Полгода полярной ночи

Коннор ведет себя странно. Не то чтобы Хэнк вообще привык считать такое поведение странным – покладистое, безропотное повиновение, задумчивое нелюдимое молчание, – просто в случае с Коннором это кажется чем-то удивительным донельзя и, можно сказать, нездоровым. За те короткие две недели знакомства с этим шатающимся за ним хвостом недоразумением Хэнк как-то свыкается с мыслью, что Коннор, этот наглый самоуверенный мальчуган, круглые сутки ходит себе на уме, трещит то о дороге, то о планах на будущее, то выпытать что-то старается, то творит не пойми чего, когда того не требуют – особенно когда того не требуют! – но его чисто бунтарская задоринка и вольготный огонь молодости, что и в душе Хэнка разжигает порой давно истлевшие угольки авантюризма, вдруг неуловимо становится меньше, утихает со временем, пока в какой-то из дней – позавчера, быть может? – не испаряется окончательно, безвозвратно от него улетучиваясь. Что-то незримое на первый взгляд меняется в Конноре, и из эгоиста, не задумывающегося о последствиях своих импульсивных решений, он превращается в тихого, нежного мальчика – если такое определение вообще применимо к тому, кто, не моргнув и глазом, убьет любого, кто посмеет помешать ему в выражении собственных мыслей – Хэнка от того случая до сих пор передергивает. Эту кратковременную перемену в его поведении – потому что, будем честны, при всем своем желании Коннор не смог бы вести себя так целую вечность, – Хэнк замечает совершенно внезапно, в каких-то редких для него сценах или неуловимых обычному глазу деталях... Он как-то просит Коннора понести его рюкзак – в шутку, разумеется, – скорее просто язвит и причитает как обычно, нежели надеется на что-то конкретное или, упаси боже, действительно вкладывает смысл в такую тупую просьбу, как эта. Но Коннор – тот, кто всегда раскусывает его саркастичное нытье, кто осаждает пыл то занудно, то не менее саркастично, – на удивление Хэнка без каких-либо вопросов и возражений точно загипнотизированный вьючный мул водружает себе на спину дополнительную тяжесть! И глядит еще так услужливо, без доли усмешки, будто бы на полном серьезе, "угодил ли я тебе, проводник мой любезный"? А Хэнк молчит, даже язык проглатывает, сказать ничего не может от глубокого шока и своего нескрываемого удивления. После, когда они пересекают черту леса, и Хэнк просит парня не лезть на рожон, не соваться вперед, как угорелый, и не распугивать топотом ближайшую живность, Коннор, что никогда не упускает возможности пойти с ним в ногу или обогнать на добрый десяток метров, вдруг безукоризненно подчиняется и даже выдерживает с Хэнком вечно одинаковую дистанцию в два шага, ступает на траву и листву опавшую мягко, бесшумно, почти неслышно, что даже Хэнк вскоре начинает переживать, не пропал ли пацан за спиною, не потерялся ли где-то там по дороге. Но и это еще не все! В небольшом удаленном ото всех городке они натыкаются на старый двухэтажный мотель у самой обочины, огромный оштукатуренный дом с опавшей неоновой вывеской, что больше никогда не осветит темноту вечернего мрака своими ядовито-яркими красками. Коннор тут же загорается новой идеей – и Хэнк уже привычен к такому, – желает осмотреть все его комнаты жадно да повнимательней, найти что-нибудь брошенное, оставленное бывшими постояльцами, но, несмотря на то, что является инициатором этой затеи, с первого же предупредительного слова вдруг резко дает заднюю, останавливается у дверей, стоит Хэнку лишь осадить его немного, пыл поумерить. Покорности такой Андерсон даже смущается, сводит брови озадаченно, глазам не верит – чтобы Коннор, да не полез в самое пекло? — но картина эта никак не меняется, не рассеивается. Не мираж, не приснилось. Коннор и вправду его слушается, а потом лишь тактично, гораздо более мягче, чем секунду назад, когда и он, и сам голос его пылают чем-то истинно юношеским, спрашивает у проводника разрешение управиться со всем самостоятельно, и Хэнк, пораженный до исступления, рассеяно с ним соглашается. И вроде бы та же самодостаточность, тот же результат, но какие необычные, какие витиеватые пути его достижения!.. Даже поток надоедливых вопросов о прошлом или о личной жизни снижается вдруг до того удобоваримого уровня, который смело можно назвать "раздражает, но не так, чтобы ощутимо", когда Хэнк просит его там, в доме, прекратить пытаться завести с ним всякую дружбу. Не то чтобы Хэнк не предлагал этого и раньше – Коннор просто усиленно его игнорировал. Но почему сейчас?.. Что изменилось? Может, с