О любви и смерти

– Как Вам повезло, товарищ Легасов! – восхищалась медсестра, убирая капельницу и затыкая катерер. – Никто не должен болеть один, а у Вас почти каждый день в гостях и любимый человек, и лучший друг! Как Вам сильно повезло! – и, напевая, вышла из палаты. Сидевшие у кровати болящего учёного Маргарита и Борис переглянулись и рассмеялись. Томас Лю заворчал от этих неожиданных звуков, лёжа мордой на коленях у хозяина. – О, да, интересная рокировка, – поддакнул Валерий, улыбаясь. – Лучший друг, – он подмигнул жене. – И любимый человек. Щербина склонился и чмокнул его в губы. – Главное, чтобы ты был счастлив, – сказала Легасова, поглаживая Томаса по густой шёрстке. – Ладно, я пойду. Мне пора домой, ещё вот этого товарища накормить-напоить-искупать. Он скучает без тебя, Валерка. Вредничает. – Эй, парень, что я тебе говорил? – притворно-сердито произнёс Легасов, тиская пушистую мордаху пса. – Маму надо слушаться, хорошо слушаться, не вредничать! Давай, будь хорошим мальчиком, Томас! Пёс сделал вид, что всё понял и обязуется повиноваться, и пошевелил ушами, чтобы получить ещё одну порцию почёсываний. – Хочешь чего-нибудь? – спросил Щербина у Легасова. – Да, воды попить. – Или сок? – Нет, воды, холодненькой. – Хорошо, сейчас я провожу Маргариту Михайловну, схожу тебе за питьём и вернусь. Не скучай. – Уже скучаю, – подколол Валерий, глядя, как двое самых дорогих ему людей покидают палату. Шёл август восемьдесят седьмого года. Где-то пару месяцев назад лёгкая тошнота и частые головокружения Легасова резко перетекли в сильнейшую лучевую болезнь с букетом болезненных и мешающих жить вещей. Некоторое время он терпел и даже пытался скрывать, но о чём говорить, если Маргарита поняла о его влечении к мужчинам раньше него самого, а Борис мог почувствовать его состояние по одному слову, сказанному по телефону? Оба осознали сразу, к чему это ведёт, и настояли, чтобы он лёг в больницу и лечился долго и упорно. Любимый Зампред выторговал ему лучшие условия, одноместную палату с видом на Набережную и круглосуточный режим посещения. В урочное время его навещали друзья, коллеги и дети с семьями; вечером, после семи приходила жена с псом и они долго говорили по душам, разбирали раз за разом историю Чернобыля; а на закате её вахту у постели больного наконец сменял Борис, который оставался с ним так надолго, как мог, иногда до самого утра. Это делало Валерия бесконечно счастливым и помогало бороться с болезнью, несмотря на все неутешительные прогнозы. Пока Борис его любит, он будет жить, чтобы любить в ответ. Хотя... Нельзя сказать, что его не посещали мысли о смерти. И у этих мыслей была одна очень сильная сторона – рациональность. Во-первых, говорил он себе, мы всё равно все умрём, и ты уже ближе к этой черте, чем многие другие твои ровесники; во-вторых, состояние будет только ухудшаться, его тело измучает его наверняка, прежде чем перестанет функционировать мозг; в-третьих, никому ты особо на этом свете-то и не сдался уже, кроме разве что детей, жены, любимого человека и пса. Легасов, конечно, понимал, что такие рассуждения неправильны, и даже абсолютно здорового человека упекут в могилу, потому что ими можно оправдать что угодно, но порой они всё же брали над ним верх. Особенно в тёмное время суток, когда сон предательски избегал его. Наверное, Щербина это тоже чувствовал, потому не зря принёс ему снотворного и поил по паре капель перед тем, как лечь рядом, показывая этим, что будет с ним до глубокой ночи. Учёный встал, прошёлся по палате, с трудом передвигая немеющую правую ногу. В углу стояло радио, которое часто передавало его любимые фортепианные концерты: Рахманинова, Чайковского, даже Прокофьева. Но сегодня буквально с утра он поймал какую-то новую волну, и не успел послушать как следует: то гости, то постоянные процедуры и обследования, то боль, заглушающая действительность. Легасов повернул ручку, и диктор размеренным голосом объявил группу «Аквариум». Валерий постоял около приёмника, вслушиваясь в рифы электрогитар, а потом обернулся на звук входной двери и улыбнулся. Борис поставил стакан с водой на тумбочку и подошёл обнять Валерия. От его объятий всегда становилось лучше – так тепло, легко, но в то же время подспудная боль колола сердце. Им очень мало осталось вместе. Щербина любит его и мучается тем сильнее, чем хуже болеет его учёный. И это тоже порой побуждало его прекратить своё существование, перестать быть обузой на плечах любимого. И почему-то сегодня особенно тяжело было отогнать эти нехорошие мысли. Борис мягко отвёл его на кровать, снял с правой ступни тапочек и носок и стал массировать немеющую ногу, аккуратно, но твёрдо разминая каждый палец, заставляя кровь приливать к суставам. Валерий наслаждался этими ласковыми руками и уютной тишиной, разбавляемой звуками радио, когда политик коротко поцеловал его лодыжку, одел