Полгода полярной ночи

С громоподобным грохотом танковый снаряд проносится на другую сторону улицы. Секунда, и пустое пространство наполняется рокотом. Прогнившие двери срывает с петель, а из обветшалых рам осыпаются последние стекла. Какого. Черта. Стремительный воздушный поток относит Коннора к стене. Затылок пронзает острая боль, сильный удар отбивает лопатки и ребра. Сдирая ладони в кровь, Коннор камнем падает на колени. Острыми занозами под кожу впиваются лопнувшие дверные ошметки. Оглушенный, он раскрывает уста в болезненной попытке сделать вдох или выдох, но отбитые легкие словно бы отказывают ему подчиняться. Окружающий мир на мгновение уплывает из реальности. Все звуки, все тихие шорохи образуют плеяду глухих диссонансных созвучий. Когда звон в ушах, наконец, исчезает, когда стихает и эта мерзкая какофония, ориентация в пространстве постепенно возвращается в норму. Тогда и только тогда обеспокоенный Коннор оборачивается в сторону мистера Андерсона. Тревожное чувство снедает горячее сердце. Где-то на фоне, за глухим аквариумным стеклом, раздается шум начавшейся перестрелки. Мистер Андерсон лежит прямо напротив, придавленный надломанными дверями, и интенсивно откашливается от древесной стружки. Приведя дыхание в норму, он приподнимается на локтях, и треснувшая доска с его спины неловко скатывается на пол. — Ебаный в рот! — разозленно цедит мужчина. Его мелко трясет, но от боли ли, раздражения – понять невозможно. Голос Хэнка доносится до Коннора как в тумане, и, если честно, ему приходится сделать усилие, чтобы уловить в этой катавасии хоть что-нибудь различимое. — Сраный, блять, "Иерихон"! Да чтоб они там все сдохли! Знакомое слово воскрешает в памяти ассоциативный ряд с повстанцами и революционерами, некой группировкой, живущей за пределами стен, возомнившей, что Детройт – оккупированная территория, и что с этим надо что-нибудь сделать. Говорят, их лагеря базируются по всему Мичигану, Индиане и даже Огайо. Бесконечные стычки, конфронтации… Стало быть, это они стреляют? Или все же по ним? Как неопределенно! У Коннора нет сил распутывать клубок ругательств мистера Андерсона. Да и желания, будем честны, не имеется тоже. Голова теперь просто трещит и на части раскалывается. В конце концов, шум сражения где-то за стенами служит существенным доказательством того, что это действительно военное столкновение. Раздумья прерывает Хэнк, красноречиво изливающий желчь под разрушенной дверью. Коннор подползает к нему и помогает выбраться из-под завала. Кажется, его словарный запас бранной речи уже пополняется десятком новых фраз за сегодня. — Хэнк! Вы в порядке? — скомкано тревожится Коннор, замечая на руках проводника небольшие царапины. — Живой, — отмахивает Андерсон, — ничего… ничего. Твою ж, пригнись! Что-то привлекает его внимание. Хэнк хватает Коннора за затылок и грубо прижимает к земле. В глазах вновь начинают плясать разноцветные точки. Коннор припадает грудью к бетону, ощущая, как гнев медленно зарождается, закипает у него прямо меж ребрами – от отношения такого и от собственного бессилия. Танк, до того недвижимый, проезжает мимо разрушенного магазина. Об его корпус бесцельно разбиваются бесполезные пули. Ни звука. Нельзя издать ни единого звука. Коннор жмурится и смыкает губы в плотную-плотную полосу. Рябь в глазах, наконец, прекращается. Грубые пальцы мистера Андерсона все еще болезненно давят ему на шею. Когда танк проезжает чуть дальше, железная хватка Хэнка ослабевает. — Блять. Нахер! Этой дорогой мы не пойдем, — констатирует Андерсон, уперев язык в небритую щеку, и оглядывается на действие снаружи, усиленно пытаясь перекричать шум гусениц и звук перестрелки. Весь этот стрекот действует Коннору на нервы. — Срань господня, я-то думал, снаряды к этим гребаным штукам давным давно как закончились!.. Долбануться. Так, — губы Хэнка снова напряжены, голова немного приподнята. В беспрестанных раздумьях он провожает взглядом "гребаную штуку", чей грохот колес постепенно становится тише. — Этот путь нам, походу, точно заказан. Сука. Хорошо хоть, что не по нам стреляют… уже радует. Холод бетонного пола опаляет Коннору щеку. Наружу рвется слабый истеричный смешок. Ладонь