Лиса

Поднимаюсь по лестнице, держась за перила. Немного не успела до звонка, но куда мне торопиться? После звонка так тихо и спокойно, что я даже не могу до конца насладиться одиночеством в компании своих мыслей. Внутри какое-то странное чувство разочарования, я даже не знаю, от чего я была так сильно расстроена, но я вдруг чувствую жгучую обиду, как будто все не должно было быть так. Как будто я пришла на свиданиe, а меня кинули, и я иду домой, где меня обязательно спросят домочадцы как прошло, а я совру, что идеально, а потом закроюсь в комнате и буду плакать. Захожу на свой родной этаж, и слышу, как в соседнем от меня кабинете что-то назревает. Валькова стоит перед дверью, держась за ручку, и как только за мной закрывается дверь со скрипом, вздрагивает. Она, как испуганный зверёк, поднимает лицо, и расстраивается ещё больше. Расстраивается, что это я. Почему-то именно сейчас я осознаю этот острый отвратительный факт того, что меня тут никто не любит. Как бы и не за что, ведь я не люблю никого тоже, скорее наоборот, яро ненавижу, но почему-то этот взгляд Катюши меня ошарашил как ушат холодной воды, до спёртого дыхания. Меня ведь никто не любит! Никто не ждёт, а я в своё время и любила, и ждала, и какая же я всё-таки стала желчная, из-за чего? Из-за того, что мне разбили сердце? Чушь, бред, никто мне его не бил, я сама размозжила его, чтобы оно только не досталось никому, не стало мягким и восприимчивым, не смогла его никому таким доверить, поэтому и превратила в кусок камня. Тогда-то я думала, что мне нельзя, а сейчас я понимаю, что весь этот фарс, когда я срывалась на Ольгу Михайловну, весь этот ужас, который достался ей, все эти истерики, крики, я же её просто в грязи валяла, а она терпела — такая бессмысленная трата времени, жестокая и глупая, ведь всё могло бы быть хорошо. Я могла просто тихо любить её, дружить, может быть мы бы точно так же разошлись, но зато не было бы этих жестоких нескольких лет, когда я смотрела ночью в потолок и думала, что вернусь в школу, кому-то, неизвестно кому, на зло, и буду работать там, чтобы только доказать всё тому же, неизвестно кому, что всё это бред. А бредом оказалась я. Всё, что я получилась к своим двадцати восьми годам — это ненависть ко всем вокруг, которая взялась из-за ненависти к себе самой.  — Чего вы на меня так смотрите? — боится, говорит тихо, не потому что не хочет шуметь в беззвучном коридоре, а потому что боится задать мне вопрос. Невидящий взгляд вдруг фокусируется на испуганном лице старшеклассницы, и я отчего-то продолжаю всматриваться в него.  — Вам нехорошо?..  — А? — переспрашиваю я, ловя себя на всех этих ужасно неловких мыслях. — Нет, — поднимаю брови. — Ты почему не на уроке? Уже десять минут прошло. — По привычке огрызаюсь, выпрямляясь, и, одёрнув пиджак, иду к своему кабинету, когда вдруг останавливаюсь, резко оборачиваясь. Катюша всё стоит, и вот уже хочет зайти, но никак не может, ведь там сидит Наталья Петровна, и сейчас она её просто раздавит своим авторитетом, поэтому я резко срываюсь с места, позволяя себе неслыханную дерзость и беру её за руку, крепко и нежно; дергаю ручку двери вперёд неё.  — Наталья Петровна, здравствуйте, — говорю, вцепившись одной рукой в ручку двери до боли в фалангах. Если бы кто-то знал, что я использую эту дверь как моральный щит, то точно бы не поверил и рассмеялся, а может быть и просто посмеялся от того, как это глупо и жалко, но ни у кого такое и в мыслях не может возникнуть, все просто ждут от меня какой-нибудь истерики. Это видно по усмешкам и взглядам на умирающую Катю, которую я всё ещё держу за руку, ведь она стоит рядом белая, как смерть. А я? А я как-то странно замираю, и, задрав нос, поворачиваюсь к учителю, продолжая на вдохе.  — Я забирала Катю, прошу прощения, — выпускаю её вперёд, отпуская руку и стою, ожидая реакции, хоть я никогда и не ждала какого-то великого флешбека, но сейчас мне было так волнительно, до дрожи в коленях. Ведь я сейчас поступаю точно, как она. Это я поняла случайно, и уже в процессе действия. Вспомнила, как меня прикрыла Ольга Михайловна, и внутри всё сжалось. От грусти.  — Да, хорошо, проходи, Кать, — кивает Наталья Петровна, не без некоторой неприязни ко мне, и продолжает вести урок, а я, кивнув, выхожу, оказываясь в коридоре в полном одиночестве. Странно. Почему я это сделала сейчас? Потому что захотела поиграть в мать Терезу? Навряд ли. Я бы не стала устраивать весь этот театр только ради того, чтобы показать Кате, какая я славная, потому что я не такая. Это было… наверно, поэтому же тогда так поступила Ольга Михайловна, сейчас это понятно, вроде бы. Сейчас я понимаю, что иногда, когда понимаешь, что ты никому толком-то и не нужна, появляется желание показать, что тебе тоже есть нужда в любви. Мне это чуждо, а внутри как-то печально пусто. Живот сам собой то сжимается, то расслабляется, от чего-то хочется выть. Наверно так люди хотят плакать? Не плакала очень давно, сто лет, как-то не хотелось, ни плакать, ни смеяться, только кричать, а сейчас нет сил даже чтобы вздохнуть, наверно, так и болят сердца. Я своё не чувствовала очень давно. Примерно с конца одиннадцатого класса, когда и сделала его неприступным. Хорошо, что правду знали только я и Валькова, тем лучше, что этот мимолётный порыв видели только мы. Возвращаюсь в кабинет, садясь за стол, убираю тетрадки, отодвигаю утренний горький чай, смотрю в компьютер, листая папки. Всё как было, но отчего-то внутри всё так по-новому. Хочу просто спросить у себя, как я столько времени жила, ненавидя всех, но кто мне даст ответ? Внутри что-то его отчаянно просит, до боли. Думаю про телефон, он лежит в кармане, выключен. У меня ведь есть её номер. Всё ещё есть. Как будто мне не хотелось с ним расставаться. Как будто если я его удалю, все эти прекрасные дни, когда я просто смотрела на Ольгу Михайловну просто исчезнут, и эти замечательные минуты, в которые я была… счастлива, кажется, просто пропадут, как будто я сама от них отказалась. А я не хочу. Пока за всё это долго время у меня было не так много, по правде, хороших дней, когда в груди было тепло, хотелось улыбаться просто так, и который ты потом, если, вдруг забыв, вспоминал, то любил каждый миг. Это было тяжело, давно, бессмысленно и очень преувеличено мной. Я в своей голове раздула это до немыслимых масштабов, и казалось, что на меня давит весь свет, но это было не так… Понимаю это сейчас. Когда это все уместилось в одиннадцать цифр телефонного номера, которые я помню наизусть, даже телефон доставать не надо. Все это время всё это умещалось в одном номере, а когда-то мне казалось, что весь свет состоит из этого и давит, давит на меня! Какая я была дура. Да и какая я есть дура. Не могу просто поверить, что всё это, что давным-давно превратило меня в скрягу, старуху, с потухшим взглядом, было такой мелочью. Было одним человеком из миллионов, одним учителем, одним взглядом, несколькими неудачами, на которых я так усиленно сконцентрировалась, что просто сошла с ума от любви и злости на себя за неё. До урока осталось около двадцати минут. Я успею сделать это сто раз… Отодвигаю работу, доставая телефон, смотрю