Полгода полярной ночи

Рыжий всполох огня лелеет небольшой участок поляны, ласкает мягким светом пучки изумрудной травы и отбрасывает тени на бурую землю. Яркие искорки разлетаются из него шаловливыми светлячками и выпрыгивают из сердца пламени навстречу вечернему сумраку. В костре мерно трещат поленья. Машинная свалка, замшелая, заросшая паразитирующим лопухом, окутана подобием приятной успокаивающей атмосферы. Точно лоза, теплота расползается по всей ее области. Мягкий свет огибает резиновые покрышки и бетонные блоки, обросшие белой марью. Вечерние сумерки нежно трогают землю, окрашивая небо в пастельные оттенки розово-синего. Где-то на подножии самого горизонта, лениво догорает рыжее солнце. Коннор сидит на ржавом капоте и в молчании беспрерывном отреченно перебирает в руках серебристую бляшку. Он часто делает так в последнее время – это маленькое незамысловатое упражнение помогает ему привести мысли в порядок и собрать их в единую, цельную кучу. Хэнк отдыхает на небольшом контейнере неподалеку, вырезает из толстой кленовой ветви новое дальнобойное оружие – и себе, и Коннору на этот раз тоже. Больше трех дней уходит, чтобы добыть в лесах идеальный материал и сделать лук, хоть отдаленно похожий на предыдущий. Обиднее оттого становится просрать настолько хорошую работу, но вот просрать самого Коннора... даже представить сложно. Хэнк, каким холодным порой ни кажется, все равно радуется тому, что парень хотя бы жив остается – его, в отличие от лука, никак не заменишь. На огне стоит небольшая кастрюлька. Хэнк умыкает ее из фермерского дома на следующее утро после ночевки. Сегодня он находит в лесу грибы и решает устроить сюрприз и себе, и мальчишке – приготовить грибной суп по проверенному временем рецепту. Хэнк гордо именует его "сотворить шедевр из говна и палок". Очень удачно на пути подворачивается небольшая автомобильная свалка, и Хэнк уверенно объявляет на ней стоянку, а сам возвращается в жидкий лесок меньше чем в километре отсюда, срывает грибов миниатюрных и свежих. Там же он внезапно находит и ветви для лука, а когда возвращается обратно, Коннор по его просьбе уже заканчивает разделывать птичье мясо – рябчика, которого они кое-как ловят, подглядев одну из ловушек того чокнутого психопата. Коннор интересуется, конечно, зачем Хэнку просить его об этом и уходить куда-то аж на целых полтора часа. Хэнк отвечает пространно, что просто хочет сделать суп, и Коннор, воодушевленный перспективой плотно поужинать, срывается с места. Хэнк считает, что будет лучше использовать это время, чтобы незаметно обжарить грибов в казане – ингредиент, что остается от мальчишки в секрете, – и, нарезав их большими ломтиками, водружает в кастрюлю. Затем, подержав немного, заливает водой. Коннор возвращается к нему через пару мгновений, а в руках сжимает лопух и его грязный коричневый корень. Хэнк удивляется по-началу, зачем парню эти сорняки нужны в принципе, но Коннор говорит, что корень на вкус очень даже приятный и суп из него выйдет просто великолепный. И в этом весь Коннор – желает вклиниться в старую, проверенную рецептуру, сделать все по-новому, по-своему, перевернуть жизнь Андерсона с ног на голову. Хэнк соглашается, скупо ему улыбнувшись – лопух так лопух. Может, действительно станет получше. И вот, теперь их общий суп томится на огне, а Хэнк томится в ожидании завершения своей работы. Деревянная стружка перышком падает к его ногам, кружась в невесомом воздушном вальсе. Монетка срывается у Коннора с пальцев. Металлическое ребро неуклюже бренчит о проржавевший мшистый капот. Хэнк вскидывает голову, отвлекаясь, и едва уловимо хмурится. — Прости, — роняет Коннор смущенно, и спешно прячет монетку в поблекшем заднем