, до дома дойдём, там есть аптечка! А Лодька тяжело вздохнул и молча закинул девочку себе на плечи и понёс дальше так. Белка ещё какое-то время всхлипывала и утирала мокрое лицо то одним кулаком, то другим, но вскоре затихла… И вдруг радостно взвизгнула: — Собачки! Мальчики насторожились, сгрудились плотнее: какие ещё собачки?.. В городе жили несколько стай бездомных псов, и на них лучше было не натыкаться. Но повезло, собаки оказались знакомые, те, которых они уже не первый раз прикармливали. — Тузик! Тузик, иди сюда! Людоед, дай сюда еду. Тузик, Тузик! Секунда… и вот уже мальчишек окружили со всех сторон разномастные псы — рук не хватало гладить. Они скормили собакам всё, что наготовила Эличке и Марику в дорогу мама. Наумов покопался в обширных карманах и извлёк оттуда полбутерброда, у Тимура отыскались орехи, но их собаки брать не захотели, только напрасно обслюнявили. Марат счастливо улыбался. Под пальцами то и дело оказывались то чьи-нибудь уши, головы, шеи, спины — черные, белые, пегие, рыжие… Собаки радостно повизгивали, преданно заглядывали в глаза, виляли хвостами. Правда, когда поняли, что поживиться больше нечем, тут же потеряли интерес и занялись своими делами, а кто-то даже гавкнул, когда Эличка потянулся в очередной раз погладить по загривку. — Спорим, это была сучка? — хихикнул Эличка. — Ага, брат говорит, что к ним ко всем без подачки даже приближаться не надо, — ухмыльнулся Серёжка Дыркин. У Марата внутри что-то неприятно шевельнулось, как боль в зубе. Что-то было неправильное, гадкое в том, как Эличка произнёс «сучка». В самом слове не было ничего особенного — слово как слово, так называют собак женского пола, но сейчас он это сказал… выплюнул так, словно это что-то скользкое, мерзкое, что неприятно держать во рту. С такой брезгливой улыбочкой. И что значит «к ним ко всем»? А тётя Алина, а Наташенька Лейсановна… А его мама, наконец?! Про актрис и так говорят порой такое, что Марату, если это слышит, ничего не остаётся, кроме как кинуться в драку. И его друзья, его Серёжка, его Людоед — туда же, получается? — За языком следите, — мрачно бросил Магдаров. — У нас тут у всех матери есть. Серёжка с Эличкой растерянно переглянулись. — Маэстро, ты чего? Это же просто шутка. Ты ещё хлеще иногда… — Я ничьих матерей не трогаю. Эличка и Серёжка растерянно моргали, но, похоже, из принципа уже раздували ноздри, готовые к спору и — раз уж тут Серёжка, с которым Магдаров ещё с первого класса то и дело сцеплялся и тут же, спустя пару минут, мирился — к драке. Марат вздёрнул подбородок, выгнул бровь, стиснул кулаки: ну, давайте, чего ждёте… Но тут ему на плечо твёрдо легла рука Лодика. — Магдаров прав. Не забывайте, с нами тут тоже девочка. — Он потрепал по голове сестру. Белка прижалась к нему, растерянно моргая ресницами и переводя испуганный взгляд с одного мальчика на другого. — При ней такие шутки недопустимы. — Они вообще недопустимы, а не только при девочках. Идёмте, — Марик улыбнулся открытой и мягкой улыбкой, — мы уже почти пришли. За Павкой только зайдём. Скоро в дом Магдаровых набилась целая толпа народу: человек одиннадцать, если не больше, Марат привычно не считал. Первым делом забинтовали ногу Белке, потом Марик налил всем домашнего лимонада, извлёк из холодильника — у них недавно появился холодильник, счастья было до самых ушей! — всё, что только можно было предложить гостям. Сладости, бутерброды, всевозможные фрукты и овощи, печенье, пирожные… Друзья помогали. В основном Павка — он часто бывал здесь и ориентировался в доме Магдаровых ничуть не хуже, чем в собственном — и ответственный Вадик Наумов. Остальные либо стеснялись, либо мешались под ногами, либо… — Ух ты, Маэстро, да у тебя тут музей! — донёсся из комнаты Марика весёлый голос Серёжки Дыркина. Марик вспыхнул до корней волос, смущённо потёр плечом порозовевшую щёку, словно надеялся стереть румянец. Сердце забилось