Полгода полярной ночи

Коннор открывает глаза на рассвете, когда тонкую полосу горизонта только-только румянит алым заря, и первые лучи золотой звезды робко касаются очей остывшей равнины. Минует ночь, и маленькие певчие птицы освобождаются от оков беспокойного сна; объятые вдохновением, они раскрывают клюв и проливают на почивающий мир мелодию безмятежной утренней серенады. Прозрачной свирелью ветер сопит свою тихую колыбельную. Нежно шелестит густая трава. Чуть поодаль от проснувшегося безмолвно затухают последние угли небольшого костра, и бледная струя седого дыма бесследно растворяется в этом зыбком рассветном мареве. Хэнк и его расслабленный профиль – первое, что видит Коннор спросонья. Есть в этом что-то сладкое, успокаивающее – засыпать и просыпаться с одним неизменным образом перед глазами. Как и всегда, мистер Андерсон рядом, на рюкзаке, умиротворенный, усталый очень, сидит, безвольно уронив косматую голову в руки, и глядит глазами слипающимися, серыми от дымки сонливости, в пустую туманную даль. Свинцовые веки неотступно наливаются тяжестью, но Андерсон держится – упрямо, стойко досиживает положенную первую вахту. Внезапная мысль пронзает лохматую голову – сейчас же рассвет, время второго дежурства! А Хэнк не будит его отчего-то. Может, сам забывается? Сонный такой, он точно не в духе, а попадаться под горячую руку чего-то не хочется. Хэнк ведь, когда вспомнит о Конноре, по-любому на него разозлится! Поймав какое-то шевеление, Андерсон как раз оборачивается. Словно кот, что укрывает мордочку от яркого света, Коннор, испугавшись быть обнаруженным, прячется, прикрывает веки рукою, а сам глядит тайком, из-под ресниц трепещущих, из-под пальцев, вяло согнутых, на силуэт, внимательно его изучающий. Лазурь чужих глаз скользит вверх по лежачей фигуре, останавливается на лице, безмятежно разглаженном. Хэнк глядит на него, такого, какое-то время, а потом, закусив нижнюю губу в легкой улыбке, с тихим смешком осторожно тянет к нему бронзовую ладонь. Вот сейчас – сейчас, думает Коннор! – сейчас он разбудит его, пожурит за отлынивание!.. Но вместо того Хэнк касается пледа, покрывающего худощавые бедра, подцепляет ткань невесомо и заботливо подтягивает ее ближе к плечам, с которых та за ночь внезапно соскальзывает. С замирающим сердцем Коннор ловит его ласковые движения, не смея уличить нелюдимого проводника в личный момент, который застать был не должен. Так неожиданно напрямую столкнуться со скрытой заботой Хэнка – той, что он проявляет всегда невербально, – что Коннор вспоминает о необходимости дышать лишь тогда, когда легкие начинают натурально гореть. Но пальцы Хэнка, их едва осязаемое прикосновение к плечу, такое непосредственное, почти что интимное, выбивает из груди и эти жалкие крохи. Неподвижный, Коннор лежит так несколько томительно долгих минут, пораженный своим невольным открытием, пока, насладившись нечаянной близостью, не решается распахнуть веки безбоязно, посмотреть на Хэнка как всегда – не таясь, прямо. Андерсон замечает его взгляд и прячет губы в ладонь. — Доброе утро, спящая красавица, — лопочет он хрипло, вроде язвительно, но Коннор знает теперь, чувствует, что во фразе этой нет и намека на былую издевку. Ощущая полную безнаказанность, он сладко потягивается и, перевернувшись на живот, упирается в землю локтями. — Полагаю, — роняет Коннор с зевотой, — я должен ответить тебе "спокойной ночи"? — и шутливо приподнимает темные брови. — Полагаю, — передразнивает его Андерсон, — ты задолжал мне свое одеяло. Сидеть тут я уже порядком подзадолбался. Они меняются местами: Коннор лениво выбирается из-под пледа и заступает на вахту, а Хэнк ложится напротив, повернувшись спиною к костру, и подкладывает под голову рюкзак заместо подушки. Обычное начало дня для обоих, но теперь такое теплое отчего-то – не восходящий же солнечный диск так прогревает Коннору косточки?.. – обычное вроде, но все же в некотором роде особенное. Ох, мистер Андерсон... До сих пор Коннор хранит на плече тепло его пальцев – заботу, которую Хэнк проявлять не обязан. Но он проявляет, таясь отчего-то, не желая оказаться замеченным. А Коннор все равно замечает. Коннор и сам испытывает потребность в заботе о спокойном сне своего милого провожатого. По мере возможности он даже заботится. Вторая вахта в этом смысле вообще достаточно комфортабельна. За время то – пока Хэнк пребывает в царстве