Полгода полярной ночи

Не сыскать упоения большего, чем возможность очутиться на улице, пусть пыльной местами, в каменной крошке, но выйти наружу, пощекотать ноздри жарким приятным воздухом, ведь духота его и проступающие нотки дурмана – ничто по сравнению с насыщенной дрожжевой затхлостью. Коннор вдыхает его, смежив веки в блаженстве, и твердо ступает на раскаленный асфальт, раскрошившийся под неумолимой тяжестью времени. Отточенным жестом поправляет он воротник – есть в этом ритуале нечто подбадривающее, – и задирает кверху гладковыбритый подбородок. Пальцы случайно мажут по коже – от возбуждения, внезапного и волнительного, они слабо дрожат и не слушаются. Коннор одергивает себя, собирается, насилу придавая лицу подчеркнуто строгое выражение. Причин беспокоиться не имеется: слова, ловко брошенные в омут чужого сознания, возымеют успех. Обязаны возыметь. Коннор не говорит ничего лишнего, играет на изученных чувствах мудро, со знанием дела, и закидывает наживку так, как в тайне желает того сама его жертва. Коннор убежден: как и он сам, за своей показушной холодностью мистер Андерсон прячет куда более глубокое чувство, и только человек, обязанный всю жизнь прибегать к похожим уловкам, смог бы уловить это в его отстраненной саркастичной небрежности. Надо думать, в глубине обтянутой колючей проволокой души мистер Андерсон является неплохим человеком. Пара уточнений, оброненных якобы невзначай, одна хитрая констатация того, о чем Хэнк думает и чего в тайне желает, демонстративное нарушение личного пространства, как признак небольшого физического доминирования – и вот она, половина рецепта, что преподнесет Коннору бывшего полицейского на большом золотистом блюдечке. Стратег отстраняется от неприметных входных дверей и стряхивает осевшую пыль с клапана на кармане выбеленной сорочки. Снаружи здание подпольного заведения выглядит не менее понуро, чем изнутри: неровным, неотесанным камнем отделан его фасад, словно бы кто-то фанатичный наспех стремится придать ему вид былой, привычный глазу людей из эпохи до пандемии. Коннор разглядывает эту жалкую попытку со снисхождением, когда решает опереться спиной на настолько же отвратительную трехэтажку на противоположной стороне дороги. Рядом с ним – деревянные ящики, за ними – две сумки: походная и стратегическая. Парень косится на свой багаж, проверяет, все ли на месте, и скрестив на груди дрожащие от предвкушения руки, переводит взгляд, озаренный томленьем, к черной пустоте цокольного коридора. Двадцать. Он дает Хэнку двадцать минут на принятие осознанного решения. Точнее, минут этих намного больше, до полного захода солнца срок неблизкий, долгий мучительно, но Коннор делает ставку. Он выдвигает на кон слишком многое, чтобы вот так просто вот ошибиться. Он уверен – Хэнк, почувствовав чарующую силу его манящего голоса, объявится на горизонте гораздо раньше, чем в тот промежуток времени, который Коннор ему отводит. Хэнк такой человек, так ему кажется. Так ему говорит досье, которое Коннор находит недавно. Он начинает отсчет. Сложить воедино время на душевные сомнения, терзания на грани морали и эгоизма, праздные минуты на употребление алкоголя – в итоге выходит не больше четверти часа. Коннор любит круглые числа, нули и пятерки, эту четкую, стройную структурированность. Смотреть на них – сплошное эстетическое удовольствие. Он выбирает двадцатку. Хэнк вываливается из бара, когда солнечные лучи робко касаются цветущей земли своей оранжевой рукою. Грубая тень с семи с небольшим часов лениво переползает на половину восьмого. Коннор скупо улыбается левым уголком губ – почти в точку. Комендантский час близится. — И какого хрена я вообще на это подписываюсь?.. — доносится до ушей Коннора шебуршание. Приглушенный голос мистера Андерсона кажется ему не то чтобы раздраженным, скорее причитающим себе под нос из приличия. Молодой человек натягивает на лицо притягательную улыбку, дежурную, какой по обыкновению пользуется, чтобы расположить к себе самого