быстро-быстро, нервно затанцевали по столу пальцы. Похоже, Дыркин увидел картины художников эпохи Возрождения (Марик аккуратно вырезал из газет и энциклопедий), фотографии итальянских городов, под которыми теперь не было видно стен. И… — Марик сглотнул, медленно холодея. — Как им будет теперь всё это? Только-только началась осень, летом все разъехались кто к родственникам, то в какой-нибудь лагерь, и Марат утопал в новом страстном увлечении в одиночку, а теперь… Мальчишка нервно облизнул губы, тайком бросил взгляд за плечо: что они там делают? Ходят, рассматривают… А если посчитают, что это всё ерунда, внимания не стоящая? Или «по-девчачьи» — картинки какие-то, нет бы, как раньше, про подводные лодки и корабли читать? Или им это будет неинтересно? Или, как дед, скажут, что любить нужно более серьёзную музыку, и вообще, что-то наш Маэстро уже даже и не Маэстро, раз такую ерунду слушает? На руках почему-то выступили крупные мурашки, нехорошо засосало под ложечкой, как бывает от сильного голода. Что ему тогда делать?.. Марик резко встряхнулся, как зверёк от влаги, помотал головой, шагнул поближе к окну, чтобы ощутить на вдруг похолодевшей коже тепло солнечных лучей. «Успокойся, — велел сердцу, выстукивающему порывистое, испуганное стаккато, — что такого страшного происходит? Или может произойти? Если им не понравится… Сделаю так, чтобы понравилось! Эличку же заинтересовал, и маму тоже, значит, и остальных смогу, нужно только рассказать, чтобы они послушали… услышали…» А если послушают, но не услышат? И тогда это получится… Марик докрасна закусил губы; пальцы продолжали безотчётный танец — яростное аллегро, слишком сильные удары подушечками по столешнице. Тогда это получится… Будто разделение? Его и его друзей. Двух вещей, которые для него важны одинаково: его Италии, его музыки, его песен — и его красногалстучной семьи, с которой прежде его ничто и никогда не разделяло. Под ложечкой засосало сильнее. Бррр! Так, всё, хватит, он себя сейчас до обморока доведет. Дава, остатки печенья — в миску, и шагом марш в комнату. Хватит паниковать раньше времени. — Угощайтесь. Белка, ты тоже бери, хочешь печенье? Оно вкусное, возьми, пожалуйста. Белка взглядом спросила разрешения у брата, почему-то до ушей покраснела под взглядом Марата и взяла самую маленькую. Серёжка тем временем живо набил полный рот и что-то одобрительно пробурчал. — Можно? — Лёлик Кац деликатно взял одну штучку. — М-м-м… Вкуснятина! Марик хотел было рассказать, что печенье пекла Гаянэ, добрая женщина, которая теперь, после дедушкиного повышения, когда он стал работать ещё больше, помогала им с дедом по хозяйству, но не стал: звучало хвастливо, многие его друзья сладости-то видят не каждый праздник, а он тут про домашнюю помощницу говорить собрался. «Прояви тактичность», — прозвучал в мыслях жёсткий дедов голос. Мальчишки расселись, кто куда. Кто-то поначалу стеснялся, пришлось настаивать и объяснять, что можно взять, можно, правда-правда, честно-честно, прямо вот берёшь и ешь, серьёзно, и тебя за это даже не укусят; но потом все расслабились и принялись жадно уминать угощение. Марик убедился, что всё хорошо, и пошёл за пластинкой, а возвращаясь — замер на миг на пороге и окинул всех тёплым, искрящимся взглядом. В груди что-то отдалось теплом, словно сердце сжала тёплая, ласковая рука, так бывало порой от самых нежных, самых обволакивающих, чувственных трелей. Его друзья. В его доме. Весёлые, довольные, расслабленные. Едят его еду, о чём-то разговаривают. Оська болтает ногами и раскачивается на стуле (тук-тук-тук-скрип-скрип-скрип-тук-тук-тук-скрип-скрип-скрип), насвистывает что-то, как пташка на жёрдочке. Наумов оглядывает всех так, будто они не ровесники ему, а младшие братья, мал-мала меньше, машинально отбивает по колену чёткий, жёсткий ритм, что-то маршевое. Лодик забился куда-то в угол, свернулся в кресле (ребята притащила в комнату побольше