кармане. Ловкость ушибленных рук его немного подводит. Хэнк поджимает губы. Опять пацан какой-то рассеянный. — О чем-то задумался? — спрашивает он праздно. Не ожидая от пацана какого-то конкретного ответа – как и не ожидая от него ответа в принципе, – он переводит взгляд обратно на палку, обтачиваемую им с, пожалуй, излишним усердием. Хэнк замечает: Коннор всегда пытается занять себя бесполезным занятием, когда о чем-то действительно беспокоится. Бессмысленный факт, но почему-то в голове прочно застрявший. Коннор колеблется с ответом пару секунд, но все же выдает на удивление: — Да, вообще-то, — и со вздохом сползает с капота на землю, сгибает ноги в коленях и подтягивает их к себе, поближе. Хэнк даже вздрагивает едва уловимо – настолько неожиданным кажется это внезапное откровение. Пугающим становится радушное приглашение в недра чужого сознания, и Хэнк, растерянный абсолютно, не желая затрагивать струны таинственной, непонятной его разуму сущности, весь поджимается и сам собой закрывается в непроницаемый защитный кокон. Они ведь никогда не разговаривают о том, что их по-настоящему беспокоит – ну, если только не считать того случая, когда Коннор выпаливает в гневе что-то про его дурацкую внешность или оправдывается за чрезмерную впечатлительность. Хэнк запоминает тот миг, пугающий своим холодом и странной безразличной жестокостью. Очевидно, приятная вечерняя атмосфера к новому разговору таки располагает, но от искренней откровенности Хэнк все равно ощущает себя неудобно. Ему порой кажется, что у пацана есть только два состояния: говорить все как на духу или не разговаривать вовсе. Оба из них видятся ему жутко странными, да и гиперболизированными к тому же. А Коннор устремляет рассеянный взгляд на костер, на языки пламени, что пляшут и жадно облизывают чугунную кастрюлю. Извилистые всполохи огня озаряют его неподвижные зрачки насыщенным янтарным оттенком. Пустые изнутри, лишенные блеска, они вдруг отливают сиянием жизни – и именно такой, на взгляд Хэнка, должна быть его цветущая молодость. И именно таким, на взгляд Хэнка, должен быть сам Коннор: яркой искрой, взрывной зажигательной смесью, а не этой холодной задумчивой неподвижностью, этим безропотным мраморным изваянием. В воздухе веет травой и клубящимся дымом, медленно закипает вода. Коннор говорит с откровением, наивным и искренним удивлением: — Не понимаю, что с этим миром не так? И Хэнк давит грустную, тяжелую усмешку. О, у него на этот вопрос есть немало нецензурных ответов. Он раскрывает уста, готовый выдать юнцу первую тысячу примеров пулеметной очередью, но вдруг понимает, что никакие слова не могут вырваться из его пересохшего горла. Он даже откладывает лук в сторону, тянется к фляге, чтобы утолить внезапно возникшую жажду, но фантомная сухость во рту все равно не проходит и только больно царапает его пылающую глотку. — Спроси что попроще, — отвечает Хэнк вместо этого. Коннор снова вздыхает. Тяжелый воздух покидает его грудь словно бы с неохотой. Сумеречный свет делает его юное лицо мягким и прекрасным, целует родинки и растворяется в волос темени. Такой расслабленный, такой умиротворенный на вид, но в то же время обремененный тяжелыми, глубокими думами, непростыми, почти что философскими сомнениями, что не оставляют своей печати ни на лице его, ни в тихих, но уверенных жестах. Глаза. Это только глаза. Две глубокие карие пропасти, центр земли и ее вершина. Распахиваются алые губы – вот-вот Коннор готов что-то сказать, продолжить мысль, что не смеет продолжить Андерсон, – взгляд вспыхивает чем-то Хэнку абсолютно неведомым, застилает пустоту до того образовавшуюся. Не тревога, не безумие, но что-то на грани, не гнев, не решительная смелость – что-то междустрочное, написанное невидимыми шпионскими чернилами, – переживание, разочарование, недоумение. Диссонанс рассудительной головы и бунтарского сердца. — Я постоянно думаю о том человеке... — сдавленно отзывается Коннор, пока нездоровый блеск в его глазах только усиливается, — парень с обожженным лицом. Со шрамом. Ральф. Помнишь, возможно? Хэнк кивает ему в смурном молчании. В груди у него все скукоживается от одного лишь упоминания того жуткого обормота. Невольно в серебряной голове всплывает картина: Ральф, заряженное ружье, напряженная спина приятеля. Спина закрывает его, оберегает. Коннор спасает их тогда, забалтывает сумасшедшего тембром своего певучего голоса... Андерсон и подумать боится, чего парню стоит такое стойкое, непоколебимое спокойствие. Может, он и выглядит как статуя, но человек все еще. Вести диалог под прицелом того, кто в любую секунду может выкинуть что-то внезапное – не самое веселое занятие, должно быть. Коннор не говорит тогда ни единого слова, но Хэнк видит, что парня это происшествие очень взволновывает. Одно переживание наслаивается на другое, и вот уже целый ком неозвученных мыслей давит на шею и плечи метафорической тяжестью. Момент, когда прорвет эту дамбу, остается вопросом времени. Хэнк не знает, хочет ли он в действительность услышать все, что мучает Коннора. Он рад хотя бы тому, что парень наконец-то решается раскрыть свои губы. Удостоверившись, что собеседник его понимает, пацан продолжает: — То, во что Ральф превратился, то, в кого его превратили... Ведь это были не зараженные, верно? Не они довели его до безумия, — Коннор сжимает кулак на коленке. — Почему, Хэнк, почему в мире, полном безвольных кукол, самой главной опасностью по-прежнему остается человек? Тебе не кажется это несправедливым? Хэнк поджимает губы, не зная, что на это ответить. Вид Коннора и его смятение выбивают из головы Андерсона все вразумительные мысли, и даже рука, орудующая ножом, на миг замирает. Коннор продолжает, выворачивает наизнанку душу: — С детства мне говорили, что незнакомые люди несут в себе как пользу, так и угрозу. Мотивы их неясны, страх руководит действиями. Остерегайся, но помни: диалогом, лестью и добрым словом сможешь добиться большего, нежели бесполезным кровопусканием. Если не помогло, используй язык силы – не для убийства, но для достижения собственных целей. Ври, шантажируй, пытай, но не ради своего удовольствия, а лишь потому, что не остается иного выбора. "Слова для людей, пули для чудовищ", — пальцы, сжатые в кулак, безвольно разжимаются. Коннора учат оценивать людей, как ресурс, как очередную единицу в гребаной вычислительной системе. Хэнк и не задумывается о современных канонах воспитания, но теперь, когда Коннор облекает их в слова, собственная жизнь кажется ему до боли омерзительной. Легко не задумываться об этом, окунаясь в ритм быстротекущей действительности, но в подобные моменты, акцентирующие внимание на новом несовершенном укладе реальности, это становится практически неизбежно. Куда катится человечество? В какой момент вместо детских сказок ребятам на ночь начинают преподносить истории об убийствах, насилии или пытках? Неужели, ничего светлого в их жизни совсем не остается? Коннор продолжает: — Знаю, сейчас никто не доверяет друг другу, не без причин, как и я, но... ведь они даже не пытаются поступить иначе, понимаешь? Каждый из них. Ударь, потом разбирайся – вот и вся их наука. Прямо как ты и говорил. Жестокость ради жестокости. Наслаждения. Доминирования. Напади, избей, поставь ловушки – почему это их единственный выход? Меня учили убивать монстров, не людей. Подвергать Ральфа насилию не было нужды, но другие люди все равно это сделали. Теперь