типичного собеседника – пусть, впрочем, Хэнк собеседник определенно не очень типичный, – и предпочитает оставить риторический вопрос будущего проводника без внимания. Удержать себя от язвительного комментария, впрочем, все равно кажется довольно проблематичным. — Пропили все талоны, мистер Андерсон? Так скоро? — поддевает Коннор, склонив голову в его сторону. Курчавая челка оттого приходит в движение, на лоб падает. — Рад видеть вас в здравом уме и твердой памяти. Ироничное слово как раз попадает в цель и бередит пошатнувшуюся гордость мистера Андерсона. Мужчина выставляет вперед средний палец, бубнит в ответ что-то оскорбительное, а потом добавляет, по-детски скуксившись: — Хэнк, бога ради. Зови меня просто Хэнком. — Как скажете, Хэнк, — молодой человек согласно пожимает плечами. Немного подумав, он добавляет: — Мое имя Коннор. И тянет руку в надежде на приветственное рукопожатие. — Ага, да, очень приятно, — мужчина лишь скучающе потирает шею. Коннор неловко поджимает пальцы и опускает протянутую ладонь. В полный рост Хэнк оказывается гораздо выше, чем то кажется при первой встрече. Коннора так и поражает его исполински широкая грудь, обтянутая в цветастую рубаху с выцветшей футболкой аспидно-черного цвета. Обширный, точно медвежий, силуэт мистера Андерсона сверкает в свете заходящего солнца весомостью, грозно и мощно, и кожа на лице в его сиянии отливает холодной бронзой. Неровный вертикальный орнамент разноцветной рубашки, такой пестрой на фоне всего остального, кажется, только делает весь его массивный корпус еще длиннее. Рядом с ним Коннор чувствует себя совсем крохотным, нескладным и худосочным, несмотря на то, что разница между ними едва ли больше десяти сантиметров – скорее даже намного меньше. Заговорить с таким – звучит страшно, но Коннор не такой уж и робкий. Отточенным движением поправляет Хэнк густые длинные волосы и завязывает их в тугой тронутый пеплом хвост – на улице жара просто адская, и шея под ее напором нещадно потеет. Коннор с интересом следит за каждым его движением, оценивает и отмечает вскоре, что с открытым лицом его новому проводнику становится лучше. Опрятнее, что ли. — Просто для справки, — внезапно начинает Хэнк, протягивая локоны через потрепанную годами резинку, — я помогаю тебе только ради бабла. Так что не жди, что я буду возиться с тобой, как с каким-то маленьким мальчиком. — Само собой разумеется. — Охрененно. Рад, что это мы с тобой прояснили. Прежде, чем я подпишусь на что-либо суицидальное, — Хэнк наконец-то доделывает прическу, — хочу быть уверен, что после не окажусь в канаве. Сам понимаешь, у меня нет причин доверять тебе. Деньгами сорить ты умеешь, бесспорно, но что потом? Я в благородство играть не буду. Покажешь половину тут, половину отсыпешь позже. Мысль уловил? Теперь веди. Коннор отстраняется от стены и непринужденным, но полным достоинства жестом достает из-за ящиков спортивную сумку. Хэнк следит за его движениями с некоторым недоверием. — Набиваете цену? Не нужно. С громким стуком сумка небрежно падает на треснутый асфальт перед мистером Андерсоном. Из щели в приоткрытой застежке выставляется очерченный черный ствол охотничьего ружья – очевидно, что и вся остальная сумка доверху набита разного рода пушками. Хэнк присвистывает. — Ты что, по дороге ограбил оружейный склад или что-то вроде? — Значения не имеет, — Коннор опускает взгляд и прячет в карманы руки. — Это лишь малая часть того, что вы получите по возвращении. Я высоко ценю человеческий труд и помощь. Думаю, я удовлетворил ваше любопытство? — Коннор поднимает глаза. Хэнк ничего не отвечает. — Так что, мы договорились? Портленд, год, туда и обратно. Честная сделка. Хэнк недоверчиво косится на сумку, на свой кусок сыра в чертовой мышеловке. Все это выглядит слишком уж подозрительно, гладко слишком. Если у мальчишки есть такие ресурсы, почему он вообще нуждается в его нелегальной помощи? К тому же, если посылка настолько важна, можно же отрядить с ней и конвой