Морфея, – в тишине и спокойствии, не торопясь никуда особо, Коннор волен переделать множество привычных утренних ритуалов: достать, например, отцовский бритвенный наборчик и раз в пару дней осторожно побрить ставшие определенно шершавыми щеки, уложить волосы в аккуратную прическу, пускай которая и растреплется к концу дня по обыкновению, выхлопать одежду от грязи и дорожной пыли, да и в принципе почистить себя как получится. Минут десять-пятнадцать он выделяет и на проверку целости заветной шкатулки – то протрет ее хорошенько, то ощупает полностью, страшась выявить новые царапины или иные незначительные повреждения. Ближе к концу дежурства, Коннор готовит завтрак – ну, или обед, если придираться к терминологии, – из того, что остается с вечера, и, если не успевает сделать этого перед заходом солнца, зарисовывает на помятую карту пройденный ими маршрут. Затем кропотливо отмечает на обратной стороне день недели – структурированная четкость такая помогает держать путешествие под чутким контролем и отслеживать прогресс не только мысленно, но и графически. Все остальное время вахты представляют собой наискучнейшее развлечение: бездействие беспробудное нередко нагоняет на Коннора ленивую дрему, а ожидание ярких событий становится нестерпимым и отдает в руки назойливым зудом. Умом-то Коннор осознает, что отсутствие проблем не так уж и плохо, отлично даже, но вот сердцем горячим... Пару раз за месяц, бывает, мимо их лагеря пробегает какой-нибудь дикий зверь, шелестит травой высокой и худыми кустарниками – Коннор выхватывает лук, целится куда-то в источник шума, но поражает лишь голую землю. Вот и все, собственно, развлечение. Сегодня вторая вахта длится не дольше обычного: Андерсон неторопливо просыпается ближе к обеду, сетуя на жару, духоту и на спертость воздуха, и лениво потирает лицо. Светило, не скрытое за облаками, нещадно слепит его заспанные глаза – Хэнк от него отворачивается, но как-то безрезультатно. — Ах ты ж, сука... — пальцы Андерсона торопливо скользят к вискам. — Хэнк? Ты в порядке? — кофейные глаза наполняются переживанием. — Да чего-то башка пиздец как раскалывается. Забей, ничего сверхъестественного. — Я так не думаю, — Коннор подскакивает. — Коннор, блин, иди в жопу. Тебя еще не хватало. Я наверное переспал просто. Да еще это солнце дурацкое... — Хэнк морщится. Но Коннор на его брань не обращает никакого внимания. Если он задумывает что-то, он всегда добивается результата. Присев перед лицом проводника на колени, Коннор осторожно дотрагивается до его лба. Обычный. — Странно... — глубокомысленно роняет медик несостоявшийся. — Я же сказал, забей, — Хэнк нетерпеливо отталкивает его ладонь. — Наверное, давление, — продолжает Коннор, точно находится сейчас в параллельной вселенной, в которой Андерсон ему не отвечает. Упертый, скотина. — Сейчас, заварю тебе что-нибудь. Голова гудит просто нещадно. Неуловимое ощущение тошноты застревает у Андерсона в трахее, но он предпочитает все это, беспочвенное, игнорировать. — Ты что, моя женушка? — подкалывает Хэнк, потянувшись за флягой. — С тобой станешь, — усмехается Коннор. Он достает из рюкзака все необходимое и принимается колдовать: подогревает воду на костре, измельчает ингредиенты и вскоре заваривает компаньону лечебный отвар с ромашкой. Отвар получается на удивление вкусным, почти как зеленый чай, правда без сахара. Хэнк ловит себя на мысли, что уже давно не пьет чего-то настолько же легкого. Ну, воды не считая. Надо ли говорить, что варево действительно Андерсону помогает? У Коннора ведь все выходит как по дурацкой инструкции, не иначе. В любом случае, самочувствие Хэнка немного стабилизируется, и они выдвигаются в путь. Но даже на этом издевательская забота Коннора не оканчивается! Малой следит за чужим состоянием с полной серьезностью. Хэнк отнекивается от него, строя из себя, честное слово, дурного ребенка, но Коннор неумолим: справляется о его здоровье каждые минут тридцать, если не меньше, да предлагает заварить еще немного лечебного снадобья. — Ты там на медика учился, или что? — осведомляется Хэнк шутливо, не удержав в итоге своего искреннего любопытства. Пугающая мысль о том, что надо бы узнать Коннора немного получше, уже несколько дней грозится превратиться в настоящую навязчивую идею. Коннор-то все про него знает, а он? Даже нечестно как-то. Малой меж тем отнекивается: — Просто во многом