Андерсона до сих пор сжимает его покрасневшую шею. — Хорошо?.. — голос Коннора предательски срывается. Он откашливается. — А что, ты предпочтешь получить бронебойным по роже? — огрызается на него экс-полицейский. Коннор не отвечает. — Вставай, давай, контуженный, — Хэнк, наконец, отнимает руку, — новый план. Улизнем отсюда, пока военные заняты "Иерихоном". Придется в обход, конечно. А жаль, такое охрененное место просрать, это ж надо было... Коннор чувствует тошноту, подступающую к горлу, и внутренний диссонанс, который пока переварить не в состоянии. Только что рядом с ними из пушки выстреливает гребаный танк, а Хэнку хоть бы хны – ведет себя так, словно это ветерок подул на них невзначай, лишь колыхнул прическу лохматую! – пока сам Коннор едва ли может унять дрожь в ладонях и в груди распоясавшееся сердцебиение. — П-почему вы говорите об этом так просто?.. — озвучивает Коннор накипевшие переживания. Хэнк презрительно на него озирается. — А чего тут думать, сопляк? За стенами действует один главный закон: ты или убьешь, или будешь убитым. Все просто. Лично я быть убитым пока что не собираюсь, а это единственное, что имеет значение. Я вижу это так: военные заметили каких-то подозрительных типов на границе и открыли огонь, а те стали стрелять по ним. Что ж. Заметь они нас – и мы тут же попадем под раздачу. Они разбираться не станут, пуля в лоб и готово. Не подставлять им свои жопы – лучшее, на что мы сейчас способны, так что, бога ради, возьми себя в руки и перестань распускать ебучие нюни. Если ты такая хрупкая снежинка, то тебе нечего делать даже возле границы. Щеки Коннора наливаются кровью. Впиваясь ногтями в раздраженную кожу, он с силой сжимает пальцы в кулак, а глаза его, два бурых оникса, вмиг чернеют от нарастающей бури. Никто не смеет звать его "хрупкой снежинкой". Он со всем справится. Назло вселенной, назло брюзжащему мистеру Андерсону. — О, гляди-ка, — по-саркастичному довольно хмыкает Хэнк и кивает в сторону людей в черных комбинезонах, — бегут, миленькие, — мимо них проносится отряд военных. Когда и они скрываются из виду, Хэнк садится на корточки и тяжело вздыхает. — Эх, — говорит, — "Иерихон" в последнее время совсем оборзел, если ради него Камски подгоняет в город такую тяжелую артиллерию. Ну как, насмотрелся? Понравилось? — усмехается Андерсон и дарит юноше злорадную улыбочку – они почему-то все у него такие, саркастичные. Коннор делает глубокий вдох, придавая лицу истинно каменное выражение. Труха щекочет его раздутые ноздри. — Добро пожаловать за кордон, детка! С показной веселостью Хэнк шлепает Коннора по спине. Юноша даже прогибается под этим давлением. Насмотрелся. Понравилось. Закончив злорадствовать, Хэнк придвигается к выбитому окну и аккуратно высовывается из укрытия. Картина такая же: отряд военных, танк, стандартная зачистка территории... Нужно подумать. Съедает, конечно, досада за путь просранный, самый легкий, между прочим, но ничего не поделаешь. Необходимо двигаться дальше. В другой стороне, если идти к реке, тоже будет шоссе – сперва Хэнк хочет отвести на такое Коннора за машиной, – правда путь к нему не близкий, да и опасный к тому же. Тот район полон небоскребов, шатких, накренившихся, и шанс встретить зараженных оттого увеличивается вдвое. Кто знает, может, и "Иерихон" там водится тоже. Хэнк лично никогда туда не совался – ну вот не нравится ему прыгать по ухабам да взбираться наверх, чтобы обойти глубокие препятствия, староват он для того несколько, – но что еще остается? Военные здесь на неделю все оккупируют. Придется пройти через руины старого города. Лишние часы в пути. Ничего не поделаешь. Он оборачивается к Коннору. Тот все сидит у стенки, весь перепачканный, пытается спрятать от Хэнка дрожь в пальцах, но Хэнк глазастый, Хэнк видит. Мал пацан для таких путешествий. Не физически, может, но морально, это точно. Не зрелый. Андерсон цокает: не оберешься с ним проблем в будущем. И почему только он снова работает с живыми грузами?.. — Коннор, — Хэнк зовет его. Малой оборачивается. Кофейные глаза наполняются решимостью, и от маленького оцепенения не остается и следа. Хэнк усмехается. — Вставай давай, перемена закончилась. Пойдем