Полгода полярной ночи

Извилистая дорога выводит путников на пустырь, от жаркого зноя поросший иссохшей травою – что-то вроде огромной парковочной площадки из давнего времени, без машин правда, – с одним единственным домом на всю глухую округу. Дом пустой: простая коробка, словно бы даже без цвета, без дверей и без окон, без сорняков и других растений – магазин, возможно? Пустой, однозначно ясно. Впереди – точно туман, ничего не видно, и белая утренняя пелена, сливаясь с рябыми облаками, застилает горизонт тяжелым пуховым одеялом. Россыпь маленьких бурых домов стоит где-то на отшибе улицы, так далеко, будто и вовсе не здесь, а где-то там, за границей самой Канады, и от неуютной пустоты этой кажется, что сам город уже давным давно встречает свое окончание. Коннор вглядывается в этот туман озадаченно, не понимая ничего толком, спрашивает: — Что за место такое? — и хмурит брови в легкой задумчивости, наклоняет голову к плечу, позволяя курчавой челке упасть на лоб и разметаться по нему беспорядочно. Хочется остановиться на мгновение, распотрошить рюкзак, подглядеть в карту, на днях украденную, чтобы понять – вот она, граница Детройта, или еще немного осталось? – но тратить время себе дороже: сейчас он так возбужден приключением, что едва ли может заставить себя усидеть на месте. — Странные у тебя вопросы, шкет, — меж тем ворчит Хэнк обыденно. — Какая, к херам, разница? Это просто улица. Шагай себе да шагай. Куда-нибудь все равно выйдем. И Коннор шагает. Небрежно брошенное "шкет" ударяет его в самое сердце, вызывая внутри глухое, сдерживаемое раздражение. Какой же он шкет, в самом деле? Шкетом Коннора звали лет десять назад, а сейчас он взрослый молодой человек со своим характером, своим достоинством и своим персональным мнением. Не такой взрослый, как Хэнк, быть может, но тем не менее... Это не дает мистеру Андерсону права так необоснованно принижать его. Необъятное пространство, такое чуждое и пустое местами, незримой тяжестью давит ему на плечи. Коннор держится позади Хэнка, что, кажется, лишь фигурой своей – плечами грозными, грудью широкой, – источает ауру безопасности. Держится, но все равно остается без причины тревожным и водит около бедра ладонью, готовый в любую секунду вытащить из аспидно-черной кобуры пистолет. Просто на всякий случай. Сложно, конечно, быть "без причины тревожным" в такое небезопасное время, но ощущение это не похоже на тревогу обычную. Необъяснимое оно какое-то, нелогичное: местность открытая и хорошо просматривается, не видать никого вокруг вперед на многие километры – что еще нужно для полного счастья? Вот только подозрительно это, и в голове клубятся мысли крайне навязчивые: предвестие плохое, ожидание некоего подвоха, чего-то внезапного. Липкое чувство опасности вяжет Коннору легкие, щекочет горло, и живот весь напрягается, стальной, собранный. Коннор привык доверять своим инстинктам, этим тонким, чутким инструментам, что люди зовут интуицией. Он верит им, но и глазам верит тоже. И Хэнку верит, хоть тот и ведет себя замкнуто, точно кусок мутной льдины. А Хэнк сейчас полон уверенности: движется прямо, твердо, ступает на разбитую землю безо всяких сомнений – словом, точно знает, что делает. Рассказать о сомнениях собственных Коннор просто-напросто не решается. Хэнк наверняка лишь опять посмеется над ним, рассердится, как тогда, на выходе из зоны, посмотрит с упреком, взглядом таким, так и говорящим: "не место тебе здесь, малец, возвращайся за стены" – нахмурит брови разочарованно. Коннор не хочет. Внезапно мнение Хэнка становится для него до ужаса важным. Как же хочется временами доказать ему, что не "шкет" он вовсе, не "пацан", не "малец", а просто-напросто Коннор, может, не такой совершенный, как тому хочется, но зато настоящий, способный, умелый. Всего-то и нужно – вырвать себе шанс, подобный вчерашнему, показать собственные способности в действии. Быть может тогда Хэнк, наконец, его зауважает? Мысль об этом придает юноше мужества. Коннор едва ли за ним поспевает. Хэнк идет – нет, плывет, – вперед безмолвной фигурой, настолько непринужденно, насколько это вообще возможно для человека его габаритов. А у Коннора острый камень в ботинке и усталость, сковавшая стопы. Он не жалуется, конечно, но ступать больновато. В какой-то момент идти и вовсе становится настолько невыносимо, что он делает короткую остановку и вытрясает на асфальт причину своих страданий. Ступням становится легче. Удовлетворенный, юноша поднимает взгляд с поросшего папоротником тротуара, но вдруг никого не обнаруживает. — Хэнк?.. Коннор зовет его в тревожном предчувствии, привлечь старается, но эхо его звонкого голоса растворяется в туманной пустоте, так и не долетев до ушей мистера Андерсона, и остается висеть в воздухе неотвеченным. Юноша оглядывает бледно-зеленую дорогу в недоумении, а в руках меж тем ощущает холодную морось мурашек и слабо нарастающее напряжение. Хэнк быстрый, бесспорно, но не мог же он уйти вот так просто, так далеко, чтобы пропасть из вида начисто, раствориться, точно в воздухе, и, главное, оставить своего подопечного на богом забытой улице совсем в одиночестве? Не мог, конечно, да и не должен был. Коннор ведь отвернулся от него всего на секундочку! Какая глупая, тупая оплошность! Странно все это. Андерсон, должно быть, где-то здесь, вот где только? Ответ подсказывает периферическое зрение: по правую сторону от Коннора как раз располагается тот старый одинокий магазин, что он примечает зорким глазом недавно... Дрожащие пальцы нетвердо касаются кобуры. Коннор заходит в дом неспешно, вытягивает вперед пистолет. Магазин, тишиною объятый, встречает его поваленными стеллажами и длинными черными проводами, свисающими с дырявого потолка, как лианы. Лишь обломки плит да стареньких деревяшек тихо хрустят под напряженными от беспокойства ногами. В остальном место это окутано каким-то нездоровым молчанием. — Мистер Андерсон? Андерсона здесь не оказывается. В соседнем зале слышатся глухие шаги. Дрожь предвкушения пробивает Коннору спину. Он сглатывает, осторожно огибает поваленную мебель – полки надломленные да стеллажи металлические, – ступает на пол тихой поступью, грязный, заваленный прогнившим картоном, и, сжимая рукоять пистолета покрепче, заглядывает в следующую комнату. Моргает, напрягает плечи. Никого. Дьявол. Молодой человек давит разочарованный вздох. Потерять проводника на абсолютно пустом участке дороги!.. Коннор устало потирает лоб пальцами. А чего он ожидал, в принципе? Конечно, он не понравился Хэнку с первого взгляда – не удивительно, что тот исчез в итоге и даже не заметил его пропажи. Возможно, отец оказался прав, и вылазки за стену никогда не оканчиваются чем-то хорошим. Возможно, стоило уже давно повернуть назад и вернуться обратно, туда, за эти непроходимые железные плиты, ведь даже безмозглому щелкуну и без того понятно – безнадежное это дело, безвыигрышное. Пустое. Уверенность в верности своего поступка дает небольшую, но ощутимую трещину. Что теперь делать? Что? Но вдруг что-то ногтями касается его плеча. Коннор вздрагивает, разворачивается и от неожиданности подобной что есть мочи впечатывает кулак в расплывшуюся от удара рожу. Костяшки на руках неприятно постанывают, болеть