разбираюсь, не более, — чем только вводит Андерсона в дополнительный ступор. — Увиливаешь от ответа, Коннор? — улыбается Хэнк лукаво, но собеседник вдруг одаривает его таким серьезным обесцвеченным взглядом, что желание язвить у Андерсона улетучивается напрочь. Хэнк поджимает губы. Коннор объясняется, вежливо и учтиво: — Это странный вопрос, Хэнк. Сейчас всех учат одному и тому же. — Ага, но обычно мои клиенты едва ли знают, как использовать пластырь, — фыркает Андерсон. — Ты сгущаешь краски, сержант. Хэнк кривится этому прозвищу. — Почему ты продолжаешь так меня называть? Полиции ведь давно уже не существует. — Не знаю, — Коннор отводит глаза, — мне нравится это обращение. Оно емкое, хорошо тебя характеризует. Разве нет? Говорят, — грамотно переводит тему малой, — ты мог бы стать лейтенантом. Почему же не стал? Хэнк решает не вдаваться в подробности, почему непринужденно, с легкой руки Коннор уводит их разговор в совершенно иное русло: — Да вот, знаешь, хитрожопый ты мой, — и начинает в своей привычной манере, — конец света свалился на голову, не до лейтенантов всем стало. Коннор снисходительно замолкает. Внезапная догадка пронзает голову Андерсона: все, что он там талдычит, не имеет для пацана того же значения. Конец света для него – простая обыденность. Обычная, нормальная реальность. Вероятно, в его случае концом света можно считать что-то вроде пришествия Ктулху или разрушения всей планеты пришельцами. Осознание этого, равно как и осознание того, что ему есть какое-то дело до сраных определений, немного раздражает Хэнка. Он поясняет со вздохом: — Слушай, Коннор, вся эта херотень с регалиями – это, эм, дофига сложная система, сечешь? Была, по крайней мере. Лейтенантов не дают кому попало. Для этого нужны годы упорной работы. Да и потом... какой теперь толк от этих гребаных титулов. — Мне кажется, свой ты уже заработал, — улыбается Коннор так, как улыбается только Хэнку. Он продолжает, смакуя каждое слово: — Лейтенант Андерсон. Хорошо звучит, не находишь? Лей-те-нант. — Ой, иди-ка ты, — отмахивается Хэнк беззлобно, несколько смущенный таким заявлением. На улице стоит до одури теплый день – пожалуй, самый теплый за последнее время. Тонка та незаметная грань, отделяющая его от адского пекла пустыни. Под ногами хрустит сухая трава, горячий воздух размывает пейзажи. Хэнк снова забирает волосы в тугой серебряный хвост, недовольный своим вспотевшим затылком. Четверть часа спустя, на горизонте объявляются размытые треугольные крыши, и вскоре путники набредают на небольшой городок, поросший вездесущей лозой и кустарниками. Франкфорт – так гласит его обшарпанная зеленая вывеска. И до чего же досадным становится это открытие! Пройди они вчера с десяток дополнительных километров, они, возможно, ночевали бы не на холодной земле, а на позабытом пружинном матрасе – счастье, которое все это время находилось так близко!.. Всем сердцем Коннор любит эти прелестные дни, когда холодная лунная ночь выпадает на момент пребывания возле старого поселения, одинокого дома или заброшенной фермы посреди полей и лужаек. Останавливаться на ночь в таких местах – настоящее наслаждение. Вахту в этом случае, конечно, все равно нести необходимо, но и безопасности меж тем ощущается больше. Ощущается вместе с этим и уют увядающей цивилизации, и тепло проеденной молью простыни. Что-то привычное. А что на улице? На улице холод и шум прохладного ветра, трава влажная, жуки повсюду, риск простудить почки и вероятность словить пулю в затылок. Тем не менее, больше, чем досаду и раздражение, известие о заброшенном поселении пробуждает в Конноре интерес, однако его мародерское отношение ко всему, что не приколочено, Хэнку совершенно не импонирует. Это сродни поездкам по супермаркетам, когда как минимум раз в неделю обстоятельства вынуждают любого уважающего себя американца стратегически пополнять съестные запасы, правда, вместо галлонов молока и кучи коробочек с хлопьями приходится запасаться вещами, украденными у убитых. Хэнку не по себе от мысли, как это выглядит со стороны – Коннору не к лицу уподобляться низкосортным бандитам, – а потому и особых восторгов он не испытывает. Более того, и невооруженному глазу видно, что в городке почти что не развернуться: чем ближе к центру уходит лента асфальта, чем дальше уводит она от тихих спальных районов, тем больше перевернутых легковушек точно баррикады венчают