всего, на чём можно сидеть), поджав под себя ноги, прислонился виском к спинке, рассеянно скользит по комнате полусонным взглядом из-под ресниц, обнимает одной рукой Белку, а она трескает уже какое-то там по счёту печенье. Эличка шутливо жалуется на маму: в красках, лицах и подробностях — по комнате то и дело проносится многоголосый смех — рассказывает случай с подтяжками. Марат остановился, послушал и сам вскоре расхохотался в голос. В жизни этот случай и вполовину не был так забавен, как в устах Элички! Лёлик Кац с любопытством рассматривает книги и корабли на полке, спросил разрешения и теперь бережно вертит в длинных, тонких пальцах то один, то другой. У Марата невольно взволнованно забилось сердце: понравилось? Наверное, нет, что там за поделки-то, господи, кто угодно лучше сделает… Лёнечка Шакурин уже пару раз сунул нос на кухню в поисках ещё чего-нибудь вкусного, старается держаться поближе к Наумову. Тимур смеётся над историей Элички звонким, заливистым смехом, похожим на его серебристое тремоло, пионерский галстук — ярко-красный, тщательно выстиранный и разглаженный — горит на его груди двумя ярко-алыми флажками. — Вот, кстати, товарищи пионеры, обратите внимание, — Лодик очнулся от дремоты и, похоже, решил провести внеплановую воспитательную работу. Марат хмыкнул и прислонился плечом к косяку; обменялся понимающими взглядами с Павкой. — Сейчас выходной. Половина из вас вообще не соизволили надеть галстук, как, например, товарищ Рахманов или товарищ Кац… Лёлик нахмурился и сжал побелевшие губы. Та-а-ак… Это ещё что началось? Нашёл пример для воспитательной работы… Нахмурившись, Марик слегка загородил его плечом и встретился с Касыновым потяжелевшим взглядом из-под сведённых бровей. Ты что, не в курсе, — мрачно спрашивал этот взгляд, — что у Каца за отец? Нашёл, кого ругать, идиот, звеньевой выискался… — Кто-то из вас надеть соизволил, но носит измятым или сбившимся. Лёнечка Шакурин торопливо поправил галстук и вытянулся в струнку: вот он я, мол, я всё правильно сделал! Оська начал было объяснять, почему у него запачкался галстук, но Наумов молча дёрнул его за ухо, и речевой поток оборвался. — И только у Тимура галстук в полном порядке. На месте, завязан как надо, чистый и не сбился. Как и полагается пионеру. Берите пример, товарищи. Тимур улыбнулся и лихо щёлкнул каблуками и отдал честь: к борьбе за правое дело Ленина готов! Хоть улыбка у него и была славная — яркая, светлая, безмерно располагающая — у Марата всё равно свело зубы. Как с агитплаката, честное слово, хоть сейчас соответствующую надпись лепи над макушкой. «И вообще, разве дело в галстуке?» — подумал раздражённо. Человек в принципе должен быть опрятным, независимо от того, пионер он, или кто-то ещё. Дед ему как раз не так давно сказал, что теперь за сохранностью и чистотой одежды (благо, её было немного) он будет следить сам, потому что он уже взрослый, а Гаянэ — не крепостная крестьянка, чтобы за ним, как за барчуком, ухаживать. Правда целой одежда у него жила недолго: подвижный, как ртуть, неусидчивый, постоянно влезающий, куда его не просят (например, на забор, на дерево, в чужой сад, а на покрышках от машин так весело кататься с горки!), Марик постоянно её рвал и пачкал. Но старался выглядеть по-человечески — не из-за галстука и не потому, что пионер, а просто так. «Возьму как-нибудь и из принципа приду в школу весь изорванный и по уши в чернилах, — фыркнул Магдаров. У него прямо чесалось взять и завтра так и сделать. — Вот тогда и увидят, что такое «неподобающий для пионера внешний вид», а не эта ерунда». Он хотел было уже ляпнуть что-нибудь язвительное, как обычно, но тут Лодька добавил неожиданно серьёзно: — Помните, что в войну за то, чтобы не предать свой красный пионерский галстук, такие же ребята, как мы, жертвовали жизнью. Словно тень птицы пронеслась по комнате; тень немецкого самолёта. Каждый здесь потерял