военных, серьезно... С другой стороны, Хэнк совсем на мели, да и, будем честны, невелика разница – сдохнуть здесь или на подступи к Орегону. В очередной раз обдумав все хорошенько, Хэнк тянется к сумке и вешает ее к себе на плечо. За его широкой спиною она кажется Коннору совсем уж игрушечной. — Договорились. Больших усилий стоит Коннору не улыбнуться во все двадцать восемь, но таинственная маска уверенности и достоинства так и не покидает его сияющего лица. Он мелко прикусывает губу, опьяненный своей небольшой, но значимой во многом победой, и бросает сдержанное: — Разумное решение, мистер Андерсон, — осекается, — ...Хэнк. Вы не пожалеете. — Ага, да, как же. Ладно, пес с тобой. Топай сюда уже. Хэнк разворачивается и флегматично куда-то шагает. Коннор, безнадежно счастливый, вмиг расцветает, и уста его, два алеющих лепесточка, сами собой растягиваются в широкую улыбку, довольную и неподдельную. Темные брови взлетают волнительно, выгибаются у лба изящной дугою – надо думать, именно так непроницаемая маска серьезности, наконец, уступает место невинному юношескому восторгу. У него получилось. К черту сомнения! Коннор согласно кивает, скорее сам себе, чем своему собеседнику, воодушевленно достает из-за ящика вторую сумку, походную, и пускается вслед за новоизбранным проводником, мистером Андерсоном. — Куда мы? — бодро спрашивает он, когда догоняет Хэнка, и небрежно поправляет лямку своего тяжелого рюкзака грязно-бежевого оттенка. Хэнк неохотно оборачивается на его восторженный голос и на секунду поражается новому выражению – таинственно умильному, удивительно открытому и внезапно ожившему. Теперь он видит – перед ним не холодная статуя, не пустышка. Вот только чему это пацан радуется на полном серьезе? Парень явно не осознает, на что только что свою душу подписывает. Хэнк сводит брови в удивлении и моргает пару раз, чтобы прогнать эти странные размышления. — Чудной ты, — говорит беззлобно, отворачиваясь. Коннор не понимает вначале, вопрошающе косит голову. Когда тронутые багрянцем скулы начинает сводить, его и самого озаряет, и неловко он закусывает губу. Хэнк отвечает: — Короче, есть тут одно местечко. Хэнк вырывается вперед – шаги у него не менее исполинские, чем его тело. Вместе едва встретившиеся напарники покидают территорию старого района Детройта и выходят на главную улицу большой карантинной зоны. Небо пустеет, а пространство вокруг медленно наполняется жизнью. Тут и там снуют караульные и рабочие. Зыбкие пятна зелени рассыпаются вперед на многие огражденные стеной километры. Плющ, точно сорняк, жадно оплетает каждый дом, попадающийся ему по дороге, а трава, настоящая поклонница жизни, пробивается сквозь разбитый асфальт и забивается в щели меж тротуаром. Самая защищенная территория мегаполиса – и, быть может, вообще всего Мичигана, – предстает перед ними во всей своей гордой стагнации и принимает путников в тягучие объятия городской повседневности. Идти предстоит далеко. На самом деле за последние десять лет обитаемая часть зоны вообще расширяется крупно, значительно, пока другие зоны, вроде той, что в Питтсбурге, постепенно попадают в утиль из-за обычной человеческой глупости. У этой зоны лидер не глупый, по крайней мере он сам, образец невиданной скромности, именно так о себе и думает. Очень самоуверенный, очень оптимистичный и очень целеустремленный – Андерсона аж бесит, как много "очень" в своем характере этот хрен собирает. Однажды он даже сказал высокомерное: "Зараженные. Как много страха в последнее время завязано на этом слове. Однако не зараженные являются нашей главной проблемой. Человечество – вот основная причина нынешних бедствий. Даже на пороге конца оно пребывает в нелепой конфронтации с собой, не осознавая, что только за тесным сотрудничеством лежит путь в светлое будущее. Вновь объединить славный народ Америки – вот то, чего я желаю, но нам не достичь этого, пока мы не начнем с малого. Прежде всего я предлагаю начать с себя". И дело пошло. Он полагал, что