пацаном помягче надобно... Может, Коннор таит на него молчаливую обиду, хотя Хэнк и не уверен в этом на все сто процентов – все же Коннор не похож на человека, которого волнуют подобного рода мелочи. Да и потом, в последний раз, когда Коннор обнажает перед ним свои острые зубки, огонь его внутренней силы полыхает ярче Большого взрыва. А это апатичное состояние? Нет, совсем на него не похоже. Это что-то другое, куда более неизвестное... Все это – лишь маленькие, редкие проблески его загадочной метаморфозы, продиктованной словно бы болезнью душевного характера или сильным внутренним переживанием. Хэнк в подобном дерьме не очень-то разбирается. Он и в своем-то дерьме никак разобраться не может. Хэнк никогда подумать не мог, не мог даже предположить, что он – он! – будет скучать по их извечным перепалкам, по его пробивающейся сквозь маску спокойствия индивидуальности, что бесит сильно, вгоняет порой в злобную багряную краску. Если бы кто сказал об этом Хэнку там, в баре, он бы пролил на неверного купленный Коннором виски и рассмеялся в лицо, опаляя чужую кожу едким зловонным перегаром, а потом, может, заказал бы еще стаканчик у Джимми и тоже вылил. Стоило бы радоваться такой перемене, но Хэнк ощущает в груди скребущее беспокойство и желание вывести Коннора на очередной конфликт, позволить побравировать храбростью, чтобы убедиться хотя бы, что его яркий внутренний свет, к которому он так привыкает, к которому так бессознательно стремится и тянется, все еще сияет, как раньше, что сияние его до сих пор способно осветить ночную тьму, сковавшую десятки лет назад человечество. Коннор, молчун этакий, ничего не рассказывает, но Хэнк чувствует – пацана что-то тревожит. Не стал бы он таким прилежным иначе, прилизанным. Может, даже не в Хэнке дело, может, это что-то свое, личное – мысли Коннора для него совершенно непроницаемы. Они спрятаны за неприступными стенами чужого сознания, возведенными, возможно, еще в глубоком детстве, стойкими, уплотненными, почти как у Хэнка, но еще более дремучими. В этом они с Коннором похожи. Они во многом похожи на самом-то деле... Настолько, что, несмотря на все различия между ними, временами пацан становится его настоящим пугающим отражением. Хэнк видит только глаза, а в глазах – печальное чувство ностальгии, смутное беспокойство, ощущение... вины, быть может? Горящие, вроде бы, живые очи, но все равно омраченные местами печатью чего-то неведомого, и пелена глубокой задумчивости, присущей скорее ему, старику, нежели бойкому молодому парнишке, временами полностью стирает их блеск, превращая в пустую коричневую оболочку. А в жестах – вышколенная напряженная собранность, забранные в кулак руки, взгляды, пропитанные грустной истомой, и где-то там, между этими постоянными состояниями, мелькает усталость, осунувшиеся плечи – на долю секунды всего лишь, – и голова, опущенная в гладкие худые руки. Коннор сильный, но временами дает трещину. Времена эти очень неуловимые, короткие такие, что можно запросто пропустить из-за моргания, но Хэнк не дурак. Хэнк все видит и делает выводы. Вот уже две недели кряду Коннор бережно трясется над ногой Андерсона, сколько бы Хэнк его не осаждал, не отпинывал, перевязывает ее аккуратно, накладывает и снимает швы с заботой повальной, проверяет – не загноится ли? – несмотря на то, что Хэнка нога практически не тревожит и что ухаживания такие и вовсе излишни. Он ведь не сахарный, не растает и не развалится, но разве докажешь это тому, кто вознамеривается заухаживать тебя до смерти? Подобные раны – пшик! – по сравнению с тем, что ему уже приходилось испытывать на собственной шкуре. Пуля идет по касательной – просто небольшая, но глубокая царапинка, вызывающая дискомфорт лишь из-за того, что находится близ вечно сгибающейся коленки. Но Коннор, похоже, с самого начала воспринимает ее как нечто серьезное и требующее его пристального внимания – может, для успокоения совести, может для каких-то личных соображений, – словно он профессиональная сиделка или умудренный опытом врачеватель, а не... а кем вообще Коннор является? Хэнк никогда не интересуется этим вопросом. Что он в действительности знает о Конноре? Он даже не имеет ни малейшего представления, ради чего ведет его в Портленд. Почему только Хэнк удивительным образом раскрывает перед ним все свои карты? Вызвано ли его поведение этим? Этим странным, своеобразным чувством вины, чувством ответственности за все случившееся с ногой Хэнка? Андерсон не держит на него злобы, но Коннор... как Коннор к этому относится? Может, это