Ральф подвергает насилию кого-то еще. Какой-то дурацкий замкнутый круг, — он снова замолкает, прижимаясь головой к отстающему от кузова бамперу. Опять вздыхает. — Не понимаю. Точнее, осознаю вот здесь, — он осторожно касается лба, — но не здесь, — и переносит ладонь к самому сердцу. Молчит долго. — В Детройте все было намного проще. — Ударить проще, — пожимает плечами Андерсон, остро подмечая в его словах обратное. — Но, знаешь, и за стенами порой живут те еще мрази, может даже похуже тех, что по ту сторону. Длинный язык твоего собеседника не всегда является показателем добрых намерений, если ты не в курсе. — Ты не находишь это дикостью? — игнорирует Коннор и порывисто переводит на него вопрошающий взгляд. Блестят черные зрачки, не смыкаются дрожащие губы. Хэнк сглатывает. Коннор уточняет: — Я про повальную отчужденность людей друг от друга. Нас ведь не так много осталось. Хэнк теряется в этой черной, антрацитовой глубине, что гипнотизирует его и ожидает чего-то конкретного. Даже с такого расстояния, глаза, точно зыбучие пески, затягивают его в самый центр, в сияющий непонятным чувством зрачок. Желая произнести многое, тяжелое, сложное, Хэнк долго разглядывает его озадаченное лицо, но никак не может подобрать нужных слов, чтобы донести до мальца жестокую правду жизни. — Одному жить проще, Коннор, — выдавливает он в итоге, пожимает плечами и отводит взгляд в сторону, чтобы не утонуть в этой гипнотизирующей его черноте. Продолжает медленно и тягуче: — Не нужно переживать ни о ком, кроме себя, не нужно бояться, что кто-то близкий вонзит тебе нож в спину. Не нужно... прощаться, — широкие пальцы сильно сжимают будущий лук. — Знаешь, к этому привыкаешь со временем. Возводишь перед собой непроницаемый кокон – и вот уже любую новую компанию воспринимаешь как угрозу его целостности. Когда ты сам по себе, ты несешь ответственность только за свою шкуру, и в своих возможных неудачах можешь винить только себя. И потом, такая жизнь любого изменит. Каждый теперь одинок, а потому черств, как сухарь из бетона. — Даже ты? — Тем более я, — смеется Хэнк слабо. Открытое лицо юноши озаряет плеяда разнообразных эмоций, но таких неуловимых, что Хэнк и не заметил бы, если бы не провел с пацаном уже половину месяца. Искренность. Да, этим Коннор, пожалуй, от него и отличается. Закрытая книга, но в красивой обложке, манящая прочитать каждую строчку. Книга Андерсона не такая красивая, она заперта на потерявшийся ключ, ее не открыть простыми ловкими пальчиками. Но Коннор – Коннор готов поделиться таким ключом в любое время, которое по итогу сочтет нужным. Скажет что думает, покажет всем своим видом. — Я думаю, ты не черствый, — говорит Коннор внезапно, как бы подтверждая пространственные рассуждения Андерсона. Мужчина вновь усмехается. — А какой я? — Толстый. Как капуста. — Ну, спасибо, — фыркает он шутливо. — В тебе много... эм, слоев. — Вот как? — Отдираешь один, а за ним еще и еще... — Я понял. — ...пока докопаешься до кочерыжки, уже пройдет не одно тысячелетие, — загибает пальцы юноша. — Объешься, и заболит живот. Тогда станешь не вкусным, а горьким. Еще древний такой же, хрустишь всяким... — Слыш, кочерыжка. Я тебя сейчас сам отодру слой за слоем. — И круглый. Ты знаешь, что все идеальное стремится к форме шара? Скомканная аляпистая рубашка срывается с рук Хэнка и прилетает Коннору прямо в лицо. Точно короткое воздушное покрывало, рубаха цветком раскрывается у него на голове, накрывая его фигуру сплошным ниспадающим каскадом. Юноша неловко обхватывает ткань пальцами и выпутывается кое-как, показывая Хэнку растрепавшиеся шоколадные пряди. Следом за растопыренными волосами показывается и остальное лицо: глаза – довольные