в другую сторону, пока военные заняты. Не отставай от меня ни на шаг, уловил? Если кого-нибудь из нас заметят, получим дозу свинца в организм. Поверь мне, тебе не понравится. Коннор кивает и шатко поднимается на ноги. Когда военные отходят на приличное расстояние, Хэнк удивительно юрко для своих немаленьких габаритов перебегает к домам через дорогу. Коннор следует его примеру, хоть ноги и заплетаются, точно ватные – голову от удара все-таки немного туманит. Выбитое стекло звонко хрустит под его подошвами – острыми осколками устлан весь обозримый тротуар. Кочуя от укрытия к укрытию, беглецы минуют череду авеню, пока шум стрельбы, наконец, не стихает. И лишь тогда, когда они пробегают еще некоторое расстояние для надежности, Хэнк разрешает им передышку. У обоих колет в боку, адреналин бьет в горячую кровь, а дыхание сильно сбивается. Подавляя одышку, Коннор упирает руки в колени и только сейчас замечает остатки трухи и грунта на своей чистой одежде. Он сразу же принимается отряхивать посеревшие джинсы. Хэнк тоже осматривает себя с головы до пят: упирается бедрами в бампер зацветшего автомобиля и вытаскивает из-под кожи занозы, те, что еще в состоянии. Отделаться лишь ими – звучит как офигительное везение. Хорошо, однако, что он не ломает себе запястье, пока цепляется за отлетевшую дверную ручку. В первые же полчаса! Вот смеху-то было бы, в самом деле. В перерывах между отряхиванием одежды Коннор бросает нечаянный взгляд на свое окружение. В суматохе побега он совсем не обращает внимания на дорогу. Оно совершенно не похоже на все другое, что молодой человек наблюдает до этого. Надо полагать, дело в том, что в карантинной зоне почти не вырастают деревья – а если и вырастают, то в размахе своем едва ли достигают крыши первого этажа, все куцые, с тонкими ломкими ножками, – но здесь они предстают во всем своем пышном великолепии, зеленые и сияющие. Высотой в несколько футов, они, кажется, вольны проскрести дыру в небосводе! А асфальт, разрушенный будто бы бомбой, обвивают их толстые корни, и даже сами неровные камни, присыпанные комками земли, зацветают густой травой и карликовыми кустарниками. И Коннор, искреннее пораженный, не смеет двинуться, очутившись среди буйства изумрудной палитры. Он знает: если дать волю ногам, пройтись по улочке свободно, он снова застрянет, изумленный тем, что видит, утонет в этом море насыщенного малахитового оттенка. Его восхищает размер, этот большой и щедрый размах во всем: в исполинских человеческих муравейниках, в этих статных великанах-деревьях. Восхищает и вместе с тем гнетет едва уловимо, стоит только представить себя на вершине целого мира. Впереди – развалины умирающего города, пепелище былого пожара, величавые черные прямоугольники, накренившиеся в сторону друг друга, острые треугольные крыши, плющом оплетенные, а сзади – россыпь разбитых машин, каких за стенами ни в жизнь не встретишь, и грозный танк на ходу, внушающий трепет одним лишь упоминанием. Хэнк переводит на Коннора озадаченный взгляд. Лишь слепой не заметит восторга, распирающего изнутри этого ненормального. Какая же это все-таки глупость. Ребячество. Незапланированный привал подходит к концу, и путники возобновляют движение. Коннору, запыхавшемуся после долгой пробежки по зною, становится жарко: вначале он расстегивает верхние пуговицы рубашки, затем нижние, а потом и вовсе снимает ее к чертовой матери. На груди остается лишь отсыревшая футболка, тоже, к слову, не менее белоснежная. Коннор повязывает рубашку на поясе. Жара пробирает его до костей, и юноше кажется, что он медленно растекается. Хэнк снисходительно подшучивает над ним, мол, не растекаются статуи, вот был бы ты, скажем, сливочным маслом или, может, мороженным – определенно ванильным с шоколадной крошкой… Дорога ведет их сквозь развалины старых строений, просевших под тяжестью времени. Стихия не жалеет тех мест: сваливает на дорогу деревья и фонарные столбы, разрушает и оголяет бетонные стены, так, что остается от них один лишь каркас, череда огромных металлических профилей да торчащие вразнобой арматуры, – в ярости своей природа не ведает жалости. Идти, всякий раз огибая плоды ее работы, не очень-то