Полгода полярной ночи

Два дня бредут они вдоль реки, огибая ее причудливые изгибы, пока на третий не сворачивают к звериной тропе, сокрытой от любопытных глаз меж густых лиственных зарослей. К исходу четвертого дня деревья худеют, реже становятся, пока в какой-то момент не исчезают полностью. Примерно тогда, еще в небольшом подлеске, на пыльной от запустения и ветров обочине объявляются вдруг – по словам Хэнка, – маленькие следы мигрирующих групп зараженных. Трупная вонь, неприглядные останки мелких животных и суетливые отпечатки ног проступают на припорошенном сухой грязью асфальте. Несмотря на явственно тревожный характер открытия, Коннор находит его достаточно занимательным. Неуловимый жест бровями, неестественный блеск в глазах цвета кофейных зерен – все выдает в Конноре его восторженную заинтригованность. Так загорается человек увлеченный, столкнувшийся с чем-то иным, еще неизведанным, так наивная, неопытная душа в одиночку пытается познать все секреты распахнувшейся перед ней жизни. Бездумно бросает она ресурсы на решение очередной головоломки, подкинутой ей, будто косточка. В самой позе Коннора, в губе, вдохновенно прикушенной, читается это чаяние – со смаком, с упоением в загадку зарыться и не вылезать из нее, пока раздразненный мозг не предоставит результат своего кропотливого синтеза. Ведь действительно, это удивительная и волнующая воображение вещь, думает Коннор с живостью – наткнуться на пока незримую орду инфицированных, да еще и не в городе, не в пригороде, а в подобного рода глуши! В необъятном лесу, посреди налитого тенью пространства, где лишь сизый асфальт, точно нить Ариадны, пролегает от одного конца горизонта к другому, где нет ничего, кроме однотипных деревьев, и дикое зверье шуршит листвою в пышных невысоких кустарниках. Удивительная же вещь, удивительная примерно настолько же, насколько пугающая. Откуда бы взяться тут всем этим монстрам, если поразить нового носителя в безлюдной пустоши практически невозможно? Не могут неряшливые следы такие принадлежать безмозглым рабам кордицепса. Контрабандистам, патрульным, рейдерам – куда более вероятно, но уж точно не зараженным. Коннор даже озвучивает проводнику свое отравленное ядом скепсиса предположение и замирает, прикусывая губу в трепетном ожидании чужого внимания. Все внутри него горит, полыхает, желая услышать авторитетный ответ мистера Андерсона. Но привычно холодный к его энтузиазму Хэнк лишь осаждает его пыл очередным ироничным уколом: отвечает буднично, что он-то уверен в собственных словах точно, что дело это не новое, что орды таких бегунов, щелкунов и сталкеров частенько, особенно к холодам ближе, по каким-то неведомым ему причинам мигрируют в некие злачные места Америки, причем мигрируют толпами – порой двумя или тремя десятками, – и все по схожим, по растянутым на множество миль маршрутам. Житейские рассказы – а Коннор убежден, что Хэнк черпает их из собственных приключений, – пробуждают в юноше живой интерес. Невольно окунается он в былое: вспоминает академические лекции на тему природы кордицепсной церебральной инфекции. Лекции те вел какой-то хмурый и старый дядька, жизни определенно хлебнувший. Помнится еще, он частенько стремался неожиданных звуков и наказывал шутников ударами тонких прутьев, от чего еще неделю болезненно тянуло всю спину... Он, кажется, и правда вещал с серьезностью, что грибок заставляет носителей делать подобные вещи – бродить то есть, например, в поисках пыльных подвалов, искать узкие лазы и подпирать собою старые двери в ожидании их открытия, – словом, делать все для того, чтобы распылением спор своих охватить как можно большую территорию. Но почему всегда одинаковую? Непонятно. Может, особенности климатических условий такие... черт его знает. Все же раньше эта напасть поражала одних только насекомых, и жертва болезни шла медленно догнивать возле своего гнездовья – разумеется для того, чтобы заразить потом как можно большее количество особей. Возможно, этот вид грибов работает по тем же самым паттернам. Грязный отпечаток смерти тянется за ордой вдоль автомобильной трассы. С хмурым беспокойством оглядывает Хэнк то полуобглоданные останки животных, то сам след – хаотичные отпечатки босых ног или изношенных ботинок и короткие борозды от их недавних шаркающих движений. У подножия деревьев и Коннор замечает распотрошенный труп лисицы, достаточно целый, если не считать вывернутые наружу кишки, иссохший на солнце желудок и стаю черных мясных мушек, беззаботно пирующую над гниющей падалью. — След свежий, — сообщает он Андерсону задумчиво и от лисы отворачивается. — Полагаю, мы подошли к орде вплотную. Этот факт заставляет путников понервничать и провести следующую ночь в тревожном напряжении, несмотря на то, что толпы полуживых тварей, которых всячески опасаться стоит, сейчас находятся многим дальше. С присущим ему пессимизмом, в свою первую половину вахты Хэнк долго расхаживает вдоль оврага близ лагеря и по состоянию земли под ногами пытается определить степень рыскающей неподалеку опасности. Земля плотная и целая, трава не притоптанная, не увядшая, но тревога не успокаивается и сдавливает шею своими ледяными ручищами. Никакой угрозы на вид область в себе не несет: покатые склоны оврага надежно прячут костер от любопытных глаз кого бы то ни было, а отсутствие луны на небосводе мешает разглядеть струю дыма, вьющуюся ввысь прямо из сердца пламени. Но даже это знание утешает Андерсона недостаточно. Остаток утра Хэнк просто ворочается перед огнем, не вполне уверенный в безопасности надоедливого мальчишки и правильности собственных соображений. Но и вторая половина вахты меж тем проходит спокойно. Лишь ветер шелестит луговыми травами и гнет к земле желтоватую мать-и-мачеху. Совершив свои извечные утренние ритуалы, Коннор встает с насиженного за ночь места, касается чужого предплечья и с твердым намерением продолжать путешествие будит совершенно не отдохнувшего за несколько часов беспокойного сна мистера Андерсона. Вещи снова оказываются в рюкзаке, а маленький остывший уголек рисует на помятой карте новую зигзагообразную отметину. Перед уходом мужчины решают доесть крохотные остатки вчерашнего рябчика, но все равно не чувствуют себя дополна насытившимися. Коннор устраивается на зеленом ковре чуть поодаль от костра и медленно пережевывает безвкусное птичье мясо. Оно нежное и немного жирное, но молодой человек все равно не испытывает от него удовольствия – в последнее время у него так практически с любой пищей. Быть может, то сказывается на нем стресс от долгих походов, а, может, он просто не может привыкнуть к новому бесприправному рациону – одно из двух. Он перекатывает мясо на языке, смаковать пытается, но только больше чувствует, как голод скручивает живот в тугой тянущий узел. За время вынужденной экономии Коннор даже теряет пару-тройку кило. Казалось бы, куда больше? Но в такие моменты особенно отчетливо его пробирает тоска по родным теплицам на крыше, по вкусу вареной кукурузы и вязкому томатному супу с приправами. Ох, приправы... Как же хочется опять ощутить во рту горечь зеленого лука, сладость чая с малиной или пожевать хотя бы краюшку чесночного хлеба! Почувствует ли он теперь эти вкусы когда-нибудь?.. В ностальгической задумчивости он раскручивает в руках подкоптившуюся на костре веточку, кое-как обнаруженную в этом безжизненном поле, оглаживает ее рассеянно, проводит пальцами по запекшейся от огня коре и налипшему на нее мясу – что при всем желании не отгрызть теперь до конца века, – и поглядывает украдкой то на размеренный танец пламени в кострище, то на широкий мшистый холм, где в неведомую бесконечность вьется черная полоса дороги. Мысли его устремляются вслед за ней – назад, вперед... а есть ли принципиальная разница? – и Коннор, сам того не замечая, вновь поддается странному навязчивому унынию. Оно посещает его изредка и всякий раз терзает, изъедает душу, заставляя ее разрываться между пресловутыми обязательствами и своими эгоистичными желаниями. Этот путь и эта затея... стоят ли они того, чтобы оставлять позади все, что ему знакомо и дорого? Заплутавший взгляд скользит на фигуру мистера Андерсона – мужчины, чьей смелостью взглядов Коннор без лукавства восхищается, – и молодой человек, расколов ветвь от внезапной силы в ладонях, дает себе мысленное обещание никогда не отступать от того, что считает истинно правильным. Ох, как же он читает его досье... Спина Коннора, обтянутая в поблекшие белые одеяния, кажется Хэнку осунувшейся неестественно – ну, неестественно для Коннора, разумеется, – не такой прямой, что ли, как прежде, не такой натянутой в напряженную струнку. Словно бы в то короткое мгновение меланхоличного спокойствия, что Хэнк успевает поймать своим ясным взором, Коннор невзначай позволяет себе расслабиться, перестать притворяться тем раздражающим, вышколенным до идеального состояния оловянным солдатиком или сраным бионическим роботом. И Хэнк замечает, может, не на лице даже, но в глубине карих глаз его огонек необъяснимой тоски и печали, мелькающий во тьме зрачка всего на долю секунды, но так живо, так ярко, так непривычно. Не иначе, как показалось спросонья, думает Андерсон, потому как, смахнув это удивительно человечное наваждение, он вновь замечает широко расправленные плечи и розоватые губы, поджатые по-напускному уверенно. И кулаки, сжимающие две половинки переломанной ветви. Отзавтракав в уже привычном молчании, ставшем во многом спокойным, нежели неловким и напрягающим, мужчины выдвигаются в путь. Влага предупреждающе собирается в воздухе, говорит как бы: "берегись, путник, возможно, дождь будет" – но нещадно палящее солнце с ней категорически не согласно. В остальном день хороший. Как две песчинки посреди огромного зеленого океана бредут путешественники куда-то на запад. Трасса достаточно широка, чтобы Коннор мог шагать с Хэнком в ногу. Он ловит себя на глупой, лишенной логики мысли: ему нравится идти наравне с мистером Андерсоном, будто бы эта незначительная деталь несет в себе некое тайное значение, будто подобная мелочь способна превратить его из ведомого в одинаково ведущего. Нравится порой и бросать взгляды на его, Хэнка, фигуру, собранную, сосредоточенную как всегда, сквозящую какой-то особой непоколебимой уверенностью при выборе направления. Коннор ускоряет шаг, желая обсудить с Хэнком перспективы их сегодняшнего обеда – и, может даже, попытаться попросить его, наконец, начать обучение стрельбе из лука! – как вдруг едва не запинается на ровном месте, холодеет разом. На залитом солнцем горизонте маячат маленькие черные тени. У теней размытые силуэты. Коннор весь напрягается, непроизвольно сжимая