подножия главных дорог и придорожных строений. На фоне гробовой тишины, преследующей путников уже какое-то время, и сам Франкфорт приобретает таинственный покров неестественности и враждебности, но Коннор бесстрашно плюет на любые звоночки и уверенными шагами пересекает черту позабытого поселения. Андерсон только вздыхает. У него нет сил злиться на эту маленькую глупую своевольность – он просто рад тому, что Коннор снова ведет себя как типичный непрошибаемый Коннор. Городские улочки встречают их огромными ямами на асфальте и спутанными электропроводами, опасно свисающими прямо над головою. Коннор ловко перепрыгивает через один из замшелых автомобильных барьеров, а Хэнк, ворча под нос всякие непристойности, кое-как перебирается следом. — Я, уф, я уже говорил тебе, как ненавижу карабкаться?.. — Раз пять на этой неделе, — непринужденно отвечает Коннор, даже не оборачиваясь. — Господи, ты их что, — Хэнк осекается на мгновенье, перебирается через капот очередного авто, и, едва не зацепившись штаниной за заостренный отстающий от кузова бампер, глухо матерится, — ты их что, правда считаешь?.. — Нет, не целенаправленно. Просто у меня хорошая память. Хэнк понятливо тянет гласную. — И, эм... и много ты помнишь? — В смысле? — Коннор хмурится и осторожно обходит широкую прогалину на асфальте. Хэнк бросает на нее взгляд в глубокой задумчивости, пытаясь яснее сформулировать свои и без того понятные мысли. — Ну... твоя башка, она больше похожа на жесткий диск, который записывает все на свете, или это блокнот с ограниченным числом страничек? — Я не считаю подобные сравнения уместными, — растерянно отвечает Коннор, осматривая очередное препятствие. — Ну, простите, мистер зануда. — На самом деле, — Коннор перепрыгивает через короткую яму, — это больше похоже на записи с фотокамеры. Со временем часть образов стирается, но большинство все равно остается четкими и понятными спустя многие годы. — То есть, все-таки жесткий диск, — хмыкает Андерсон удивленно. — Фотография. — Да хоть ксерокопия, — перебивает Хэнк, перепрыгнув яму. Едва не оступается. Матерится. — Что ж, фотка, значит. Ну и? Какая, например? — Например? — Коннор задумчиво отводит в сторону взгляд. Впереди дорогу преграждают густо поваленные деревья. Коннор решает свернуть от них к узкому переулку между домами. — Я помню самое первое упоминание твоей ненависти к подъемам. Заставленная эстакада, машины. Твое ворчание. Даже сейчас могу воскресить это в деталях: услышать наши диалоги, шум ветра и заведенного мотора, почувствовать тепло солнца на коже. Сказать, какого цвета машину мимолетом видел в конце третьего ряда. — Ты человек вообще? — усмехается Андерсон, почти нагоняя приятеля. В последний момент Коннор ловко перескакивает через плетеный проволокой забор и вновь разрывает между ними дистанцию. Хорошо хоть, что нога Хэнка больше не беспокоит, а то бы он плелся за пацаном как ворчливая черепаха. Коннор отвечает: — Да, человек. С биологической точки зрения, — и коротко пожимает плечами. Хэнк снова едва заметно смеется. С биологической. Это ж надо придумать. Упираясь ногами в решетку, он подтягивается кверху. Коннор продолжает: — Когда я был младше, отец заметил, что я смотрю на мир иначе, чем мои сверстники. Я, как бы выразить это яснее, моделирую в голове события. Он сказал, это полезный навык. Я стал его развивать. Да уж, Коннор точно отличается от всех, кого Андерсон вообще встречает по жизни. Чего стоит один его голос – всегда четкий, поставленный, без лишней картавости, заикания и шипения, без хрипов и придыханий, звонкий, вышколенный, выверенный до идеального, нечеловеческого в обыденном понимании, дикторского. Не говорят так в обычной жизни. Хэнк согласен, что и взгляд Коннора – это тоже нечто невероятное. Коннор не смотрит, Коннор вычисляет и прикидывает, и процессы эти весьма явственно отражаются в его черной зеркальной радужке. Ощущение его взгляда на коже сродни чувству, что тебе сканируют душу – хрен знает, кто там его папаша, но этот человек культивирует в Конноре настоящего робота. Дар это или проклятие? Хэнк не имеет понятия. Сам "органический автобот" продолжает, как бы подтверждая его размышления: — К сожалению, память не безгранична. Я стараюсь обращать внимание только на важные вещи. И потом, помнить все на свете – не то чтобы слишком весело. Только важные вещи. Изобразительное искусство, музыка – все