удобно, а с их неторопливым шагом еще и затратно почти что вдвое. Небо над головой из зеленоватого медленно окрашивается в нежный персиковый, и облака, редкие в сиянии заходящего солнца, отливают яркой маджентой. Июльский день медленно клонится к своему завершению. Хэнк – молчаливый спутник, угрюмый в частности, и все попытки Коннора завести диалог с собой начисто пресекает. Коннор чувствует – наладить контакт важно, вот только подступиться никак не может. О чем с ним говорить-то? О баскетболе этом, о собаке, о загадочном Джазе? Темы для первого дружеского диалога какие-то слишком личные… — Вы здесь уже бывали? — в итоге спрашивает он что-то на первый взгляд отвлеченное. Под "здесь" он имеет в виду и этот квартал, разоренный бедствием, и в принципе всю дорогу, что они за сегодня проделывают. — Нет, — бурчит Хэнк с неохотой. — Точнее… очень давно. Мы ведь почти в центре. Здесь все когда-нибудь бывали до, ну, сам знаешь. Коннор понимающе поджимает губы и пинает носком маленький камушек. Он отскакивает на несколько сантиметров вперед и пропадает в глубине травы цвета нефрита. — Хотел бы я увидеть это место в его лучшие годы. — А ты не помнишь? — усмехается Андерсон. Только потом, когда Коннор не отвечает подозрительно долго, до него доходит глупость своего вопроса. Конечно, Коннор не помнит. Его тогда еще просто не существовало. — А, верно. Прости, — он неловко поправляет рюкзак на плечах. — Чем старше становишься, тем незаметнее летит время. Даже в таком пиздеце, как этот. — Ничего, — тихо отвечает Коннор. — Каким вы его помните? Город. Хэнк раздраженно сжимает челюсть. Он ведь не раз уже просит назойливую занозу заткнуться и не докучать ему со своими праздными диалогами! Отвадить бы от себя пацана этого... неужто простых слов недостаточно? Хэнк – проводник, а не машина для развлечений! — Каким я его помню, а? Хм, дай-ка подумать, он мне даже кого-то напоминает… — Хэнк картинно чешет колючий подбородок, растягивая каждое слово с неприкрытой издевкой: — А, точно! Чудной. Шумный. Надоедливый. Продолжать или ты уже достаточно себе представил? Маска дружелюбного спокойствия на мгновение дает трещину: дыхание Коннора заметно замедляется, а ноздри раздуваются, точно раскрытые паруса при шторме. Сморгнув секундное негодование, он красноречиво поднимает брови и, подхватив эту саркастичную игру, отвечает по-деловитому спокойно и мелодично: — Исчерпывающе. Действительно, как жаль, что на мой век миру достался всего лишь загаженный, душный и нелюдимый мегаполис. — О, правда, что ли? А мне нравится, — отвечает Хэнк так же небрежно. — Он, по крайней мере, лишен всякого архитектурного безобразия, и в каждом районе выглядит одинаково всрато. Толерантненько. — Архитектурного безобразия?.. — Ну знаешь, всех этих пафосных постмодернистских построек в виде парящих ананасов и глистов из президентской жопы. Беспощадно бессмысленных и таких же ужасающе выпендрежных. И главное-то – для чего? Чтобы скрыть говно за золотой занавеской. — Может, вы просто не пытались понять эту архитектуру, — парирует Коннор хмуро. — Ведь здание не виновато в том, каким его спроектировал архитектор. — Слушай, а какое мне-то дело до его тупых чертежей? Если я и без них вижу, что планировка – полная хренотень, — огрызается Андерсон. — Не надо быть поваром, чтобы понять, что говно – невкусное. Без всей этой постмодернистской херни Детройт только краше. Возможно, сейчас город неприветливый и отпугивает от себя посторонних, но ведь так даже лучше, разве нет? Чем меньше людей проберется в его глубины, тем больше из них сохранят себе жизни. Тут ведь всякое дерьмо водится, сам знаешь. — Верно, но... ведь без вмешательства посторонних людей в конечном счете он рано или поздно разрушится. — Ну и пусть, — цедит Андерсон, — пусть себе разрушается. Кому не плевать вообще! Из здания напротив доносится громкий шум. Хэнк тут же напрягается, врастает в землю как вкопанный, и закрывает болтливому юнцу рот ладошкой. Коннор хмуро отстраняет от лица ладонь мистера Андерсона. — Что? — уточняет он нетерпеливо, напряженно. Неморгающим взглядом Хэнк всматривается в глубину первых этажей, в обширное помещение с обвалившимся