кулаки на бежевых лямках, и чувствует, как от вороха догадок, атаковавших голову, спина покрывается мерзким холодным потом. Он переводит беспокойный взгляд на Хэнка и по искривившемуся от недовольства лицу понимает, что и бывший сержант уже примечает эти странные неразборчивые силуэты. Неужели это то, о чем они оба думают? Коннор не решается уточнить напрямую, будто признание собственных мыслей сделает проблему явственней, ощутимей, что ли. Но Хэнк, его опережая, вдруг вопрошает: — Скажи, ты видишь впереди что-нибудь? — и щурит глаза до тонких голубых щелочек. У Коннора взгляд острее. Он щурится тоже, тени рассмотреть старается, но, сколь сильно не пытается этого сделать, все равно не может различить в них ничего примечательного. — Я определенно вижу что-то, — молодой человек раздраженно упирает язык в бритую щеку. Неуверенная интонация собственного ответа слегка его удивляет. Может, это всего лишь олень, что решает перебежать дорогу? Или может, игра света, невнятный мираж, танцующий на линии горизонта?.. Коннор перечисляет Хэнку несколько обнадеживающих соображений, но мужчина в ответ лишь хмыкает и качает серебряной головою. И пусть Коннор прекрасно понимает, что Андерсон прав, его несогласие ни с одной его глупой теорией вызывает в Конноре неуловимую тревогу и раздражение. Делать нечего – они идут дальше, но оба больше не сводят глаз с теней, растекшихся впереди темным пятнышком. Солнце скрывается за маленьким облачным перышком, когда черные точки на плывущем от жаркого марева горизонте, наконец, обретают ясность и превращаются в корявые силуэты таких ненавистных им зараженных. Едва теплая ладонь мистера Андерсона упирается Коннору в грудь, тот покорно прекращает движение. Одной рукой Хэнк заботливо предупреждает подопечного об опасности, а другую держит у револьвера – наизготове. Очевидная мысль о новой встрече с больными заставляет холодные мурашки неприятной волною пробежаться вдоль всего тела юноши. Невольно он вспоминает тот первый вечер – вывалившиеся из орбит глаза, красные стекляшки, и собранную складками кожу, – и чувствует, как сжатые в кулаки ладони немедленно наливаются кровью. Мучительные, болезненные стоны доносятся до ушей молодого человека даже отсюда. Скорченные дугой марионетки нестройной походкой покорно бредут куда-то на запад, поджимают к груди изуродованные язвами и грибками руки. Точно ведомые стадным инстинктом, они держатся вместе, друг от друга неподалеку. Грибок гонит еще живых носителей вперед, туда, где сухо и питательно, где вскоре можно будет найти темный угол да там издохнуть. Коннор замечает шесть или семь штук – ну, хоть не двадцать, и на том спасибо, – смесь из пары щелкунов и кого-то поменьше. Сталкера или бегуна – с такого расстояния установить нереально. Вероятно, и того, и другого в той или иной степени. Как известно, в иерархии угрозы щелкуны занимают почетное третье место, где первым является самое легкое, а четвертым – наиболее сложное. В Детройте военные на всех таких тварей, особенно топляков, занимающих четвертую позицию, нередко ходят с динамитными шашками или коктейлями Молотова, если искать альтернативу бюджетнее, и щелкуны со своим третьим местом по силе затрачиваемых ресурсов уходят от них не то чтобы сильно дальше. Вот только ни у Коннора, ни у Хэнка ничего подобного с собой не имеется. Да и бегуны, которых обычно можно завалить даже без дополнительных инструментов, при своем численном преимуществе превращаются в единицу хаотичную, неконтролируемую и в целом весьма опасную. Сбежать – первое, что советует настороженный разум. Повернуть на юг, на восток, на север – куда угодно на самом-то деле. И идея эта, безусловно, звучит весьма и весьма заманчиво – Хэнк так, если ситуация позволяет, и делает, – вот только в их случае обходить и оставлять пусть и небольшую, но все же орду этих тварей равносильно поджогу спичку с помощью динамита. Ибо никогда не знаешь, как скоро они сумеют нагнать беззаботного беглеца на незащищенной ничем территории и будет ли беглец готов к такому неожиданному визиту. Тем более кто же ведает их маршрут? Может, им по пути, в ту же сторону. А если идти не по дороге? Каков шанс снова не заблудиться? Не зря же патрули военных не жалея сил курсируют от одного опорного пункта к другому, подчищая за собой зачатки нового очага заражения... Нужно разобраться с проблемой прямо сейчас, пока не за ней остается стратегическое преимущество. Да, нельзя пока поворачивать. В голове Коннор прикидывает, что без труда смог бы взять на себя пару-тройку едва обратившихся – он целится метко и в перспективе способен обезвредить бегунов на такой далекой дистанции. Но что поделать с щелкунами и остальными зараженными, когда те подойдут слишком близко – не имеет ни малейшего представления. Как ни крути, а у врага все равно остается несправедливое численное превосходство. С надеждой Коннор переводит взгляд на мистера Андерсона, сжимающего губы в тонкую белесую полосу, будто бы тот разом способен разрешить все его вопросы и все сомнения. Оба понимают – просто стоять в стороне бессмысленно, бесполезно. Обдумав всю ситуацию, сложившуюся как нельзя более неблагоприятно, Хэнк решает, что с зараженными будет проще расправиться издалека – пустить все стрелы щелкунам в их гнилые лобешники, вогнать в рожу бегунам оставшиеся пули, а подбежавших слишком близко забить ножом или разбить камнями голову, – да, будет расточительно, конечно, но меж тем и достаточно действенно. Жаль лишь, что пространство для скрытых маневров в поле слишком уж отвратительное! Хэнк озвучивает нанимателю свои соображения; Коннор задумчиво сводит брови. Не то, чтобы у него самого были идеи получше, просто сковывает внутри что-то едкая тревога, эмоции неконтролируемые – колебание. Тогда Хэнк самостоятельно отдает ему свой револьвер, заряженный остатками боеприпасов до упора, а сам покрепче стискивает в пальцах лук. Красноречиво. Выбора нет, они решают действовать согласно плану. Подобравшись к группе вплотную – конечно, насколько позволяет безопасное для точной стрельбы расстояние, – Хэнк упирает ноги в землю, натягивает плетеную тетиву до упора, долго прицеливается, что даже мышцы на руках начинают болеть от сильного перенапряжения, и стреляет в затылок первому зараженному. Стрела рассекает влажный июльский воздух. Снаряд сбивает щелкуна с ног, и тот с громким хрипом приземляется животом на землю. В орде зараженных вмиг вспыхивает сумятица. Бегуны отскакивают от трупа и синхронно оборачиваются к стреляющему. В ту же секунду Коннор пускает пулю в одного из переполошившихся противников. Она пробивает зараженному плечо. Неровными пятнами на асфальт брызжет рдяная жидкость. Бегун неловко шатается. Он скалится желчно, визжит и делает резкий выпад в сторону обидчика. Коннор стреляет еще раз. Бегун падает замертво. Остальные зараженные срываются с места. Едва щелкун показывает свое омерзительное лицо, стрела, выпущенная Хэнком, прилетает ему промеж зенок – или той раскрывшейся цветком грибницы, — в то время как Хэнк уже достает вторую. Заточенный кончик первой утопает в твердой грибной броне, царапает ее, но не пробивает. Неповторимый скрежущий гомон и утробное щелканье разом наполняют округу. Вторая стрела стремится попасть щелкуну в щеку, но пролетает мимо из-за его постоянного дергания. Коннор прикрывает Хэнка пулями и укладывает на асфальт еще двух зараженных. Щелкун бежит, размахивает руками и подбирается к Андерсону на опасно близкое расстояние. Мысль о том, что он может причинить Хэнку вред, укусить его или вовсе разорвать на кусочки, внушает Коннору неподдельный ужас. Спина холодеет. Образ, услужливо высеченный воображением на внутренней стороне век, никак не пропадает. Тогда ледяной ужас перерастает в отчаянный гнев, а от гнева вскипает кровь и напрягаются мышцы. Не раздумывая ни секунды, Коннор меняет цель и наставляет на щелкуна заряженный револьвер. Пуля пробивает ему плечо, заставляет пошатнуться, остановиться. Третья стрела оказывается у Хэнка в ладонях и он, сомкнув их покрепче, пробивает на лице щелкуна тугие наросты. Свежий труп замертво приземляется Андерсону к ногам. Инстинктивно Хэнк делает шаг назад и облегченно выпускает из ноздрей воздух. На секунду он даже сомневается, не окажется ли щелкун гораздо быстрее его руки... Внутри все сжимается от одного только воспоминания об этом. Проводник переводит на Коннора благодарный взгляд, встречается с ним глазами, но... блеск признательности в глубине лазури сменяется беспокойством и озабоченностью: отвлекшись на щелкуна, Коннор не замечает, как последняя пара оставшихся в живых бегунов подбирается к нему вплотную и готовится совершить нападение. Один из них накидывается на Коннора с разбега и валит парня на горячий асфальт, щелкает зубами у лица самого и у рук, у запястий. Молодой человек с трудом отталкивает от себя его тушу, дышит хрипло, учащенно и гневно бьет зараженного в лицо револьверной рукоятью. Хэнку скручивает живот. Стремглав он бежит к поваленному и наваливается со спины на второго инфицированного, что уже готовится прокусить отвлеченному парню стопу. Сильные руки смыкаются на пульсирующей шее в удушающем приеме. Больной шипит, брыкается, царапнуть ногтями старается, но Хэнк судорожно вытаскивает последнюю стрелу из отсека в рюкзаке и без жалости вонзает ее в чужую глотку. На устах зараженного проступает кровавая пена. Бегун дергается в предсмертной конвульсии в последний раз и стихает. Над полем проносится оглушительный выстрел. Кричат, взлетают черные птицы. Хэнк беспокойно оборачивается на звук. Коннор все лежит там, на асфальте, дышит с тяжестью и смертельной усталостью, изнуренный, измотанный нелегким побоищем, а тварина, его атаковавшая, с размозженной от пули головой безвольно падает неподалеку. До самых локтей руки Коннора покрыты густой еще свежей кровью. Два голубых глаза неотрывно глядят на это до боли знакомое зрелище. — Коннор?.. — срывается с губ Андерсона неосознанно. Бешеное сердцебиение, кажется, перекрывает его слова. Мысли в голове разбегаются, путаются в клубок, но непременно сводятся к одной единственной, долбящей черепную коробку назойливым контрапунктом картине. Картине, которую он уже видел прежде. — Я в порядке, — Коннор дышит хрипло, но поднимается. — Спасибо. — Твои руки... — Хэнк подходит. — Хэнк, я в порядке. — Покажи мне. — Хэнк. — Покажи! Ведомый чем-то неистовым, Хэнк напряженно хватает Коннора за запястья, тянет к себе и задирает рукава против воли. Грубые подушечки пальцев спешно проходятся по темно-багряным дорожкам, но так ничего и не обнаруживают – ни царапин, ни укусов тем более. Коннор, едва не потеряв равновесие