Лиса

Уволиться. Я должна уволиться, я хочу уйти от этого всего, ведь я не такая. Я не злая и не гредная, это не моя суть, это неакция на среду, в которой я оказалась, и взявшаяся как из ниоткуда Лиса, как лакмусовая бумажка, вскрыла то, что мне не хочется больше видеть. Я должна уехать, как можно дальше, где всё совсем по-другому, чтобы дети мне напомилась не о моей юности и несчастных днях, когда я злилась так долго, почти бесконечно, до истощения, чтобы смех был не казался намешкой над моей жизнью, хочу чтобы мне ничего не напоминало о прошлом, в котором я только и делала, что яро все ненавидела и призирала, ощущая себя брошенной, одинокой, но стойко преодолевающей все препятствия, несмотря на обиду. Именно такой образ я сегодня раскрыла в полной красе, чтобы насовсем с ним распрощаться, насмехаясь над ними всеми. Сидела, ухмыляясь сама себе, и думала, каким же будет финальный аккорд? Может выйти, хлопнув дверью, и дать отзвучать, как гимну, безмолвному стуку моих лучших каблуков, или стоять, тонко ухмыляясь винно-алыми губами, простор был огромный, ведь я приложила сегодня все усилия, для того чтобы независимо от выбра я была сногсшибательно-великолепна в своём последнем безмолвном появлении. Я не хотела ничего говорить детям, чтобы последнее, что они помнили — молчаливая, но самоудволетворённая, ведиколепная женщина, которая просто скрылась в один день, отпечатавшись в памяти как удар ножом по полотну. Встаю из-за стола, и, остановившись посередине, складываю руки на груди, глядя, как дети выходят, не зная, что я тут последний раз, спешат поскорее смыться. — а домашнее задание будет? — шум прекратился, и в этой тишине ясно слышались ненависть к спросившему. Все замерли, как мыши, будто если они не двигаются, я их не замечу и забуду про вопрос. — идите уже, не будет, — ухожу в подсобку, и выходя назад, вижу единственного человека. Катя Валькова стоит, оглядываясь по сторонам, и с моим появлением, начинает дрожать, как испуганный бельчонок перед гончей собакой, но тем не менее начинает говорить первая, когда я, останавливаясь, вешаю пальто на локоть, подняв подбородок в ожидании объяснений. — Светлана Юрьевна, я тут… — Она теребила портфель в руках, но тут полезла в него рукой, доставая оттуда что-то. — Это вам. Передо мной в воздухе появилась шоколадка, которую держала дрожащая рука с по-детски маленькими пальчиками. Поднимаю глаза — Катя вся красная, как помидор, пятнаями. И дрожит откуда-то из живота — боится. А я стою, небрежно прикрыв глаза, мне откровенно говоря плевать, а она даже не думает, что мне настолько на неё все равно — до безумия, учителю стыдно должно быть, но мне так все равно, что она меня должна за это презирать и ненавидеть, а не дрожать. Если бы она толькт узнала, догадалась, то точно бы не смотрела на меня, как молящий котёнок, а закатила бы глаза и даже не обратила бы внимания на меня, прошлабы мимо, и это до смешного верно, ведь такого переживания моё отношение точно не заслуживает. Я ведь увольняться тороплюсь! Фыркаю, ожидая объяснений. Она продолжает: — Вы меня тогда перед уроком прикрыли, мне это очень помогло. Забираю шоколадку, кивая сама себе. — за такое подарки не дарят, — трясу ей в воздухе, показывая что это было лишним. — Я просто… Не ожидала такого? Что я помогу? Что я, вечно недовольная и ехидная тетка помогу? Да, это не в моем стиле. Видимо настолько, что это запало в душу Кате. — Вам ещё много подарят, — она трясётся иначинает нести чушь, я на неё так влияю? Да, похоже, она уже белеет, ища что-то невидящим взглядом у меня на лице. — Вы сегодня очень хорошо выглядите. Из-за того, что у вас на выходных день рождения? — Так, — резко вдяхаю, выпрямляясь, и беру её за плечи, приобнимая, отчего она тут же затихает, закусывая язык. — Спасибо, мне очень приятно, что ты это ценишь, но теперь мне пора, у меня ещё есть пара дел, — выключая свет, выхожу из класса, провожая её до двери к лестнице. — Кать, пока, — отправляю её, направляя её к выходу. Когда она уже на ступеньках, продолжаю смотреть на неё, и машу одними пальчиками, пока она не допрыгает по ступенькам до первого этаже и не хлопнет дверью. Если до этого