идет в топку. Остаются лишь навыки сраных бойскаутов да наставления старших военных. Хэнк теперь понимает столь удивительный разброс в знаниях своего подопечного, но лучше на душе от того не становится. — Мда, — несколько уныло соглашается Андерсон. — Есть вещи, которые из головы выбросить нереально. Даже после стакана-другого. Даже такому примитивному существу, как я. Про тебя, сверхразума, и подумать страшно. Коннор замирает на подступи к очередному повороту, оборачивается впервые, чтобы одарить проводника скептическим взглядом. В ответ на это Хэнк лишь невинно вскидывает брови, мол, чего он говорит-то такого? Но Коннор хмурится только сильнее, задумчивее, когда замечает – чистое небо позади мистера Андерсона начинает затягиваться. С левой стороны горизонта медленно собираются облака. Рьяно, стремительно разрастаются они до увесистых туч, покрывающих одну из ячеек неба серебряной пеленою. И даже сам небосвод начинает темнеть, вторя стремительным метаморфозам – так, предвестники грозы надвигаются на покинутый человечеством город. Летом, особенно ближе к августу, это обычное погодное явление. Кончается знойный штиль, в округе поднимается маленький ветерок. Хэнк, наконец-то, Коннора нагоняет и в любопытстве оглядывается в ту же сторону. — Будет дождь, — задумчиво констатирует Коннор. Взгляд Хэнка цепляется за полоску облаков близ горизонта. — Ага. Тогда не удивительно, чего у меня башка так раскалывается. В доказательство своих невыдуманных страданий, Хэнк прикладывает пальцы к виску. Коннор спешит предложить ему новый отвар, но Хэнк от него отнекивается, вновь обзывая чересчур заботливой женушкой. Так, узкие улочки Франкфорта выводят путников к центру города. Общественные здания трех-четырех этажей в размахе отбрасывают на дорогу темные смоляные тени. Где-то с другой стороны перекрестка виднеется кинотеатр. Черные буквы с вывески, что, как правило, оповещают жителей о громких премьерах, теперь в беспорядке валяются возле порога – невозможно доподлинно определить репертуар его последнего дня существования. — Матерь божья, это же кинотеатр, — Хэнк присвистывает. — Рассадник "Форсажа" и конвейерных фильмов про супергероев. Постой-постой, погоди, — с игривостью в голосе он оборачивается к компаньону, — дай угадаю: никогда не смотрел фильмов, верно? — Вообще-то, видел один, — подмечает Коннор с таким подчеркнутым самодовольством, что Андерсон усмехается. — Не может быть, — удивляется он иронично. — Все так! Документальное кино о природе КЦИ называется. — Блин, Коннор, — вместе с усталым выдохом из Андерсона уходит и вера, что парень еще не до конца безнадежен. — Я говорю про художественное кино. Ну, знаешь, не обязательно основанное на реальных пиздецовых событиях. — Такое в академии не показывают, — отвечает малой озадаченно. Ну да, что же еще подрастающему поколению будут пропагандировать в академиях. — Вот что, — уверенно начинает Андерсон, — когда мы вернемся обратно в Детройт, я лично всучу тебе в руки свой старый диск "Робокопа" или "Терминатора", ну, не важно. Для общего, так сказать, развития. Мне плевать, где ты будешь искать рабочую аппаратуру, но если ты – слышишь? – если ты его не посмотришь хотя бы раз в жизни, я клянусь, Богом клянусь, я найду твою аппетитную для неприятностей жопу и пинками затащу к любому ебучему телевизору. — Хэнк, твоя извечная обеспокоенность моим причинным местом уже перетекает в разряд нездоровой... — Бьешь меня моим же оружием, Коннор? — усмехается Хэнк, смущенный таким хитрым, но остро подмеченным заявлением. Потом откашливается, возвращается к изначальной теме: — Так ты меня понял, пудель взлохмаченный? Сухие от жара уста искривляются в легкой, едва заметной улыбке. Хэнк всегда начинает говорить изворотливей, когда пытается скрыть на душе что-то искреннее. Коннор прикусывает губу, пытаясь унять свои беглые мысли, и переводит взгляд вниз, безоговорочно побежденный. — Да, понял. Удовлетворенный отсутствием каких бы то ни было возражений, Хэнк доверительно хлопает пацана по плечу – мол, окей, вот и договорились, – и, поправив скатившуюся с его плеч лямку, вдруг замечает на земле красный пожарный топор. — Вот те на! Какая удача. Неверяще, Хэнк подбирает вещицу в руки и пару раз перекидывает ее из ладони в ладонь, проверяя, прицениваясь; затем, довольный осмотром, прицепляет к себе на рюкзак и с большим воодушевлением, чем до