и объяснит его чрезмерную заботу и покладистость, но не его молчание, не его апатичность. В какой-то момент Хэнк и вовсе замечает, как томные взгляды Коннора обретают цель, направление, как малец поглядывает иногда куда-то назад, на пройденную ими дорогу, и тяжелые мысли наваливаются на его расправленные плечи. Черные глаза темнеют еще больше и в думе глубокой зрят куда-то в самую даль, и сам Коннор в такие моменты, кажется, пребывает где-то не здесь, а там, в окружении непонятных, необъяснимых Хэнку переживаний. Хэнк убеждает себя, что ему плевать. Да, ему плевать совершенно. Но эта блядски прилежная покладистость Коннора бесит его даже больше, чем его непокорный нрав и буйство горячей молодости! Голубая тоска, затаенная в темноте его черной радужки, не укрывается от Хэнка и сегодня. Коннор улыбается ему, приподнимает уголок губ, как всегда это делает, но Хэнк видит усталость, томление по чему-то недостижимому. Незримая хандра Коннора знакома ему самому – быть может поэтому он так явственно ее ощущает, читает меж усталых складок на лбу или в вялом рук движении – видит. Он не умеет разговаривать по душам и утешать тоже не умеет. И на одном из дневных привалов, когда они останавливаются, чтобы немного перевести дыхание, утихомирить гудящие от дороги ноги и зудящие стопы, Хэнк безмолвно наблюдает за ним, перебирая тетиву пальцами, и о чем-то усиленно рассуждает. Монументальные планы зреют в его голове и рушатся так же монументально. Что бы такого сотворить, чтобы встряхнуть парня ненадолго? Коннор меж тем сидит под лиственным деревом, выбивает камни, затесавшиеся в ногу через стертые от постоянного движения подошвы. Пора бы сменить обувь, отвлеченно рассуждает он, пока глядит, как маленькие коричневые камушки юрко вылетают из башмаков на землю, как отскакивают они потом от стебельков травы и скрываются под ее плотным зеленым покрывалом. Затем он достает из рюкзака флягу и делает короткий глоток. Две одинокие капельки воды стекают ему на подбородок, и Коннор, обратив внимание на это недоразумение, спешно вытирает лицо тыльной стороной ладони. Хэнк вдруг уходит куда-то, не сказав при этом ни слова, так что Коннор рад, что может отдохнуть на стоянке немногим дольше, хоть и чувствует внутри, у сердца, слабую тревогу по поводу его внезапного исчезновения. Усталость, впрочем, все равно вскоре берет свое и полностью стирает из головы все эмоции, мысли и ощущения, и думать не хочется даже о базовых физиологических потребностях вроде дыхания или моргания. Он припадает к дереву спиной, всем телом ощущая, что замертво свалится в канаву, если пройдет без продыху хотя бы еще пару километров. Не хочется признаваться Хэнку, что от бесконечных походов таких он чувствует сильную усталость, ведь Хэнк, больной и раненый, проходит точно такое же расстояние и нисколько не жалуется. Чем Коннор хуже? Он стерпит. Руки, покрывшиеся медью загара, безвольно обмякают, а ноги становятся непозволительно ватными. Нежелание вставать, подниматься снова или идти куда-то довлеет над ним заманчивым капканом, и Коннор знает – если он попадет в него, поддастся уговорам усталости, то точно никогда больше не выберется. Главное – не закрывать глаза. Нельзя. Ни в коем случае. Погруженный в свои безмятежные мысли – или, скорее, в их полное отсутствие, – Коннор едва ли замечает, как минует несколько десятков минут. А минут ли? Часов, может... В одну из волн блаженного мысленного бездействия теплая рука отрезвляюще касается его отставленного плеча. Коннор вздрагивает неуловимо, переводя удивленный взгляд на мистера Андерсона, и моргает так, будто совершенно не помнит, как под деревом очутился. Он было тянет руки к "обидчику", поддаваясь инстинктивному порыву защитить себя, но быстро узнает в этом прикосновении что-то, ставшее родным и знакомым. — Уже уходим? Так быстро? — озадаченно спрашивает Коннор, а за маской меж тем усиленно прячет свою дезориентированность. А действительно ли "быстро" они уходят? Теперь Коннор, похоже, этого никогда не узнает. В его голосе читаются капризные нотки. Хэнк улыбается почти что незримо – Коннору стоит надуть темные губки обиженно, и тогда он точно превратится в маленького избалованного принца, каким иногда ему представляется. Хэнк втягивает нижнюю губу, пряча непрошеную улыбку, и одаривает Коннора теплым взглядом из-под ресниц, расправленных пышным серебряным веером. Коннор вмиг трезвеет, чувствуя, будто каждую частицу его тела вновь прошибает ощутимо острый разряд тока: вот она, снова та теплота, та искорка