возврат городу человеческого облика укрепит в сердцах людей веру в то, что ситуация обратима, что жить можно как раньше, четверть века назад, в тесном содружестве людей друг между другом. За шатким развитием инфраструктуры последовали и сельское хозяйство, наспех организованное на бесхозных крышах – проект, красиво озаглавленный как "городские фермы Детройта", – и то, что с великой натяжкой можно было окрестить внешней политикой. Идея объединения выживших зон только росла и множилась. Вскоре по всему Мичигану возвели опорные пункты, места связи людей из разных восстановленных поселений. Между ними курсировали гонцы и патрульные, те, кто оберегал города от известной угрозы. Поверив в безопасность, люди стали стекаться в Детройт и отстраивать новый город на его пепелище. В конечном итоге все это привело к его расширению и появлению опорных пунктов в других малоизученных штатах. Но там, где стояли безопасные стены, не находилось места практически ни для какой свободы. Существовало для Коннора во всем этом что-то иррационально его отторгающее, приводящее в смятение и душу, и горячее сердце. Ограничения. Детройтскую стену возвели давно, Коннор тогда был совсем ребенком. Ни разу он не выходил за ее пределы. Отец не пускал, скрывал от угроз с чисто родительским беспокойством, и любопытство зрело в душе маленького мальчика с каждым прожитым годом. Коннор не знал мира до эпидемии, не ведал того, к чему так рвется каждый десятый, его окружающий. Он привык жить в той реальности, в которой родился на свет, и совершенно не понимал стремления многих вернуться в то далекое эфемерное прошлое. Зато он принимал новый мир со всеми его минусами и возможными плюсами, с великолепием пышного увядания и ужасом разрушающейся действительности. Коннор хотел насладиться всем этим, потому что привык к тому, что однажды может попросту не проснуться. Потому что жизнь слишком коротка, а он так устал сидеть за стеной и бояться каждого случайного шороха! Ибо клетка, какой защищенной ее ни делай, по-прежнему остается небезопасной. Когда мужчины доходят до россыпи человеческих муравейников – скопления низеньких, но отстроенных сызнова помещений, что патрулируются военными денно и нощно, – солнечный диск смещается с неба еще на несколько градусов. Коннор хорошо знает эту, можно сказать, центральную часть Детройта. Здесь свой приют находят большинство обеззараженных жилых общежитий и зона выдачи сухого пайка, какой за талоны раздают всем жителям карантинной зоны два раза в неделю. По праздникам, бывает, и три. Народу оттого на этой улице всегда толпится невероятное множество, и живые очереди тянутся от дверей пищевого склада до обозримого горизонта. Но вот мистер Андерсон сворачивает с главной дороги и отводит Коннора в одну из окутанных тенью улочек, огражденную от случайных прохожих буйной зеленой порослью. Настороженно оглядевшись по сторонам, Хэнк раздвигает лозу и незримую до того щель в ржавой проволоке и пропускает вперед попутчика – заходи, мол, давай, не задерживайся. Коннор нагибается, проходит осторожно, но все равно цепляется рюкзаком за острые металлические срубы, оставленные каким-то контрабандистом небрежно. — Это здесь? — он осматривается. Пустой коридор между домами не выглядит хоть сколько-нибудь примечательным. — Почти. — Данных мест я не знаю. — Ну, так в том-то и фишка, — улыбается Хэнк с издевкой. В конце переулка, заваленного строительным мусором, располагается вход в какой-то подозрительный погреб. Его двери накрепко запечатаны. Проводник отбивает на них витиеватую ритмическую комбинацию, и отстраняется шага на два в сторону. Снизу доносится короткий глухой щелчок, и через некоторое мгновение на улицу высовывается бритая налысо темнокожая голова. Хэнк сердечно жмет руку привратнику и непринужденно спускается в погреб. Когда к дверям подходит и Коннор, лоб темнокожего мужчины прорезает глубокая горизонтальная полоса. Он загораживает вход своим корпусом и выглядит так, словно готов убить