начинают. По инерции бегун отходит на пару шагов назад, подносит ладони к окровавленной челюсти – будто человек еще, – и вправляет ее на место. По заваленной обломками комнате проносится мерзкий щелчок. Коннор стреляет. Бегун падает на колени и, издав тихий бульк, затихает. Сердце в груди бьется как бешенное. Щербатый пол заливает темной сгустившейся кровью. В магазине снова слышатся чьи-то шаги, громко трещит прогнившая мебель. Поднимаясь точно из-под завалов, из-за угла на Коннора надвигаются два бегуна и сталкер – лицо его, на фоне прочих, теряет последние человеческие черты и превращается в сплошную изуродованную грибницу. Скрюченная в узел, она заменяет зараженному лоб и натягивает кожу под носом в заячью губу, оголяя взору раскрошившиеся кровавые зубы. Правый глаз скрывается за внушительными наростами кордицепса, а левый, гнойный и красный, вываливается из орбит. Стеклянный зрачок, окаймленный взорвавшимися капиллярами, упирается в поросшие грибными струпьями бровные дуги. Коннора пробивает холодный пот. Он стреляет в тварину – прямо в раздутый багрянцем глаз, – затем в следующую, и, запинаясь на выпирающем из-под завалов гипсокартоне, тактически отступает на улицу. Зараженные выбегают следом, переваливаются с ноги на ногу, дергаются неприятно, точно током пришибленные. Но число их только растет в геометрической прогрессии, стоит Коннору пробить хотя бы один искореженный кордицепсом череп. В панике он бежит прочь от рассадника этой заразы, ощущая в ногах странную клейкую вязкость – словно бедра его сейчас стянуты чем-то тугим, эластичным, – бежит, но кажется лишь, что клонится к земле в замедлении. На ходу Коннор выпускает в преследователей весь магазин – и гребаные патроны кончаются, мать их, охренительно вовремя! – но зараженные не отступают, лишь огибают трупы своих предшественников. Коннор все оборачивается, подмечает с ужасом, что расстояние между ним и бегунами стремительно сокращается, но продолжает бежать, едва ли разбирая дорогу. Носком Коннор зацепляется за глубокую трещину на асфальте и смачно опрокидывается на землю – гравитация, по ощущениям, в этот миг увеличивается раз в двести. Сердце в груди пропускает удар. Коннор холодеет, подняться пытается, но его тело отказывается ему подчиняться: руки и ноги, четыре безвольных конечности, теряют всякую силу и становятся чужими, мягкими, ватными. Он не может подняться. Не может даже пошевелиться! Страх, настоящий первобытный ужас, скручивает Коннору живот, а спину, до одури напряженную, пробирают мурашки. Зараженные приближаются. Коннор достает нож. Он переворачивается. Безумные глаза, овеянные серой дымкой, хищно глядят на него, алкают живое, свежее мясо. Пульсирующие вены, слипшиеся жидкие волосы – Коннор узнает в мужчине бегуна, местами похожего на того, убитого днем ранее. Коннор пятится назад пока хватает сил рукам и ногам и инстинктивно закрывает лицо ладонью. Алые зубы впиваются в чужое предплечье. Стальное лезвие разрезает июльский воздух. Коннор жмурится и открывает глаза. Он обнаруживает себя полулежащим, судорожно сжимающим в протянутой ладони нож из-под пледа. Острие его лезвия смотрит прямо на удивленного мистера Андерсона. Хэнк вмиг отнимает пальцы от чужого запястья, отскакивает назад с тихим шипением и вытягивает руки в примирительном жесте. — Господи, еб твою мать, полегче! Убить меня вздумал?! Коннор глядит на него ошарашенно, бешено, раскрывает рот в немом ужасе и дышит так, словно адреналин заставляет кровь в его венах с каждой новой секундой разгоняться до сверхзвуковой скорости. — Мог бы сразу сказать, что ненавидишь будильники. Я бы в тебя тогда палкой ткнул. Ну, знаешь, с безопасного, блять, расстояния. Будильники? Сон!.. Это был просто сон. Не в силах до конца осознать услышанное, Коннор измученно выдыхает. Дикий взгляд сменяется на рассеянный. Нож медленно опускается на землю. — ...Доброе утро, — бубнит Коннор в смущении и устало трет смурное лицо ладонями. — Доброе? Хах. Боюсь представить, какое утро ты тогда считаешь паршивым. Сон. Просто сон. Просто реалистичный кошмар. Размытый местами, смазанный. Коннор касается своей руки. Целая. Просто несовершенная имитация материального мира, жалкая попытка разума скрыть мелкие детали, оставить лишь яркие образы, только самое важное, но чувства все, все ощущения – явственные и красочные. Фантомный след на руке, боль от падения – все будто зудит и чешется. Коннор расчесывает предплечье до алеющих борозд на коже, до капель крови, выступающих едва уловимо, точно с кожей своей стремится содрать с себя весь остаток ночного кошмара. В тот момент зуд сменяется раздражением. Там, где Хэнк касался его в реальности, во сне его касалось нечто презрительное. Коннор двигает руками, ногами – слушаются. Не зацементированы больше, не погружены в воду на глубину нескольких километров, не сковывают сердце в тиски нарастающей паники, не ощущаются во всем теле свинцовой тяжестью. Ноют немного от усталости дикой, но это ничего, поправимо. Хэнк тоже рядом – вроде целый, слава богу, не сильно раненый, – реальность, значит. Черт. Коннор переводит рассеянный взгляд на нож. На вид он чист, но Коннор помнит сопротивление. У Хэнка царапина близ плеча, неглубокая, почти и не видно, однако свежая, лезвию принадлежащая. Коннор не хочет смотреть. И думать, что он Хэнка режет, тоже не хочет. Он не может сказать, в какой момент не выдерживает и, дав слабину, проваливается в сладкое забытье: когда считает звезды на небе, когда задумчиво всматривается в медленный танец пламени у костра или когда встречает первые предрассветные сумерки? Скучные детали многочасовой давности замыливаются накатившей сонливостью. Только сон – это идея плохая. Не с образом зараженного, застывшим перед глазами. Наглядные трупы в академии, картинки и красочные фотографии не передают и десятой доли того, что представляет из себя настоящий бегун – стремительный, быстрый и смертоносный. Без сомнения, кошмар навеян вереницей этих переживаний. Сложно не заметить, что свое первое простое задание – отсидеть ночь и не обосраться, – Коннор с треском проваливает. Наверняка Андерсон замечает это, когда просыпается и вместо дозорного видит шкета сопящего, на полу примостившегося, матерится, бранит глухую округу... да только не будит его отчего-то. Как же постыдно. Коннор внутренне готовится к своей заслуженной порции нравоучений – и за покинутый пост, и за нечаянный порез где-то на коже, – но Хэнк, этот странный, временами совершенно не поддающийся анализу человек, не говорит ни единого слова, лишь справляется о его состоянии скомкано, смущенно, будто ему действительно есть до этого дело, будто они, наконец, налаживают хоть какой-то контакт друг с другом, и кивает Коннору, чтобы тот потихоньку принимался собирать в рюкзак вещи, а сам выходит на улицу – за новым хворостом, вестимо, чтобы разжечь истлевший костер и подогреть залежавшиеся консервы к завтраку. Они не говорят о случившемся. Коннора это устраивает. Он убирает нож. Лишь оставшись наедине с собой он в полной мере осознает, что просыпается не в тихой общажной комнате, а на полу заброшенной недостройки. Получается, события вчерашнего дня происходят по-настоящему. У Коннора