от подобной дерзости, раздраженно и грубо выбирается из его хватки, рывком отнимая перепачканные чужой кровью руки: — Сказал же. Но руки Хэнка так и остаются висеть в воздухе в неизменившемся положении; лишь деревянные пальцы поджимаются к середине ладони неловко. И без того запутанные в пылу сражения эмоции Коннора пребывают теперь в смятении еще большем. Ничто на свете не тревожит его юношеского самолюбия так же страстно, как собственный образ, задетый в глазах глубокого голубого оттенка. Безудержно и необъяснимо Коннор жаждет казаться Хэнку лучше, всегда лучше, чем он, "шкет", "какой-то мальчишка", на самом деле является, желает с затаенной в душе боязнью, чтобы Хэнк уважал его, как трепетно уважает Хэнка сам Коннор, и оттого больными уколами в груди отдается каждая его неудача. Тотчас само собой овладевает им жестокое чувство – непрошеная опека мистера Андерсона до зубного скрежета его раздражает, и Коннор отвергает ее, как что-то ядовитое и бесполезное. Отвращение к себе и своей несовершенности, горечь от невозможности защитить себя, их обоих,, как того требуют обстоятельства – эти негативные переживания проступают на изнуренном лице в сощуренных глазах и в морщинке, прорезавшей большой лоб тонкой линией. Он старается недостаточно. Хэнк может пострадать от его медлительности. Но потом Коннор делает едва уловимый вдох. На выдохе отстраненное лицо вновь принимает холодное выражение, но, видит бог, ледяная стужа, в какую он себя облекает, стоит ему чертовски больших энергетических усилий. Коннора мутит – от падения ли, от едкого металлического запаха недавней битвы. Он проезжается по рукам ладонями, дрожащими пальцами оглаживает почти неразличимые паутинки вен, от пылающего существа его показавшиеся спустя долгое время, и, в попытках смахнуть чужую кровь с предплечий, мельком размазывает ее по коже. Хэнк выдыхает и с выдохом этим ощущает тяжесть усталости, навалившуюся на покатые плечи. Коннор снова сучится – в порядке, значит. Сухие губы трогает дерганная улыбка. Хэнк нервно сминает их, кивая – скорее сам себе, чем Коннору, – отводит поблекший серый взгляд, бубнит под нос медленное, усталое: — Хорошо... хорошо, — затем машет рукой неопределенно, поджатыми пальцами выписывая в воздухе фигурные па, и, приведя дыхание в норму, наконец отворачивается, забирает с трупов уцелевшие деревянные стрелы и окончательно разрывает с Коннором зрительный контакт, ставший отчего-то невыносимым до невозможного. От внезапно осунувшегося лица мистера Андерсона, от увядшей фигуры и горько поджатых губ что-то неприятно щемит в сердце и упирается в горло сухим тянущим комом. Расширенные зрачки, затуманенные пеленою неведомой, потемневшая радужка, напряженная челюсть – тайная боль врезается в сердце Хэнка. Это Коннор снова делает что-то неправильно? Или состояние такого рода навеяно чем-то более занимательным? Трещит лед, и вдали от чужих глаз молодое лицо озаряет искреннее беспокойство. Тускнеющая серость фигуры мистера Андерсона передается и Коннору, и он чувствует, как чужая тоска медленно проникает в него и просачивается во все его мысли. Опустив темный взгляд, Коннор смущенно раскручивает пальцами револьвер и ощущает, как глубоко в груди зарождается стыд – за свой тон, за пассивную агрессию, – как вспыхивают от него щеки и горит промокшая шея. Следовало вернее оценить ситуацию и вести себя мягче – его ошибка. На мгновение даже хочется подойти к Хэнку ближе, встать у него перед лицом, коснуться плеча осторожно, чтобы привлечь внимание и прояснить: "ценна мне твоя забота" – разжечь в глазах ясную синеву, лишь бы тепло в ее глубинах вновь вылилось наружу, лишь бы окатило волною их обоих. Но Коннор молчит, всем сердцем чувствуя, что не должен лезть сейчас не в свое дело, что проще вычеркнуть этот эпизод из жизни, чем попытаться в нем разобраться. Он поджимает губы. Все равно теперь это не имеет значения. Коннор подавляет в себе это странное озабоченное чужой судьбой чувство, и румянец, тронувший зеленые от бледноты ланиты, вскоре стихает. Изогнутые участливой дугою брови вновь опускаются, принимают обычное свое выражение. Чтобы отвлечь себя немного, чтобы привести спутанные мысли в порядок и переключить их на что-то другое, более неопределенное, Коннор припадает к земле коленями, опускается перед поверженным им зараженным и задирает к локтям рукава лохмотьев его рубашки. Предплечья мертвеца оказываются чистыми. Не "Иерихонец". Новое открытие кажется ему несколько беспокойным... Впрочем, с чего он решил, что мир ограничивается только обитателями Детройта? Тем не менее, шальная мысль сообщить об этом Хэнку словно на автомате вспыхивает в его голове, но он останавливается, осекается, раскрывая рот беззвучно. Хэнку сейчас не до того. Какое ему дело вообще, кем являлись эти твари при жизни? Коннор выпрямляется. Уста юноши вновь смыкаются в тонкую полосу. Он угадывает боль в этом царящем между ним и Хэнком молчании. Кофейный взгляд рассеяно скользит вниз, к красным рукам, и Коннор замечает в них чужой револьвер. Он бережно проверяет его магазин – абсолютно пустой, к сожалению. Тогда, робко смахнув остатки грибов с темной ручки, он возвращает его обратно владельцу. С минуту Хэнк просто смотрит на протянутую вещицу, но после все же забирает ее себе и, сморгнув печальную задумчивость, кладет в кобуру, на место. Друг на друга они так и не смотрят. — Водка осталась? — вдруг спрашивает Андерсон. Бесцветный тон его голоса пробивает молодого человека до дрожи. — Думаю, ее пить не стоит, — отвечает Коннор озадаченно. — Думаю, твоих советов я не спрашивал. — Хэнк... — Так да или нет? Коннор тяжело вздыхает. Рюкзак соскальзывает с его худых плеч на землю, неохотно жужжит зигзагообразная молния. Через несколько мгновений из глубин сумки объявляется стеклянное горлышко, еще через одно – прозрачное дно. Коннор нетвердо сжимает бутылку пальцами. Заполнена она наполовину. Хэнк тянется к ней руками, перехватить старается, но Коннор вдруг притягивает ее к себе и сжимает цепче. Их глаза наконец-то встречаются. — Я ожидаю, что увижу на дне хоть что-нибудь, — предупреждает Коннор. Хэнк скептически цокает и забирает выпивку. Глоток мерзкого спирта отправляется ему в горло. Он кашляет, морщится. Матерясь глухо, Хэнк возвращает бутылку обратно. Под перезвон стекла и жести Коннор кладет ее в рюкзак и, застегивая молнию, изучающим взглядом осматривает окрестности в поисках других зараженных. Путь оказывается чист. Остаток времени они идут не вспоминая об этой напасти, хотя тема неудобного разговора все равно клубится в пространстве между ними неразрешенной проблемой. Июльский воздух, напитанный влагой и жаром, становится тяжелее, и одинокое белоснежное перышко, блуждающее по ярко-синему небосклону, к исходу дня разрастается до приличных масштабов. Беззаботные облака-кокетки наливаются дождем и, расползаясь по всему обозримому горизонту, вытягиваются в многотонную вертикальную башню. Верх этих башен еще пушистый и белоснежный, но низ – низ чернеет, и чернота чумой распространяется вдоль всего наливного облака. Дымчатая верхушка смешивается с теплыми лучами накренившегося к земле солнца, и получившаяся грозовая каша в итоге отливает оттенками темно-синего, зеленого и оранжевого. Когда солнце полностью утопает в седых глубинах, на округу падает непроглядная смурь. Огромные неповоротливые тучи застилают небо своей чернотой. Тяжелым покрывалом, что накидывают поверх дикого поля, насылают они на землю тень, смоляную и загустевшую. Ветер из маленького шалунишки, путавшегося в волнах волос игриво, превращается в сильный, безудержный ураган, что поднимает в воздух траву и вальсирует с ней с удивительной грубостью. Так подступают летние грозы. Коннор зябко кутается в рубашку. Небо хмурится, угрюмое, низкое, и вечерний воздух в преддверии дождя становится на несколько градусов холодней. Где-то далеко-далеко, там, у самого горизонта, над полями сорной травы проносятся глухие раскаты грома, и беспросветная облачная простыня озаряется короткими лиловыми всполохами. На стремительно ухудшающуюся погоду Андерсон сетует в своей привычно сварливой манере. Коннору порой чудится, что его проводник при особом желании непременно бы врезал всем невидимым силам, наполняющим этот мир жизнью, и надрал бы физике ее незримую жопу. Но, вопреки всем выкрикнутым бранным словам, туча рвется, и первая одинокая капля приземляется Коннору на ладонь. Вторая, третья, четвертая – они быстро наращивают обороты, и асфальт становится пятнистым от накрапывающей на него влаги. Начинавшийся как небольшой, дождик вскоре трансформируется в безудержный ливень: плотной стеною проливается он на засохшую землю, и под действием ветра тяжело барабанит путников в промокшие спины. В ответ и Хэнк изливает на непогоду богатство своего лексикона и тщетно закрывает голову руками – но не то, чтобы это хоть как-то виновницу торжества останавливает. Однако нет ничего живительнее в жару, чем долгожданный дождь и его грубые, но такие необходимые телу прикосновения. Как упоительна, как сладка вдруг становится эта резкая перемена! Тысячами острых иголочек холодная вода впивается в разгоряченную кожу и смывает с рук Коннора запекшиеся следы дневного столкновения с кордицепсом. Как жаль, единственно, что с такой же текучей легкостью невозможно выкорчевать из головы и воспоминания, напрямую связанные с этим событием... К несчастью, судьба наделяет Коннора памятью невероятно хорошей. Сквозь густую, сероватую пелену практически нельзя разобрать дороги. Коннор щурится, отодвигая со лба прилипшую к нему челку, и с трудом в переливах дождя таки замечает одинокий участок с амбаром вдали – его главным ориентиром в непогоду, подобную этой. Слабые очертания фермы, блеклые и размытые, пробиваются сквозь слезы неба не иначе как с помощью чуда... или яркой вспышки молнии, зигзагообразной полосой озарившей хмурое небо. Вслед за ней над округой проносится страшный рокочущий звук. Хэнк, похоже, замечает дом тоже. Безмолвным единогласным решением путники сворачивают в сторону своего сегодняшнего прибежища и, шлепая грязью громко, убегают прочь от разбушевавшейся стихии. Они уже скрываются под дырявым козырьком на крылечке, промокшие до нитки, продрогшие, и устало переводят сбившееся в пылу пробежки дыхание, когда очередная молния разрезает округу насыщенным фиолетовым светом. Медлительный братец-гром, сотрясая землю глубоким резонирующим звуком, истерично вторит своей смертоносной сестрице. Коннор вздрагивает. Ручейки дождя, стекая вниз сквозь дыры в кровле, разливаются на подпорченные половые доски. Присоединяясь к этому ансамблю звуков, могильно завывает