кого-то на войне. Марат — отца, дядей и бабушку, которых даже не знал; Павка — отца и деда; Эличка — отца и двух дядей, Наумов — отца, старшего брата и старшую сестру, Лёлик — деда и бабку (погибли в блокаде), у Лёнечки Шакурина погибла старшая сестра… У Лодика Касынова умерли все. Осталась одна бабушка и сестры, одна из которых теперь жалась к нему и смотрела на Тимура с его ярко полыхающим галстуком, как на героя, словно это он пожертвовал жизнью, лишь бы не предавать пионерскую честь. — Хорошо, мы поняли, — мягко проговорил Марат. — Мы это запомним. Да, ребята? — Он светло улыбнулся товарищам. — А теперь давайте слушать песню. Белка, возьми печенье. Ставя пластинку, он мысленно взмолился, чтобы там не была какая-нибудь ария Риголетто, ария из «Паяцев» или, не дай бог, «Скажите, девушки…» — ему нужно разрядить атмосферу, а не усугубить ещё больше! Но вот, щелчок, успокаивающее потрескивание, и… — Largo! At factotum della citta! — упруго, задорно и весело разнеслось по комнате. Каватина Фигаро! Марат просиял и весь подобрался. Натянутый, напряжённый, словно струна, он жадно ловил каждый звук, каждое слово и боялся даже дышать. Фигаро! Да ещё и на итальянском! Он уже был на «Севильском цирюльнике», но там он был в переводе, и Марик после итальянских песен и арий вдруг ощутил — прежде вовсе не замечал — как чужеродно звучит русский язык, сливаясь с итальянской музыкой. Нет, переводы хорошие, поэты явно учитывали и ритмику, и мелодику, и даже динамику арий, но всё же композиторы писали свои оперы, рассчитывая на итальянские либретто, и ни на какие другие. Это было удивительно — насколько итальянский язык, звонкий и рычащий, открытый, яркий, похожий на весёлый майский гром над раскаленным, лимонно-жёлтым Римом, на кастаньеты, на стук стеклянных шариков, от которых отражаются радужные блики — насколько этот язык подходил обжигающей, живой, бурной, как ливень, страстной, нетерпеливой и жадной до страсти итальянской музыке. Язык и музыка словно сливались вместе, дополняли друг друга, и это делало давно знакомые арии ещё красивее. Как зачарованный, Марат вслушивался в звонкие, напористые, раскатистые «р», рассыпающиеся по шее крупными мурашками, в голос Гобби… Голос Гобби! Обычно полный страдания, заставляющий всё живое внутри сжиматься от боли и восторга одновременно, сейчас он был словно яркие солнечные лучи и танец сотен ледяных, сверкающих брызг от фонтана. Столько в нём было юношеского задора, безудержной веселости, лукавства, насмешки… Хвастовства! Марат звонко рассмеялся от удовольствия. Он так и видел Фигаро, насмешника-Фигаро, озорника-Фигаро, лучшего в мире брадобрея — браво, Фигаро, браво! — как он шутовски кланяется, подмигивает, фиглярствует, красуется всем собой: самый обаятельный, самый хитрый, самый ловкий… — Браво, Фигаро, браво! — повторил шёпотом и тут же, испуганно вздрогнув, закрыл рот рукой и бросил вороватый взгляд на товарищей: заметили? Нет, не заметили — все были поглощены каватиной. Все улыбались, Наумов начал отбивать ритм ногой и кивать в такт, у Павки и Лёлика живо горели глаза, и от этого они оба словно светились изнутри. Марат с облегчением и радостью улыбнулся: понравилось! «Ещё бы не понравилось! — подумал тут же с гордостью за своего кумира. — Это же Гобби! Какой голос, боже мой… Полётный, обволакивающий… В драматических ариях он ещё лучше звучит, но здесь тоже. Так непривычно, после Скарпиа-то… Ой! — Марат восторженно затрепетал, услышав, как легко и уверенно Гобби пропел фальцетом. — Ого! Боже мой!» — Какая сложная! — озвучил его мысли Павка. — Ты слышал? Там же вокальных украшений, мелизмов — пропасть целая, как это вообще петь… Да… Действительно. Как?.. «Я это спою, — тут же азартно полыхнули чёрные глаза. — Обязательно!» Да, сложно, да, мелизмов столько, что можно захлебнуться, да, придётся сотни раз повторить эту сумасшедшую скороговорку в середине, чтобы не