доброты и надежды, что мелькает в глубине двух таинственных голубых озер временами, к которой так хочется тянуться, в чьем свете всегда хочется купаться! Но за ней – очередной ушат холодной воды, отрезвляющая реальность, терновый куст, о который обдерешь руки, едва сунешься за его пределы. — Пойдем, покажу кое-что, — говорит Хэнк мягко. И Коннор чувствует, что готов ободрать их сотню, тысячу раз, если этот голос позовет его хоть на край света. Коннор доверяет, ранится, но доверяет. Он покорно поднимается на ноги, игнорируя свою усталость, и поправляет заплечный мешок. Игра стоит свеч, так он решает. Живой интерес пробуждает в Конноре новые силы. Вероятно, его резервный запас такими темпами вскоре полностью исчерпается. Куда Хэнк уходит чуть ранее, а куда направляется прямо сейчас? Что посещает его седовласую голову? А эта улыбка... черт, что вообще она должна сейчас значить? Коннор не понимает его абсолютно. Еще никого никогда в мире он не понимает так сильно, как не понимает мистера Андерсона. Не понимает, но в то же время и будто бы ощущает с ним незримое родство, какую-то общность судеб, не головою впервые, а где-то там, на уровне сердца. Противоречивый, он превращает и Коннора в одно сплошное противоречие, ломает его, как вандал ломает логично устроенный карточный домик. И пусть мысли его являются непроглядной бездной, сердце сияет одиноким фонариком. Коннор идет к нему, думая – вот сейчас, сейчас он дотянется до света рукой, поймает его в ладони, чтобы заглянуть после, разгадать его незримую таинственную загадку, подобрать ключ и найти ответы!.. – но фонарик тот, точно порождение оптической иллюзии, всегда отстраняется еще дальше. Бездна расширяется. Но свет... свет светит в ней только ярче. Что значит этот жест доброй воли? Что несут в себе его последствия? Хэнк, не обремененный подобного рода мыслями, непринужденно ведет Коннора узкими звериными тропами все глубже и глубже в чащобу. Сквозь кроны деревьев солнце пробивается на землю редкими желтыми пятнами и пляшет порой то на рубахе, то в волосах путается. Бурелом, оставшийся, после недавней грозы, преграждает дорогу, и путники сворачивают с намеченного курса немного левее. Так, через пару минут блужданий, Хэнк выводит попутчика на опушку леса, залитую ярким солнечным сиянием. — Зачем мы сюда пришли? — спрашивает Коннор, оглядев местность оценивающе. На вид это простая опушка, ничем не примечательная, огражденная лишь плотной стеной из кустов да деревьев. Есть в ней, пожалуй, всего одно странное – толстый, точно связанный, сноп травы, явно оставленный здесь рукой человеческой. Коннор косится на него недоверчиво, но вслух сомнений своих не выказывает. Скинув с плеч надоедливый рюкзак, Хэнк вдруг протягивает Коннору лук, то самодельное деревянное оружие. Лицо юноши вытягивается в удивлении, но Хэнк знает, чувствует – оно носит исключительно положительный характер. Коннор уже давно мечтает если не пристрелить кого-нибудь, то хотя бы просто подержать лук в ладонях. — Я, эм, подумал, — говорит проводник, пряча неловкость за коротким приступом кашля, — что нам не помешает разрядить... колчан немного. Значит, это Хэнк мишень приносит?.. С робкой неуверенностью Коннор протягивает к оружию руку, не веря тому, что видит, что ощущает, и бережно принимает искусно выделанный лук мистера Андерсона в свои ладони. — Сейчас? — спрашивает он настороженно и поглаживает лук большими пальцами. — Но я же совсем не умею. — Ну, да, но ведь надо когда-нибудь практиковаться, не думаешь? Звучит логично. Коннор кивает в ответ на ухмылку, откладывает и свой рюкзак к рюкзаку мистера Андерсона, встает перед самодельной мишенью, что располагается с другой стороны опушки, и, закончив все приготовления, сжимает лук поуверенней. Пальцы решительно проходятся по плетеной тетиве, по погнутым плечам, по деревянной рукоятке, и Хэнк видит – вот оно, вот тот азарт, вот проблеск молодой и цветущей жизни! Он ободрительно кивает юнцу, мол, давай-ка попробуй. Тогда Коннор достает из импровизированного колчана стрелу и, в точности повторив движения Хэнка, что видит раньше, упирает ее в гнездо тетивы, натягивает. — Э, нет, ты все не так делаешь, — беззлобно ворчит на него Андерсон. Очевидно, точное повторение действий все-таки дает осечку и оказывается недостаточно точным. Хэнк встает позади Коннора и повелительно обхватывает его руки своими. Коннор вздрагивает. Холод чужих пальцев приятно остужает горячую кожу. Он замирает, даже не дыша – Хэнк подпускает его к себе так близко... Требовательно