потолком, а сам свободной рукою на всякий случай тянется к кобуре на поясе и к своему револьверу. Шум не стихает. Наоборот, становится только громче. Вскоре Коннор и сам отчетливо слышит хрипение и рычание. Из окна первого этажа навстречу им вываливается обрюзгший бегун. Его пепельно-серое лицо искажено в отвратной гримасе, а из глаз, покрытых алой пленкой, сочится кровавый гной. Резко и дергано направляется он в сторону своей новой добычи, но Хэнк достает револьвер гораздо первее и, прежде чем тварина успевает приблизиться, прицельно попадает ей в голову. Коннор инстинктивно отступает на шаг. Черные вены на лбу зараженного вздуваются и омерзительно лопаются. — Твою ж мать, — лаконично ругается Андерсон. Академическая памятка об инфицированных гласит: бегуны, зараженные первой стадии, редко передвигаются поодиночке; они практически слепы и часто прибегают на шум. И действительно, после оглушительного выстрела, эхом отскочившего от стен трехэтажки, зловещего утробного рыка в округе становится только больше. Безмолвно Хэнк отталкивает одеревеневшего подопечного в укрытие и прячется следом. Коннор припадает спиной к автомобильной двери и, весь покрытый испариной, сжимает в руках пистолет. В глубине здания показывается новый бегун, мужчина с рваными ртом и одеждой, за ним – еще двое. Хэнк чертыхается. Такую толпу одному наголо не завалишь. Патроны – вещь громкая, в пути к тому же особенно дорогая. Экономить их надобно. Осторожно он покидает убежище и приближается к оккупированному инфекцией помещению. Один из больных бродит в удобной близости от дверных и оконных проемов, другие двое шатаются между бетонных развалин. Хэнк идет на риск: стараясь ступать осторожнее, он проникает внутрь и хватает зараженного со спины. Бегун издает булькающий звук. Пытаясь сбросить с себя чужие руки, он визжит и брыкается, но Хэнк ловко сворачивает ему шею. Впрочем, довольно поздно – двое других зараженных успевают его заметить. Приходится отступать на улицу и доставать из кобуры револьвер. Одного из больных Андерсон успевает подстрелить, но второй, ловко подобравшийся к нему слишком близко, валит Хэнка навзничь. Закрывая лицо руками, проводник пытается скинуть с себя мерзкую тварь, но та, источая смрад, щелкает у него над ухом зубами. Новый выстрел озаряет глухую округу. Капли крови брызжут Андерсону на лицо. Коннор. Тяжело дыша, мужчина сбрасывает с себя безвольный труп зараженного. Коннор стоит позади, с вытянутым перед собой пистолетом. Рука у него действительно твердая, недвижимая. А в глазах – нечто горькое и безумное. — Ну надо же, — Андерсон размазывает по щеке брызги крови. — А все же ты не такой бесполезный кусок говна, каким кажешься, а? Задор, с каким из уст Хэнка вылетает эта вульгарная фразочка, выходит несколько неуместным. Хэнк поднимается, отряхивается, бубнит под нос что-то про то, что от запекшейся крови все вокруг вечно чешется, и мимоходом хлопает спасителя по плечу – то ли желая похвалить, то ли своеобразно утешить. Коннор не отвечает. Пистолет в его руках медленно опускается в землю. Застывший взгляд прикован к скрюченному мертвецу – трупу, из чьих глаз прорастает отвратительный рыжий грибок, чья кожа в местах, где ее касается Андерсон, слоится мелкими волнами и рядом с кем на асфальте валяется кусок окровавленного скальпа, темно-красного, отколовшегося. Коннор чувствует, что его начинает тошнить. Бедняга жмурится, пытаясь унять скрежет в горле, но и на внутренней стороне век видит эту отпечатавшуюся гримасу и пустые глаза, из орбит вылезающие. — Эй, — Хэнк неожиданно возникает перед его лицом, разбивая гипнотическое наваждение, — это твой первый, что ли? Но Коннор так и не отвечает, не в силах оторвать взгляд от трупа, что минутой ранее убивает собственноручно. — Понятно... Давай, малой, не на что тут смотреть, — Хэнк мягко хватает его за плечи и движением плавным разворачивает в противоположную сторону. Убить человека и убить бегуна – две совершенно разные вещи. Люди хотя бы выглядят поприличнее, а вот эти, вторые, оставляют на психике неизгладимый шрам одним только существованием. Свою первую встречу с ними Хэнк помнит едва ли не четче этой – возможно, именно потому он вдруг проникается к Коннору таким внезапным сочувствием. Удивительная перемена в поведении мистера Андерсона так поражает Коннора, что он тут же приходит в себя, когда, наконец, в полной мере осознает случившееся. — Я в порядке, — бросает он и стремительно вырывается из его хватки. Не хватало еще накинуть проводнику новых поводов, чтобы окрестить себя слабонервным! — Просто задумался. — Ладно, тебе виднее, — Хэнк поднимает руки в примирительном жесте. — Просто хочу сказать, что, — он запинается, — что... — Что? — голова Коннора по обыкновению наклоняется. — ...