получается. Как только мог он помыслить во сне о своем возвращении? Никогда в жизни не любил он родимый город сильнее, чем сегодня, когда тот, наконец, обнажил перед ним свои запретные территории и обуял его опьяняющим чувством свободы! Коннору нужна минута, чтобы полностью этим насытиться, утонуть в своей эйфории, вдохнуть свежий воздух и надышаться им всласть и вдоволь. За стенами. Поверить сложно! По возвращении Хэнк замечает Коннора, сосредоточенно скребущего бритвой свое гладкое личико. — Господи, ты серьезно? — возмущенно хмурясь, Хэнк подходит к костру. — Пацан, расслабь булки, здесь всем плевать, какая у тебя морда. — Простите? — не понимает "пацан", но все же сидит насупившись, очевидно задетый очередным комментарием с упоминанием своей внешности. И почему вообще Хэнк так к этому придирается? Раздражает. Ветки с треском падают в пепелище. Коннор не обращает на звуки никакого внимания, увлеченно натягивая кожу близ подбородка, и косит карие глаза вниз, чтобы уследить за движением руки с лезвием хоть немного. — Говорю, строишь из себя почем зря какого-то, я не знаю... пуделя! Прекращай давай. — Э... пуделя? — Оглох что ли? Коннор задумывается на мгновенье, пытаясь соотнести зрительный образ со словом, звучащим до боли знакомо. Пудель – это собака. Вроде бы даже кудрявая. А дальше? Какая связь? Хэнк меж тем продолжает: — Не пойми меня неправильно, малец, я-то как бы не против, ну, то есть, я даже рад, что имидж сейчас – твоя единственная проблема, дай бог всем такую, но ты ведь не глупый малый, сам знаешь, что она не будет единственной вечно. Может, такие вещи и были важны там когда-то, но здесь это бесполезно в буквальном смысле. А зимой еще и пиздец как холодно, без шуток. На твоем месте, я бы завязывал с этим постепенно. — Но вы не на моем месте. — И то верно. Но, знаешь? Мой тебе совет: ты бы вместо того, чтобы строить из себя расфуфыренное чучело и говорить как придурок: "Прошу простить меня, достопочтенный сударь", — передразнивает его Андерсон на несколько тонов выше, — подумал бы о чем-то, ну, скажем, более насущном. Самому-то не влом голые щеки скрести, м? — Нисколько. Не понимаю, о чем вы, — продолжая приводить себя в порядок, сдержанно отвечает Коннор. — Ой, да ладно, блин, не неси чепухи. Все ты прекрасно понимаешь. Просто кишка тонка ответить, как полагается. Огонь вспыхивает. Слова Хэнка звучат игриво и вызывающе. Одним плавным движением Коннор откладывает бритву в сторону, но за грациозностью этой скрывает упорно подавляемое раздражение. Явственно ощущает он все нарастающую пляску ярости внизу живота, но расчетливая голова вновь берет верх над любыми его эмоциями. И гордая прямая спина Коннора в тот момент, кажется, выпрямляется еще горделивее. — Я вас услышал, — отвечает он подчеркнуто спокойно, чеканит каждое слово с ювелирной выверенностью. — Не понимаю только, чего вы хотите этим добиться. Я не просил вас давать мне советов. — Ну, надо же иногда соответствовать образу ворчливого деда. —Не помню той минуты, в которую вы бы ему не соответствовали. Хэнк хмыкает. — Что ж, спасибо, что замечаешь мои старания. Смотри только, не перегрей мозги от напряга. — Полагаю, вместо того, чтобы искать соринку в чужом глазу, Хэнк, вам бы обратить внимание на бревно собственное. Скажите лучше, как поживает ваша борода? Уже встречали мелких паразитов? — Да вот, знаешь, встречал: смотрю сейчас на одного. Бледный, что лобковая вошь. Он игриво кривит тонкую полосу губ. Щеки Коннора покрывает багрянец – непонятно только, от раздражения кожи или от раздражения самого Коннора. Может быть, от всего сразу. — Touché. — Ладно, если серьезно, — Хэнк берет ветку в руки, — делай, что тебе вздумается. Я не твой папка и не мне объяснять тебе риск заражения крови, не говоря уже про бесполезную трату времени на все это дерьмище. Просто, бога ради, ты бы завязывал с этим официозом, парень. Задолбал меня уже, ну честное слово. Я чувствую себя старее лет на двадцать. Жуть! А ведь из меня и так уже песок сыпется. — Полагаю, в нынешних условиях это огромное достижение. — Ага. Охуенное. Коннор сминает губы, пытаясь спрятать непрошенную улыбку. Потом, немного погодя, роняет осторожное, почти вкрадчивое: — Хэнк, — говорит негромко, — я думаю, вы не старый. На что Хэнк дарит ему кивок, слабый, едва различимый, и, задрав уголок губ кверху, поправляет веткой другие палки в кострище. Вскоре на огне подогревается отвратного вида каша. В целях экономии они делят ее на двоих. Коннор совсем не чувствует вкуса; он задумчиво скребет ложкой жестяную тарелку, мыслями невольно возвращаясь к деталям своего кошмара. И пускай тумана в голове становится только больше, а зрительные образы размываются окончательно, Коннора преследуют ощущения. Сложно сказать, что в тот момент пугает его сильнее: невозможность спастись от надвигающейся опасности, эти жалкие попытки подвигать ногами, образ зараженных, раскрашенный услужливым воображением в зловещие краски, или, может, бесследное исчезновение мистера Андерсона? В страшном явственном сне он бросает его слишком просто... Что будет, если это произойдет и в реальности? У мыслей этих неприятный привкус. Коннор переводит на проводника беглый взгляд, желая убедиться, что тот здесь еще, сидит напротив, жует постную кашу с не менее постным лицом. Здесь, сидит. Замечательно. Нет, Хэнк ни за что его не оставит. Теперь он связан с ним обязательствами, а Андерсон – человек чести. В его личном деле, растянутом чуть ли не до романа толстенного, красной нитью проходит лишь одна прописная истина: пускай характер у него не сахар, он всегда выполняет поставленные ему поручения. Каким бы невыносимым Хэнк ему ни казался, как сильно не выводил бы Коннора из себя, он – лучший из лучших, знаменитый на весь Детройт сержант Андерсон, в перспективе будущий лейтенант полиции. Самый молодой, быть может. Хэнк его не оставит. Ведь мир за стенами незнаком Коннору, и он боится оказаться в нем в одиночестве. — Ну что, не надумал сбежать еще, м? — спрашивает Хэнк внезапно игривым этим, раздражающим, подначивающим тоном, вырывая Коннора из потока своих отвлеченных мыслей о мистере Андерсоне. Сегодня он на удивление разговорчив – кажется даже, что поступок вчерашний, эта легкая, пускай и неловкая демонстрация силы, помогает растопить толстый лед, образовавшийся между ними – или, что вероятнее, между Андерсоном и всем человечеством. Коннор смущенно отводит взгляд, точно пойманный за бесстыдным разглядыванием с поличным, и поправляет упавшую на лоб челку, стараясь смахнуть вместе с ней и свое накопившееся раздражение. Взгляд Хэнка полон странного ожидания, но Коннору чудится, что где-то там, в глубине его синевы или между строк невзначай брошенного предложения, во всей непринужденной фразе этой читается лютое презрение. "Неужели ты слаб настолько, что готов сдаться спустя всего пару-тройку кварталов? Неужели настолько ничтожен?" – гласит ее скрытый подтекст. — Нет, ни в коем случае. Я полон энтузиазма продолжить свое путешествие, — говорит Коннор твердо чистую правду. — Блин, — тянет Хэнк иронично-обескуражено, — я-то надеялся, ты ответишь иначе. Уголок губ Коннора поднимается в надменной улыбке. Нет уж, Андерсону не отделаться от