этого, направляется дальше. Несколько озадаченный, Коннор пускается следом, пока центральная часть Франкфорта не исчезает за их удаляющимися спинами. Дальнейший осмотр территории выходит каким-то сумбурным – навязчивые мысли о кинематографе совсем не покидают голову Коннора. Каков он, тот фильм, которым мистер Андерсон желает с ним поделиться? Чего в нем такого особенного? Как сильно художественное кино отличается от четких кадров обычной документальной хроники? И похоже ли оно на своеобразный портал в прошлое, что покажет Коннору, расскажет о том утерянном времени?.. Ведь он едва ли способен представить магазинные полки, прогибающиеся под весом товаров, или как по улице, похожей на эту, беспрерывным потоком мчат красивые глянцевые автомобили. Воображая себе – желая вообразить, – их агрессивную скачку, дрожь земли и гул металлических компонентов, Коннор отходит к бордюру, чтобы не стать раздавленным невидимыми участниками движения, поднимается, пытаясь ощутить мурашки от надвигающейся сзади опасности, услышать скрип колес и шум рабочего мотора, и немного отставляет в стороны руки – все напрасно. Сердце, не знакомое ни с одним из тех ощущений, не способно трепетать так же яростно и отчаянно, как сердце того, кто на своем веку успевает как обрести, так и потерять всякую радость технологического прогресса. На пьедестал восходит новое время – пора широких просторов и малахитовой ленты зелени, – иная реальность, единственная из возможных, родная и Коннором нежно любимая. Есть в ней особая, неповторимая прелесть, но и та радужная неизвестность, упущенный стариками Элизиум – все манит Коннора в словах Хэнка, как манят руины погибшего в древности государства. И фильмы те, и истории – все пропитано очередной захватывающей головоломкой. Это ребус в красивой ностальгической оболочке, в котором мозг желает жадно докопаться до истины. И потому, схватив подкинутую Хэнком ниточку, можно отправиться в мистические лабиринты прошлого, в любое время, место и точку истории. Коннору кажется, что, познав однажды это запретное, тайное знание, он смог бы познать и самого Андерсона, его странные нелепые обращения и тупые язвительные шуточки. Его печальные взгляды и тоску, запиваемую в подпольных барах Детройта. "Робокоп" или "Терминатор". Коннор запомнит. Скрывая золото солнца, над Франкфортом окончательно сгущаются облака. Из рассеянных белых они превращаются в серые, из серых – в насыщенно-черные. Трава под напором разгульного ветра мелко колышется, слабо трясутся исхудалые ветви. Коннор поглядывает наверх с уже нескрываемым опасением. С нарастающим ощущением едкой тревоги, с легким жжением где-то близ диафрагмы думает он, что надо бы закончить с осмотром скорее, и Хэнк не то чтобы с ним не согласен. Они ускоряются. В последнем из жилых домов у дороги, с пробитой насквозь стеною, с осыпавшейся крошкой утеплителя под ногами, следуя за утробным клацаньем больного существа, Хэнк натыкается на обросшего оранжевым грибком щелкуна, но пробивает ему топором голову еще до того, как тот успевает сделать хоть что-нибудь. Раздробленный череп больного крошится и хрустит: от макушки отваливается толстый грибной нарост, и щелкун безвольно оседает на пол, подхваченный холодной рукой неотвратимой погибели. Другой зараженный заседает в следующей комнате, но его на себя берет Коннор: подкравшись к нему со спины незаметно, вонзает он ножницы в заросшую глотку и вспарывает раздутую яремную вену на шее. Сдвоенное лезвие застревает у зараженного в горле. Коннор пытается потянуть его на себя, но все безуспешно – ножницы плотно заседают в неподдающейся плоти. Приятели переглядываются. Коннор отходит от новоиспеченного трупа и брезгливо отряхивает грязные руки. Хэнк, подбирает тряпку и протирает ею перепачканный красным топор. Хорошая все же вещица – не тупая, а главное действенная. В зачищенном доме хранятся лишь строительные инструменты и парочка припрятанных энергетических батончиков. Хэнк умыкает себе немного, пока Коннор снисходительно наблюдает за этой картиной. Самого его интересуют куда более практичные вещи: из ящика с инструментами он достает отвертку, но не успевает отложить ее даже в карман – новый щелкун, одетый в порванный военный комбинезон, врывается в помещение со внутреннего двора. Приходится пустить в ход и это приобретение и пронзить зараженному щеку. Прикрывая Коннору спину, Хэнк добивает