сбиваться, петь правильно, со всеми завитушками, да ещё на незнакомом языке, да, да, да — но ведь тем и интереснее! Будь Марат один, он бы уже бросился к пианино и жадно принялся играть (пальцы уже лихорадочно отбивали затейливый, сложный, как венецианские кружева, ритм) и петь, петь, петь… Марик встряхнулся всем телом и нервно ущипнул себя за кончик носа. Глаза у него лихорадочно горели, всё тело трепетало от нетерпения. Но пришлось выдохнуть, успокоиться, провести рукой по ноющему горлу, пытаясь утихомирить требовательно ноющие связки. Ты не один. И им лучше не знать… Они, конечно, друзья, и Марат им верил, как самому себе, но… Не надо. Лучше не надо. Засмеют ещё. — Потрясающе! — воскликнул Эличка, когда каватина завершилась. — Слушай, Маэстро, это же… Здорово! Очень здорово, я такого ещё не слышал! Обожаю Фигаро, а он его так поёт… Вот бы на его спектакль попасть! И тут как прорвало. Посыпалось со всех сторон: ах, какой голос, ах, какие низы, какие верха, а какая сложная мелодия, а как красиво он взял самые верхушки, как замечательно, как артистично! Даже Лодик кивнул, чуть снисходительно улыбаясь: «И правда неплохо». Белка, хоть ей и явно очень понравилось (Марат видел, как она пританцовывает, двигается всем телом в такт мелодии), заважничала, задрала носик, пропищала, что не любит оперу… Марат хмыкнул и снисходительно потрепал её по голове, и девочка тут же залилась краской и прикрыла лицо тяжёлыми, длинными прядями. От радости Магдарова буквально распирало, хотелось петь, смеяться и обнимать всех друзей подряд. Им понравилось! Им в самом деле понравилось, вот здорово, а он, дурень, боялся! Задыхаясь от счастья — наверное, он был сейчас похож на Костика Осина на крыше — Марик бросился доставать тщательно запрятанные фотокарточки. — Вот, смотрите, это и есть Гобби! Мальчики с любопытством сгрудились над фотографией. С неё на маленьких почитателей смотрел точёно-красивый мужчина с высоким лбом и тонкими чертами лица. — А где же бабочка? — огорчился Эличка. Марат рассмеялся, хлопнул его по спине: — А в бабочке он ходил в кино! Вот тебе Отс с бабочкой, — он ловко извлёк другую карточку. — Смотрите, похожи, правда? — Красивый… — А вот тут у меня ещё Луи Армстронг… Фрэнк Синатра… Марио… Павка, сейчас по шее получишь и навсегда с такой физиономией останешься… Марио Ланца… Или вот ещё… Он с радостью показывал ребятам всё, что накопилось за три месяца горячего увлечения новой музыкой. Больше всего — итальянской, но вслед за нею пришёл и джаз. Прежде Марат почему-то не обращал на него особенного внимания — может быть, находился под влиянием деда, считающего, что джаз глупостями, а теперь… Если дедушка ошибается насчёт итальянской музыки и пения — значит, может ошибаться и насчёт всего остального! И Марат горячо полюбил и джаз тоже; полюбил за то же, за что и горячие итальянские мотивы: за задор, за сложность, скрывающуюся за обманчивой лёгкостью и озорством, за то, что от этой музыки пылко вскипала кровь и кружилась голова. За то, что весь мир вокруг пульсировал ослепительно-яркой жизнью, когда играла эта волшебная музыка. Как бы Марат хотел однажды очутиться в Италии… У него много было и драматических, серьёзных песен, глубоких, печальных и нежных, но сегодня он показывал друзьям только весёлые, озорные. Слушали с удовольствием, кивали в такт, даже пританцовывали, из рук в руки переходила Белка, вся красная и счастливая. Тимур со смехом потянул и Марата танцевать, но тот смутился, отмахнулся и остался стоять на месте, только привычно вытанцовывали по крышке пианино гибкие, быстрые пальцы и шевелились губы: петь хотелось до одури. Все смеялись, говорили без умолку, уже чёрт его знает какая по счёту крутилась на граммофоне пластинка: переслушали и Гобби, и Ланца, и Лолиту Торрес, и Армстронга, и Синатру, и Фицжеральд. — Ой, я вспомнил… Ещё вот такая мелодия есть! — Эличка щёлкнул пальцами и быстро напел