него вот так просто. Он вдруг понимает до кучи, как сильно устает прохлаждаться на одном месте без дела. Ожидание окончания привала кажется Коннору бесконечным: изнутри его распирают нешуточный энтузиазм и энергия, которую всей душою хочется перенаправить в силы для далекого путешествия. Ох, как захватывающе это звучит! Его далекое, далекое путешествие... Вперед, на запад, вслед за заходящим солнцем. Отзавтракав в относительной тишине, путники вновь отправляются в дорогу. Коннор чертовски рад, но и Хэнк для себя на редкость оптимистичен: планирует быть далеко от города уже к исходу этого вечера, о чем воодушевленно сообщает и своему нанимателю. По мере приближения к центру высотность зданий лишь увеличивается. Маленькие трех-четырехэтажные коробки сменяются величественными небоскребами, уходящими ввысь на многие-многие метры. У Коннора кружится голова от одного лишь взгляда на их непомерную высотищу, которая с их приближением, кажется, становится только больше. Да даже птицы летают гораздо ниже! Коннор идет, увлеченный дорогой, а Хэнк – увлеченный Коннором. Он пропускает малого вперед, а сам медленно шагает следом, следит наметанным глазом и за дорогой, и за его сохранностью, чтобы не свернул куда не туда, чтобы всегда на виду оставался. Интересно исподтишка наблюдать за постоянной сменой его поведения. В один миг перед ним восторженный юноша, что лопочет без умолку обо всем на свете, а в другой – серьезный молодой человек. Вот он щебечет об удивительном разнообразии автомобилей, что видит в округе, а вот без тени сомнения пускает пулю в глотку выпрыгнувшего на него из-за угла сталкера. Как он там выразился? По банкам стрелял? Ага, оно видно, конечно... Банки те, очевидно, были какой-то новой, продвинутой модели. Коннор – способный, отрицать это практически невозможно. Хэнк и хотел бы, может, но у него нет привычки в таких вопросах врать себе и уж тем более окружающим. Парень тверд, как сталь, и собран, как ягуар перед нападением. Коннора действительно можно назвать... полезным. А еще внимательным до жути, словно он не человек, а гребаная ходячая камера видеонаблюдения. Почему? Да вот хоть один пример. Плечо Хэнка неприятно саднит от утреннего пореза, когда кожа от жары накопившейся начинает сочиться потом. Хэнк ничего не говорит Коннору об этом, даже не акцентирует внимание на факте царапины – сам виноват, не подумал, что прилизанный шкет может оказаться таким осторожным, не скажешь по нему всего этого, – хотя, может, и стоило бы. Но парня понять можно, вчерашний вечер выдался не из простых даже для самого Андерсона – что уж говорить о сопляке, что ни разу границы не нюхивал? Хэнк хоть и не горел желанием ввязаться во всю эту авантюру, чувствовал теперь за мальца определенную ответственность. Простить можно. Не ругать же его за свою собственную неосмотрительность? Это как-то, ну... слишком. И вот, хоть Хэнк и не говорит об этом недомогании ни единого слова – царапинка ж маленькая, практически незаметная, – на одном из коротких привалов внезапно он обнаруживает на рюкзаке кусок бинта, вымазанный чем-то зеленым. Он переводит взгляд на Коннора, демонстративно медленно упаковывающего в рюкзак разложенные до того вещи, и с приятным удивлением хмыкает себе в бороду. Наблюдения за Коннором продолжаются и тогда, когда на каком-нибудь отрезке по большей части безопасной дороги объявляются зараженные. Разумеется, едва заметив любую угрозу, Хэнк встает между ней и Коннором без раздумий, очень доблестно, так сказать, принимая основной удар на себя, и покладистый – ну, временами покладистый, – парень даже позволяет себя отстранить! Однако это все равно похоже на изощренного вида искусство – наблюдать, поглядывать за ним в этих маленьких неожиданных стычках, и, предвкушая, когда же он, наконец, напортачит, следить, как изменяется его молодое лицо, как плотно смыкаются напряженные губы, как грация движений сменяется их нарочитой твердостью, а сам Коннор, подобно дикому барсу, обходит какого-нибудь зараженного со спины и разбивает хлипкий кирпич о его бестолковую голову. И ни один его мускул не дрогает после этого. Вчерашний Коннор, рассеянный, удивленный, действительно словно в воздухе растворяется. Но вот Коннор, восторженный, впечатлительный, до сих пор возле Андерсона остается. Когда сквозь толщу каменных джунглей на горизонте прорезается худая река, Коннор заглядывается на нее в оба глаза. Его едва удержимое восхищение Хэнка, мягко говоря, удивляет, и он косится на него, как на какого-то умалишенного. — Ты сейчас из штанов выпрыгнешь, честное слово. Заслышав упрек, Коннор смущенно отступает на шаг. — Так заметно? — О да. — О, — только и роняет он растерянно. Губы Коннора по-наивному раскрываются. Его смущение кажется Хэнку забавным. — Я никогда не видел рек так близко. Если честно, я их вообще никогда не видел. — Эм, вживую что ли? — Верно. Простите, стоило уточнить, — он сконфуженно хмурит брови. Хэнк хмыкает себе под нос что-то невнятное. — Блин, Коннор, ты вообще хоть что-нибудь видел? А то тебя послушаешь, так ты живешь с закрытыми глазками. — Я следил за извилистым движением рек на больших картах. По весне я провожал ручьи луж вниз по склонам залитых асфальтом холмов. Видел открытки: заснеженные фьорды на одних разрезала длинная зеркальная полоса, а на других река бурила себе путь сквозь толстые белые льдины. Но я никогда не думал, что даже издалека в действительности реки ощущаются такими большими. Понимаете? В жизни все воспринимается по-другому. — О, хах, это еще что, это ты еще не подошел к самому берегу, малой. Ощущения там совершенно другие, скажу тебе: воздух влажный и пахнет тиной, и земля вся рыхлая. — Верю, — улыбается парень. Хэнк и сам не замечает, как разговоры с Коннором пробуждают в нем позабытое ощущение умиротворения. Сам он уже и не помнит, как радоваться виду речки на горизонте. В груди неприятно чешет. Он откашливается – от разговора и от Коннора в частности, – отшучивается, пробормотав что-то про одержимость Коннора большими размерами, и спешит поскорее пропустить его вперед, чтобы исключить шанс возникновения повторного диалога на пустом месте. Не друзья они, чтобы трепаться попусту. Их путь пролегает в южную от реки сторону. В какой-то момент путники приходят в старый центр Детройта, уничтоженный совместными усилиями человечества и природы. Всего какой-то час – или два, – пути отделяет их от заветной эстакады. Ну, и кое-что немного крупнее. — Что здесь случилось?.. — спрашивает Коннор пораженно, оглядывая огромную пропасть длинной как минимум в пару кварталов, раскинувшуюся прямо у него под ногами. Внутри нее царит своя неповторимая атмосфера: дома, провалившиеся вслед за почвой, пьяно припадают к крутым краям новообразовавшегося карьера, а густые корни устоявших деревьев торчат из его рыхлых стен, оплетенные вездесущим плющом, как лианами. В самом низу – обломки дорог, бетонные плиты от зданий разрушенных, кладбище машин, колонн и кустарники, поросшие мхом, тонкие, небольшие, но без устали пробивающие себе путь сквозь обширные каменные заграждения. И ручей, тонкий, журчащий, как апофеоз этого восхитительного безумия. Падать туда с пяток этажей, если не больше, рассуждает Коннор. Сложно