О любви и смерти

Борис опасался, что к сентябрю будет уже в ярости от притворно-скорбных мин, которые окружат его с соболезнованиями о кончине Раисы Павловны. Сам Щербина, правда, испытал облегчение от произошедшего, и не потому, что теперь мог безраздельно посвятить себя любимому Валерию Легасову (хотя и это тоже), а потому, что Раиса слишком долго мучалась, около девяти лет. Однако, каково было удивление Бориса, когда его приятель и коллега из Минэнерго, Чирксов, на голубом глазу спросил при встрече: «Как там Ваша супруга поживает? Всё ещё нездорова?» После этого у Зампреда даже немного отлегло от сердца: всем наплевать. И он решил соврать, что Раиса-де ещё жива, так мучается, бедняжка, что я вожу её на дачу и там ночами не сплю, только обнимаю её, чтобы ей полегче стало. И это сработало идеально, потому что у Бориса уже был план. В день после похорон Раисы, придя в больницу к любимому, Щербина чуть не схватил второй инфаркт: оказалось, Валерий уже сутки как в реанимации, наглотавшийся снотворного; ему прочистили желудок и так и не вывели из комы. В саму палату интенсивной терапии его не пускали, поэтому политик просидел у дверей до самого рассвета, уехал в Кремль на день и вернулся вечером. К тому времени неудавшийся самоубийца уже снова отдыхал в положенной ему палате, а у кровати его сидела Маргарита и о чём-то беседовала с ним. Бориса не остановило её присутствие (впрочем, как и всегда) – он кинулся на колени перед кроватью любимого, рыдал, целовал исколотые капельницами руки и умолял больше так не делать. – Я твой, я всё, что угодно, сделаю, я, чёрт возьми, свою поджелудочную тебе отдам, только не делай больше этого!!! Легасова сидела, закрыв лицо руками, но не плакала, а сам академик только заторможенно кивал, глядя на склонённого перед ним Щербину, и молчал. Было ощущение, что он ещё не вполне отошёл от своего коматозного состояния, а может, просто не знал, что сказать. И тогда Борис понял, что надо полностью брать его под своё крыло. В больнице они всё равно не могут быть свободны полностью. Лучше капельницы и уколы будет он сам ставить, помогать ходить в туалет и принимать ванную, только бы он жил, продолжал жить. Только бы чувствовал, как его любят, как сильно в нём нуждаются. И после выписки Щербина стал возить его к себе на дачу каждый день. В один из вечеров, встречая любимого на машине прямо около Института, Щербина заметил, что любимый явно не в духе. Впрочем, это часто с ним бывало в последнее время – болезнь никого не делает спокойнее. Несмотря на то, что с момента выписки прошёл почти месяц, Валерию не становилось лучше – наоборот, состояние ухудшалось, словно болезнь вознамерилась понасмехаться над ними, убив остатки легасовского жизнелюбия, на которое так уповал Борис. – Что случилось, дорогой? – спросил, наконец, политик, когда они выехали на Волоколамское шоссе. Легасов курил с кислой миной, отвернувшись к окну. – Ненавижу людей, – раздражённо бросил он, кидая окурок на дорогу. – Свиньи. Насмехаются надо мной. Борис подавил в себе острое желание развернуться и набить морду всем учёным в Курчатовском. Вместо этого он вздохнул и спросил: – Как именно? – Знаешь, я даже не понимаю, нарочно они или же они реально просто глупые как я не знаю кто. Уже неделю, чёрт возьми, ходят, пожимают мне руки и желают «счастья, здоровья, долгих лет жизни и с днём рождения». Борис хмыкнул. Вот оно что. Коллеги Легасова просто опять побили рекорды по бестактности. Он не нашёлся, что ответить на это, потому что цензурные слова покинули мозг, а ругаться при любимом он очень не хотел. Некоторое время они ехали молча, Щербина