холодный северный ветер. Хэнк выламывает входную дверь плечом и заглядывает внутрь настороженно. — Встань-ка ко мне за спину. Коннор подчиняется. Он заходит в дом после мистера Андерсона, оставляя за собой мокрую дорожку грязи. Пустой коридор, образовавшийся меж двумя широкими комнатами, завален досками и упавшими со стены фотографиями. Одна из дверей открыта; Коннор заглядывает в нее с любопытством, но не обнаруживает ничего, кроме уставленной серой стиральной машиной и такой же серой сушилкой каморки. Скукота, да и только. Зато Хэнк проходит дальше, в совмещенную с гостиной кухню и выставляет нож и фонарь перед грудью. Так, на всякий случай. В пустом доме царит могильная тишина, лишь систематические раскаты грома и дождь барабанят по ушным перепонкам. Коннор присаживается на корточки и недоуменно осматривает свалившиеся на пол фотографии. Рамочное стекло на них трескается, разлетается, и изображения в тех местах венчают пожелтевшие от влаги разводы. Сюжет картин прост: большая полная семья, – мама, папа, двое детей и бабушка, – сидят вместе на диване и чему-то широко улыбаются. Настолько беззаботное зрелище вызывает в Конноре невольное отторжение. Разве бывает такое в жизни?.. Вот глава семейства катается на лыжах вместе со своим старшим ребенком, а вот заботливая мамочка достает из духовки пирог с вишней. На полузаваленном деревянными досками фото два ребенка сидят вместе на сеновале, а на следующем – они же, только на каких-то огромных спиралеобразных горках. И смех, смех, смех, кругом этот смех и полные неприкрытой радости улыбки. Коннор переводит взгляд на еще одну порванную фотографию, на которой муж и жена, явно до смерти поглощенные друг другом, кружатся в прекрасном медленном танце, а их детишки, скрестив ноги по-турецки, сидят позади и игриво толкают друг друга в плечи. На языке вертится знакомое слово. Покой? Счастье? Что-то такое. Сверкает молния, озаряя размытые фотографии и согнутую над ними спину. Точно огромный барабан, вторит ей громовое эхо. Отряхнув брюки, Коннор поднимается. Заваленный мусором коридор выводит его к гостиной, объединенной с кухней в одно помещение. Хэнк с интересом оглядывает навесные шкафы и сервант в поисках чего-нибудь ему полезного. Заслышав особо громкий раскат грома, Хэнк то и дело вздрагивает, матерится и непроизвольно шумит чем-то гремучим. Коннор справедливо решает не лезть ему под руку и спокойно осмотреть оставшуюся часть комнаты. Вся мебель покоится в ней нетронутой. По слою пыли, цельному и толстенному, покрывающему пол и другие поверхности густой серой пленкой, становится очевидным, что никого в доме нет уже очень долгое время. Даже крыс или тараканов, что пробежали бы по половицам в поисках пищи. Паутина оплетает камин и кофейный столик напротив него, моль изъедает расшитую кружевом скатерть и шторы. Механизм часов, висящих на стене над камином, давно прекращает свою работу, а циферблат становится пыльным настолько, что сквозь покрытое грязью стекло невозможно разглядеть ни цифры, ни стрелки. Наполовину упавшие полки безвольно болтаются теперь на стенах, упираются другим свисающим концом то в стоящие рядом шифоньеры, то в покрытые паутинкой столы и тумбочки. Содержимое этих полок валяется на полу беспорядочно. Какое странное это место. Все в нем дышит жизнью старых хозяев, но отдает притом и мертвенным запустением. Дом – нет, настоящий склеп, – цел, но выглядит оттого еще более отвратительно. Коннор морщит нос от пыли, едва не чихает. Дышать здесь просто невыносимо, но и открывать окно тоже – дождь сразу же хлынет в предоставленное ему помещение. Все и так здесь пропитано холодом пустоты, а темный пейзаж за окном улучшению атмосферы явно не поспособствует. Неожиданно Хэнк гремит чем-то на кухне, но удар молнии на этот раз не становится тому причиной. Коннор тут же оборачивается на шум, сосредоточенный словно гепард перед нападением. На полу близ ног Хэнка лежат упавшие жестяные тарелки, какой-то огромный ковш с дырками и походные кружки. Хэнк сдержанно выругивается себе под нос и не без удивления подбирает непонятную штуковину в руки. — Матерь божья, — он присвистывает, — вот это сокровище. Коннор удивленно склоняет голову набок, уточняет тактично: — Нашел что-то интересное? На что Хэнк едва уловимо кивает. — Ага. Интересное, но не то, чтобы прямо очень полезное. За стенами за него бы, конечно, отгрохали пару талонов, а так... для нас с тобой это херь собачья. — Что за "херь собачья"? И Хэнк отвечает, отмечая, что ругательства из уст Коннора всегда звучат трогательно и комично: — Да дуршлаг. — Дур... что? — Ну, э, знаешь, штука, чтобы сливать воду. Я не удивлен, что ты их не помнишь. Когда-то давно все якобы "бесполезные" металлические вещички по приказу нашего дорогого господина Камски отправили на переплавку, так что теперь их днем с огнем не сыщешь. Ну, а я как раз добываю то, что людям уже добыть не под силу. — То есть, контрабанду, — занудно и холодно поправляет Коннор. — То есть, вещи, — переправляет Хэнк, подняв брови в своей саркастичной манере. — Боже, я не могу, ну сколько же здесь добра!.. Терка, чесночный пресс... Еб твою мать, говорю как моя теща на ярмарке. Юношу словно бы прошибает разряд тока. — У тебя есть теща? — Коннор озадаченно наклоняет голову. — Была, слава богу, — Хэнк глупо смеется. — Ладно, прости, это было тупо и неуважительно. Но все равно, страшная она была женщина. В смысле, не внешне. В смысле... ай, — он прикусывает язык. — Слушай, я-то думал, ты теперь все про меня знаешь. Коннор смущенно моргает. — Нет... не такие вещи. Хэнк хмыкает. — Что ж, приятно знать, что моя приватная жизнь все еще остается приватной. Радоваться какому-то чесночному прессу... какая глупость! Фыркнув, Коннор отворачивается, чтобы оглядеть убранство остальной части комнаты. У стены безмолвно стоит телевизор, а чуть ниже него – серый блок намного тоньше компьютера. Напротив техники располагается широкий обеденный стол с почерневшей от пыли кружевной скатертью и стульями, разбросанными вокруг него хаотично – то место, где хозяева трапезничали все вместе. Деревянная поверхность трепетно хранит артефакты их недавней жизни: разводы от пролитого кофе, царапины от ножей и металлических вилок... Открыв еще один ящик, Хэнк радуется очередной находке: — Ну нихрена ж себе, Коннор, ты посмотри. — Очередная терка? — спрашивает он скептически. — Лучше. Посудомоечная машина. Приспособление, чтобы мыть посуду? Неужели люди старого мира жили настолько лениво? Если у Хэнка все это вызывало приливы каких-то ностальгических воспоминаний и желание нажиться по старой памяти, то у Коннора в душе пробуждались лишь озадаченность и негодование. Что дальше? Нож, который сам нарезает вещи? Коннор огибает разбитый фарфор и поваленные наземь книжки. Корочки их венчают красивые фамилии – Уайльд, Пратчетт, Лондон, – которые все равно ничего Коннору не сообщают. Оконное стекло дребезжит от капель дождя, барабанящих по нему нещадно. Вновь вспыхивает молния. В ее сиянии в нетронутой гостиной виднеется крутая лестница, ведущая на второй этаж. Коннор поднимается по ней, скрипучей, и выставляет вперед свой нож для надежности. Какова вероятность встретить наверху кого-нибудь? Процентов сорок, а может, семьдесят? Да нет, скорее десять, не более, иначе этот кто-нибудь уже давно нагрянул бы разведать подозрительный шум, так беспечно издаваемый мистером Андерсоном. В коридоре второго этажа молодой человек находит две закрытые комнаты и окно с пока еще уцелевшими стеклами. Дождь барабанит по ним, размывая полевую картину. Темно, хоть солнце еще висит где-то там, за тучами. Ступая на цыпочках, Коннор осторожно подходит к первой двери. Область вокруг ручки, включая стену, словно бы оцарапана ногтями. Коннор проводит по бороздам подушечками пальцев, скользит вверх, прямо к ручке, толкает. Дверь открывается с тихим скрежетом и выпускает в коридор затхлый, застоявшийся воздух. Коннор останавливается у порога. — Я ведь сказал тебе держаться позади... Хэнк поднимается следом, недовольный своевольностью наглого идиота, и заглядывает тому через плечо. В комнате, что некогда была детской, лежат два иссушенных тела. — Господи... — тихо роняет Андерсон. Они лежат на кровати в обнимку. В мумифицировавшихся останках можно различить лишь рост – большой и маленький. Старший обнимает младшего, пока его другая рука безвольно припадает к стене. На коричневой коже близ виска ребенка виднеется крохотная дыра от пули. Лоб младшего пробит другой такой же пулей. Хэнк чувствует, как его живот сворачивается в тугой узел, и осторожно сминает рот ладонью. Коннор не чувствует ничего. Их поза кажется ему достаточно красноречивой, особенно эта отставленная рука у стенки. Очередная молния трещит прямо над домом и озаряет небольшое помещение своим резким сиянием. Коннор проходит в комнату и заглядывает под кровать с мертвецами, глазами следуя за движением чужой иссохшей ладошки. У самой стенки оплетенный паутиной валяется пистолет. Коннор вытаскивает его, потревожив паучью работу, и проверяет патроны в магазине. Есть парочка. Хэнк с силой сжимает губы, отворачивается. — Спускайся, осмотри низ, — мягко предлагает Коннор, даже спиною ощущая всю глубину его смятения, — здесь я и сам закончу. Хэнк мнется в проеме какое-то время, молчаливо обдумывая его предложение. — Ну... Я пойду тогда, проверю остальной дом, поищу свечек, — выдает он, поперхнувшись, и разворачивается в пол оборота. Лицо Коннора озаряется понимающей улыбкой. — Хорошая идея, сержант. — Эй, не зови меня так, — смущается Андерсон. — Замолкаю. Хэнк скрывается в коридоре. Коннор, оборачиваясь ему вслед, чуть приоткрывает губы. Он не разделяет его странного, нелогичного сочувствия мертвецам – сочувствовать надо живым, все-таки, – но для Хэнка, похоже это имеет значение. Памятуя об этом, Коннор поднимается с колен, заглядывает в шкаф с бельем и, скрестив на груди чужие безвольные ручки, с головой накрывает иссохшие детские трупы белой простынкой. Из рюкзака он достает два цветка мать-и-мачехи, что срывает сегодня утром, чтобы сделать Хэнку лечебную припарку, и аккуратно укладывает их туда, где раньше находились два живых детских сердечка. Бесполезный ритуал, но, кажется, кому-то еще необходимый. Детские игрушки беспорядочно разбросаны по всей комнате. На полках покоятся книжки – со старыми сказками, вестимо, – да с бесполезными ныне учебниками по математике, истории и литературе. Коннор берет одну интереса ради – художественная. На обложке высечено гордо: "Пятьдесят оттенков серого". Наверняка что-то связанное с изобразительным искусством, если покоится где-то между двумя альбомами для