сказать наверняка: едва ли заглянув вниз, он отходит от края на несколько метров, взволнованный этим зрелищем, и судорожно хватается за толстые лямки своего рюкзака, как за что-то единственно ему верное. Что же в итоге произошло с этим местом? — Землетрясение, что же еще, — отвечает Хэнк скучающе. Коннор удивленно склоняет голову. — Ну, то есть, не только оно, конечно. Вначале-то это люди здесь все разбомбили – надеялись остановить отток зараженных, – но хрен там! Не помогло, как видишь. Зато город потрепало знатно. Вот потом уже пришли и землетрясения, и паводки... Никто больше не мог устранить их последствий, так что разрушения просто, ну, наслаивались друг на друга, как бруски из "дженги", пока однажды почва не просела окончательно. Весело, правда? — Землетрясения? Здесь? — удивляется Коннор. — Надо полагать, я проспал каждое. — Ну, пхе, "землетрясения" – это громко сказано... — Хэнк задумчиво чешет бороду. — Так, колебания. Хотя, ладно, было одно большое, году этак в... эм... двадцать третьем? Или втором... Хер его знает, если честно. Блин, ты ж ведь их тоже должен был застать, зачем я тебе вообще что-то рассказываю? — Я не помню ничего раньше середины двадцатых. — Господи. Умеешь же ты опустить человека одной только фразой, — усмехается Андерсон. Коннор непонимающе наклоняет голову. — Ладно, не суть. Факт в том, что теперь эта ебанина, — Хэнк кивает рукой на импровизированный каньон, — растянулась на добрый километр в обе стороны и мешает нам пройти на ту сторону. Ненавижу, блять, здешнюю часть города за такие вот казусы. — Ясно, — задумчиво тянет Коннор, сминая бежевые лямки пальцами. Пропасть видится ему крайне неприятным препятствием, с которым дел он иметь нисколько не желает. — И какой у нас план, мистер Андерсон? — Ну, как какой? Попрем на ту сторону, чего еще делать. — Очевидно, но... как? — Жопой, блин, об косяк. Не знаю я. Думаю. Хэнк огибает округу анализирующим взглядом. Провалившаяся земля стелется в обе стороны на многие метры вперед да так, что конца-края не видно – разве что там, где каньон граничит с рекой, образуется маленький узенький водопадик. Внимание мужчины сразу же привлекают два небоскреба неподалеку. Один из них, тот, что находится на этой стороне, опасно накреняется к земле, припадает верхними этажами к стене второго, расположившегося по другую часть пропасти, как на рычаг, его поддерживающий. Сложно сказать с такого расстояния, но стык двух домов кажется Хэнку искусственно уплотненным. Неплохая альтернатива, чтобы не тратить лишние полчаса на поиски пешего перехода, и своеобразная обзорная точка отличная. Скомандовав следовать за собой, Хэнк задумчиво направляется в сторону покосившегося небоскреба – решение это похоже на лотерею. Воздух ближе к нему приобретает слабый запах машинного топлива. Хороший знак и в то же время не очень. Дырявые двери высотного здания едва ли не нараспашку открыты. — Хэнк, вы куда? — недоуменно спрашивает Коннор, когда замечает, как Хэнк почти заходит внутрь небоскреба. Сам он останавливается на пороге, поросшем зеленью, и дальше идти наотрез отказывается. — Разве мы не должны искать обходной путь или... — Нашли, — лаконично перебивает его Андерсон и ударяет ладонью по облупленной створке. Коннор неуверенно косится на однотонное высотное здание. — Здесь? — Да, здесь, — невозмутимо повторяет Хэнк с таким выражением лица, будто разговаривает сейчас с законченным идиотом. — Слушай. Скорее всего где-то тут бродят чувачки из "Иерихона". Помнишь этих ребят? Ага, вижу, что помнишь. Я даже сейчас чувствую едкий запах бензина. А раз они тут бродят, то и проход на другую сторону тоже должен быть где-то рядом. Улавливаешь, к чему я клоню? Машины машинами, но везде на них не проедешь. Я почти уверен, что он находится между стыком этих красавцев. Если нет, что ж, — Хэнк поджимает губы в улыбке, — просто перепрыгнем, — и скрывается в холле. — Переп... Хэнк! Я оценил ваше чувство юмора, но, может, нам поискать другой вариант? Это неоптимально: с точки зрения вероятности, шанс успешного перехода через каньон будет выше, если мы совершим его по земле, а не по... воздуху. — Прости, малой, не слышу тебя с улицы! Коннор недовольно цокает, поправляет рюкзак на плечах и решительно заходит в здание, лицом совершенно хмурый. Сон неприятно наслаивается на реальность. Исчезновение Хэнка из виду тревожит юное сердце. Нет, Андерсону не ускользнуть от него еще раз. Хэнк ожидает его около длинного стола, выгнутого дугой, и накручивает на палец пыльный черный провод от ручки. Внутреннее убранство небоскреба имеет небольшой крен на запад, а все облупленные стены зарастают зеленой плесенью. Ее запах щекочет Коннору ноздри. Лучи солнца хаотично пробираются в глубину полутемного помещения сквозь окна и разбитую стену и огибают высокие толстые колонны – подпорки для балкона второго этажа, плющом обвитые. Весь пол завален обломками камня и мебели, устлан мхом и грязью. — Хэнк, при всем уважении, нам стоит повернуть, — чеканит юноша, настороженно оглядывая разрушенный холл в два этажа размахом. — Рано или поздно обрыв закончится, если мы пойдем вдоль его линии. Другие способы передвижения я считаю попросту небезопасными. — Коннор, солнышко, — осаждает его Хэнк сатирически, — давай-ка начистоту: кто из нас двоих опытный проводник, м? — губы Коннора раскрываются. Он готовится дать вразумительный ответ, но Хэнк его перебивает: — То-то же. К твоему сведению, сейчас в мире все небезопасно. Путь, который предлагаешь ты, слишком долгий, а здесь мы сможем пройти напрямик. Для того, кто – как ты там сказал? – "без раздумий доверяет мне свою безопасность", да, ты слишком много думаешь, не находишь? И потом, этот небоскреб стоит так уже с десяток лет, я на пятьдесят семь процентов уверен, что наверху есть проход или его подобие, — Коннор не выглядит впечатленным. Тогда Хэнк добавляет: — На шестьдесят девять. На семьдесят восемь? Слушай, я могу торговаться с тобой до рассвета. Коннор закусывает губу. Речи Хэнка всегда звучат уверенно, но бессознательной части молодого человека этого все равно недостаточно. — Хэнк, доверие не исключает критической мысли. Просто я не думаю, что... — Девяносто два, Коннор. Мое последнее слово. Если, конечно, у тебя нет по-настоящему весомых на то возражений. Взгляд у Хэнка выжидающий, анализирующий, но Коннору чудится, словно еще и оценивающий. Словно Андерсон ждет его очередного ответа, нового протеста, чтобы убедиться окончательно – Коннор трус, не готов еще следовать за ним и в огонь, и в воду, – чтобы поглядеть потом презрительно, разочарованно, кивнуть головой, говоря как бы: "так я и думал, ребячество это простое". Коннор опускает глаза и отрицательно мотает головой. К черту. Если Хэнку хочется пройти здесь, он пройдет. Не в характере Коннора пасовать перед трудностями. Возможно, Хэнк прав, и они действительно без проблем переберутся на ту сторону. Хотелось бы на это надеяться. Лицо Коннора принимает отрешенное выражение, и он уходит вперед, туда, где видит что-то, похожее на дверь, ведущую к лестничной клетке. Оттолкнувшись от стойки регистрации, Хэнк пускается следом и в ту же минуту нагоняет попутчика. Лифт, к сожалению, без электричества