щелочки, – приподнятые скулы и игривая мальчишеская улыбка. Коннор такой глупый сейчас, растрепанный, словно маленький пушистый котенок. Хэнк улыбается тоже. Зрелище это действительно уж слишком забавное. Обстановка вроде бы разрешается, но Коннор вдруг, отсмеявшись, медленно опускает руки с рубашкой к ногам, сминает ее пальцами задумчиво. Теплота вновь покидает его опущенный взгляд, сменяясь чем-то глубоко сухим и задумчивым. — Думаешь, — роняет он тихо, оглаживая узоры на грубой цветастой ткани, — я тоже таким стану? Как Ральф. Веселость вмиг улетучивается и из Хэнка. — Что? Что за херня? Нет, конечно же! — он экспрессивно всплескивает руками. — Ральф – психопат, у тебя с ним нет абсолютно ничего общего. Как ты вообще мог до такого додуматься? — Не знаю, — отвечает Коннор бесцветно. Рубаха в его руках полностью сминается. — Теперь этот финал кажется мне таким очевидным: потерять рассудок, перестать быть достойным человеком. Я начал убивать в этом месяце, но уже не чувствую за душой ничего. Почему это так легко, Хэнк? Я не понимаю. Хэнк не отвечает. Тугой ком в горле не дает ему этого сделать. Простота и серьезность, с которой Коннор говорит о своем отношении к смерти, пробивает его до мурашек. Сейчас особенно сильно он ощущает, какой Коннор на самом деле взрослый молодой человек. Не то чтобы Хэнк не считал себя взрослым в его возрасте, но Коннор, казалось, был старше его на целый десяток. Такой удивительный диссонанс: малец чисто внешне, но в душе... Дети, что растут в новое время – им приходится взрослеть в кратчайшие сроки. Коннору приходится тоже. Он рассуждает как человек, умудренный опытом, он не испытывает практически ничего. Не человек теперь – идеальное оружие. Было ли у него детство? У Хэнка было... Хэнк помнит свое первое убийство, помнит детали. Помнит эмоции. Он захлебывается в них, быть может, не на первый день, не на второй, но на третий... Он помнит момент осознания, момент принятия, момент, когда решает идти дальше, бороться, не оглядываясь на все вчерашнее. Тринадцатое убийство, двести тридцать второе – кто их считает, в самом деле? Граница под конец списка действительно размывается. Хэнк просто учится жить с этим, принимать одну простую истину – ты, в отличие от них, хотя бы живой. Коннор, похоже, рождается с этой негласной истиной. Лишь воспитание и заложенные в самом зародыше нормы морали мешают ему начать убивать всех налево-направо. Коннор бы мог, вероятно. В отличие от Хэнка, у него в характере намного больше хладнокровия. В неуютной вечерней тишине трещит лишь маленький оранжевый костер. Пауза между путниками затягивается. Коннор продолжает так же тихо, как прежде – привыкший, вестимо, к чужому молчанию, – шелестит едва различимо: — Иногда и я, Хэнк, хочу поддаться. Убийство проще. Все так, как ты говоришь. Думаешь, это слабость? — срывается он на едва слышный шепот, не смея оторвать глаз от чужой аляпистой рубахи. — Думаешь, это делает меня слабым?.. В тишине Хэнк долго глядит на него кристальными голубыми глазами. Тишина эта давит Коннору на плечи. — Думаю, — отвечает проводник искренне, — надо иметь мужество, чтобы каждый раз не стрелять в первую очередь. Коннор, наконец, поднимает голову. Улыбка, полная облегчения и какой-то затаенной глубоко внутри благодарности, трогает уголок его приоткрытых губ. Он смыкает их в тугую белесую линию, стараясь унять немного, подавить это внезапное чувство, но теплота его глаз не может скрыть от Хэнка сильных эмоций. И Хэнк заглядывается, продолжает, сам того не ожидая, прокашливается хорошенько: — Ты хороший парень, Коннор. Правда хороший. Достойный, особенно если узнать тебя поближе. Раздражающий, конечно, не без этого, — юноша усмехается. — Но