чужие ладони сжимают тонкие предплечья, вмиг прогоняя все лишние мысли, выравнивают положение стрелы и лука относительно корпуса, а напористая нога толкает ноги Коннора на расстояние поровнее, пошире. Убедившись, что стойка Коннора становится приемлемой и эффективной, Хэнк доверительно склоняет голову у него над самым плечом, так, что Коннор вдруг чувствует на щеке его горячее дыхание. Седые волосы невзначай щекочут чувствительную кожу. — Представь себе цель, — говорит Хэнк, словно нашептывая ему правильную технологию на ушко, — никогда не натягивай лук бездумно. И на людей тоже не наставляй, если не решил пристрелить их, уловил? Давай, посмотри вон на ту травку. Видишь самое плотное место в середине? Да, оно самое, — Коннор немного разворачивает руки под чужим командованием и глядит теперь ровно на широкий сноп, расположенный на дальней стороне опушки. — Теперь натяни тетиву, вот так. Смотри точно в цель. Не дыши. Спина, — коротко Хэнк шлепает его по позвоночнику. Коннор вытягивается, выпрямляя и спину, и руки. — Не держись так за стрелу, дурак, возьми тетиву фалангами, — Хэнк обхватывает чужую ладонь и аккуратно разгибает напряженные пальцы, продолжая буравить сухую мишень неотрывным взглядом. — Вот так. Когда почувствуешь натяжение, плавно отпусти пальцы. Плавно... Если сделаешь все правильно, она полетит вперед, как умасленная. Ладони Хэнка ободряюще упираются ему в плечи, массируют едва уловимо. Коннор задерживает дыхание. Он в точности следует указаниям мистера Андерсона, ощущая, как руки напрягаются от такого тяжкого натяжения. Уверенным, направленным взглядом сверлит он середину импровизированной мишени, прицеливается... Пальцы выпускают плетеную тетиву. Стрела точно перышко вылетает у него из рук. Разрезав воздух с неповторимым свистом, она вонзается в землю у самых корней соседнего дерева. Хэнк усмехается. Коннор досадливо кривит брови. Невообразимые ощущения от первой в жизни стрелы омрачаются тенью глупой и до глубины души досадной оплошности! Что пошло не так? Почему стрела полетела по совершенно другой траектории? Стрелять из лука, оказывается, действительно очень сложно... Свист, с которым она разрезает июльский воздух, впечатывается Коннору в память, заедает, прокручивается там, как виниловая пластинка. Приятно. У стрел Хэнка такой же специфичный звуковой шлейф, но что-то личное, неповторимое чувствуется в его собственных попытках. — Ничего, — говорит проводник, утешительно хлопнув Коннора по плечу широкой ладонью, и касанием этим вливает в юношу толику уверенности, — я и не ожидал, что у тебя получится попасть в цель с первого раза. Давай-ка еще раз. Только теперь не дергайся вслед за стрелой, стой прямо. Коннор сосредоточенно сводит губы. Он натягивает тетиву без чужой помощи, тянет почти до самой щеки. Раздражение от ожидаемой неудачи подпитывает его силы. Осторожными касаниями Хэнк мимолетно правит его движения, и в жесте этом Коннору видится что-то успокаивающее. Напряжение из рук пропадает на мгновение. Второй снаряд пролетает над коротким зеленым снопом и ударяется о кору дерева, едва не разломившись на две части. — Бери ниже, — советует Андерсон, не замечая этого урона снисходительно. Молодой человек достает из рюкзака очередную стрелу. Все в мире исчезает, растворяется, остается лишь он, Коннор, и цель, которую он преследует. Стрела рассекает воздух. Ее заточенное древко мельком задевает сноп травы, пролетает дальше и вместо положенной цели упирается точно в дурацкую стылую землю. — Неплохо, — хмыкает Хэнк удовлетворенно. — Я бы сказал – досадно, — смущенно отвечает юноша. Руку, держащую лук за середину, жжет шипящая боль – это тетива вдруг мажет по коже, когда Коннор выпускает ее из пальцев. Оголенный участок запястья тут же краснеет, наливается неприятными мурашками, но Коннор старательно эту боль игнорирует. — Коннор, — причитает Хэнк нравоучительно, — ты никогда не научишься стрелять, выпустив всего три стрелы в своей жизни. Тебе надо выпустить их, ну, не знаю, как минимум... три тысячи! Ты меня понимаешь? — Коннор задумчиво опускает голову. Обреченность соседствует в его образе с доверием и решительностью во что бы то ни стало отстрелять свою десятую сотню. Хэнк довольно улыбается его энтузиазму. — Хорошо тогда, ковбой, еще одна попытка. Кто знает, может, когда-нибудь ты даже научишься расщеплять свои снаряды. Взгляд Коннора озаряется ярким сиянием. — Ты правда так думаешь? — спрашивает он потрясенно. А Хэнк, интересно, когда-нибудь расщеплял стрелы?.. — Голова варит, руки