работать отказывается – да и, будем честны, сгнивает весь механизм за двадцать с лишним лет простоя, – приходится подниматься по старинке. Этаже на девятом Хэнк уже ощущает отдышку. С каждым новым пролетом крен здания только увеличивается. Коннор вцепляется в перила мертвой хваткой, ползет медленно, подтягивается наверх, потому что наклон делает лестницы крутыми. На одном из этажей подниматься становится настолько проблематично, что оба они решают свернуть в коридор с офисными помещениями. Весь этаж стоит ребром и, кажется, совершенно не в курсе, в какой из плоскостей находится его законное место. Коннора вжимает в стену. Он отталкивается от нее руками – помогает себе продвигаться вперед таким образом. Ощущение пространства медленно покидает обоих. Приходится перескакивать дверные проемы, чтобы не провалиться. На поворотах пол становится скользким и тянет путников вниз, точно с горки, заваленной, правда, съехавшей мебелью и остатками былых разрушений. Хэнк ведет Коннора на другой конец здания, надеясь, что подниматься еще выше им все же не надо – подъем такой превращается в настоящее скалолазание. К счастью, сквозь треснутые панорамные окна в самом центре здания проложен своеобразный мост из трех стальных профилей, связанных вместе в один огромный блок для большего удобства. Интуиция Хэнка умница – "Иерихон" здесь бывает. Возможно, есть и сейчас где-то неподалеку, поэтому надо быть осторожными. Одним легким скачком Хэнк скатывается вниз, упирается ногами прямо в узкую стену промеж выбитых панорамных окон и того, что от них остается, и оборачивается в сторону небесного перехода. Сделать шаг к нему по идее несложно – глубокая пропасть между ним и стеной в ширину не особо большая. Только попутчика долго нет отчего-то. Хэнк разворачивается обратно и, вместо скатывающегося вниз Коннора, видит мальца, прижавшегося к повороту, у которого они разминулись, застывшего, точно дурацкая статуя. — Ну, ты чего там застрял? — кидает Хэнк раздраженно. — Съезжай давай, тут места обоим хватит. Но Коннор сжимает угол стены побледневшими пальцами. Взгляд его кофейных глаз прикован к двум синим безднам, расположившимся по обе стороны от мистера Андерсона, глубоким, манящим. В беспамятстве он противится их зову и чувствует, что ноги его только больше деревенеют. — Коннор? Ты там оглох, что ли? Спускайся сюда, это безопасно! Не ссы, я тебя поймаю. Окрикнув его, Андерсон приглашающе разводит руки в стороны. Жест этот предполагается как несерьезный, но Коннор, впрочем, все равно его игнорирует, не глядит даже. Он не двигается, лишь бубнит что-то неразборчивое, а когда Хэнк раздраженно просит повторить все, что ему промямлили, говорит уже отчетливее: — Я не могу, — и упирается горячим лбом в серую стену. — Да почему, блин? Что случилось-то? Коннор все не отвечает, но Хэнку и без слов становится очевидна суть их небольшой заминки. Неужели, парень стремается высоты, да еще и стремается настолько сильно? Хэнк этого не понимает. Зачем тогда только полез сюда? Мог бы сразу все рассказать. Глупый, глупый ребенок... Надо что-нибудь сделать. — Коннор, — начинает Хэнк как можно мягче, придавая своему голосу теплые нотки, чтобы не вспугнуть растерянного мальчишку, хоть в мыслях у него и клубится пара ласковых. Он решает отложить их на потом, все-таки пожурить пацана за партизанство он всегда успеет. — Это ж просто жалкая горочка, верно? Все в порядке. Ты можешь съехать и надрать ей задницу, — Коннор не реагирует. Хэнк поджимает губы. — Твою мать, Коннор, я никогда не дам тебе упасть, слышишь? Я обещаю. Давай, скинь сюда свою сумку, если хочешь проверить. Неохотно Коннор стягивает с плеч рюкзак и отправляет его в полет вниз по этажу. Тот немного отклоняется влево, но Хэнк все равно ловко подхватывает его под лямки и кладет к своим ногам, чтобы не мешался. — Видишь? — говорит: — Ничего страшного. Теперь твоя очередь. Доверие, помнишь? Коннор прикрывает глаза. Как бы то ни было, он действительно слепо доверяет мистеру Андерсону. Сложно объяснить, почему именно... Хватает одного взгляда: вначале на его досье, а потом и на него тоже. Юноша делает глубокий вдох, выравнивает дыхание – насколько позволяют душевные силы... – и шагает вперед, навстречу неизбежному. Руками и ногами он сам собой судорожно упирается в скользкий пол, пытаясь замедлить свое падение, но ничего не выходит. Коннор жмурится, оглушенный собственным сердцебиением, и приходит в себя лишь в крепких объятиях мистера Андерсона, примостившись щекой к его широкому плечу. Всем телом Хэнк чувствует, как парнишку пробивает мелкая дрожь. Мужчина отстраняет его от себя, заглядывает в бледное, как мел, лицо, желая высказать что-то нелестное по поводу его дебильных поступков, но слова эти сами собой застревают в горле, когда он видит Коннора таким увядшим. — Вот и все, — говорит Хэнк вместо этого и треплет парня по плечу ободряюще, — больше выпендривался, честное слово. Хэнк перешагивает на шаткий мост и подает Коннору руку. Коннор хватает валяющийся рюкзак за лямки и, волоча его за собой, неохотно шагает следом. На мосту им открывается вид на весь город: на вьющуюся бесконечной змеей реку, на россыпь домов под ногами и на обрушенные эстакады, эти завязанные в витиеватые узлы дороги. Даже Канаду видно! Коннор глядит на это волей-неволей, пытается отвести взгляд, но всякий раз, точно загипнотизированный, возвращает его под ноги, туда, где необъятная пропасть раскрывает ему свою пасть и манит провалиться в нее приглашающе. В ушах шумит прохладный ветер. У Коннора кружится голова. Хэнк идет первым. Он, расставив в стороны руки, осторожно ступает на толстые строительные профили, проверяет их на шаткость ногами. И всякий раз он делает вынужденную остановку, оборачивается на Коннора, пристывшего к оконной раме, точно влипшая в ловушку муха, тянет его за руку, расшевелить старается. А у Коннора в глазах волны, и горизонт уплывает куда-то в сторону. Он чувствует в ногах жуткую слабость и едва ли ими перебирает. Голос Хэнка немного вырывает его из морока головокружения: — Не смотри вниз, Коннор. Смотри на меня. Смотри на меня, ладно? Юноша подчиняется, пытается сфокусировать взгляд на копне седых волос, что треплет шумящий ветер, на сосредоточенных глазах цвета небесной лазури, смотрящих то на него, то себе под ноги. Он пытается раствориться в них, в этом образе, но получается слабо, и даже проводник перед его взором вскоре начинает плыть и размываться. Коннор делает неловкий шаг и, шатаясь от головокружения, оступается. Юноша плашмя приземляется на живот. Сердце у обоих уходит в пятки. Хэнк вздрагивает и опускается на колени следом, выбрасывает вперед руки, готовый поймать его, если тот сорвется окончательно. Что-то стремительно падает в бездну – это рюкзак, что Коннор волочит за собой все это время. — Черт возьми, ты там живой? — спрашивает Хэнк обеспокоенно. — Порядок, — шипит Коннор сквозь зубы. Не считая испуга, он чувствует лишь боль в подбородке от внезапного поцелуя со сталью и раздражение на лодыжке. Возможно, когда он оступается, он немного сдирает себе кожу. — Моя сумка... — В жопу сумку, — констатирует Хэнк, и хватает Коннора за плечи в попытках поднять на ноги. Но Коннор вдруг