Что пистолет после использования надо разряжать, дурень, вот что. Это тебе так, на будущее. Конечно, что же еще. Вот он, старый добрый Хэнк Андерсон. Это немного разряжает неловкую обстановку, и уголок губ Коннора сам собой приподнимается, не то искренне, не то истерически. Коннор следует совету бывшего полицейского и помещает полностью безопасный пистолет обратно в кобуру на бедре. Хэнк всматривается в дефективное здание в последний раз, не без досады отмечая, что бегуны выходят на редкость свеженькими. Плохо это: возможно, рядом бродит то, что их заражает. Нужно быть осторожнее. Да и ночь подкрадывается некстати... до полной темени необходимо устроиться на привал. Как минимум здесь они с Коннором процентов на сто не останутся. Неба касаются первые сумерки. — Когда стемнеет совсем, устроим ночлег, — вслух напоминает Андерсон. — Ночью идти все равно бесполезно, темно, как в бараньей жопе. — Везде-то вы, Хэнк, побывали. — Так, не выеживайся. — Мои извинения. Если честно, не думаю, что нам стоит здесь останавливаться, — Коннор беспокойно оглядывается на карантинную зону. — Я должен покинуть Детройт как можно скорее. — А в тебя что, встроена камера ночного видения? Тогда поделись девайсом, буду не против. Коннор вздыхает. Хэнк прав. Не стоит выставлять себя некомпетентным в данном вопросе. Активность больных ночью не уменьшается, а вот бесполезность здоровых – значительно увеличивается... К тому же они идут уже несколько часов – несмотря на то, что, кажется, преодолели такое ничтожно малое расстояние! – и Коннор чувствует, что и сам малясь выдыхается. Спешка спешкой, однако так долго на ногах он впервые. Пускай солнечный день летом долог, но если начинает темнеть, то темнеет стремительно. Уже спустя тридцать минут пространство вокруг наполняется серо-синим. Хэнк сворачивает с бывшей проезжей части, вглядывается в каждый дом, встреченный ими по ходу дела. В один момент его внимание привлекает небольшая высотка, в итоге так и не достроенная – выше второго этажа ее венчает лишь искореженный металлический профиль. Помещения в такой наверняка пустые, просторные, и обзору ничего не препятствует. К тому же, будет кто адекватный в нее ночью соваться? Путники сворачивают прямо к ней. Достав пистолет – так, на всякий пожарный, – Хэнк критично осматривает ее пустое убранство и, рассудив вскоре, объявляет стоянку. — Не люкс, конечно, — язвит он, скидывая рюкзак к стене, — но в этом районе все дома не жилые. Проверь-ка второй этаж, а я пока соберу хвороста. Конечно, если ты не зависнешь на час, разглядывая очередную божью коровку. Последняя фраза укалывает Коннора как иглой. Какой же невозможный человек этот Андерсон! Ну вот зачем он его каждый раз провоцирует? Теперь Коннор просто не может позволить себе ударить в грязь лицом – если не доказать Хэнку, что он достоин хорошего с собой обращения, это навсегда пошатнет его уязвленное самолюбие. И пускай на пути стоят некоторые не зависящие от него осложнения... Коннор засунет яйца в кулак и исполнит это треклятое поручение. Одарив спину проводника испепеляющим взглядом, он с неохотой находит лестницу. Обвалившаяся в некоторых местах, она защищена стеной только с одной стороны. Эх, экое невезение! Коннор прижимается к ней едва не вплотную, даже несмотря на то, что пачкает плечо в паутине и мелкой крошке. Нужно всего-то подняться на восемнадцать предательски длинных ступенек... Звучит не так уж и невозможно, не правда ли? Однако когда твердой почвы под ногами становится не хватать – ведь дурацкий обвал приходится на самую середину! – Коннор стоит истуканом с секунду, вжимается