дезориентированного больного прицельным ударом топора в темечко и нечаянно разрубает лицо, напоминающее грецкий орех, на две половины. Мерзкая мозговая жидкость брызгает на ковер. Часть крови оседает Коннору на ботинки, а другая расплескивается по стенам. — Пойдем-ка отсюда, — запыхавшись, советует Андерсон. Коннор вынужден согласиться. С отвращением оглядывает он распластавшийся труп щелкуна в коридоре и брезгливо покидает зараженное помещение. Что же, похоже, это последний осмотр на сегодня. Довольные своей работой, компаньоны собираются покинуть скудный на приобретения город, столь заброшенный, что только матерые щелкуны становятся его единственными обитателями. Хэнк хотя бы топор обнаруживает – уже что-то, а вот Коннору везет и того меньше. Но, тем не менее, он не отчаивается: запаса мелких вещей хватит для того, чтобы пережить следующий отрезок пути до нового поселения. Никогда не знаешь, что может понадобиться в путешествии на этот раз: может, отвертка, а может, шрапнель из маленьких гвоздиков. Перспектива отправиться дальше, похоже, особенно радует мистера Андерсона – он уже порядком устает от этих бесконечных завалов на дорогах и бросает мечтательные взгляды на пустынное поле, простирающееся у горизонта. Забавно наблюдать за Хэнком в такие моменты: подчас он похож на ребенка, недовольного долгой и скучной поездкой. Коннор позволяет идти ему впереди, а сам любуется исподтишка, поглядывает на растворяющееся с каждым шагом ворчанием. Но внезапно изнеженные жаром косточки пробирает лютый мороз. Температура воздуха опускается на несколько десятков градусов, не иначе – словно тяжелая ночь накрывает улицу непроницаемым черным панцирем. Коннор ежится – румяную кожу каскадом покрывают мурашки. В недоумении он оборачивается, слепым котенком озирается по сторонам... ...И, наконец, пораженно глядит в небосвод. Темный облачный столб массивного мезоциклона касается цветущей земли своей обширной рукою. Подобно великану тянется он от полей и до самой вершины, закручиваясь в грозовую спираль – медленно, лениво и угрожающе, – и Коннор, поддаваясь его гипнотической власти, врастает в асфальт, в море зелени, точно вкопанный. Круговорот клубящихся облаков пронзают фиолетово-синие всполохи – в эпицентре чугунных туч бушует гроза. Лишь отголосками долетает до Франкфорта ее басистый, разрывающий воздух рокот. Рваные голубые просветы, переливы темно-серого и зеленого – разбушевавшийся исполин предстает перед Коннором во всем многообразии ярких природных красок. Огромной стеной неумолимо надвигается он на почивающий город, и его глубокая, насыщенная черная тень накрывает поля и заброшенные спальные районы густым базальтовым покрывалом. Над землею сгущается мгла. Большое крученое облако тянет к ней тонкий спиральный отросток – воронка, извечный предвестник торнадо, крутясь в этой неистовой вакханалии, свинцом опускается на долину и поднимает в воздух снопы дорожной пыли, задевая хвостом изнывающие под ее напором деревья. Круглыми, точно четвертаки, глазами Коннор глядит, как оживает этот чудовищный царь природы, как пляшет он и ревет свою грубую серенаду. Жадно вырвавшись из крохотной облачной клетки, ядовитой змеей извивается он над миром, шипит и скалится, выплескивая накопленную в заточении ярость, рвется вперед с нетерпением и надвигается на Франкфорт грозным, неотвратимым торнадо. И северный ветер вторит ему, своему господину, и с бешенной скоростью нарастает на противоположной окраине города. Его холодные незримые пальцы пробираются Коннору под рубаху и ерошат каштановые пряди в некрасивое, неприглядное что-то. Не способный отвести пораженного взгляда, Коннор парализовано зрит, как стремительно надвигается на него тяжелый массив и как степенно, величественно расправляет он свои многотонные серые крылья. Гордая, первобытная красота господствует в каждом его изгибе, но больше, чем эстетическое наслаждение, это вселяет в неподготовленную душу ледяной ужас и трепет. Городская округа, окутанная призрачной дымкой, становится страшной и неприветливой. Даже Хэнк обращает на это внимание, хоть и идет в другом направлении, не ведая об угрозе. Он обращает внимание и на подозрительную пустоту на месте своего надоедливого подопечного, оглядывается по сторонам в его поисках, но и сам намертво пристывает к земле, обнаруживая перед мальчишкой беспокойный танец тонкой воронки. — Еб