ногу обратно и сел на кровать, приступая к массажу рук. – Ты волшебник, – мурлыкнул Легасов, растекаясь полусидя по подушкам. Щербина ненадолго прервался, чтобы поцеловать его, глубоко и нежно, перебирая пальцами волосы и вырывая из горла любимого тихие довольные стоны. – Я люблю тебя, ты просто не представляешь, насколько сильно. Я и сам до конца не осознаю силу своей любви. Я только знаю, что ты – моё всё, и я нисколько не жалею, что отдался этому чувству полностью. Тебе хорошо со мной?.. – Ты не представляешь, насколько сильно, – нежно передразнил учёный, до дрожи прижимая к себе любимого и утягивая его в ещё один ненасытный поцелуй. Борис углубил его, не на шутку распаляясь, блуждая руками вдоль рёбер и спины Валерия, ласково щипая его за бока, и оторвался, только когда обоим стало не хватать воздуха. – Ох, Боря... Прости, что у нас так долго уже ничего не было... Сейчас я подлечусь, и... – Прекрати. Мне тебя не хватает, но я с тобой не ради этого, – Щербина горячо дышал в его губы, но взгляд его был спокоен и полон нежности. – Я буду ждать столько, сколько потребуется. Иди сюда. Политик обнял Легасова, позволяя на себя опереться, и вернулся к массажу рук. Внезапная вспышка страсти прошла, оставив после себя умиротворённость, разбавленную музыкой. По радио заиграла группа «Кино». Среди связок в горле комом теснится крик... Но настала пора, и тут уж кричи – не кричи... Легасов задрёмывал под размеренный голос Виктора Цоя и ласки тёплых рук любимого человека, и проснулся, когда понял, что наступила полная тишина. Щербина выключил радио, и теперь сидел на кровати, глядя на него странным взглядом, жадным и печальным, и вкупе с отзвучавшими по радио словами это болезненно срезонировало в душе Валерия. – Как ты думаешь, что это значит? – спросил он тихо, держа широкую ладонь Бориса в своих пальцах. – Что именно? – переспросил чиновник. – «А жизнь – только слово, есть лишь любовь и есть смерть», – процитировал академик, поглаживая узловатые мозолистые пальцы, обводя подушечками выступающие костяшки. – Почему «жизнь» – только слово? – Потому что жизнь и любовь – это одно и то же. Без любви нет жизни. Я это понял хорошо, когда полюбил тебя, Валера, – так же тихо ответил Щербина. – Я тоже, – признался Легасов. – Понял, что функционирование белковой оболочки без любви – это не жизнь. А потом, полюбив и начав жить по-настоящему, ты понимаешь, что ради любви и умереть не жалко. Именно поэтому «смерть стоит того, чтобы жить». – «А любовь стоит того, чтобы ждать». И я ждал почти всю жизнь встречи с тобой, и сам не думал, что однажды полюблю так. А теперь я буду ждать тебя, когда ты поправишься и вернёшься ко всему, что у нас было раньше. – «Жизнь – только слово»... – пробормотал опять Валерий, глядя расфокусированным взглядом куда-то вдаль. – Потому что мы незначительны. Значительными нас делает только любовь. Остальное – неважно. Борис обнял его, баюкая в своих объятиях. – Мне надо уйти пораньше, – сказал он напряжённо. Валерий поднял на него взгляд. – Что-то произошло? Ты в последние три дня какой-то... Не знаю... – Да, есть одно дело. – Скажи. – Нет. Я не хотел тебя волновать. – Я буду больше волноваться из-за неизвестности. Политик прикрыл глаза. – Рая умерла. Я... Знал, что так будет. И мне грустно только от того, что я не встретил тебя раньше, чтобы вообще никогда не жениться. Я не дал ей любви и счастья... Завтра похороны. Я уже, знаешь... Стоял у гроба и думал... Всякие нехорошие мысли... Ну... О тебе. Валерий поцеловал Бориса, понимая, что он не хочет произносить это вслух. Он не хочет думать о том, что завтра вместо просто хорошей женщины в землю будут опускать человека, который ему так дорог. Валерий и сам боялся этого, боялся, что Борис уйдёт раньше, и ему придётся жить с этой потерей... Щербина мягко отстранился, не отнимая, впрочем, руки из маленьких ладоней учёного. Было видно, что он не хочет уходить. – До завтра, – сказал ему Легасов, стараясь передать взглядом как можно больше любви и поддержки. – Да, – сдержанно ответил политик, коснулся губами ласковых валериных пальцев и вышел из палаты. Легасов знал, что все его мысли ужасно трусливы, но вот это ожидание худшего выматывает Бориса ещё сильнее, чем происходящее сейчас с ним, с ними. Валерий не хочет терять любимого, не хочет висеть грузом больного и немощного человека, который не может дать ему ничего взамен за заботу. В конце концов, они все умрут, и можно сделать это легко и безболезненно. Борис сильный, Борис справится. А Валерий уже почти труп, о чём ему жалеть? Жизнь – только слово, есть лишь любовь, и есть смерть. Он достал из тумбочки снотворное и, открутив крышечку, сделал смелый глоток, опустошив бутылёк сразу наполовину. Вкус обжёг горло, вызывая тошноту, но Валерий не сдался и глотнул снова, пока не допил до дна, и почти сразу уснул, скатившись с подушек на пол.