в стену спиною, чтобы попытаться схватиться за любую неровность ладошками, и осторожно перешагивает препятствие. К сожалению, героический подвиг по преодолению себя оказывается напрасным: наверху нет ничего, хоть сколько-нибудь примечательного. Только природа с уходом человека забирает себе свое: наглый плющ по-хозяйски оплетает выпирающие арматуры, а сухая грязь, с годами занесенная на бетонный пол, вопреки всему самодостаточно расцветает. Одно радует, что место полностью безопасное, и Коннору даже не нужно приближаться к самому краю, чтобы во всем этом убедиться. Видимых комат нет, потайных не имеется тоже – в столь открытом и не скрывающем никаких тайн пространстве просто не могут объявиться бегуны или сталкеры – их более опасные воплощения. От одного воспоминания о зараженных Коннора пробивает дрожь. Он упирается спиной в ближайшую стену и на короткое мгновение нескрываемой слабости устало роняет лицо в ладони. Боль в подушечках резко напоминает ему о своих руках, все еще саднящих в местах заноз и порезов. Наверное и Хэнку не помешает медицинская помощь тоже... Насилу приведя себя в первоначальную форму, он спешит спуститься вниз, чтобы отыскать на земле подорожников или мать-и-мачехи, пока на улице не наступит тьма окончательно. На первом этаже его уже поджидает Андерсон и пытается подпалить сухие ветви маленькой зажигалкой. — Все чисто, — информирует Коннор лаконично и проходит мимо, вылетая наружу. Россыпь подорожников растет близ захламленного тротуара и почти сразу же привлекает к себе внимание. Как хорошо, что эту лекарственную траву можно найти почти на каждом шагу, особенно летом, когда она цветет так призывно. Коннор срывает парочку и возвращается обратно. Хэнк к тому моменту уже разжигает костер. Примостившись возле языков пламени, юный травник достает из сумки флягу с водой и ступку из обожженной глины. В ступке он перетирает подорожник до мокрой кашицы и, результатом довольный, мажет себе на ладони. Хэнк с интересом наблюдает за его сосредоточенными движениями. Какие еще таланты прячет от него этот разноплановый шкет? По недостроенной комнате разносится приятный треск потревоженных проводником поленьев. — А меня намажешь? — кивает Хэнк на ступку с игривой ухмылкой. Поколебавшись, Коннор передает глиняную чашу проводнику в руки. — Не стирайте сразу, — предупреждает он строго. — Как скажешь, мамочка. А ты у нас, получается, мастерица? — Что-то вроде того, — молодой человек отстраненно пожимает плечами. — Проблемы? Хэнк лишь мотает серебряной головою. Остатки кашицы он втирает в красные царапины. Коннор устало припадает спиной к стене и вытягивает вперед ноющую ногу. Бетон холодит ему пульсирующий затылок. Сильно же в тот раз его прикладывает об стену... — Похоже, завтра у меня заболит вообще все, — жалуется Коннор доверительно. — Да уж, — усмехается Андерсон, — это тебе не вечерний променад до столовой. Коннор вопросительно поднимает брови и задумчиво отводит взгляд в сторону. — Я не неженка, если вы об этом. — Я этого не говорил. — Но вы об этом подумали. Между ними образуется пауза. Хэнк напряженно комкает свои губы. — А это, значит, не правда? — говорит он медленно, точно прощупывая почву у себя под ногами. — Вы меня не знаете. — Верно, не знаю, — он оглаживает пальцами ступку, — но вот в чем соль: мне и не обязательно. Достаточно просто видеть. Ну, и следить, чтобы, пока ты здесь, никто не откусил твою тощую жопу. Коннор давит нездоровую усмешку. Ох, люди, обычно, редко видят. Подумав в тишине еще какое-то время, Хэнк кидает пустую ступку обратно на рюкзак. Коннор флегматично следует взглядом за траекторией ее падения и отпивает воды. Через несколько минут, когда сок на ладонях высыхает, Коннор поливает ей руки. Все равно кашица теперь бесполезна. — Я чувствую, — начинает Коннор тихо и искренне, — что должен извиниться за то, что втянул вас в это. Не в смысле в это путешествие... — он фигурно вращает рукой в воздухе, — за это извиняться нет смысла. Я просто не ожидал, что с нами сходу приключится что-то... подобное. Если честно, я вообще не ожидал работающих танков и вооруженных столкновений. По крайней мере, так скоро. — Не бери в