отмахивается от его рук, садится в вертикальное положение и сжимает пальцами профили что есть мочи. — Нет! Нам нужно вернуться за ней. — Тебе тут что, совсем мозги продуло?! — Хэнк, шкатулка была в том рюкзаке. Мы не можем его оставить. — Твою-то мать, Коннор! — шипит Хэнк сокрушенно. — Когда я выбирал этот путь, я хотел, чтобы мы сократили дорогу и прошли напрямик, а не шатались кругами! А теперь ты предлагаешь мне спуститься вниз и искать вход в эту выгребную яму, чтобы что? Вернуться за какой-то гребаной сумкой? — В этой гребаной сумке и был весь смысл! — взрывается Коннор. На мгновение на высоте воцаряется напряженная пауза, долгая, нарушаемая лишь свистом прохладного ветра. — Делайте, что хотите, я спущусь за ней. Какой же невозможный этот мальчишка! Особенно когда нервный, на взводе. Он что, не мог натянуть сраный рюкзак на плечи? Подавляя рык раздражения, Хэнк переходит на ту сторону. Коннор с медлительностью улитки, так и не поднявшись выше собственных коленок, переползает следом. Вскоре оба они спускаются на землю. По мере убывания этажей движения Коннора только крепнут, и он сам, кажется, готов расцеловать заросший травами асфальт, как только ступает на него твердой ногою. Бледно-зеленое лицо его вновь обретает краску, и багрянец жизни трогает идеально гладкие щеки. Первым делом он переводит взгляд на злополучный небесный мост, и в беглых мыслях задумчиво прикидывает возможную траекторию падения его драгоценной сумки. Быть может она даже не проваливается в пропасть? Может, просто отлетает куда-то сюда, в удобное и безопасное место?.. Нет. В округе нет совершенно ничего примечательного. Тогда Коннор с опасением подходит к самому краю и, припав на колени для большей устойчивости, разглядывает крутой спуск, обрыв почти вертикальный, давит раздраженное цоканье и тошноту в горле. Должен же быть способ быстро туда спуститься! Найти бы веревку да повязать ее к какой-нибудь арматуре, или, может, соорудить лестницу из подручных материалов: плюща да веток. Еще лучше – разделиться, пойти каждому в свою сторону и найти у обрыва хотя бы одно уязвимое место. Перелезть, скажем, на крышу одного из многочисленных скатившихся строений или... — Коннор, это бесполезно, — говорит Хэнк, возникший у него за спиною. — Здесь нам ее не найти. — Нам бы вообще не пришлось ее искать, если бы вы хоть раз ко мне прислушались, — огрызается на него Коннор. Хэнк хмурится. — О, так значит, я у нас теперь виноват, так что ли? А про свою рукожопость и глупость ты уже подзабыть успел? Или признаться на той стороне, что тебя на высоте кружит, религия не позволяла? Коннор встает, точно весь на иголках, и резко разворачивается в его сторону, врываясь в личное пространство Андерсона как в свое собственное. Места между ними практически не остается. Раздражение, что копится в нем весь день, с легкой подачи сильного стресса находит выход в неожиданном всплеске агрессии. — А вы бы меня послушали? — шипит Коннор. Бледные пальцы грубо толкают Хэнка в грудь. — Я пытался. Два раза. Хэнк остается невозмутимым, хоть и раздувает ноздри опасно и гневно. — Открою тебе маленький секрет, шкет, только между нами, девочками: между "мне не нравится" и "у меня голову сносит нахуй" существует огромная, блять, разница! Да любой адекватный человек сказал бы об этом тут же. — А вы только и ждете чего-то подобного, — хмурится юноша. Грудь, полная воздуха, выкатывается колесом, упирается в напряженную грудь мистера Андерсона. — "Когда же Коннор оступится, чтобы отослать его обратно"? "Какой он избалованный, упрямый и бесполезный, и узнавать его получше, чтобы понять это, совсем необязательно"! Я не идиот, мистер Андерсон. Думаете, я не вижу, как вы на меня смотрите? Не слышу, как называете? Да ничего из этого не случилось бы, если бы вы хоть на секунду перестали видеть во мне просто глупого и беспомощного мальчишку! — А ты и есть глупый и беспомощный. И поступками своими постоянно это доказываешь. Только глупец бравирует своей храбростью, чтобы потом так феерически обосраться. Коннор сверлит его неморгающим взглядом какое-то время и, не сказав ни слова больше, просто уходит. — Ну, и куда ты теперь собрался? — Вниз. Хэнк давит тяжелый вздох. Около получаса уходит на то, чтобы найти место, в котором спуск становится более пологим, и еще столько же, чтобы вернуться к двум небоскребам на границе пропасти. Коннор не отрывает глаз от земли под ногами. Далеко-далеко впереди струится тоненький водопад. Хэнк идет на его звук настороженно, беспрестанно оглядывая скатившиеся в каньон здания – засесть в них может все, что угодно. Коннор заглядывает под каждый куст и каждый камень, носится от одной стенки каньона к следующей, в суматохе своей и вовсе не замечая ничего более. Возможно именно поэтому он не замечает и группу людей, устроившуюся чуть поодаль. Зато ее замечает Хэнк. Он тут же хватает парня за плечо и оттаскивает за обвалившуюся кирпичную стену, прикладывает к своим устам палец и молча кивает в сторону незнакомцев. "Иерихон", определенно. Интересно, чего там творится? Коннор желает подойти ближе. Он осторожно выходит из укрытия – вырывается из-под тяжелой руки, безуспешно остановить его пытающейся, – и прокрадывается на пару метров вперед. Точно охотник, он подбирается к ним на согнутых ногах и, стараясь не издать ни единого звука, скрывается за бесформенными каменными обломками да проржавевшими автомобилями. Звон падающей воды заглушает шелест травы под его ботинками. Ловкой поступью Коннор подбирается ближе, настолько, что может различить отдельные слова говорящих: что-то про улов и неожиданное место. Выглянув из-за перевернутого минивэна, он замечает двоих человек, склонившихся над чем-то у самой земли. Когда он выглядывает еще больше, то замечает, что это что-то – его рюкзак. Отлично! Этого теперь не хватало. По крайней мере, сумка здесь, а это уже что-то. Выглядит целой. Коннор сжимает пистолет. Не хотелось бы применять его по назначению. Может, удастся с ними договориться? Коннор хороший переговорщик. Он оглядывается на Хэнка. Тот все еще пребывает на прежнем месте и красноречиво кидает на Коннора испепеляющие взгляды – возвращайся, мол, пока не убили, а то я сам тебя грохну. Коннор сжимает руки в кулак возле плеч, изображая тем самым рюкзак и его лямки, и кивает в сторону "Иерихонцев". Хэнк переводит на них взгляд и хмурится еще сильнее. Ему заранее не нравится все, что может придти в глупую головушку Коннора. Может, нрав Хэнка и называют горячим, но у Коннора он не менее обжигающий, а может даже, куда более разрушительный. Хэнк это буквально кожей чувствует. И видит, он ведь не слепой все-таки. Тем более Коннор сейчас лишь взглядом своим готов метать молнии, мало ли что учудит этот ненормальный? Он жестами подзывает тупицу к себе, но Коннор, этот наглый идиот, что вечно желает, чтобы все было, как он захочет, демонстративно от него отворачивается и приподнимается на ногах, готовый сорваться к незнакомцам в любую секунду. Коннор оценивающе оглядывает противников: расслабленные мужчина и женщина средних лет, у одного на спине висит охотничье ружье, у другой – винтовка. Судя по всему, принадлежат одной группировке. Что он о ней знает? Немногое. Что-то