я держала просто равнодушное лицо, сейчас я со всем удовольствием закатила глаза, фыркнув. Стою на лестничной площадке, смотрю тупо перед собой, держа руками шарф, накинутый на плечи. Вдруг так обесценился и мой низкий аккуратный хвост с подвитыми концами, и помада и туфли, утром это было оружие против всех, а сейчас — моя виселица. То, что с утра должно было стать финальным, самым громким и мощным аакордом, сейчас превратилось в часть Катиного произведения, где она обыгрывает это во что-то нежное и красивое, и вовсе не финальное. Я хотела смеяться над ними, но вышло все с точностью наоборот, кто тут и был жетвой теперь — так это я. Закатив глаза, потирая до хруста ресниц высохшие глаза и, размяв шею руками, сую их в карманы. А там. Злополучная шоколадка. Чувствую пальцами фольгу, и хочу выбросить эту гадость, но не могу, поэтому тут же вытаскиваю руки, доставая телефон. Нужно кому-то все сказать, кому-то высказать, чтобы просто выбросить это из головы и уснуть, на неделю, пустым сном. Тут всегда было так тихо, удивительно тихо, науке следует быть не громкой и внимательной. Последние два дня были так наполнены эмоциями, самыми разными, что я как будто не была тут вечно, хотя это не так. Даже сейчас я ужасно взвинченная, в кармане все ещё лежала эта поганенькая сладость, и мне даже видеть её не хотелось, поэтому я с силой сжимала в одной руке перчатки, а в другой сумку и шла, топая, топая как можно громче по мраморным ступенькам университета естественных наук из аудиторий которого я выпорхнула лет семь назад. Эхо от каблуков улетало куда-то вверх, между пролётами белых мраморных ступенек и деревянных лакированных перил. Тут у меня был старый друг, с которым я сошлась совсем случайно, но это знакомство было просто спасательным кругом, потому что не имело никакой привязки к моему прошлому, и я как-то забывалась, погружаясь в совсем чужой спокойный мир, потому что мой друг был именно таким — серьёзным, размеренным, строгим, но мягким и внимательным, в общем-то как и любой человек науки. Дмитрий Иванович был поразительным, мне он понравился ещё на первом курсе, когда я просто сидела, водила тонким пальчиком по столу, подперев голову рукой, и задумчиво пропускала все мимо ушей, до самого последнего года, когда писала под его руководством диплом, в процессе чего он стал ближе, чем кто-угодно другой. Десятки случайных встреч и столкновений с ним в университете, неудобные и неловкие встречи вне учёбы, ненароком в магазине или в автобусе, и раз — мы уже говорим, обсуждаем какую-то чушь, понятную только нам двоим, потому что он видел меня всегда насквозь. Потом я закончила, но встретила его случайно, как всегда, на остановке около университета, и случился разговор, совсем другой, потому что я перестала быть наивной, закрытой и обозлённой на все студенткой, а стала взрослым и свободныи человеком с претензией ко всему свету — он это понимал и во время моей учёбы — дело то ли в его возрасте, то ли во мне, но он удивительно точно всегда понимал, из-за чего именно я закатываю глаза или фыркаю, задумчиво глядя перед собой — теперь он мог спокойно поучить меня уму-разуму, и сделал это, выступив на тему «почему не надо быть маленькой врединой», тему он не называл, но я поняла. И как-то завелось, что мы дружим, я могу придти. Рассказать. И все складывалось. Экстренная помощь случалась так — я заходила на кафедру, останавливалась напротив стола, он поднимал по-старчески выцвевшие серые глаза, приспускал очки, так, что его седые брови могли сдвинуться, чтобы показать всю его серьёзность, и рассмотрев лицо, начинал улыбаться и смягчался, вставая, глядя как я, с дымом из ушей и огнём из носа, стою, сжимая кулаки и с силой закрываю глаза, как маленькая капризная девочка в теле взрослой женщины. — Пойдем в буфет, — спокойно сказал он, приобнимая меня за плечи, прямо как я сегодня Катю, и повел на второй этаж, где мы спокойно сели, постукивая пластиковыми палочками для размешивания сахара по стенкам бумажного стаканчика. — Ну рассказывай, крошка, — пережитки прошлого, как и всесоветские люди, он любил прозвища. Он называл меня крошкой, птичкой, ребёнком, меня это сначала