рисования. Коннор долго разглядывает ее переплет, но все же откладывает книгу в сторону. В столе и в тумбочках нет ничего, кроме канцелярских принадлежностей: цветных карандашей, тетрадок, ластиков. Под столом стоит огромный черный блок – вероятно, компьютер. Больше ничего. Цокнув с досады, Коннор уходит. Вторая комната на вид оказывается пуста тоже. По своим объемам она ощущается гораздо значительнее предыдущей. В ее центре горделиво стоит двуспальная кровать, прижимающаяся к стене изголовьем, над ней – Американский флаг. Справа – огромный выдвижной шкаф во всю стену. Слева – окно, а под ним в углублении стены, плотно прилегая друг к другу, лежат широкие плоские подушки и создают маленький диван из подоконника. На полу возле шкафа в беспорядке разбросаны предметы одежды, настежь раскрыт прямоугольный чемодан на молнии. Его хозяева, очевидно, не успевают закончить все приготовления к отбытию. В самом шкафу Коннор обнаруживает порванную в суматохе картонную коробку с патронами – видно, в день своего самоубийства старший ребенок берет их как раз отсюда. На других полках рядом лежат более бесполезные вещи: медаль за победу в поедании хот-догов на время – боже, какая же это дикость! – дипломы в рамках, рыболовные крючки, коробки с дорогими украшениями – очередными бесполезными безделушками. Когда-то давно, может, они и стоили целое состояние, но по цене своей сейчас едва ли догоняли питьевую воду. Коннор не находит их красивыми – ни серебро, ни золото. Есть в драгоценных металлах что-то вычурное и оттого отторгающее. Может, они сгодились бы на переплавку, не более. За коробками с женскими безделушками лежит еще одна картонная коробка, чем-то похожая на ту, предыдущую. В ней хранятся патроны от охотничьего ружья. Вот только где само ружье? Быть может, внизу или в том амбаре на улице?.. И главное, где же все взрослые? Коннор закрывает шкаф, забрав себе обе коробочки. На очереди трюмо, что стоит напротив постели. Ожидаемо, там ничего не оказывается, лишь выдохшиеся духи, косметика да пара кругленьких центов прямиком из девяностых. Говорят, раньше именно они слыли основной человеческой валютой, они и более дорогие бумажные деньги – почти как талоны, но менее узконаправленные. Коннор берет одну из монеток в руку и подносит ближе к глазам. Глупые кругляшки. Ничего примечательного. И, тем не менее, филигранно высечен на каждой из них аккуратный узор: чей-то величавый профиль, и надпись, красивая надпись "свобода". Коннора поражает проработка настолько мелких деталей – каждый завиток кудрей незнакомого ему человека обзаводится на монете своей собственной, отдельной линией. Но все же этот четвертак теперь в сущности бесполезен. Никому больше не нужны деньги, разве что искушенным коллекционерам да всяким старьевщикам. Коннор рассматривает его еще какое-то время. Может, показать вещицу Хэнку? Спросить, знает ли он профиль этого человека, или, быть может, это просто старик, один из тех случайных стариков, каких рисуют на стенах и тетрадных страницах непослушные ученики военных академий? Коннор задумчиво проводит по ребру пальцами. А расскажет ли Хэнк, поведает что-нибудь?.. Ведь общение с ним напоминает волны во время шторма, оно всецело подчинено власти его зачастую угрюмого настроения. Коннор преданно следует за каждым его движением, соблюдает дорогу, прислушивается, но кажется, что блуждает в тумане лишь больше, что наткнется однажды на тот самый магазин из страшного кошмара, в котором чувствует себя как никогда одиноко. В котором тот, не настоящий Хэнк Андерсон, так запросто его оставляет. На одной из таких волн Хэнк замечает, очевидно, каждый непрошеный взгляд, направленный в его сторону, чувствует глубокую благосклонность Коннора к нему, его жгучее желание оказаться, наконец, окутанным его ласковым дружелюбным доверием, ловит осторожные попытки сближения, и робко начинает с ним диалог, золотом слов своих подпуская к себе на пару шажочков ближе, согревая теплом своей трогательной светлой искренности, и вроде бы даже расцветает весь, вдыхает аромат жизни, чтобы в следующий момент вспыхнуть молнией, оттолкнуть холодно, оборвать ту хрупкую связь острым ножом иронии. Чтобы вогнать Коннора в смятение и возвести между ними стену из непроходимых ледяных блоков. В такую волну он вновь замыкает душу в грубый тяжелый панцирь, потухает взглядом, меркнет, и выставляет напоказ свои ядовитые иголки, заточенные годами беспробудного одиночества. И Коннор режется о них, укалывается, но продолжает бороться. Он пробирается вперед, оставляя на подушечках пальцев кровоточащие шрамы, прокалывает насквозь отравленную ладонь, но идет. И чем дальше продвигается он, чем сильнее, чем отчаяннее стремится к этому, тем больнее потом оплеуха, тем быстрее и тревожнее отталкивает его Хэнк от себя и от своего определенно разбитого на кусочки сердца. Коннор глядит на монету и думает, что ненавидит Хэнка за такое молчание. Ненавидит, пожалуй, но в то же время и тянется к нему безнадежно, как мотылек к свету, желает разгадать его с трепетом, эту удивительную таинственную загадку. Бесполезная монета оказывается зажата в кулак. А чем Коннор принципиально от нее отличается? Как скоро станет он для Хэнка таким, как четвертак, бесполезным? Как скоро его забудут на трюмо в спешке, как скоро его разбитые чувства завернут в белый погребальный саван в старенькой детской комнатке?.. Он порывисто прячет четвертак в карман. Хватит думать о мистере Андерсоне! Надо бы закончить осмотр остальной части комнаты. Коннор разворачивается в противоположном направлении. В тумбочках у кровати царит такое же запустение. Рядом с одной из них на полу лежит разбитый будильник, а на другой покоится "Сборник рассказов Рэя Брэдбери" с цветной закладкой, торчащей в центре между страницами. Коннор присаживается на кровать, и матрас под ним проседает, скрипит неуловимо. Мягко. Приятно. Как жаль, что такое притягательное сокровище остается лежать бесхозным в какой-то глуши! Дав волю своей минутной слабости, Коннор падает на кровать спиною и, прикрыв глаза не то от усталости, не то от наслаждения, довольно растягивает руки, вытягивает вверх и в стороны, потягивается. Может, было бы лучше провести всю ночь в этом месте... Пусть погода бренчит грозную песнь себе на здоровье. Так он лежит несколько минут, убаюканный шумом дождя, барабанящего по стеклу, и почти не замечает раскатов грома, что разрываются в затянутом тучами небе. Лишь неестественный стук, доносящийся откуда-то снизу, заставляет его приподнять веки. Хэнк. Интересно, нашел ли он свечки? Зевнув устало, Коннор поднимается, покидает спальню и лениво ступает на скрипучую лестницу. Дом выглядит вполне безопасно – такой вывод делает Коннор на основе анализа полученных данных. Ливень за окном все не думает прекращаться, и юноше впервые видится в этом что-то хорошее. Значит, действительно здесь останутся, переждут непогоду. Коннор скучает по уютной постели. Он обнаруживает Хэнка на диване в гостиной, сидящего в окружении зажженных свечей, что заботливо поставлены в мелкие блюдца. Рабочей рукой держит он горящую зажигалку, а другой подносит к ней очередную свечу. Вспыхивает пламя. Тогда Хэнк ставит свечку на тарелочку, а тарелочку опускает на стол, на шкафы, на тумбы – словом, старается охватить все доступное помещение. Коннор переводит взгляд на горящий камин. Его Хэнк разжигает тоже. В комнате оттого становится немного теплее, и Коннор впервые за все это время замечает, как же сильно продрог после ливня. — Я похоронил их, — сообщает он Андерсону робко. Хэнк не понимает вначале, но затем опускает глаза, скривив губы в секундной улыбке. — Спасибо, парень. Помявшись у лестницы немного, Коннор скидывает рюкзак к рюкзаку чужому и присаживается на диван, к мистеру Андерсону поближе. Хэнк чувствует, как соседнее с ним сидение под дополнительным весом едва уловимо прогибается. — Нашел что-нибудь? — спрашивает он, чтобы заполнить неловкую паузу, вновь образовавшуюся между ними. Коннор тянет руку к карману с четвертаком, но вдруг осекается. — Да, — отвечает он, поколебавшись, — наверху были патроны от пистолета, который я обнаружил под кроватью. Еще я нашел патроны от охотничьего ружья. Должно быть, оно тоже где-то в доме. Предлагаю поискать его перед уходом. — Мысль-то, конечно, дельная. — Но?.. — Но вдруг его нет здесь уже тысячу лет? — Проверить не помешает, — Коннор пожимает плечами. Четвертак с человеческим барельефом так и не покидает пределов его кармана. Мужчины сидят в приятной полутьме практически недвижимо, и теплые блики огня любовно играют на их измученных недавними приключениями лицах. Неразрешенный дневной разговор довлеет над ними непосильной тяжестью. Еще ни разу им не было так неловко, так некомфортно друг с другом, как в эти тягучие немые минуты. А разговоры-то никак не ладятся: Хэнк молчит, но и Коннор в ответ боится даже пошевелиться. Он чувствует, что подбирается к теплой таинственной душе Хэнка непозволительно близко – вот она, открытая, лишь протяни руку аккуратно, коснись ее пальцами, – и оттого страшится двинуться к ней навстречу, как и страшится повернуть назад, не желая вновь нарушать то хрустальное, хрупкое, что уже имеется между ними. Коннор знает – скажи хоть слово, и он снова провалится в эту холодную черную бездну. Хэнк скинет его туда собственноручно. Он не хочет. В бездне одиноко слишком. Коннор отклоняется на спинку дивана и задумчиво обхватывает худое запястье. Изучающие глаза неспешно пробегаются вдоль выступающего сухожилия. Большим пальцем Коннор следует вверх по коже, касается мест, которых недавно касается Андерсон. Сегодня что-то волнует его в чужих предплечьях. Вот только что? Страх, паника? Переживание? Или старая рана, нечаянно раскрытая, загноившаяся?.. Коннор переводит на него рассеянный взгляд. У Хэнка была теща... Значит, у Хэнка была жена. Джаз? Интересно, его семья была такой же большой и счастливой как эта? А где она теперь? Живет в Детройте или давно погребена под толстым слоем черного грунта? Он переводит тяжелый взгляд обратно на свои руки. Нет, быть может, однажды смерть крепко обхватила ее за запястья. Неожиданно Хэнк вздрагивает, подпрыгивает на месте и, громко выматерившись, трясет ладонью, прижимает указательный палец прямо к губам, слюнявит. Коннор выпускает свою руку, взволнованно подается ему навстречу и заглядывает в искривленное злостью лицо с нескрываемым беспокойством. Заметив на себе участливый взгляд, Хэнк поясняет: — Дебильная свечка. Накапала на меня своим гребаным воском. Успокоившись, Коннор отводит взгляд в сторону. — Сильно болит? — спрашивает он вскоре. — Не бойся, я не растаю. — Я пойду, принесу