в экран и, выдохнув, набираю. Что я ей скажу? «Здравствуйте, вы в порядке?» или «Ольга Михайловна, вы не далеко ушли?» да что я делаю. Как будто… ужасное чувство внутри. Нет. После третьего гудка скидываю звонок, откладывая телефон в сторону и снова возвращаюсь к дыроколу, валявшемуся под столом всё это время. Сметаю со стола бумажки от него, иду к мусорке, отцепляя от пальцев отвратительные бумажные кружочки. Когда вдруг раздаётся звонок. Беру, хмурясь телефон. Этот номер, он у меня не записан, но в памяти не стёрт. Она перезванивает. А она знает, что это я? Может уже сто лет, как удалила. А что, если знает? Что если она хочет этого? Прочистив горло, снимаю звонок и молчу. — Здравствуйте. — На том конце приятный спокойный голос. — Алло? — алло, — тихо отвечаю я, опускаясь на стул. Она тоже молчит. Ждёт, что я что-то скажу? — У вас записан мой номер? — говорю очень тихо. Потому что ужасно болит сердце. А люди, у которых что-то давно болит говорят тихо, потому что сил нет кричать, даже вздохнуть иногда тяжело, от того, что душат слёзы. — да. Закрываю глаза. — Ольга Михайловна, это я… — закусываю палец, глядя перед собой. — Я знаю. — Вы долго будете в городе? — Пока уехать не собиралась… — весь мой мир как будто был в этой трубке. — Может… зайдёшь в гости? — вдруг спрашивает она. Потому что я снова трушу. Ах, прошло столько лет, а я всё никак не научусь… — Можно? — Можно, — слышу такую знакомую старую усмешку, теперь немного скрипучую, потому что в её голове появилась какая-то сипота, но от этого даже уютнее, потому что это стало таким… по-домашнему тёплым. — Когда? — Приходи завтра… адрес тот же. — Киваю, запоминая. — Ну… ладно, Свет. Да завтра? — Да. До завтра… Смотрю в экран, где ещё две секунды бегут цифры, а потом звонок останавливается, и она сбрасывает. Пялюсь так глупо, так жестоко, открыто и откровенно. Как школьница, как девчонка, не спускаю глаз, чувствуя внутри страх. Давно со мной ничего такого не было, и тут вдруг такое потрясение, что я не могу просто оторваться, потому что мне противно от самой себя, какая я глупая и наивная. А с другой стороны. И ладно. Всего-то звонок, я просто поговорю с ней, чтобы наконец-то расстаться с этой ужасной печалью, в которую я превратилась…  — Можно? — раздаётся рядом, и я, подняв глаза от компьютера, вижу на пороге десятый «б». Стоят толпой. Как они меня боятся — до шёпота, до опущенных глаз, до страха зайти в класс раньше времени.  — Заходите. По очереди появляются всё, каждый своим долгом считает поднять на меня глаза и оценить «уровень опасности», исходивший от меня. Уж не знаю каким таким образом они это решали, но по моему всегда недовольному, беспристрастному и строгому лицу они как-то выявляли дни, когда я менее зла и строга. И в этот раз видимо был плохой день, потому что они все собирались кучками, болтали шёпотом, прикрывая рот рукой, и изредка поглядывали на меня. И вот вреди всех появляется Валькова, она, как и все, поднимает глаза, встречается со мной взглядом, и я не могу сдержаться, и уголки губ ползут вверх. Потому что я знаю. Мне не нравится, поэтому я сразу же педантично опускаю глаза вниз, начиная перебирать какие-то листочки перед собой, и, облизнув губы, слизываю улыбку, возвращая себе прежний вид. Зашли все, готовятся. И вот и поднимаю глаза, прицениваясь, и вижу Катю на её третьей парте, и вижу, что она тоже улыбается. Странно. Приятно. Понятливо киваю ей, чтобы она сняла наконец-то эту странную ухмылку с лица, на что она, увидев это, растерялась, улыбнувшись ещё шире в ответ и опуская глаза в тетрадь.