даже несмотря на весь пиздец вокруг, ты умудряешься сохранять внутри себя этот гребаный свет и, эм, надежду? И даже когда мир поворачивается к тебе жопой, даже когда я... — он осекается. — Кхм. За время знакомства с тобой я узнал многое, и если я и понимаю что-то в этой жизни, то только то, что ты точно не слабак. Зеленый, может, но, черт возьми, ты гораздо сильнее нас всех вместе взятых или какого-то старика, вроде меня, в частности... Так что даже думать не смей, что когда-нибудь сможешь превратиться в монстра. Коннор опускает глаза, растроганный этими словами, и позволяет себе расслабить спину на одно единственное мгновение. То, что Хэнк думает о нем такое, пробуждает в его груди новую еще более прочную уверенность в своих способностях. — Господи, — усмехается Хэнк неловко, смущенный собственным откровением не меньше Коннора, и чешет затылок, от мальчишки отворачиваясь, — давай притворимся, что я не говорил ничего из этого, а то еще немного и у нас с тобой синхронизируются месячные. — С анатомической точки зрения... — Заткнись. Коннор прикусывает губу в улыбке, нисколько не обиженный чужой шутливой подколкой. Он говорит, кажется, из глубины сердца: — Хэнк... спасибо. Это многое для меня значит, — и, почти того не осознавая, прижимает рубаху мистера Андерсона к самому сердцу. — Да, да, — отмахивается от него Хэнк смущенно. — Не хандри уже. Это разовая акция. — Ясно, — он улыбается. Красное солнце, наконец, погружается за линию горизонта и превращает небо в сплошной фиолетовый купол. На огне подогревается ароматный грибной суп. Хэнк вызывается помешать его, чтобы отвлечься от путанных мыслей. Он чувствует, как тратит за сегодня весь запас приятных слов на эту неделю. Легкий запах дымка ароматно разносится по темной округе. Потомив суп еще пару минут и размешав гущу немного, Хэнк решает, что пора бы разлить его по тарелкам. Коннор достает их из рюкзаков и подносит Андерсону, полный томительного ожидания скорой трапезы. Слюни уже собираются у него во рту, когда Хэнк передает ему в руки чашу, доверху наполненную жидкостью. Странно, должен ли суп с лопухом и мясом пахнуть настолько необычно? Настолько знакомо... О, этот запах Коннор не спутает ни с одним запахом в мире. Запах грибов. Мерзких, омерзительных грибов. Запах дрожжей и плесени. Запах съедобных грибов и грибов отравленных. Чтобы подтвердить свои предположения, Коннор мешает варево в чашке. Большие грибные кусочки вмиг всплывают на поверхность, высовываются из-под темно-зеленых листьев наружу. Коннор морщится. — Почему ты не сказал, что положишь в суп это? — спрашивает он брезгливо, разглядывая получившийся бульон с чуть меньшим аппетитом, чем до этого. — А что, у Марио теперь на грибы аллергия? — усмехается Андерсон. Придирчивость Коннора его несколько поражает. — Нет, но, — он отставляет тарелку в сторону, игнорируя непонятное к себе обращение, — я предпочел бы от них воздержаться. — Слушай, Коннор, ну ты, конечно, колбаса. Как ты умудряешься быть таким привередливым? Никогда не голодал, что ли? — Смешно, — бурчит юноша скептически. — Я не знаю. Не могу есть грибы по... понятным причинам. Хэнк хмурится на мгновенье, но потом вспоминает: конечно... грибы, что "обращают людей в зомби". Понятная причина. Кордицепс весьма сильно влияет на репутацию своих товарищей. Мужчина давит в себе насмешливую улыбку. Вероятно, грибы последние лет двадцать – главный ночной кошмар для любого ребенка. Может даже, пострашнее самого Бугимена. Коннор, конечно, человек удивительный. Не боится замарать руки убийством, но впадает в стресс от какого-то сраного шампиньона. — Вот те на! — удивляется Хэнк живо. — Это как-то по-детски, не находишь? — Не спорю, что это