затейливый, танцевальный мотив. — Красивая, но я названия не помню, что за песня, кто… Маэстро? У тебя нет случайно? — Ещё раз напой… На последних нотах в голове словно вспыхнула лампочка — и он с размаху плюхнулся за пианино, поднял крышку — и стремительно пробежался проворными пальцами по клавишам, извлекая из них озорную мелодию, быструю и игривую, словно танцующая среди крутых порогов речка. — Здорово! — похвалили ребята, но Марат поморщился, как от боли. — Да какой там здорово! У меня тут только пианино! — Он раздражённо брякнул по клавишам, Лодя машинально сделал ему замечание насчёт обращения с инструментом, а Марат скорчил ему рожицу. — Это же совсем не то. Сюда бы нормальный джазовый оркестр, вот тогда… Контрабас, саксофон, гобой, барабаны… — А Наум на барабанах играет! — пискнул Осин. Брови у Марика удивлённо взлетели вверх. — Правда? Никогда не слышал. Наумов был довольно посредственным пианистом (по крайней мере, для их школы, в любой другой он, наверное, считался бы звёздочкой). Под взглядами товарищей мальчик нахмурился, побагровел, смущённо потёр взмокшую шею, буркнул бессильно: — Кто тебя за язык тянул, Оська… — А я что, я ничего, я так, я же как лучше хотел, я подумал… — Да помолчи ты! Наум, послушай, да ведь это… Марат отчётливо услышал щелчок. Сухой щелчок, треск, какой бывает, когда проводишь спичкой по коробку, и она загорается маленьким, но ярким пламенем, очень похожим на то, что полыхало теперь в его глазах. — Да ведь это отлично! — Магдаров бросился к товарищу, схватил его за плечи. — Пианино у нас есть, Наумов будет на барабанах, Лёлик на скрипке играет, Оська на флейте… — Играю! — Помолчи! А Тимур — трубач! Не классический состав, конечно, но… Мы можем организовать свой джаз-оркестр! В воздухе сделалось горячо и по-особому радостно, как будто между ребятами горел костёр, швыряя в небо яркие золотые искры и, возможно, этим костром был Марат Магдаров — от него и правда будто исходил живой жар человека, страстно увлечённого новой идеей. — А давайте! — звонко и весело отозвался Тимур. Марат взглянул на него изумлёнными, сияющими глазами и от души хлопнул его по спине. Вот тебе и пионер — ребятам пример! Не зря ему понравилась его светлая улыбка. И тремоло, конечно же! — Да, давайте! — Почему нет? — Отличная практика ведь! — Только в школе лучше ни гу-гу об этом, а то… — Да, в школе… — Шкуру спустят. — Ну и чёрт с ними! Мальчишки рассмеялись, довольные мыслью, что будут делать что-то запретное, что-то, что придётся скрывать, то есть, самый настоящий секрет! Тайна! Невольно придвинулись друг к другу ближе, начали переглядываться так таинственно, словно уже состояли в закрытом клубе таинственных тайн. — Так, — шёпотом принялся раздавать указания Марат, — тогда решили! Лёлик — скрипка, Оська — флейта, Тима — труба… Шакурин, а ты чего стоишь? Ты тоже с нами, будешь помогать! А на пианино будет… Лодик? Людоед? — А почему не я? — обиделся Павка. — А почему не ты? — удивился Лодька. Марат удивлённо воззрился на них обоих. — Потому что ты поёшь. Ты будешь солистом. Павка мгновенно оттаял и расцвёл довольной улыбкой, только олимпийского венка на голове не хватает. Марик улыбнулся со снисходительной дружеской нежностью и перевёл вопросительный взгляд на Лодика. Тот поправил очки и устало вздохнул, чуть ссутулившись, будто плечи устали от тяжести. — Извини, Марат, я не могу. Это будет отнимать много времени, а я буду вас подводить. Мне нужно заниматься. — Всем нужно, но мы же... Ладно, как хочешь. Тогда на клавиши у нас сядет Эличка. — А почему не ты? — удивился теперь уже Эличка. — Ты же всё это придумал, и ты играешь лучше всех в классе. Лодик нахмурился и поджал губы. — Во-первых, не так уж и лучше, во-вторых… А почему это я обязательно должен быть на клавишах? — Марат озорно улыбнулся, и в глазах его затанцевали черти. — Ты будешь играть на пианино, Эля. А я… Я буду дирижёром.