рулил, Валерий не то дремал, не то пропадал в каких-то своих мыслях. И когда он заговорил снова, политик чуть не подпрыгнул от неожиданности. – Вот скажи мне, Боря... Ведь эти стандартные дурацкие пожелания... Долгих лет жизни... Ха-ха! Неужели кто-то хочет жить вечно? – А ты не хотел бы? Не вечно, но как можно дольше? – А зачем? – А если бы ты был здоров? Если бы, как говорится, жил – не тужил? Ты бы тоже сказал «зачем»? Разговор принимал опасные обороты. Учёный неопределённо пожал плечами, хмурясь. – А ты? Борис затормозил на обочине – благо, дорога была почти пуста – и, мягко развернув Валерия на себя, оставил на его губах поцелуй в надежде приободрить и утешить. – Я бы хотел жить вечно, только если всё это время ты был бы рядом, чтобы любить тебя и заботиться о тебе. Легасов скривился. – Прекрати. Это унизительно. Ты со мной давно уже из жалости. Мучаешься сам, от того, как мне плохо, мы оба ничего с этим сделать не можем. Зачем я тебе такой немощный, никчёмный? Ни в жизни не помогаю, и в постели полный ноль теперь, а ты всё терпишь, всё милуешь меня, на дачу зачем-то возишь! Щербина сгрёб его в медвежьи объятия. Слова болезненно отдавались в сердце, но Борис сказал себе: Валерий этого не имеет в виду. Он болен, опозорен в Институте, осмеян и предан коллегами и отстранён от науки. Он едва ли ест и спит, постоянно колет морфий и пьёт тоннами витамины, которые ему не помогают. Конечно, он злится от бессилия и тревоги. Борис должен быть сильнее этого всего. Борис должен быть для него опорой и не играть в обидки, потому что знает, что Валерий на самом деле так не думает. Он прижался губами к тёмной макушке. – Ты прекрасно знаешь, что это не так. Я люблю тебя – не оргазмы с тобой, не подачки от тебя, не какие-то твои особые знания или умения. Тебя. И я с тобой ради тебя. Потому что хочу. Потому что никто не должен болеть в одиночестве. – Потому что никто не должен умирать в одиночестве, – печально отозвался Валерий. Борис зажмурился от этих слов, которые были тем страшнее, чем истиннее они звучали. – Мы оба умираем, – процедил он, стараясь не показать своему умнику, как больно ему думать об этом. Валерий завозился, устраиваясь в его объятиях поудобнее и подставляясь под руки, ласкающие волосы, шею, плечи и лицо. – Прости, – наконец произнёс он еле слышно. – Не за что тебе извиняться. Я всё понимаю, – горько прошептал в ответ Щербина. – Но помни, что ты мне нужен. Очень нужен. Мы не будем жить вечно, но наша вечность – сегодня, сейчас, каждая секунда, которую мы посвящаем нашей любви, мой Валера. После этого политик отпустил его и снова вернулся на дорогу. Изредка поглядывая на любимого, он заметил, что лицо его посвежело, а взгляд чуть прояснился, хотя оставался невесёлым. Борис понимал, что не готов отпустить его, отдать его смерти – и, наверное, никогда не будет готов. В этом огромная разница между трепетным уважением, которое он в отношении своей жены долгое время принимал за любовь – и настоящей любовью. Единственный выход для них – это умереть в один день, держась за руки – или и в самом деле жить вечно друг для друга. Если бы только это было возможно! Через час с небольшим, на закате, машина остановилась у дачного домика, довольно скромного для чиновника такого уровня, как Щербина. Мужчины зашли внутрь, зажгли свет – и Борис повёл Валерия на кухню, где их дожидался суп, вчерашний, правда, но зато приготовленный самим Борисом. Он нарочно не звал сюда домработницу сейчас, потому что не хотел сильно афишировать своё частое пребывание здесь. И готовил он всегда сразу побольше, но точно зная, как надо: нежирный бульон, без