злило, потому что казалось, что это звучит, как будто я какая-то деревенская простушка, но это все было от большой любви к моим румяным щекам, надутым губам и грозгым бровкам, поэтому жаловаться было не на что. Я сначала краснела от злости, до дрожи, а потом даже как-то полюбилось, когда университет уже закончился, и «птичка» тоже, я поняла, что это было даже ничего. Я молча сунула руку в карман и практически бросила перед ним шоколадку, чтобы как можно скорее выпустить её из рук. Он поднял очки повыше на носу и внимательно на неё посмотрел, по нему было видно, что не понимает, но по моему лицу с претензией почувствовал, что это что-то важное. — Подарили, — указываю я пальцем. — не нравится? — он взял шоколад, осматривая его со всех сторон, — между прочим не дешёвая, — он задрал нос, читая через очки, сидевшие прямо на кончике носа, состав. — мне подарили! — я бросила сумку на пол рядом, складывая руки в замок перед собой. — не вижу проблемы, почему ты злишься? — он улыбнулся, так, что его седые, белёсые усы растянулись. — это ужасно, — отвожу взгляд. Не знаю почему, но чувствую стыд, как будто мне не нужна эта шоколадка только потому что я — это я. — не будет открытыем, если я скажу, что дело не в шоколадке, верно? Врать, ему, а тем более себе, я не хотела, да и незачем было, если полимала я, то он и подавно. Дело совсем не в шоколадке, а в сорванных планах, в понимании того, что все отвратительно, что я сижу не на своем месте, потому что все эти годы гналась за мыльным пузырём. — ты обычно злишься из-за пустяков, я привык, — он усмехнулся сиплым голосом, — расскажешь сама, или не хочешь? Он всегла предоставлял возможность мне или рассказать или нет, ему не нужно было знать всей истории, чтобы что-то дать мне понять, обычно мои «великие проблемы» были весьма обыденными, есди не сказать детсткими — можно было обойтись общими фразами, потому что я была просто девчёнкой, которой старый человек советовал всякие понятные ему вещи, которые я в силу своей недальновидности, субъективности, молодой горячести и категоричности во многих вопросах не могла или не хотела замечать. — я прикрыла перед коллегой девочку, и сегодня она принесла мне это. — Он продолжал смотреть все та кже внимательно, он так делал, когда не знал, что сказать. — Представляете? Он снял очки, постукивая ими, пока складывал, и, протерев уголки губ, посмотрел прямо на меня. — у меня есть два предположения, — он потер руки, — или это какая-то особенная девочка, в чем я очень сомневаюсь, потому что ты никогда никого не выделяла, а всех, кто выделялся, пропускала мимо глаз… Или дело не в девочке. У тебя что-то случилось, — теперь это уже был не вопрос, утверждение, хоть он и поставил меня перед выбором, сам уже понял. — никого я не принижала, — закатываю глаза. Вообще-то, он прав, я максимально игнорировала всех, кого можно, и тащила под одну гребёнку всех. — пришла за советом, так не переводи тему, — вокруг его глаз появились лучики-морщинки, а тонкие белые волосы едва заметно задрожали от беззвучного смеха. — да, верно, — киваю, а он начиает смеяться громче, потому что моя виноватая макушка со светлыми зачёсанными в стороны волосиками, смотрит прямо на него, пока я виновато закрываю лицо руками. — скажешь что-нибудь? — успокаивается, говоря уже совсем мягко. Я молчала, потому что не могла сформулировать, не затронув что-то, от чего брезгливо отворачивалась, поэтому продолжала глядеть в свое отражение в нетронутом чае и ждать чего-то. Что он как обычно сам обо всем догадается. Но этого не произошло, Дмитрий Иванович видимо совсем отчаялся и сказал, — знаешь, у меня много дел, но после работы я могу запросто с тобой все обсудить. Может ты пойдешь пока, подумаешь, и я подумаю, а потом все решим? — вы до шести? — миновала я момегт с согласиями. Он кивнул. — Можно я у вас телефон оставлю на зарядке? Я оставила его по двум причинам, первая — чтобы точно придти, точно обсудить, а не передумать и так и лежать ночью в кровати и мучаться, так ничего нискем и не обсудив, а вторая — чтобы не иметь связи ни с кем и ни с чем, на сегодня хватит для меня потрясений, и я просто пойду прогуляюсь, глядя