на месте, чего еще тебе надо? — улыбается ему Андерсон. — Только языком чеши поменьше, а там уж посмотрим, как карта ляжет. Коннор кивает ему уверенно, полностью погружаясь в новый для себя вид деятельности, открывая его с другой, неожиданной стороны. Коннор за работой и бездействующий Коннор представляют собой словно бы двух совершенно разных личностей. Хэнк уже замечает это удивительное преображение раньше. Пусть он и считает его еще совсем юным, зеленым, такому Коннору он мог бы, не кривя душой, доверить любое тяжелое поручение. Пускай остальные пять стрел он тоже выпускает мимо, он выпускает их с гордостью, с надеждой на будущие победы, и лишь одна, шестая, попадает если не точно в цель, то как минимум в сам сухой сноп. Хэнк поздравляюще сжимает плечо Коннора пальцами, немного треплет его, довольный пацаном и восхищенный его все улучшающимися результатами. Затем пальцы расцепляются, и Хэнк подталкивает спину Коннора вперед, мол, собирать стрелы ты теперь сам будешь. Коннор идет, подчиняется, но в этом подчинении Хэнк уже не ощущает той странной, неестественной покорности, что сковывает мальца с начала недели. Хорошо. Вернувшись с полной рукою стрел, Коннор отстреливает их еще раз. Всякий раз тетива больно бьет его по предплечьям или шлепает по щеке – на что Хэнк лишь сетует с чисто наставническим беспокойством и вновь вторгается в личное пространство юноши, чтобы отодвинуть от его лица ведущую руку немного, – но Коннор не обращает на дискомфорт никакого внимания. Зато стрелы теперь летят более направленно, более ровно. На седьмой ли, на шестой заход количество прямых попаданий увеличивается втрое. Последняя стрела пронзает спрессованную траву как тряпичную куклу. Коннор ухмыляется довольно и опускает лук в землю. Нужно вновь собрать вместе все "деревянные патроны". Четыре из них оказываются всаженными в мишень. Коннор очень гордится своей работой, несмотря на то, что все еще относится к каждому промаху излишне критично. Еще три стрелы лежат на земле неподалеку, а одна втыкается даже в чахлую древесную кору и там и застревает – теперь бесполезная. Последняя же стрела улетает куда-то в кусты и так сходу найти ее не представляется возможным. Коннор вспоминает – это все ветер мешает ему, сдувает столь легкий снаряд с намеченного курса. Досадно, что в тот раз он не учитывает его направления при выстреле. Коннор шелестит листьями, скрываясь за цветущими густыми деревьями. Стрела точно растворяется в воздухе, сливается с землей и другими опавшими ветками. Острый взгляд плохо помогает ему в поисках: темный травяной настил скрывает все, что касается его поверхности. В один момент Коннор видит что-то, похожее на заточенное древко, но, лишь пальцы касаются его основания, стрела превращается в простую опавшую веточку. Он путает так около двух или трех вещей, но так и не натыкается взглядом на то, что ищет. Отчаянию почти удается завладеть его мыслями – и легкое смущение за вторую безвозвратно утерянную стрелу робко обжигает его уши, – когда нога Коннора ступает вдруг на что-то очень мягкое и податливое. В ту же секунду земля под ним исчезает; с треском и шелестом проваливается куда-то однотонный лиственный ковер. Падение, равное двум ударам сердца приносит Коннору сильную боль в запястьях и грудной клетке. Что-то грозно хрустит у него прямо под руками. Коннор приходит в себя в то же мгновение, с гудящей головой обнаруживая, что находится в выкопанной кем-то ловушке, и лежит сейчас животом вниз, ушибленными локтями упираясь в стылую землю. Жуки и черви ползают по ней беспорядочными, хаотичными группами. Взгляд карих глаз неожиданно падает на гнилую руку, присыпанную землей наполовину. Юноша резко вскакивает до сидячего положения и беспокойно пятится назад, но вдруг упирается спиной в холодную грязную стену. Высокие заостренные пики – толстые деревянные бревна, – на подобии шипов высятся вверх перед самым его носом. Коннор удивленно выдыхает: господи, еще бы чуть-чуть, и он венчал бы их смертельно опасную верхушку. Сердце стучит как бешенное, когда к Коннору приходит полное осознание случившегося. Что это за яма такая, в которой он очутился? А главное, кто ее, черт возьми, выкопал? Потерянная стрела пронзает голую грязь меж заостренных бревен. На одном из них проткнутыми насквозь висят чьи-то истлевшие останки. Судя по рваным лохмотьям и грибку, пронзившему висок из самого мозга, бедолагой этим некогда слыл живой зараженный. Еще один такой сидит в углу у соседней стены, уронив на грудь заросшую голову. Более