соли и специй, так, чтобы Легасов согласился это есть. Поставив перед любимым тарелку, Щербина быстренько поел сам и пошёл растопить печь и разогреть воду, чтобы помыться, положить грелки под матрац, потому что учёный часто мёрз, и приготовить уколы – те, что ставятся перед сном, и те, что могут экстренно понадобиться. Когда он вернулся в кухню, Валерий всё ещё сидел перед полной тарелкой остывшего супа и глазел в никуда. Борис вздохнул. Как всегда. – Валерка. Ты должен покушать, – мягко сказал он, усаживаясь рядом. Легасов никак не отреагировал на его слова, даже не пошевелился. – Валер... – Не хочу, – пробормотал он. – Тошнит. – Зажми нос и ешь, не жуя. Я специально мелко режу картошку. Но ты должен хоть что-то съесть, иначе совсем ослабнешь. Учёный влил в себя несколько ложек еды, и по его скованным движениям и стиснутым челюстям было видно, как ему тяжело это даётся. В конце концов, с трудом ополовинив плошку, он отодвинул её от себя, явно борясь с рвотным позывом, и сердце Щербины в этот момент разрывалось от жалости. Но заставлять любимого он не хотел. – Чай? Легасов испуганно помотал головой. Он позволил поднять себя из-за стола, наскоро сполоснуть и уложить на постель для вечерних процедур. Всё существо Бориса заходилось от боли за своего умника, лежащего безвольной куклой на постели и позволяющего колоть себя, даже не морщась. Он задремал, пока политик выносил в мусор ампулы и шприцы, так что всё, что сделал Щербина, когда вернулся – снял с него очки, просто выключил свет и лёг с ним, благодарный, что снотворное пока действует. Дикий стон боли, переходящий в крик, разбудил его ночью. Борис нащупал выключатель, привычным движением обеззаразил вену на сгибе локтя любимого и вколол заранее подготовленный морфий. Легасова трясло, как на электрическом стуле, а у Щербины от ужаса и ненависти к происходящему дрожали руки, поэтому он не с первого раза попал в вену. – Нет! Нет, пожалуйста!!! Нет!!! Мне больно, не надо!!! – орал Валерий, мечась на простынях. Борис не мог себя винить за предательские слёзы, катящиеся по его щекам при виде этого, происходящего каждую ночь. Он мягко приобнял учёного, который тут же завопил ещё громче. – Нет, не трогай меня!!! Нет!!! Не могу, не надо!!! Больнооооо!!! Борис поспешно отпустил его. – Нет!!! Нет, не уходи!!! Боря, не уходи!!! Лучше держи меня, умоляю, обнимай, пожалуйста!!! Ааааа!!! ААААА!!! Валерий кричал до хрипоты, на разрыв связок, и это отдавалось в душе Бориса тысячами острых лезвий, пронзающих его до самых костей. Он сел на кровати и снова обнял любимого, положив на колени его взъерошенную голову, позволяя ему орать и плакать, пуская слюни на зампредовскую майку. Приступ продолжался минут пятнадцать, учёный сипел, задыхался, комкал в руках одеяло и вцеплялся в руки и ноги Бориса до синяков, елозил ногами по постели и выл, будто его режут, а Борис сидел, ощущая, как каждый болезненный вздох, каждый всхлип, каждая дрожь в теле Валерия медленно убивают его. Их обоих. И понимал, что ничего не может с этим сделать, не может помочь, что каждая ночь для них – это кошмарная пытка, и, наверное, оба загнулись бы от этого всего гораздо раньше, не будь их любви. Легасов постепенно успокоился и снова уснул, посапывая сквозь сопли и слёзы, ещё не высохшие на его лице. Щербина продолжал сидеть, прислонившись спиной к стене и слушая, как судорожное дыхание любимого успокаивается, и расслабляется болезненная хватка нежных пальцев. Борис опять не спал до самого утра, и даже не почти не шевелился, охраняя сон любимого человека. Кто осмелится любить вечно, зная, что любовь должна умереть?..