любого, кто попытается сделать хотя бы шаг в его сторону: черные как смоль глаза метают в незнакомца колючие молнии, и веет от них как угрозой, так и могильным холодом. Но Коннор на столь жалкую провокацию даже и не ведется и, не тушуясь нисколько, непринужденно продвигается дальше, пока чужая рука бесцеремонно не отталкивает его в сторону. — Это со мной, — вздыхает Хэнк устало, когда замечает безмолвную перебранку на входе. Привратник меж тем оценивающе осматривает незнакомого для себя человека, но даже после дельного замечания мистера Андерсона оставляет угольный взгляд все таким же нахмуренным. Воздух меж ними буквально искрит. Интересно, думает Коннор, что же смущает этого парня больше? Незнакомый человек, странный попутчик, излишняя молодость? — Одет странно, — лаконично жалуется мужчина. Хэнк тоже переводит на Коннора взгляд, поджимает пересохшие губы. — Воришка. Прачку ограбил, — криво улыбается Андерсон. Коннор озадаченно прищуривает глаза. Привратник не выглядит убежденным, но все-таки разрешает Коннору войти – если что пойдет не так, это будут проблемы Андерсона, решает он здраво. Твердо схватившись за лямки на рюкзаке, юноша аккуратно спускается в очередное подвальное помещение. Им оказывается полупустая комната со старым диваном, на котором, вестимо, и коротает свое время привратник. По обе стороны от него комнату венчают кучи металлических стеллажей. Между ними – дверь, ведущая в глубину длинного коридора, что скупо освещен лишь одной единственной лампочкой. Хэнк поправляет сумку на плече и входит в него без раздумий. Делать нечего – Коннор идет следом, а затылком так и ощущает взгляд черных глаз, сверлящих его с напряженностью. Если бы не Хэнк, надо полагать, мужчина уже давно всадил бы ему нож в спину, настолько гостеприимным он Коннору показался. Но Коннор одергивает себя: нет времени поддаваться глупым переживаниям. Пахнет сыростью. Витиеватыми коридорами Хэнк ведет его к какой-то маленькой комнатушке, закрытой ото всех на толстенный ржавый замок. Стены вокруг двери все облуплены, вздуты, и штукатурка местами свисает с них мерзкими гроздьями. За стенами – какой-то гул, работающий генератор, возможно. Хэнк достает ключ из заднего кармана потертых джинс и подносит его к замочной скважине. Дверь открывается раза с четвертого. Хэнк все причитает, обзывает ее заразой паршивой, а Коннор стоит напротив, увлеченно рассматривая носки своих натертых гуталином ботинок. Когда дверь, наконец, поддается, Хэнк пинает ее от злости. — Тупорылая деревяшка... Коннор заходит внутрь. Эта комнатушка выглядит гораздо уютнее предыдущих. Приятная захламленность царит здесь во всем ее великолепии: стены венчают деревянные полки, заваленные всякой всячиной – будь то пожелтевшие от старости лет книги, коробки с разнокалиберными патронами да банки, забитые мелочевкой, – у дверей лежит порванный матрас с выпирающей пружиной и одеялом, брошенным на него неуклюже. Ниже полок – широкий верстак, стол и два стула, кучи пустых сумок прямо под ними да пара бутылок водки. На полу – россыпь гильз, какие-то насыщенные цветастые пятна, на потолке – зеленая лампа, покачивается неторопливо, сияет тускло и шумит так по-тихому, окрашивая комнату в теплые оттенки желтого. Хэнк сетует и на нее тоже, шипящую, дрожащую, и небрежно бросает сумку с оружием под стол, к другим валяющимся сумкам. Раздается отрывистый перезвон потревоженных внезапным толчком бутылок. Вот оно, настоящее господство над хаосом. Берлога Андерсона – или чем там является это потайное местечко, – выглядит под стать своему хозяину. Коннор решает снять рюкзак и скромно присесть на матрас напротив – все равно Хэнк копошится сейчас в своих шкафах и достает, по видимому, разные походные принадлежности. Это может занять у него какое-то время. Мягонько. — Зачем вы солгали человеку на входе? О том, что я, как вы выразились, "воришка", — задумчиво спрашивает Коннор, прокручивая в памяти неприятную встречу. Причина вранья остается ему непонятна. Хэнк