mystery of love

#np lee hi, b.i — savior

      — Сложный день?       Вопрос, наверное, больше был риторический. Чжинхван тянет замерзшие ладони под чужое одеяло, аккуратно забираясь внутрь этого комка спокойствия и тепла. Ханбин вздыхает мягко, приподнимая края одеяла, и позволяет городскому холоду и застывшей пустоте проникать в его зону — в Чжинхвана, наверное, они вжились настолько, что он и сам не помнит, каким он был годами ранее, а у Ханбина слишком теплая кровать для того, чтобы делиться ей только с собою.       — Как у тебя дела? — Чжинхван утыкается холодным носом в чужую впадину у шеи, вызывая по телу Ханбина миллионы мурашек. Его пальто пропитано сигаретным дымом (скорее всего, опять выкурил три сигареты прямо у входа — вредные привычки не помогают справляться со стрессом, но хотя бы дают легкую иллюзию этого), но Ханбин привык к этому Чжинхвану настолько, что знакомый запах создает чувство комфорта.       — Хорошо. Как всегда, хорошо, — он мягко улыбается, проводя теплой ладонью по чужим волосам. У Чжинхвана волосы мягкие, солнечные и утренние, и на ощупь как самые мягкие лепестки ромашек. Ханбин утыкается носом в чужую макушку, что-то бормоча по привычке — может быть о том, как сильно он скучал или же о том, что дела не так хороши, но Чжинхван это знает. Он придвигается ближе к теплу и чужому бормотанию, даже не вслушиваясь в слова, потому что руки Ханбина гладят его слишком мягко и трепетно, что он теряет ход времени. — Не хочешь кушать?       Чжинхван отрицательно качает головой, внутренне мурлыча, лишь бы Ханбин не прекращал движения, и парень усмехается беззаботно и слишком понимающе, позволяя ему наконец-то расслабиться (хоть и Чжинхван, конечно же, соврал о своем голоде).       Но ему хорошо. Искренне хорошо и настолько комфортно, что не хочет позволять ни времени, ни своим потребностям, ни своей усталости брать вверх над его минутным отдыхом.       — Как на работе? — спрашивает Ханбин, слегка приподнимая голову, чтобы столкнуться с чужим взглядом. Чжинхван недовольно хмурится, вновь качая головой, а потом смеется устало и слишком меланхолично, пряча лицо в домашнюю футболку парня. — Красная тема?       — Нет-нет, не красная, — выдыхает Чжинхван, вытягивая ноги к чужим ногам, и переплетает их под одеялом. Тепло. — Просто, наверное, устал. Слишком устал.       Ханбин понимающе кивает головой, отвечая лишь мягким мычанием, и продолжает легкие движения пальцев по волосам. В Чжинхване, наверное, единственное тепло хранится именно в них — в его пшеничных мягких волосах, которые льются золотом при солнечном свете каждое утро, когда он сонно хмурится в плечо Ханбина, пряча свое лицо от начала очередного дня. Они льются теплом осеннего Чеджу, когда наступает сезон медленной спячки, а весь остров покрывается шафрановой сказкой воплоти, позволяя легкой тишине и мягкому теплу окутывать природу. У Чжинхвана все работает точно так же — он раскрашивает облачный Сеул своими золотыми красками, пропитанными внутренним спокойствием, нежностью и искренностью, а потом тянется к солнцу каждое утро, вспоминая в чем суть его сказки.       В последнее время Чжинхван не может вспомнить.       — Ты всегда можешь довериться мне, — мычит Ханбин, почти засыпая от чужого тепла под боком, и у Чжинхвана мягко колит в груди. — Знаю, что ты знаешь это. Просто напоминаю.       — Знаю, — он улыбается. Прячет улыбку где-то у основания чужой шеи и дышит теплым воздухом, вызывая у Ханбина тихий смех, а затем его немного тянут за волосы, и он поднимает голову. — Я всегда могу доверять тебе. За это я до сих пор тут.       — А как же мои шикарные утренние панкейки с шоколадом и вечерние баллады под гитару?       Чжинхван закатывает глаза, перекатываясь на другую сторону кровати.       — Это уже приятный бонус.       