почерпнуто от знакомых, что-то прочитано в отчетах о вооруженных стычках, что-то мельком подслушано из донесений. Коннор задумывается на мгновение – возможно, в его памяти есть что-то, что может помочь ситуации. Интересно, кто из них двоих пойдет на диалог охотнее? Парень с ружьем выглядит грозно, но и девушка не лишена особой воинственности. Впрочем, оружие за ее спиной говорит гораздо больше, чем ее строгая стойка или суровый профиль: она не будет тратить драгоценный дальнобойный патрон, чтобы прострелить Коннору голову в ближнем сражении. Мужчина наставит на него ружье, без сомнений. Что можно сказать ему? Правду? Блеф? Пригрозить? Успех переговоров в этом случае может быть поставлен под сомнение: двое против одного – не лучшая раскладка. С другой стороны, язык силы – самый действенный. Можно, впрочем, и вовсе не заморачиваться, пустить им пулю в затылок и забрать то, что принадлежит по праву – все по заветам мистера Андерсона, – но Коннору не хочется. Они ведь ни в чем не виноваты, да и патроны на них спускать жалко. Только в самом крайнем случае. Варианты развития событий кружатся у него перед глазами в беспокойном танце. Солдаты "Иерихона" уже практически раскрывают рюкзак. Пальцы мужчины замирают на молнии, когда за спиной у него разносится щелчок взводимого курка пистолета. — Руки прочь от сумки. Незнакомцы резко оборачиваются на шум и без раздумий вынимают свои пушки. Хэнк впечатывает ладонь себе в лицо. Уверенный взгляд Коннора прикован к мужчине с охотничьим ружьем. На женщину он даже не смотрит. Ни одна из сторон до сих пор не стреляет, а это знак хороший, можно даже сказать, удивительный. — Кто ты? — спрашивает мужчина вместо этого, упирая в плечо приклад из фанеры. Разговорчивость незнакомца, похоже, сильно его удивляет. — Ее хозяин, — Коннор кивает пистолетом в сторону сумки. — Ох, ну раз так, то конечно, — хмыкает мужчина. Стреляет. Патрон предупреждающе расшибает землю у Коннора под ногами, но сам юноша едва ли ведет бровью. — Проваливай, щенок, потому что в следующий раз я выстрелю чуточку выше. Устрашение. Ожидаемо. В рукавах у Коннора тоже припасено кое-что интересное. Строки отчетов стремительной лентой пробегают перед карими глазами. — Я не стану просить дважды. Очевидно, сопротивлению, rA9, нужны люди. Будет неловко, если оно лишится парочки перспективных участников. Заслышав знакомый код, оба "Иерихонца" бегло переглядываются. Коннор улыбается правым уголком губ. Мужчина продолжает: — Твоя дерзость меня забавляет. Я тебя раньше не видел. Ты из-за стен? Или из Огайо? — Сумку. Мужчина усмехается. — Джилл, — заслышав свое имя, девушка нагибается к сумке. Прежде чем, она успевает подняться, в каньоне раздается выстрел из револьвера. Девушка падает замертво. Выбранившись, мужчина стреляет в Коннора, но оба в ту же секунду отскакивают в сторону. Коннор вытягивает руки – "Иерихонец" находится у него под прицелом. Коннор едва успевает выстрелить, но подбежавший Хэнк хватает его за воротник и оттаскивает к минивену. — О чем ты только думал, дебил?! — шипит на него Андерсон. Чужой патрон разбивается о корпус автомобиля. — Мы бы решили все мирно, если бы не вы. — Да черта с два! Если бы не я, ты бы сейчас кормил червей своим смазливым личиком. Ноздри Коннора по-гневному раздуваются. Это становится для него последней каплей. — Может хватит уже приплетать ко всему мою внешность? Хэнк закатывает глаза. — Коннор, блядский боже, какая, к черту, внешность? Давай-ка не здесь, лады? Если ты не заметил, сейчас для этого не самое подходящее время! Коннор сжимает рукоятку пистолета до побелевших костяшек. Гнев клокочет внутри него и концентрируется в сжатой ладошке. Выпрыгнув из укрытия, он без промедления простреливает "Иерихонцу" грудину. — Полагаю, теперь время подходящее? Хэнк, не на шутку пораженный этой холодной яростью, выбирается из укрытия следом. — Да что с тобой такое, черт возьми?.. Долбанутый. — Что со мной? — Коннор давит истерическую усмешку. Вопрос, похоже, не в самом хорошем смысле его забавляет. — Знаете, что? Надоело. Всю мою жизнь люди судят меня по... этому! — Коннор показывает рукой с пистолетом на свое тело. — Они видят во мне лишь красивую оболочку. Ничего больше! Я думал... я надеялся, вы будете исключением, — рассеянный взгляд наполняется холодом. — Я ошибся. Вы такой же, как и другие. Презрительно зовете меня мальчишкой, в то время как я уже давно перерос это прозвище, не принимаете мое мнение во внимание и относитесь точно так же, как... как к беспомощному! Я не виноват, что выгляжу так, как выгляжу. Это не отменяет моих способностей. Я не "барышня в беде". Почему вы не можете просто поверить мне, что я справлюсь с чем-то и без вашей навязчивой помощи? Я знаю, что делаю, Хэнк. Я могу отвечать за свои действия. Я почти вернул себе сумку обратно! Глаза Хэнка сужаются до двух голубых щелочек. — Слушай, да плевать мне на то, как ты выглядишь, мне не плевать на то, что ты делаешь. Что ты тут, блять, устроил? Ты забыл, о чем я говорил тебе вчера вечером? Здесь убиваешь либо ты, либо тебя. Это за стенами можно трепать языком сколько влезет, но здесь люди понимают только язык насилия. Тебе очень повезло, что в тебя не пустили пулю сразу же после того, как ты так тупо выдал себя и раскрыл свой блядский рот для бесполезных любезностей. — Они бы не пустили. Я оценил все шансы, проанализировал их поведение и образы. — Уж тебе ли не знать, как внешность бывает обманчива, — желчно поддевает его Андерсон. Коннор осекается, ощущая в груди резкую нехватку кислорода. — Никто бы тебя не послушал. Здесь никто никогда тебя не послушает. — Я вам не верю. — Твое право, только потом не жалуйся, когда будешь отскребать свои мозги со стенки. Я, блять, тебе поражаюсь, пацан. Ты как будто жил в мире розовых поней все это время. Здесь дружба – не чудо, это верный шаг к смерти! И если ты не можешь осознать этого своими крохотными куриными мозгами, зацикленными на какой-то ебучей внешности, то нам действительно лучше развернуться назад прямо сейчас, пока есть возможность. Я отведу тебя обратно с превеликим удовольствием. Коннор перестает дышать. Подстреленный мужчина воет от боли, скрюченными пальцами цепляясь за свою кровоточащую рану. У Коннора в груди клокочет что-то неистовое. Он сжимает зубы до боли в челюсти и, глядя Хэнку прямо в хмурые голубые глаза, безжалостно стреляет в "Иерихонца" еще раз. Тот, всхлипнув, наконец затихает. Хэнк вздрагивает. — Хорошая попытка, мистер Андерсон, — тихо говорит Коннор после долгой паузы, но угрожающий шепот этот кажется Хэнку громче стучащего набата. Ледяной голос юноши успокаивается, но становится оттого еще более безжизненным и отрешенным. — Вижу, вы только этого и ждете. Но я не отступлю, чтобы вы знали. И без вас найду дорогу, если потребуется. Коннор демонстративно разворачивается на пятках, шагает прямо к своей сумке и, подцепив ее бледными пальцами, рывком натягивает на плечи. Решительными шагами направляется он прочь, показывая всем своим видом, что отступать никак не намерен. Поборов неприятные ощущения, Хэнк скрещивает на груди руки и провожает спину обнаглевшего шкета саркастично-насмешливым взглядом. — Не туда прешь, малой. Нам надо в другую сторону.