даже не отрывается от своего интересного дела: достает рюкзак откуда-то с пола и с громким стуком ставит его на столешницу. — Мм, вот какое дело, парнишка, — тянет он, загружая в сумку жестяную посуду, — здесь не жалуют таких, знаешь... "красивых мальчиков". Он оборачивается лишь на секунду – чтобы язвительно кивнуть на невероятно белую, алебастровую рубашку Коннора, на чистые, выбитые от пыли джинсы, – а после тянется руками к ящику на столе. Озадаченный пуще прежнего, юноша непонимающе хмурит брови. — Простите? А что не так? Андерсон усмехается. — Слушай, пацан, я не смогу тебе объяснить, если ты сам этого не понимаешь. Это, ну, как дважды два – четыре. А если для тебя – это пять, то уж, прости, тут ничего теперь не поделаешь. Ты бы еще табличку на лоб повесил: "Смотрите, у меня есть привилегии!" – ну ей богу. Оскорбленный, Коннор поджимает губы. — Я просто слежу за своей опрятностью, вот и все. — Ага, что же, не у всех есть на это силы и свободное время, когда на кону стоит вопрос гребаного выживания. Коннор ничего не отвечает. Его раздражает, что Андерсон считает его "особенным" мальчиком. Ничего он о нем не знает, совершенно. Просто Коннор с детства привыкает следить за собой и не видит в этом ничего непростительного. Он тщательно стирает свою одежду – может потратить на это буквально несколько часов кряду, если пятно от крови долго не оттирается, – и обожает получившуюся белизну и ухоженность. Бреясь и укладывая волосы в аккуратную прическу, он ощущает себя достойным человеком. Коннор вряд ли изменит себе в этом когда-нибудь, особенно просто потому, что какой-то дружок мистера Андерсона ставит под сомнение его адекватность. И даже сейчас он берет с собой любимый набор для бритья – отец дарит его Коннору на четырнадцатилетие. Этот подарок очень ценен для Коннора – найти нормальный станок и не тупое лезвие в последние годы становится по-настоящему невыполнимой задачей, особенно когда большинство металлов втридорога отправляются на всем известную переплавку. Хороший пример – Хэнк Андерсон. С зарослями его бороды не сравнятся даже тропические джунгли. — Тот мужчина на входе... вы с ним хорошие приятели? — спрашивает Коннор показушно-улыбчиво, желая блеснуть своим дружелюбием и наладить с мистером Андерсоном первый хрупкий контакт. Но Хэнк, уловив эту неловкую попытку очевидно, даже не оборачивается и просто продолжает укладывать сумку. Легкая улыбка Коннора постепенно тает, медленно опускаются темные брови. — Тебе-то что? — все же отвечает мужчина. — Подумал, вы всех здесь знаете. — Конечно, знаю. А вот тебе лучше забыть нахрен, если однажды не хочешь проснуться с перерезанным горлом. Так, просто предупреждаю. Коннор облизывается, желая увлажнить вдруг пересохшие губы. Видимо, разговор построить у них не получится. Андерсон заканчивает сборы через пару минут. Все то время Коннор старается занять себя разглядыванием интерьера чужой комнатушки и задумчиво мнет край матраса бледными пальцами. Интересно, много ли гостей здесь бывает? Хэнк не выглядит как человек, пускающий в свою жизнь каждого встречного. Наверняка каморка эта и вовсе не жилая, хоть в ней и лежит такая роскошная кровать, думает Коннор – скорее всего мистер Андерсон использует это место исключительно по работе. Здесь много "трофеев" Хэнка, как Коннор успевает окрестить вещи, что видит повсюду, много сказителей его насыщенного, живого прошлого: например, выцветшая полицейская фуражка на стенке, побитый бронежилет, что завален стопкой бумаг, давно отсыревших, собачий ошейник, охапка книжек с картинками, треснутая бейсбольная бита с гвоздями, баскетбольный мяч, странная прямоугольная коробка с торчащей из нее бронзовой трубой да куча плоских черных кругов рядом, непонятно для чего предназначенных. "Джаз" на них написано. И кто такой этот Джаз, интересно? А может, это прекрасная леди... Коннор не решается уточнять. Не его это дело. Из раздумий его вырывает грубый басистый голос. — Эй, малой, — говорит его