Ханбин смеется еле слышно, позволяя чужому присутствию медленно ускользать от его ладоней, и смотрит, как Чжинхван аккуратно привстает с кровати, переодеваясь в домашнюю одежду. На часах поздние два часа ночи, и Ханбин даже не помнит, когда Чжинхван в последний раз приходил раньше девяти часов вечера — в основном они пересекаются, в лучшем случае, не менее трех раз в неделю, и такое длится в течение полугода, что Ханбину становится страшно от того, как быстро ускользают моменты. Чжинхван надевает свою любимую потертую футболку, которую носил еще в старшей школе в Чеджу, и мягкая усталая улыбка, появившаяся от крохотного тепла воспоминаний, заставляет Ханбина тянуть руки к своему парню, лишь бы позволить этой улыбке оставаться на любимом лице еще чуточку дольше, чуточку искреннее. Чжинхван устраивается на своем комфортном месте — прямо на плече Ханбина, обвивая руками чужую талию, и, может быть, оставшаяся капелька родного дома воплотилась в целого Ханбина, который возвращает то же чувство безопасности в его груди, когда у него не остается ни сил справляться со сложностями другой жизни, ни храбрости защищать самого себя каждую ночь. Он мягко сопит в чужое плечо, а потом в его ребрах загорается тягучее желание услышать что-то; то, что заменит сердце в его груди, тянущуюся тоску в его венах, все внутренние мечтания и сны, которые глубоко заблокировались внутри него, не позволяя самим себе выходить наружу. Он скучает по внутренней сладости, ощущению восхищения и сентиментальности, по тому, что когда-то возвращало ему его веру.       Он приподнимается на локтях, заставляя Ханбина лениво приоткрывать глаза, и смотрит слишком чувственно и по-детски мягко.       — Сыграй мне. Пожалуйста.       Ханбин удивленно приподнимает бровь, но не спрашивает дважды — он замечает чужой взгляд, полный желания почувствовать хоть что-то, и это единственное, в чем ему было необходимо удостовериться.       Обычная классическая гитара привычно укладывается в его руках, комфортно устраиваясь рядом с головой Чжинхвана, который подставил подушку между чужих колен. Он сонным взглядом водит по элегантной линии струн, тонким пальцам Ханбина, которые легкими, собственническими движениями бредут по гитаре, настраивая струны. Ханбин тихо бубнит под нос, вспоминая любую мелодию, которую хотелось бы произвести на гитаре, а потом замечает копну любимых волос, рассыпавшихся по подушке и коленкам Ханбина как ростки самой пышной пшеницы, и его пальцы находят струны почти автоматически, играя то, что вертится в голове Ханбина каждое утро. Золотые линии тянутся по его бедрам, рукам и ребрам, оставляют свою россыпь по помятой постели, запах меда и молока застывает в воздухе, а солнце продолжает мягкими лучами вести по всей поверхности, впитывая свое тепло в каждый уголок комнаты. Ханбин видит это каждое утро, но тянется лишь к теплу чужих глаз, запаху чужих волос, россыпи чужих родинок по всему телу, золотым линиям любимой улыбки. У Ханбина душа раскрывается, наверное, только через музыку, через звучание родной гитары и напевание всех поэм, стихов и мыслей, которые только могут воссоздаться в его голове, а еще через искренний смех Чжинхвана, когда он случайно теряет свой очередной ключ от квартиры, или его мягкий голос поздними ночами, когда рассказывает забавные истории из детства в Чеджу. Пальцы Ханбина плывут по струнам гитары как корабль по морю, которому он принадлежит — то, что было установлено с самого его рождения, предназначение судьбой. Они рассказывают свою историю, свои мысли и свои чувства, которые Чжинхван слушает внимательно и осторожно, серьезно и искренне. Он смотрит с восхищением на Ханбина, у которого сердце сжимается от одного взгляда внутреннего ребенка Чжинхвана, для которого он готов отдать Луну и Солнце, лишь бы увидеть улыбающиеся морщинки и счастливый вид на любимом лице снова.       — Наверное, вот так и звучит дом, — Чжинхван говорит почти шепотом, как только последние ноты утекают вместе с движениями пальцев Ханбина. Он гладит большим пальцем косточку кисти руки Ханбина, передавая всю нежность, которая могла скопиться в его руках, и улыбается легко и счастливо. — Это было красиво. Очень.       У него на губах беззвучно застывает «Спасибо», но Ханбин это слышит. Он приглаживает ладонью по мягким волосам, замечая, как глаза Чжинхвана медленно прикрываются, утягивая парня в беззаботный сон, но перед этим просто напоминая:       — Люблю тебя, — он выдыхает умиротворенно и тихо. — Знаю, что ты знаешь. Но ты должен помнить.       Ханбин усмехается.       — Всегда помню.