голову, парень. Даже я этого не ожидал. Ты не виноват, что "Иерихон" опять сцепился с вояками. Каждую, сука, пятницу одно и то же. Коннор непонимающе наклоняет голову. — И все же, — он задумчиво разминает ладонь, — я рад, что мы выбрались. И из города, и из того магазина. Я не хочу досаждать вам своей рассеянностью. Обычно я веду себя более собранно. Просто все здесь такое... другое для меня, понимаете? Сам сверкающий облик Коннора полон простодушной надежды, наивной такой, умильно контрастирующей с его серьезным юношеским лицом и бровями, взволнованно изогнутыми у переносицы. Хэнку впору отпустить что-нибудь саркастичное, но одного только взгляда в эти чистые, искренние глаза хватает, чтобы сомкнуть губы в полосу и ответить смущенным молчаливым киванием. Удовлетворенный, Коннор продолжает: — Я никогда раньше не приближался к границе так близко. Наверное, вам не понять этого ощущения. Я и сам, если честно, не совсем понимаю. Я не знаю ни слов, ни сравнений, которые способны были бы описать его так, как я чувствую. Возможно, звучит бредово, но я привык говорить все, что думаю. И, наверное, я рад, что поделился этим хоть с кем-нибудь? Танки, зараженные – а я не видел и половины того айсберга, сокрытого за стенами карантинной зоны, — он сжимает подлеченную ладонь в кулак. — Обещаю, этого постыдного поведения больше не повторится. Хэнк мнет губы, неуловимо кивая на его искреннюю отповедь. — Посмотрим. Коннор улыбается. — Спасибо. С заходом солнца на улице становится холоднее. Коннор отвязывает рубашку с пояса и с досадой отмечает ее загаженность. Так вот о чем тогда говорит мистер Андерсон... Коннор обязательно отмоет ее, когда они доберутся к реке. А сейчас – холодно, и Коннор натягивает ее на плечи. Затем он тянется к рюкзаку и в поисках одеяла выкладывает все препятствующие цели вещи. Мимоходом Хэнк замечает небольшую матовую шкатулку, в длину примерно с две ладошки, на вид накрепко запечатанную. — Это, что ли, твой груз? — он кивает прямо на ее темные грани. Коннор вздрагивает, словно пойманный за чем-то весьма непристойным. — Да, — отвечает, поколебавшись, и тут же прячет ее в глубине рюкзака. — Что-то вроде. Хэнк хмыкает. — Боже мой, какая секретность. Кому ли не похер? Мне похер. Трясешься над ней, словно там вакцина или чего покруче. Коннор достает плед. — А что, если так? — Ты же прикалываешься? Неужто ты, как "Цикады", веришь во всю эту хренотень про то, что еще можно найти решение? — А почему нет? — Коннор пожимает плечами. — Всему рано или поздно приходит свое завершение. Знаете, еще мальчишкой я прочел в одной книге, что полярные ночи длятся полгода, но в конечном итоге на небосвод все равно восходит солнце. Удивительно, вы не находите? Полгода! Невероятная цифра. Что вы об этом думаете? — Думаю, что затянулись твои полгода лет этак на двадцать, — бурчит Хэнк скептически. — Этот мир обречен, а мы, как помойные крысы, лишь доедаем со стола его жалкие объедки. Когда закончатся и они, мы вцепимся друг другу в глотки. Хотя, постой: уже ведь вцепились. Какая ирония. На лице Хэнка расцветает сардоническая улыбка. Коннор решает проигнорировать этот выпад. — Отвечая на ваш вопрос, — он садится на плед, чтобы не холодить ноги, — нет. Там нет вакцины. Будь она у меня, об этом узнал бы уже весь Детройт. Ее содержимое нас не касается. Важнее доставить ее в пункт назначения. Целой и невредимой. — Я тебя понял. Надеюсь ты не будешь наблюдать видения нашей смерти или что-то подобное. — Что?.. Хэнк давит ностальгический вздох. — Да так, ничего. На небосклоне загораются белые звезды. Мерно потрескивает костер. — Отныне будем спать по очереди, — говорит Хэнк командным тоном. — Ты первый. Коннор холодеет. Мертвое лицо на внутренней стороне век искажает перед ним свою окровавленную гримасу. — Нет! — выпаливает он резко, а потом добавляет намного спокойнее: — Я посторожу. Все равно мне кажется, что сегодня я не усну. Столько впечатлений! — Ну, валяй, шкет, — Хэнк согласно пожимает плечами и лениво заваливается на бок, — мне же проще. Заметишь кого – стреляй, а уж потом разбирайся. Хэнк быстро проваливается в сон. Коннор теребит край рубашки, прокручивая в голове свое первое убийство.