по сторонам, а не в экран телефона, проверяя звонки, на которые мне плевать. — Конечно, — я протянула ему телефон, ипошла на выход, оставляя ему в руках не только средство связи, но и злаполучную шоколадку. Мне она, к стыду признаю, не нравится, а выбрасывать жалко. Иду по улицам и думаю, глядя по сторонам. Так ли важно все это обсудить, наверно, глупо все это, но отчего-то так раздражает. Надо что-то с этим сделать. Почему сегодня я не пошла увольняться? Вряд ли дело в Кате, хотя она отчасти тоже тут замешана. Убивает не пистолет, а пуля, Катя была пистолетом, а пулей — все, что есть у меня. Правда! Если бы только у меня было что-то хорошее, за что я бы правда могла взять эту шоколадку, и она бы не мешала мне карты, не портила настроение, чтобы я хоть чуть-чуть заслуживала её, ведь один грамм этой шоколадки вмещает больше достоинства, чем вся я. Я, конечно, была не плохим учителем, но только если оценивать учителя, как источник знаний и их оценку. Всвоём безразличии я была беспристрастна, злость двигала вперёд, а грубость иногда путали со смелостью, но по сути-то все это всегда было чем-то жалким и дешёвым, как воришка, который учит людей жить правильно. Я не могла быть хорошим учителем в моральном плане, потому что у меня самой никакой морали не было, я работала, как машина, оценивающая знания и умения, но плевавшая на все остальное. Может это и правильно, но например Дмитрий Иванович никогда не обделял меня человеческим интересом, оттого я его и любила — он как настоящий друг, которого всегда не хвстало, боевой товарищ, тем более, который не осудит и поймёт глупые замашки горячей юности — это просто прекрасно. Наверно, только это и хорошо, поэтому шоколадку я ему и оставила. Под вечер в университете особенно темно и приятно — уютно чтоле от слабо моргающих лампочек и гудящих вятжных шкафов. Пробираюсь на кафедру, стараясь не стучать каблучками, которые ещё утром были самым красивым оружием на свете, и, убрав за ухо выбившуюся из хвостя прядь, спрашиваю рашрешения войти. — ну что ты в самом деле, — Дмитрий Иванович машет рукой, подзывая к себе, и отодвигает стул перед столом для меня. — Сейчас я закончу и всё. Опускаюсь, ставя тихо сумочку на колени и сижу, глядя, как он лихо расчеркивает исписанные листы и перелистывает их с громким шорохом. — а, — он вдруг опомнился, — у тебя телефон звонил несколько раз, номер не записан заканчивается на тридцать семь, — он достал телефон из-под стола подавая мне, но испуганно отвел руку, когда я выхватила телефон почти как собака, чуть ли не вгрызаясь в него, вырывая. Так грубо и неуклюже, что он испугался, но виду не подал, пока я быстро начала копаться. Проверяю — действительно Лиса. И что теперь? Перезвонить, наверно, она же ждала меня в гости сегодня! А я прогуляла, она, наверно, расстроилась, что я даже трубки не брала, сама ведь напросилась. Чувствую, что Дмитрий Иванович наблюдает за моими потупившимися действиями, но ничего не могу поделать с собой — остолбинела, замерла, не дыша, и смотрю в телефон, думая что делать. Вдруг нажимаю набор номера и прикладываю к уху, отворачиваясь, как ребёнок с запретной игрушкой, забивающийся в угол, подальше от глаз. — алло? — заспаный голос на том конце. — Алло, это Света. — закусываю палец, слушая, как на том конце соображает человек. — Да, я поняла. Я звонила сегодня… — да, простите, — закрываю глаза от стыда, хоть бы провалиться сквозь землю, умереть, чтобы не чувствовать отвратительного жжения совести в горле. Жмурюсь. — Растерялась… — Не страшно, — чувствую подбидривающий кивок. — Школа дело такое… Сложное. Если у тебя есть желание… — я… Знаете я с радостью, но в выходные у меня планы, может я вам позвоню вечером? — как скажешь. Опускаю телефон, глядя, как гаснет экран и цифры замирают на одном значении, а потом пропадают. Не надо ли мне записать её номер? А зачем? — могу поспорить, что это был кто-то важный, — Дмитрий Иванович полтянул очки ближе в переносице, многозначительно опуская взглядна мои тонкие пальцы, обвивавшие телефон, как лианы — это я старалась спрятать улики, как будто не было в телефоне, через который я говорила, отголосков Лисы. — Обсудим?