что-то из разряда небылиц для ночных страшилок, — Коннор вновь выпрямляет спину, становясь тем самым, обычным, привычным глазу педантичным Коннором, — однако у меня к ним всегда было, хм... особое отношение, — Хэнк вопросительно выгибает бровь. Юноша поясняет: — Вероятно, ты мог заметить, как сильно я реагирую на споры. Иногда мне кажется, что я чувствую их даже сейчас... Хэнк задумчиво отводит в сторону взгляд. Действительно, Коннор ощущает вредоносное скопление спор задолго до того, как они до него доберутся, и всегда предупреждает Хэнка об этом. — И что с того? — не понимает Андерсон. — Вдыхая их запах всякий раз, я чувствую, будто сгниваю изнутри... — ...Прямо как зараженные, — завершает Хэнк уже не так весело. Коннор кивает. — Понимаю, вероятно, это психосоматическое. Я так и не разобрался в причинах сего явления. Реакцию вызывает что угодно: от плесени до чего-то более серьезного. Не знаю природу этого эффекта, знаю только, откуда это могло пойти. В детстве мы с другими детьми часто собирались вместе. Старшие любили пугать нас опятами и всем, что попадется под руку: они срывали их с ножками и наклеивали себе на лицо. Коннор поддевает ложкой горячий плоский грибочек и, обхватив его пальцами, подносит к глазу наподобие пиратской повязки. Хэнк усмехается. — Находчивые придурки. — Верно, — Коннор улыбается тоже. Гриб безжалостно сминается в его руках и, раздавленный, падает на землю. — Они говорили, что если мы съедим хоть один из них, он прорастет у нас внутри и вылезет наружу через глазные яблоки. — Господи, — смеется Андерсон. Коннор улыбается, вспоминая о своем рассказе, как о чем-то нелепом. — Я был маленьким и очень впечатлительным – не сложно запугать такого мальчишку. Я вроде и тогда понимал, что это бессмысленно, но все равно не мог положить в рот ни кусочка. Если находил в зоне грибы – разбивал ветками. — Коннор – гроза всех сморчков на районе. А что, звучит гордо. — Хэнк. — Молчу. Андерсон пробует горячий бульон. На вкус суп выходит действительно отменным. Или же Хэнк просто голодный настолько, что любую гадость теперь может считать произведением кулинарного искусства. Коннор сидит рядом, сиротливо помешивая суп в чаше. Видно, что парень есть хочет, но никак не решается. — Ладно тебе, бред это все, — говорит Хэнк, запустив в рот очередную ложку. — Я ем грибы килограммами и пока не превратился в их переносной контейнер. Ты же не боишься использовать, ну, например, ножи, просто потому что они, типа, убивают кого-то еще. Попробуй, может, тебе все же понравится. Коннор косится на суп с недоверием. — Давай, Коннор. За маму, за папу... Юноша несильно толкает его в плечо. Бульон из ложки расплескивается обратно в тарелку. — Эй, полегче, — возмущается Андерсон. — Сам не жрешь, так другим не мешай! Просто вытащи их и все, твой гребаный лопух все равно перебил все другие вкусы. Коннор склоняет голову к плечу. Слова мистера Андерсона действительно звучат достаточно логично. Если Хэнк так говорит, то ему точно хватит мужества. И потом, что с ним случится от одного маленького кусочка?.. Картины из детства вмиг всплывают у него перед глазами. Вот сидит он, а вот его друзья. Вот корзина, полная грибов, а вот и битвы ими, точно снежками. В восемь лет они используют их как украшение для костюмов, в одиннадцать – как мишень, чтобы пострелять из самодельной рогатки. А расценивал ли Коннор их когда-нибудь в качестве пищи? Нет, вероятно... — Ты прав, это бред, — говорит Коннор в итоге и, набрав в грудь побольше воздуха, решительно запускает в рот ложку с бульоном. Через секунду гримаса недовольства искажает его лицо, и организм, отвергая все инородное, заставляет Коннора выплюнуть ароматный суп себе под ноги.