чего-то холодного. — Нет, сиди, — не глядя, Хэнк властно кладет ладонь ему на колено. Коннор безропотно уступает, покорно под ним расслабляется. Хэнк не убирает руку какое-то время, пока, вдруг опомнившись, не отдергивает ее, неловко похлопав Коннора по нижней части бедра. Еще одна зажженная свеча оказывается поставлена на кофейный столик перед ними. Коннор задумчиво наблюдает за танцем ее пламени: источаемого от нее света слишком мало, чтобы полностью осветить комнату, а тепла слишком много, чтобы после очередной зажженной свечи в доме стало практически невыносимо находиться. Ну освещали же хозяева его как-то! Колено Коннора до сих пор хранит тепло чужой ладони. Коннор не хочет признаваться в том, что запоминает его, пытается сохранить в памяти. Он кладет свои пальцы поверх незримой руки, чувствуя с Хэнком в этот миг неуловимое единение. Или, может, его поддержку? Всегда молчаливую, всегда невербальную. Немного погодя, Хэнк просит Коннора поставить свечу к соседней стене. Коннор кивает, соглашается, поднимается с места. Пламя в его руках дрожит и извивается. Он ставит блюдце на невысокий комод, покрытый узорным платочком и уставленный разнообразной бесполезной утварью. Но больше всего внимание Коннора привлекает странная квадратная коробка, накрытая прозрачной, но пыльной стеклянной крышкой, почти такая же, какую он видел несколькими днями ранее – в логове мистера Андерсона. Только без трубы, правда. Рядом с той, предыдущей, помнится, стояли еще широкие плоские круги. Коннор оглядывает комод повнимательней. Быть может, где-то рядом спрятаны такие же. Интерес его на этот раз берет верх, и Коннор, обернувшись, увлеченно окликает мистера Андерсона. — Хэнк? — Чего, малой? — отзывается он, не поднимая взгляда. Раскат грома заполняет небольшую паузу между ними. — Должно быть, ты знаешь, что это. Коннор подносит к коробке свечу. Хэнк поворачивается в его сторону, щурится. — С чего ты взял? — бросает он настороженно. — Это же ты у нас спец по любым "древнеамериканским" технологиям, — отвечает Коннор, изобразив пальцами кавычки. Хэнк давит усмешку. — А ты что же, решил стать археологом? — язвит он непринужденно. Делает паузу. — Ладно, детишки, достаем тетрадки, тема сегодняшнего урока – проигрыватель, — Хэнк отставляет свечи и поднимается с дивана. Подойдя к проигрывателю поближе, он снимает с него стеклянную крышку, оставляя на подушечках пальцев сероватый отпечаток многолетней заброшенности. — Перед нами типичный представитель семейства "звуковоспроизводящие", обнаруженный еще на просторах Америки двадцатого века, одинокий самец, эм, — Хэнк наклоняется к его корпусу, — "Empire 698" в своей естественной среде обитания. Коннор вздыхает и устало сводит брови, наблюдая за жеманно льющимся ироничным словом. Все с нарастающей игривостью Хэнк продолжает свой монолог, пародируя голос диктора с "National Geographic": — Только взгляни на удивительную череду его наружных органов: например, на эту золотую вертушку, венец эволюционного развития! А этой ручкой, — Хэнк едва уловимо касается пальцами какой-то палки с иголкой, безвольно висящей рядом с круглым черно-золотым подиумом, — он, выходя на охоту, заманивает к себе зазевавшуюся жертву. И, кстати, неплохо приманивает самочек, — Хэнк двусмысленно выгибает брови, но прочищает горло, когда Коннор его игнорирует. — Беспечные людишки стекаются на шум его пения и сами не замечают, как проигрыватель съедает несколько часов их гребаной жизни. Но сейчас мы застигли его не в самый подходящий момент времени: самец проигрывателя все равно впал в спячку, и без электричества мы не услышим никакой его музыки. Коннор поднимает руки в медленных аплодисментах. — Так, значит, музыка? — он осторожно касается пальцами черно-золотого диска и робко проводит подушечками по его ребристой поверхности. — Вот оно что. — А ты думал на нем блинчики пекут? — усмехается Андерсон. — Не знаю. Ничего не думал. Хэнк возвращается на пыльный скрипучий диван. — Коннор, я тебе поражаюсь, конечно. Как можно не знать таких очевидных вещей? Ты свои умные книжки выборочно читаешь, что ли? Небось никакую музыку тоже не слушаешь. — Не то, чтобы я вообще слушал музыку, — Коннор пожимает плечами. Пыльные пальцы соскальзывают с проигрывателя. Он оборачивается. — Ее знание не входит в перечень обязательных основ выживания и потому в сущности бесполезно. Я предпочитаю игнорировать все, что не относится к делу, и тратить время на вещи, которые могут пригодиться мне в будущем. — Мда, какой же ты непроходимый невежда, — фыркает Андерсон. Его слова уязвляют Коннора в самое сердце. — Как можно жить без музыки? А песни у костра, а колыбельные на ночь? — Нет, ничего такого, — он опускает взгляд на носки промокших ботинок. Хэнк молчит какое-то время, с серьезностью о чем-то рассуждая. Стоит ли винить Коннора за его воспитание, за весь этот мир, в котором он не выбирает родиться? Он открывает рот, выдает как тайну, как что-то проникновенное: — Знаешь, Коннор, — говорит, — людей ведь, ну, не тех просто "человеков", а тех самых, настоящих людей, как раз и отличает от простых животных наличие какой-никакой культуры. Енот не напишет книгу, а голубь не сочинит увертюры. Только люди занимаются подобными "нелепостями", они трепетно сохраняют даже памятники тысячелетней давности. И если сейчас мы проебем и это тоже... Господи, боюсь тогда человечество долбанется с концами. Коннор не находит на это слов. Возможно, его отец бы развязал с Хэнком диспут на несколько часов кряду, но только не Коннор. — В твоей комнате, — признается он отвлеченно, чтобы сменить неприятную им обоим тему, — я видел похожий проигрыватель. Только из него торчала медная труба. Хэнк тут же смаргивает задумчивость, возвращаясь к своему любимому образу саркастичного балагура. — А, это потому, — отвечает Андерсон, — что это не проигрыватель, а граммофон. Ничего, их легко перепутать, особенно когда видишь впервые. Мой механический, так что работает, что называется, с рук. Крутишь себе ручку, наслаждаешься. А труба, ну... — он задумчиво чешет бороду, — наверное, что б лучше слышно было, не знаю. Звучит логично. Жаль, конечно, что этот красавец требует генерацию электричества. Я пластинок давно не раскручивал. И снова все упирается в это дурацкое электричество. Коннор вздрагивает, озаренный внезапным прозрением. Чуткий слух цепляется за небрежно брошенное слово. Ну конечно же! Каким образом в таком доме, отрезанном от остальной цивилизации, вообще появлялось электричество? При том что в округе даже не было замечено никаких вышек. Но Коннор знал: оно здесь точно было. Оно питало проигрыватель и посудомоечную машину, оно питало телевизор и всю остальную электронику. Должно быть, в доме находился собственный источник питания. Должно быть, он находится в нем до сих пор. Коннор срывается с места. — Э-эй, ты чего? — удивленно спрашивает Андерсон, наблюдая за тем, как пацан мечется по всей комнате. — Нам нужно электричество, верно? Вероятно, где-то тут должен располагаться генератор, что питает все здание. Может, спуск в подвал, я не знаю... Хэнк вновь тянется к своей бороде. — Ты в этом уверен? — Абсолютно. Хэнк, не одолжишь мне фонарь? Мужчина бьет себя по карманам на груди и на бедрах и, наконец, вынимает из заднего небольшой стик. Коннор благодарно принимает источник света и, включив его, выходит на крыльцо. Следует осмотреть дом снаружи. Беспощадный ливень заливает весь фермерский участок и водой размывает протоптанную ногами тропинку. Хмурое небо, затянутое грозовыми тучами, изредка озаряется короткими фиолетовыми всполохами, но света этого недостаточно, чтобы в пространстве ориентироваться. Коннор включает фонарь; его направленный лучик света упирается в непроходимую стену дождя. Неужели придется выходить в эту сырость?.. Вздохнув, молодой человек сжимает пальцы в кулак и покидает пределы своего сухого убежища. Подобно голодному хищнику, тяжелыми каплями опускается ему на плечи холодный, ледяной дождь. Жара спадает, и сильный ветер, воровато поддувающий в спину, делает пребывание на улице еще более омерзительным. Но чего только не сделаешь ради кусочка света! С надеждой Коннор совершает небольшой обход здания и натыкается на две железные дверцы, ведущие в затхлое подвальное помещение. Отсыревший замок за время застоя успевает проржаветь начисто. Коннор зябко обнимает себя за плечи, хмуро разглядывая развернувшуюся перед ним картину. Пожалуй, стоило найти ключ, прежде чем в дождь такой соваться сюда... ну, или лом хотя бы. В амбаре посмотреть стоит. Оставив двери в подвал в покое, Коннор бредет по направлению к сараю. Его высокие двери тоже закрыты, причем между двумя располагающимися рядом ручками просунута плотная деревянная палка. Коннор осторожно вынимает ее, вытаскивает на расплывшуюся от влаги землю, дергает дверь на себя. Уже на половине пути ноздрями он ощущает что-то неладное и в беспокойном предчувствии инстинктивно делает глубокий-глубокий вдох. Распахнутые двери выпускают наружу небольшое грибковое облако. Коннор бесполезно отмахивается от него руками и осторожно заглядывает в относительно сухое помещение. Не дышать. Главное – не дышать. Весь правый угол амбара венчает огромная грибная стена, и мертвый щелкун, вросший в этот нарост подобно гнойному сердцу, представляется ее главным омерзительным достоянием. Голова, руки, ноги – все сливается с этой огромной живой грибницей, становится ее своеобразным началом и отправной точкой. Из центра ее грибок прорастает во все стороны, тянется жадно и к дверям, и к столбам, что поддерживают деревянную конструкцию, чтобы в конечном счете оплести все помещение своими смертельно опасными путами. Судя по остаткам лоскутков от одежды, этим щелкуном некогда была женщина. Очевидно, кто-то закрыл ее здесь, и она, носитель, не сумев никем полакомиться в итоге, умерла, превратилась в это странное омерзительное нечто. В ногах у нее лежит наполовину обросший скелет какого-то мелкого животного – кошки, возможно. У Коннора жжет в груди от отвращения и недостатка воздуха. Но нет, нельзя вдыхать пока, ни в коем случае. В суматохе он оглядывает остальную часть амбара: пол, заваленный взмокшим сеном, и деревянные стены, на которых висят на крючках грабли, лопаты и поводки для животных. Рядом с ними к стене приставлен и заветный лом. Коннор наступает на хрустящую солому, спешно забирает инструмент с собою, закрывает двери амбара плотно и только тогда, отойдя от него на прилично далекое расстояние, наконец позволяет себе выдохнуть и расслабить раскрасневшееся лицо, приводя сбитое дыхание в норму. Коннор возвращается обратно к подвалу. Просунув конец лома между