разложившиеся останки скрываются неглубоко под землей, выпирают то головами, то руками, то стопами. В яме стоит гнилостный смрад, оседающий в легких тяжелым осадком, а у самого дна летают маленькие трупные мушки. Коннора передергивает. Рядом с ним на земле валяется безнадежно сломанный лук. Кажется, это он хрустит тогда, при падении. Вот черт, Андерсон его собственноручно придушит, когда узнает об этом... — Коннор?.. — доносится до ушей юноши глухо. Вспомнишь солнышко, вот и лучики... Коннор замирает, воодушевленный и напряженный в равной степени. — Хэнк! — выкрикивает он в ответ его имя, пряча позади себя длинные деревянные обломки. Лучше не рассказывать Хэнку об этом инциденте с самого начала... вдруг не вытащит. — Я здесь. Заслышав странный трещащий шум, Хэнк тут же пускается за мальцом в чащобу. Окрикнув его пару раз обеспокоенно, он и сам натыкается на вырытую кем-то яму. Сердце уходит в пятки, когда он замечает картину, пред ним открывшуюся. Постреляли, блин, из лука, называется. — Коннор? Коннор! Какого хрена? Ты там живой вообще? — Да, в отличие от некоторых, — слабо отвечает молодой человек, косясь на тела зараженных неподалеку. Хэнк переводит пораженный взгляд на два тлеющих трупа. — Долбануться, что ж творится. Он беспокойно оглядывает уставленную кольями яму и сжимает висок прогнувшимися пальцами. Какому чудику пришло в голову выкопать ее в глухом лесу? Для кого? Для зараженных, для оленей? Для зараженных оленей? Судя по количеству останков, что Хэнк видит даже отсюда, это что-то первое. — Выбраться-то сможешь? — говорит он после, оценивающе оглядывая три с лишним метра пропасти. — Не уверен. Коннор осторожно поднимается на ноги, выпрямляется в полный рост. Всю верхнюю часть тела до сих пор ломит после падения – основной удар, похоже, приходится на неосознанно выставленные вперед руки. Расстояние чуть больше метра отделяет его от долгожданной свободы. Он пытается подпрыгнуть, подтянуться на выступающих земляных участках, но все без толку. — Не могу. Слишком высоко, — констатирует Коннор, — не зацепиться. — Твою мать, — сквозь зубы цедит Андерсон. — Ладно, погоди немного, сейчас я принесу тебе что-нибудь длинное. Ты какого черта вообще там делаешь-то? Тебя одного ни на секунду нельзя оставить, честно слово. — Стрелу искал, — невозмутимо отвечает Коннор. — Вот только ты, блин, только ты можешь пойти искать стрелу, а наткнуться на ебучий капкан, — вздыхает Хэнк устало. — Нашел хоть? — Нашел. Темные губы Коннора кривятся в победной улыбке. Он подбирает древко в руки и, игриво подняв брови, ловко вертит его меж пальцами. — Позер, — беззлобно фыркает на парнишку Андерсон, и его серебряная макушка вновь скрывается из вида. Улыбка спадает, лишь стоит Хэнку развернуться в другую сторону. Коннор устало выпускает из ноздрей воздух и упирается плечом в кишащую червями и древесными корнями стену. Прежде, чем он успевает понять это, земля пачкает ему рукава рубахи. Он тут же отскакивает от нее, как от чего-то чумного, и отряхивает почерневшую тряпку. Какая досада! А ведь дождь, кажется, только недавно смывает с него новый слой дорожной пыли! Пока Коннор приводит себя в порядок, букет шелестящих звуков наполняет пустую округу. В плеяде созвучий Коннор может различить глухие шаги Хэнка, шелест листьев какого-то дерева, треск веток, пение птиц и тяжелое свистящее дыхание. Дыхание?.. За спиной его происходит какое-то шевеление. Юноша остолбенело оборачивается. Почуяв запах свежего мяса, зараженный в углу задирает вверх свою мерзкую косматую голову. — Хэнк?.. — тревожно повышает голос Коннор, не смея отвести взгляд от толстого неповоротливого существа, медленно поднимающегося перед ним на ноги. — Хэнк, думаю, тебе следует поторопиться. — Подожди, малой, — бросает Хэнк через плечо раздраженно, перебивая хруст сильно трясущегося дерева, — не так-то просто оторвать тебе нужную по размеру ветку, знаешь ли. Подожди хоть минутку. — Боюсь, у меня нет минуты. — Господи, о чем ты там бормочешь? Кряхтя тяжело и шумно, зараженный делает первый шаг. Коннор пятится, упирается холодной спиной в высокую стену, понимая с ужасом, что отступать больше некуда. Живот скручивает в неприятный узел. Он судорожно тянет руку к кобуре у бедра, но натыкается лишь на свою пустую ногу – пистолет остается валяться у рюкзака за ненадобностью. Нож, к сожалению, тоже. — Хэнк... — Да не ссы ты так. У тебя что, еще и клаустрофобия? Зараженный шатается, стоит неустойчиво и вдруг медленно огибает заостренные деревянные шпили. Залитый красной поволокой