обладатель, — уверен, что потянешь идти прямо сейчас? — Хэнк указывает на выход. — Вечером в городе бывает довольно опасно. Коннор колеблется с ответом мгновенье, но потом все-таки отвечает: — Конечно. За кого вы меня принимаете? Нет смысла затягивать, если вы хотите разорвать наш контракт как можно скорее. — Хочу, черт. Мысли читаешь? Коннор скупо ему улыбается. — Стрелять-то умеешь? — По банкам, — честно признается юноша. Хэнк хмыкает. — Говорят, у меня рука твердая. — А, ну, раз по банкам... — тянет Андерсон, поджав губы в саркастичном кивании, и, подойдя прямо к ящику в столе, кидает попутчику потертую кобуру с простеньким пистолетом. — Ну, молись, чтобы какой-нибудь щелкун вел себя так же, как твои "особо опасные" оппоненты. Надеюсь, не надо объяснять, как этой хренью пользоваться? — Хэнк бросает скептический взгляд на оружие. — Не надо, — давя раздражение, бурчит Коннор. Не инвалид же он, в самом деле. И почему только Хэнк считает его таким бесполезным? Парень поднимается с места, поправляет рубашку у пояса и натягивает на плечи рюкзак. Кобуру цепляет на бедро. Хэнк выходит в коридор и ждет Коннора, чтобы закрыть за ним комнату. — Вы знаете дорогу? — интересуется Коннор праздно. Надежда завязать разговор все еще теплится в его душе пляшущим язычком пламени. — Я взял с собой карту. — Я знаю Детройт, — отвечает Хэнк, с недовольным пыхтением закрывая проржавевшие в петлях двери, — и знаю, что Портленд находится где-то на западе. Вот выберемся из города для начала, тогда уж и поболтаем. Резонно. Коннор уже собирается направиться в сторону выхода, туда, где сидит тот гостеприимный мужчина, когда Хэнк одергивает его парой слов и идет в совершенно другую – выход через главные ворота в условиях комендантского часа им не по дороге. Коридором этим оказывается слаженная система подземных переходов, какой пользуются все контрабандисты. Нежелание большинства людей спускаться в тесные катакомбы, зачастую заполненные ядовитыми грибными спорами, только играет их бизнесу на руку. Хэнк ведет попутчика вглубь. Похоже, некогда под землей происходит страшный обвал и заваливает и без того узкий тоннель каменными обломками. Между обломками – щель, достаточно большая, чтобы в нее протиснуться, но неопытному глазу все равно незаметная. Хэнк включает фонарик. — На вот, нацепи, — Андерсон грубо впечатывает в грудь Коннора темно-зеленый противогаз. — Никогда не знаешь, кого могло разнести за поворотом. Их пальцы на секунду пересекаются, но Хэнк отдергивает от Коннора руку, словно от прокаженного. Коротко поблагодарив проводника за предупреждение, молодой человек растерянно принимает подачку и закрывает лицо. Не хочется думать о том, где и в чьих руках еще мог побывать этот противогаз. Хэнк надевает свой тоже. Проводник пролезает в щель первым, бросает что-то вроде "не застрянь только там, зубочистка" и проходит вперед, освещая себе дорогу. Коннор снова колеблется – вот он, тот ответственный переходный момент, трепетный миг, часть пути, за которой сокрыт огромный неизведанный мир, такой, что дыхание захватывает от одной лишь мысли о его масштабах, а сердце в груди стрекочет как бешенное – лишь сделай шаг навстречу, протяни ладонь и оставь позади дорогу, то место родимое, дом, что не смел покинуть никогда в жизни. Коннор колеблется. К черту. Решительно поправив лямки, он пускается за мистером Андерсоном, пробирается в эту кроличью нору, опасную, неизведанную, упирается в узкую стену то рюкзаком, то всей грудью, пока холод бетона морозит его нежную кожу. Крохотная каменная пыль тут же оседает на его выбеленной кофте, делает ее серее, матовее. Ну, вот и все. Отступать больше некуда. Дрожь предвкушения пробирает Коннору даже косточки. В норе темно, темно даже с включенным фонариком. В противогазе ориентироваться в подвале становится и того сложнее. Широкая спина в аляпистой рубашке – единственный компас Коннора, его надежный ориентир, и Коннор следует за ним, точно мотылек заблудший, летящий к свету, и