замочным корпусом и ржавой дужкой, он с силой давит на лом, пока замок не спадает. Тогда он откидывает более бесполезный инструмент в грязь и спускается ниже, радуясь перспективе хотя бы ненадолго, но спрятаться от дождя под надежной крышей. В подвале темно и сухо, но пахнет двадцатилетней затхлостью. Коннор направляет фонарик на стеллажи, заваленные рабочими принадлежностями и сжиженным газом в баллонах, и на стены, где висят безвольно электрощиток и водонагреватель. От щитка вниз тянется какой-то провод – фонарем Коннор следует за его движением и оказывается возле генератора, припрятанного за разной утварью. Коннор подходит к нему воодушевленно, разгребает и склоняется вниз, на колени. Трепетно оглаживая рукой его корпус, он прикасается к нему, как к настоящему сокровищу, проверяет – надеется, что генератор еще работает. Тогда он достает с полки баллон сжиженного газа и заливает топливом опустевший бак. Генератор кряхтит, брыкается точно дикий мустанг, пойманный веревкой за шею, отказывается подчиняться, но – раза с третьего ли, с четвертого? – наконец поддается, шумит с перебивками, но уже чуть более ровно. Не веря своим глазам, с дрожью в ладонях Коннор нащупывает на стене выключатель и нажимает продолговатую черную кнопку. Мерцая, на стене над его головою вспыхивает старая одинокая лампочка. Не описать тот восторг, что наполняет сердце Коннора и находит выход в его глазах! В довершение к приятным находкам, Коннор натыкается и на разряженное ружье, безответственно брошенное на ящик с инструментами, будто что-то ненужное. Он аккуратно берет его в руки, стирает пыль с черного дула. Надо бы поскорей сообщить о находке Хэнку – уж он-то точно найдет ружью какое-то применение. Внезапное открытие так Коннора будоражит, что даже холодный, ледяной дождь не остужает его пыла и бурных горячих эмоций. Окрыленный этим воодушевлением, Коннор уверенно направляется в дом и, хлопнув входной дверью, по-хозяйки проходит в гостиную. Под недоуменным взглядом прояснившихся голубых глаз, он нащупывает на стене старую лампу и под бой грозовых фанфар дергает вниз короткий веревочный выключатель. Комнату озаряет яркое теплое освещение. Хэнк пораженно глядит на работающий источник света, а Коннор чувствует, что едва ли может скрыть от чужих глаз свою гордую улыбку. Он и сам купается в этой гордости, словно бы только что открывает миру нечто сокрытое под сенью веков, нежели находит простой газовый генератор. И сам Хэнк тотчас заражается его веселостью, подпрыгивает с дивана с почти юношеской легкостью и азартом и мчится на кухню, туда, к плите, к чайнику, кричит Коннору радостное: — У нас будет ужин! — и, выставив прибор за окно на пару мгновений, наполняет тару дождевой водой, чтобы поставить на плиту и прокипятить хорошенько. Пока Хэнк занят этим нехитрым дело, Коннор поднимается наверх и, достав полотенце из шкафа в детской, обтирает им взмокшую после дождя голову. Темная ежикообразная челка после пары резких движений начинает забавно топорщиться в разные стороны, придавая его образу истинно юношеского беспорядка. Когда он спускается вниз, Хэнк уже сидит на диване и тушит несколько рядом стоящих свечек. Заметив Коннора и его гнездо на голове, он давит в горле смешок, но из слов ничего не роняет. Коннор возвращает ему фонарик и отдает охотничье ружье в руки. — Я нашел его в подвале, — говорит он, успокоив дрожащий от возбуждения голос, — думаю, будет лучше, если оно будет у тебя. — Я рад, что наши мысли иногда в чем-то сходятся. Хэнк благодарно принимает оружие и откладывает в сторону, к обоим рюкзакам. Через полчаса или немногим меньше они заваривают чай из полевых трав, что еще утром находит Коннор. Юноша все осматривает круглый неподвижный диск с катушкой посередине, пока Хэнк, точно хозяюшка, хлопочет на кухне и разливает кипяток в пожелтевшие кружки. Взгляд его черных в электрическом сиянии глаз падает невзначай вниз, туда, где на первой и второй полках стоят коробки с тонкими виниловыми пластинами, обернутыми в большие квадратные конверты. Только сейчас, со светом, он, наконец, замечает их присутствие. Коннор распаковывает один конверт интереса ради. Внутри него оказывается приятный на ощупь черный диск, похожий на тот, что есть и на самом проигрывателе. Юноша озадаченно вертит его в руках, понять пытается. Когда он слышит глухие шаги с кухни, то и вовсе бросает пластинку робко, будто боится быть пойманным с поличным вместе с собственным интересом. Хэнк это, конечно же, замечает. Гремит очередной раскат грома. Мужчина ставит чашки на стол и взглядом, жестом ли, приглашает Коннора присоединиться к трапезе. Они меняются местами: Коннор подходит к дивану, выключив свет по дороге – пожалуй, лучше не привлекать к себе лишнего внимания там, где не нужно, – садится, поджав под себя одну ногу, проверяет кружку – горячая, – а Хэнк неспешно отходит к проигрывателю, оглядывая коробку с винилом, выставленную пацаном наружу. — Значит, нашел другие игрушки? — лукаво спрашивает Андерсон. — Чего не опробовал? — Полагаю, я не уверен, что знаю, как это делается, — бормочет в ответ Коннор неуверенное. — Да, господи, чего там делать-то. Кладешь сюда винил вначале, — Хэнк демонстративно медленно показывает каждое свое действие, — нажимаешь кнопку включения, чтоб все там закрутилось-завертелось, потом помещаешь тонарм между колец пластинки... — Тонарм? — уточняет Коннор. — Да, — тянет Андерсон, рассеянно поглаживая ручку проигрывателя пальцами, – вот эта вот висящая хренотень с иголочкой. Так вот, помещаешь эту иглу на пластинку и вуаля! Из коробки льется музыка. Ха. Гляди-ка. Комнату наполняет неповторимый треск записанного на винил звука. Волшебство тихой музыки разливается в этой интимной полутьме и проникает в непривыкшие к любым мелодиям уши, как живительная влага, что струится вдоль иссушенных земляных трещин. Хэнк присаживается на диван рядышком, с блаженством улавливая переливы гармонии и мягкий баритон певца, что исполняет сейчас что-то мелодичное и спокойное по-ленивому. Коннор обхватывает горячую чашку руками и вслушивается в то, что годами так усиленно предпочитал игнорировать. Музыка. Что люди в ней находят? Песни начинаются, потом прекращаются. Вдруг пение одного солиста сменяется стройным хором, звучание мажора перетекает в лирический минор, и вот уже, как тихий лепет души, смешанный хор поет вдруг простые повторяющиеся слова: Держись, еще немного. Все будет хорошо. Из их уст они звучат как мантра, как убаюкивающая колыбельная, что сулит надежду на завтрашний день, что придает сил в трудную минуту и своим простым минорным мотивом помогает окончательно не скатиться в бездну собственного отчаяния. Коннор слушает ее и чувствует, как неведомая внутренняя сила разливается у него в груди, как отдается она в подушечки пальцев. Он делает глоток горячего напитка, и тепло это, вместе с теплом душевным, полностью окутывает его, усыпляя и успокаивая. Борись, еще немного. Невольная ностальгическая улыбка проступает у мистера Андерсона на губах. — Что-то не так? — спрашивает Коннор. — А? — смущается Хэнк, точно позабыв, что находится сейчас не в одиночестве. — Нет, все путем. Просто... я просто подумал кое о чем, вот и все. Все будет хорошо. Коннор опускает взгляд в чашку, довольный и таким расплывчатым ответом, но Хэнк вдруг продолжает: — Эта евангельская песня напомнила мне одну баптистскую церковь. Такая охуенно глупая история на самом-то деле, — он снова давит усмешку. Коннор замирает, так и не донеся чашку до приоткрытых губ. Этот миг, то короткое мгновение, что есть у них сегодня, напоминает ему минное поле, и он не может понять, не может определиться – сказать что-нибудь или молчать в тряпочку? – страшась разрушить все то прекрасное в одночасье. Хэнк всегда замыкается, когда его спрашиваешь. Коннор бросает на него долгий, полный выжидания взгляд, надеясь, что Хэнк прочтет в глубине цвета ночи его желание проникнуть в этот хрупкий доверенный круг, заметит, наконец, его интерес и его участие, и Хэнк, растроганный, кажется, замечает. Он отворачивается неловко, всем телом ощущая исходящую от Коннора немую заинтересованность – выраженную, быть может, в горящих блеском глазах, в повороте его колен, его головы, в неосознанном, возможно, желании податься чуть ближе, вытянуть вперед ноги и шею, – и начинает говорить тихо-тихо, издалека совсем, но с непривычной для себя искренностью и теплотой басистого голоса: — Был у меня один приятель из полиции до всего этого пиздеца – Джеффри, Джеффри Фаулер, – учились вместе в одном колледже. Он – на три курса старше, а я – молодой, горячий выпендрежник, просто лез везде, куда не просят, играл в тамошней баскетбольной команде. Э... вроде бы, как раз там и познакомились. Ну, не суть. Джеффри жил в очень религиозной семье, да и он сам, кажется, был религиозным не меньше, и каждую чертову неделю они посещали какую-то баптистскую церковь для черных. Как-то раз он позвал меня с собой. Мы с ним часто выбирались в бар или на стадион, так что я подумал – блин, почему бы и нет? Один раз живем! Пойду ради спортивного интереса. Хотя, честно говоря, не то чтобы меня тогда вообще интересовало что-то подобное. Он замолкает на мгновение, делает горячий глоток. На долю секунды глаза, проникнутые светлым ностальгическим чувством, обращают свой взор на увлеченное лицо юноши, чтобы после так же спешно вернуться к рассматриванию тонких струек дыма, фигурно льющихся из чашки. — В общем, в назначенный день мы пошли в ту злосчастную церковь. Ты, наверное, никогда и не бывал в храмах, — Коннор дарит Хэнку согласный кивок, оставшийся, впрочем, незамеченным, — это очень высокие сооружения. Острые пики крыш высятся там к самому небу, и к зданию почти всегда пристроена хотя бы одна огромная башня. А внутри, под высоким арочным сводом, стоит множество лавочек, где прихожане слушают службу. И вот мы заходим, садимся с Джеффри на одну из таких дурацких неудобных скамеек. Он весь горит, как новая лампочка, а я сижу, чувствую себя немного неловко, как единственный белый среди них – хотя никто там, разумеется, не был против моего присутствия, – сижу и думаю со скепсисом, что ни на что на самом-то деле и не надеюсь, может, ожидаю лишь, что усну на третьей минуте, не знаю... Но потом выходит пастор. Глаза Хэнка наливаются теплотой от этого далекого воспоминания, и то вдохновленное чувство, с каким он продолжает свой монолог, разливаясь из его слов в пространство полуосвещенной комнаты, передается и самому Коннору тоже. — Вначале это была типичная скучная служба. Я на миг даже пожалел, что за компанию согласился пойти в какую-то незнакомую мне церковь. Пастор вышел, сказал