глаз глядит на Коннора обезумев от голода. — Хэнк! — Ну что за люди... Скрюченные пальцы тянутся к его бледному лицу, застывшему в гримасе нескрываемого ужаса. Коннор крепко сжимает заточенное древко стрелы и делает агрессивный взмах рукой, как только полуживой от слабости больной кладет паршивую ладонь ему на плечи. Заостренный кончик вонзается под иссушенную кожу зараженного близ ключицы. На секунду древко застревает в покрытой грибковыми наростами плоти. Коннор тянет стрелу на себя, но зараженный словно бы не чувствует никакой боли. Он безмолвно наваливается на Коннора, вжимает в стену всей неуклюжей деформированной фигурой. Порванные губы обнажают страшный зловонный оскал. Зараженный лениво старается укусить Коннора в шею. Коннор вытаскивает стрелу из-под ключицы и что есть силы вонзает ее в разодранную дряблую щеку. Зараженный хрипит, отклонив голову в сторону. Коннор вонзает стрелу в щеку снова и снова, пока не поднимается выше и пронзает выкатившийся алый глаз, пока не проламывает на лбу желтеющие грибковые наросты. Крючковатые пальцы судорожно сжимаются на его худощавых плечах и едва не царапают нежную кожу. Коннор остервенело вонзает стрелу в лицо противника, пока вся левая часть его морды не превращается в багряную кашицу. Зараженный обмякает в его руках, наваливается безвольной тушей. Вместе они падают на землю. Из последних сил больной сжимает пасть над его наморщенным носом и опаляет кожу лица гнилым трупным дыханием. Стрела в руках Коннора обламывается и торчит из глазницы зараженного неприятным деревянным обрубком. Коннор силится оттолкнуть от себя неповоротливое тело, но туша этой твари для него слишком тяжелая. В последний раз щелкают кровавые раскрошившиеся зубы. Хэнк отходит от дерева и переводит в сторону Коннора недовольный взгляд. Куда он спешит, в самом деле? Толстая ветвь волочится за Андерсоном по земле, когда он подходит к краю обрыва. Вдруг она стремительно выпадает у него из рук. Верхом на Конноре Хэнк замечает восставшего ото сна зараженного. Сердце его стремительно уходит в пятки, холодная испарина покрывает морщинистый лоб. Хэнк припадает к краю коленями, ухватывается за него руками, пальцами и окликает Коннора в своем нарастающем беспокойстве. Парень не отвечает. — Нет, нет-нет-нет... Сдавленное мычание срывается с губ бывшего полицейского. Хэнк царапает ногтями землю, сжимает ее в кулак и бьет что есть мочи. Каков старый дурак! Тушка зараженного мелко двигается. Хэнк сильнее сжимает в кулак руки, и лицо его искажается в истинной ярости. Через секунду из-под дрожащего тела высовывается взмокшая каштановая голова. Коннор с трудом отталкивает от себя разбухшего мертвяка и устало припадает спиной к земле, встречаясь с Андерсоном перепуганными глазами. — Коннор... Облегчение прошибает его словно разряд тока, принося вместе с тем и сильное эмоциональное истощение. Хэнк подпрыгивает на месте и суматошно тянется к притащенной им ветке, опускает один ее конец прямо в яму. Упирая руки в колени, Коннор поднимается на ноги. Измазанный плечами в крови, он крепко хватается за протянутую ветвь и позволяет Андерсону вытянуть себя наружу. Как только его ладони касаются края обрыва, он отцепляется от нее и тяжело, до дрожи в напряженных мускулах, подтягивается. Последние силы уходят на это незамысловатое действие – благо Хэнк помогает ему, подхватывает под руку, тянет на себя, затаскивает, – и Коннор упирается в траву коленями, мечтая больше никогда в своей жизни не передвигаться. Хэнк откидывает бесполезную деревяшку в сторону. Беспокойство прорезает его лицо глубокими морщинами. Коннор опускает пристыженный взгляд и замечает в руке обломок древка, что сам собой продолжает сжимать оцепенело. — Хэнк, прости, — смущенно начинает Коннор, отводя взгляд куда-то к яме, — стрела сломалась, и лук... Коннор не успевает договорить. Сильные напористые руки заключают его в крепком медвежьем объятии. И лук, и стрела становятся вдруг совершенно неважными. Не говоря ни слова, Хэнк обеспокоенно притягивает Коннора к себе, вжимает исступленно, будто отпустить, ослабить хватку на мгновение – означает потерять пацана снова, позволить ему безвозвратно исчезнуть. Хэнк молчит, но молчание его красноречиво. Коннор осекается, искренне пораженный этим действием, и, не зная, как поступить лучше, неуверенно касается чужой спины ладонями. Прежде чем Хэнк успевает расцепить кольцо рук, он понимает, осознает болезненно, что только что впервые всерьез боится, что способен его потерять. Нет, так не должно дело делаться.