судорожно старается не упустить его из виду. Разрушенный коридор витиевато ведет их на юг – сложно сказать, на сколько кварталов вперед они так продвигаются. Хэнк все время выбирает разные развилки и медленно выводит их к самой поверхности. Воздух, несмотря на это, становится только гуще – похоже, что где-то в тоннеле действительно помирает кто-то болезненный. Коннору кажется, что он замечает это и визуально, что воздух испорченный наполняется неуловимой зеленой дымкой. Он уверен лишь в одном – здесь, в этих удивительных катакомбах и узких обрушенных галереях, небезопасно, и вряд ли стоит останавливаться, чтобы выяснять природу того явления. Поворот, второй, третий – вскоре они выходят наружу, и от противогазов душных можно избавиться окончательно. Теплый свет заходящего солнца вместе с ветром проникает в потайную комнату сквозь щели меж стенами, ударяет в привыкшие ко мгле глаза и озаряет округу мягким сиянием. Хэнк отодвигает массивный шкаф, преграждающий им дорогу, пыхтит и упирается плечом в его заднюю стенку. Коннор безмолвно следит за напряженной игрой мускулов под рукавами короткой рубашки – помочь ему все равно не разрешают. Скрипя, шкаф поддается и выпускает путников в древний разрушенный магазин, пустой и много лет как обворованный. Хэнк, от помощи всячески открестившийся, точно хвастаясь своей силою, пропускает парнишку вперед, а сам задвигает шкаф обратно. Он оборачивается, когда заканчивает заметать следы их присутствия, и с удивлением замечает Коннора подле окна, припавшим к треснутому стеклу ладонями. Вот она – дикая улица. Простор с его буйной порослью. Развалины древних высотных зданий, мириады машин, брошенных владельцами из другой жизни, зацветшие мхом автобусы, ухоженный танк, оставленный раззявой военным. Коннор жадно впивается в пейзаж неморгающим взглядом, словно боится, что все это пропадет, исчезнет разом, стоит ему лишь прикрыть глаза на минуточку. Коннор совершенно теряет ощущение времени, с головой погруженный в собственные восторженные переживания. Он моргает, но мир вокруг остается прежним. Мир за стеной. Удивительно. — Коннор? — вдруг доносится до его ушей настороженный оклик. — Ты там к стеклу прилип или что? Юноша вздрагивает, стыдливо отстраняя от окна бледные пальцы. — Нет, я... уже иду. Коннор отходит, задерживая взгляд на окне еще на мгновение. Его рассеянность вполне объяснима: он просто не может до конца осознать, поверить в то, что наконец-то, спустя столько лет, делает это. Решается. "Чудной ты" – звучит в ушах эхом. Действительно. Хэнк нетерпеливо дожидается его у парадных дверей и отбивает носком какой-то незамысловатый ритм. На улице меж тем слышится странный стрекот. Коннора он настораживает, а Хэнк слишком поглощен своим нудным ворчанием и ничего другого не замечает: — Слава тебе, господи, — бормочет Андерсон сердито, когда Коннор наконец-то подходит ближе. Его рука уже некоторое время покоится на одной из дверных ручек. — Здесь тебе не экскурсия, шкет, и не сраный музей истории. Соберись, что ли. Если ты будешь останавливаться, чтобы поглазеть на каждую гребаную бабочку, мы будем добираться до Орегона лет десять, а то и двенадцать, — он устало вздыхает. Коннор смущенно отводит глаза. Действительно, неловко выходит. Неодобрение мистера Андерсона немного его отрезвляет. Он не должен представать перед ним глупцом и зевакой. Только не в первый же день их знакомства! Хэнк итак имеет тенденцию надумывать про него лишнего и, опираясь лишь на внешние данные, классифицировать как слабое звено их команды. Как балласт и пустышку. Все. Хватит расклеиваться. Соберись, тряпка. Пауза между ними едва не превращается в неловкую, но Хэнк вовремя ее нарушает: — Так, — командует он строго, — ты ничего не трогаешь, молчишь и идешь за мной. Ясно? — Ясно. — Классно. Хэнк разворачивается. Он хочет дернуть дверь на себя, но прежде, чем та успевает открыться, взрывная волна от танкового снаряда, пролетевшего мимо, опрокидывает ее и двух людей наземь.