нам пару ласковых: о Господе, о равенстве, о силе, но потом – боже... – потом он просто взял и запел. Я помню, как встрепенулся тогда от неожиданности, потому что не понял, в какой момент слова молитвы вдруг перекочевали в песню. Казалось, она просто лилась из глубины его души, понимаешь? Тишину прорезал звук, и все музыканты, весь хор – они эхом подхватили его импровизацию. Не помню, что они пели. Наверное, там была и эта песня. Помню, что это был настоящий, тот самый черный джаз, с его качающимся ритмом, с его сильным грудным голосом. У них, знаешь, джаз ведь в крови. Джаз... так вот, что это такое. Тоже музыка. Коннор понимающе переводит взгляд на проигрыватель. А эта песня, что звучит сейчас фоном? И она относится к джазу? Хэнк продолжает: — Это был госпел в его чистом виде – или спиричуэлс, не знаю, – был и душевный блюз. И я сидел, как сейчас на диване, на той лавочке, разинув рот в удивлении, потому что не мог ожидать от церкви – ссаной церкви! – чего-то подобного. Магия его песен поразила меня в самое сердце, и я вдруг почувствовал, как все мы, кто собрался в тот день на службе, все мы переживаем с ним одну и ту же радость, одно и то же горе, смеемся и плачем, когда он скажет, идем туда, куда поведет за собой сила его богатого повелительного слова. В этих песнях нашлись и молитва, и душевная декламация, и настоящая поддержка. Я чувствовал, как люди в хоре подхватывают веселое настроение пастора, как веселятся они, отрываясь, как в действительности наслаждаются тем, что делают, и, знаешь, эта атмосфера всеобщей радости просто с головой захлестнула всех присутствующих. То, как они восславляли Господа этими, на первый взгляд, отдаленными от него песнями... ни разу ни в одних других церквях я не встречал чего-то подобного. И потом, в самом конце службы, пастор вышел к нам, улыбаясь своей харизматичной белоснежной улыбочкой, преисполненный какого-то благоговения, и обнял меня и каждого присутствующего. Я и сам чувствовал, что был преисполнен чем-то абсолютно неведомым... Хэнк делает очередной глоток, мешая воду в чашке круговым вращениями запястья. — В тот день я влюбился в джаз. Уж больше тридцати лет прошло, а я все еще помню это странное чувство. В те годы моими вкусами закономерно правила тяжелая музыка. Я был молод, как ты, с такой же буйной и горячей башкой, а главное жопой, жаждущей приключений, поэтому для меня это стало вдвойне неожиданно. Трэш, дэт-метал, пауэр-метал... для тебя, конечно, это просто непонятная тарабарщина, но, поверь мне, когда-то эти пиздатые направления правили всей вселенной. Джаз вклинился между ними так удивительно легко, что сразу же после той службы я забежал в магазин и скупил все грампластинки, все кассеты, на которые мне только хватило денег. День и ночь я жадно заслушивал их до зажеванной пленки, до стертой от постоянного трения иглы, я напрашивался на очередные походы в храм по средам... А когда я обзавелся МР3-плеером, я, конечно же, обшарил в поисках достойного джаза весь интернет! И... я просто подумал, то есть... понадеялся, что... может, и в тебе эта музыка однажды вызвала бы подобные чувства, — он закусывает нижнюю губу, пытаясь скрыть от чужих ушей нервную усмешку. — Да уж, очень глупая история. Хэнк откашливается, потому что не привык за раз говорить так много, и мокрота, засевшая в его горле, неприятно выходит наружу. Коннор чувствует, что не может вымолвить ни единого слова. Ощущая трепет благодарности где-то глубоко в сердце, он понимает, что едва ли способен выпустить эмоции на свободу. Он застывает, недвижимый, сидя в своем углу на диване, не дышит даже, не моргает, переваривая сокровенную информацию, что слышит от Хэнка, и лишь потом, спустя несколько долгих мгновений выдавливает из себя тихое, сдавленное "спасибо", очень незаметное, но не менее ценное, искреннее и трепетное. Хэнк, впрочем, все равно его замечает вскидывает бровь, вопрошает по немому как бы – а за что спасибо-то? – и Коннор отвечает так же невербально, улыбается уголками губ мягко – за все, сообщает. Мир, в котором ему не посчастливилось оказаться, тот мир, что силой простых, но таких чувственных образов оживает, обрисовывается в душевных словах мистера Андерсона, облекается в далекую притягательную картину. Коннор ловит ее с посторонних слов, восстанавливает пепелище по подкинутым кусочкам чужой информации. Тихий хоровой госпел на фоне сменяется на медленный покачивающийся спиричуэлс в исполнении Луи Армстронга – золотая коллекция духовной музыки, про себя отмечает Андерсон. Тихой джазовой гармонией минорно звучит фортепиано. — Иногда я вспоминаю проповеди старого засранца, — добавляет Хэнк чуть тише, и его голос неуловимо дрожит, как горящее пламя у свечки. — В конечном счете, когда оказываешься с тьмой один на один, у тебя не остается ничего, кроме собственных песен. Хэнк делает очередной глоток, и задумчиво глядит перед собой, словно бы чем-то опечаленный. — Петь песни – непрактично, — рассудив, вдруг подает голос Коннор. Хэнк, впрочем, почти никак на это замечание не реагирует. — У музыки нет практичности, парень, — отвечает он с интонацией старого учителя, что устает по сто раз объяснять юнцу очевидные вещи. — Она просто есть, понимаешь? Как крик души. Как средство не сойти с ума. Тебе-то, наверное, это непонятно... "Не очень-то прагматично". — Я предпочитаю действовать, а не петь песни, — отрезает Коннор отстраненно. — А я, — беззлобно вздыхает Андерсон, — я для разнообразия предпочитаю оставаться простым человеком. Остатки чая они допивают в молчании, лишь редкий гром да специфичный звук винила нарушают тишину, образовавшуюся между ними. Коннор вдруг спрашивает: — Хэнк, ты проверил оставшуюся комнату? Хэнк кивает, отставив на стол полупустую кружку. — Да, — отвечает он, упираясь спиной в подушки на диване, — это был рабочий кабинет, там я и нашел свечки. — Наверху, напротив детской, есть большая кровать с удобным матрасом, ты можешь отдохнуть на ней, если хочешь. Хэнк оказывается сильно смущен этим предложением и переводит на Коннора удивленный взгляд. Красочные события последних дней пугающим калейдоскопом проносятся у него перед глазами и складываются вдруг в одну очевидно тревожную картину. И как же он не замечает этого раньше? Как позволяет уснуть своей бдительности? Он поджимает губы, сминая ткань рубахи в кулак в легкой задумчивости. — Не, — отмахивается Хэнк с привычной ему пассивной заботой, — ложись сам. Я как-нибудь на диване. Все равно подниматься наверх что-то не хочется. Коннор понимающе ему уступает. От его внимательных карих глаз не ускользает чужое смятение. Быть может, это хозяева дома так сильно его расстроили – в любом случае, настаивать Коннор не собирается. Он лениво встает с дивана, умывает лицо дождевой водой и, прихватив свой рюкзак за лямки, поднимается наверх. Скинув его поближе к изголовью кровати, Коннор достает из его глубины маленькую резную шкатулку и заботливо осматривает ее на предмет наличия повреждений. Целая. Ее матовая деревянная поверхность испещрена красивым узором лепестков хризантемы и ягод черноплодной рябины. Металлическая замочная скважина без ключа – единственное, что ярко выделяется из всего однотонного образа. С бережной осторожностью Коннор проводит по крышке пальцами, проверяет нечаянные царапины на углах и ребрах. Они совсем не глубокие, но Коннор помнит – раньше их вообще не было. Но с ними приходится мириться. Самое главное, чтобы крышка посылки оставалась накрепко запечатанной всю оставшуюся дорогу. Он заботливо отставляет ее на тумбочку и нечаянно натыкается на обложку початого сборника рассказов. Сами собой пальцы тянутся ему навстречу, и вот уже вся книга оказывается у Коннора в ладонях. Он открывает ее на странице с чужой закладкой. Через пару минут в коридоре скрипят деревянные половицы. Хэнк неспешно поднимается по лестнице, обдумав тяжелые мысли, и приоткрывает дверь в озаренную светодиодом спальню. В теплом свете настенной лампы он замечает Коннора, сидящего на обитом подушками подоконнике, с толстенной книгой в его руках. Спиной парень упирается в стену. Дождь барабанит по стеклу. Где-то там, далеко-далеко, глухо разносятся последние раскаты грома. Завидев Хэнка в дверном проеме, Коннор отрывает от текста взволнованный взгляд и дружелюбно ему улыбается. — Хорошо, что ты здесь, — говорит он первое, что приходит в голову, — я забыл пожелать тебе спокойной ночи. — Кстати об этом... — мрачно роняет бывший полицейский, но Коннор, словно бы его не замечая, продолжает с увлечением: — Я нашел тут одну забавную книгу. Так странно читать представления людей о конце света, когда знаешь настоящие подробности. А правда ли, что... — Коннор. Юноша осекается. Застывшая на лице улыбка смущенно вздрагивает и вскоре медленно исчезает. В тени коридора над головой мистера Андерсона довлеет хмурая туча, Коннор ощущает ее буквально физически. В образовавшейся комнатной тишине звучно проносится одинокий раскат грома. — Слушай. Эм, сегодня... Вообще, многое в последнее время случилось, но я хотел сказать, что это заблуждение между нами ничего значит. Можешь расслабиться и прекратить делать вид, будто ты обо мне беспокоишься. Мы по-прежнему не друзья. Я просто проводник, который ведет тебя на другой конец Америки, а ты – мой живой груз, который сам навязался мне в попутчики. Ничего большего. И я буду рад, если так оно и останется. Уста юноши трогает печать скорбного удивления. Всего на долю секунды лицо его, наполовину освещенное тускнеющим светом ламп, вытягивается, искажается в причудливой растерянной гримасе, чтобы потом обратиться в камень, стать серьезным, непроницаемым. Пару раз нетвердо смыкаются ресницы, и Коннор, окутанный новой волной холода, силясь осознать услышанное, желая, может, воспротивиться, взбрыкнуть в своем обыкновении – но на деле совершенно не представляющий, что же сказать в итоге, – выдавливает из себя тихое, шуршащее, несогласное: — ...Ладно. И Хэнк, скрывая ответ за плеском дождя за стеклами, эхом вторит его потускневшему голосу: — Ладно. Хэнк опускает голову в решительном кивке, выпустив из ноздрей свинцовый воздух, и, осторожно прикрыв за собой дверцу, разворачивается, уходит. Его шаги туманом растворяются в могильной тишине фермерского склепа. Коннор глядит ему вслед опустошенными глазами, и рассеяно оглаживает пальцами забавную строчку из книги, которую хотел прочитать Хэнку минутой ранее. Монетка, брошенная на трюмо. Как удивительно они похожи. Коннор закрывает страницу.

Не заметят деревья и птицы вокруг,

Если станет золой человечество вдруг,

И весна, встав под утро на горло зимы,

Вряд ли сможет понять, что исчезли все мы.