твою... Андерсон нервно сглатывает. Напряженный, он окрикивает Коннора, но тот его будто не слышит. Зачарованный, натурально зацементированный, взирает он на концентрированную мощь, и даже с такого далекого расстояния может ощутить те покорство и робость, что внушают агрессивные поцелуи холодного урагана. И он сдается, склоняется перед неоспоримой властью яростного торнадо. Величие сил природы завладевает им, и Коннор внемлет их ропоту, не моргая. Маленький, крохотный человечек, он ощущает себя пылинкой под ногами колосса, что вот-вот войдет в черту города и превратит его в сплошные руины. Но вдруг чья-то теплая рука с чудовищным упорством хватает Коннора за плечо. Хэнк. Успокаивающее ощущение его пальцев, плотных и осязаемых, постепенно возвращает Коннора к реальности. — ...Да отомри ты уже, блядский боже! Голос Хэнка доносится до него, как в тумане – шум и свист не дают разобрать ни единого слова. Прогнав морок оцепенения, он кричит: — Что? — Беги, мать твою! Беги, вот что! Хэнк подталкивает Коннора вперед, навстречу бушующему урагану. У Коннора нет причин его не послушаться – покорство и ужас перед торнадо уступают место чувству безопасности, что излучает проводник одним лишь своим касанием. Они вбегают в спальный район, и воронка, точно следуя их примеру, с оглушительным ревом направляется в ту же сторону. В плотном воздухе летает трава. Где-то неподалеку небо прорезает яркая молния, и неистовый раскат грома пробивает Коннору барабанные перепонки. На землю проливается дождь и окропляет Франкфорт холодом острых капель. Хэнк упорно тянет Коннора за собою, – черта с два они полягут в этой дырище! – тянет навстречу грозовой суперячейке. Внутри нее, в голубых просветах облачного столба, сверкают узорные молнии. Где-то там, далеко впереди, слышен гул, похожий на стук колес товарного поезда – торнадо неотвратимо к ним приближается. Неистовый шум, вкупе с сильными порывами ветра, заглушает всевозможные звуки: Коннор хочет Хэнка окрикнуть, но едва ли может услышать даже собственный голос. Диким зверем проносится по земле величественный торнадо и собирает тяжелую взвесь всего, что не приколочено. Ревущее чрево титана жаждет заполучить даже хлипкие крыши, жадно заглатывая металлические листы и куски черепицы. Дрожит асфальт, и шум, не сравнимый со взрывом танкового снаряда, поднимает на ноги всех зараженных в округе. Крича и клацая, выбегают они на главную улицу, но, подхваченные дланью стихии, вмиг поднимаются в воздух. Одного впечатывает в школьный автобус, другого кружит точно тряпичную куклу. Как наскучившую игрушку ветер бросает его сквозь деревянный забор, и, накрытый оградой, щелкун пропадает из вида. Насытившись падалью, ураган жует и выплевывает автомобили – в кирпичную стену летит искореженный воздушным потоком капот. Коннору практически нечем дышать – осязаемый воздух, что бьет в лицо и вызывает невыносимую резь и слезы, от густоты и плотности своей никак не может проникнуть в легкие. Но, не обращая внимания на жжение в груди и боль, что клубится у самого горла, Коннор продолжает бежать: ничто не имеет значения, кроме срочной необходимости добраться до безопасного места. Лишь одна мысль о том, что он желает выжить – что он желает, чтобы и Хэнк выжил тоже, – крутится в голове Коннора навязчивым контрапунктом и затмевает все остальные, неважные. Бежать. Спрятаться куда угодно. В этом с Андерсоном они солидарны. Судорожно Хэнк оглядывает близлежащие постройки. Ни одного маломальски заметного подвала... Не то, не подходит! Но скорое приближение торнадо, равно как понимание, что им никак не успеть найти ничего лучшего, заставляет Коннора с силой ухватить Хэнка за руку и настойчиво потянуть в сторону двухэтажного здания. Кое-как уловив идею, матерясь и проклиная все, на чем свет стоит, проклиная тупой торнадо и этот тупой-претупой городишко, Хэнк вбегает в устойчивое на вид помещение и натыкается взглядом на чулан под еще не развалившейся лестницей. Коннор дергает ручку чулана. Не получается! Хэнк безжалостно ударяет по ней топором. Замок ослабевает, и Коннор выбивает двери ногой. В суматохе беглецы освобождают укрытие от полок с хозяйственными принадлежностями и, прижимаясь к паркету, влезают в узкое помещение. Хэнк наваливается на Коннора сверху и заключает в кольцо безопасных объятий. Даже спиною Коннор чувствует, как стучит чужое беспокойное сердце. Сверкает молния, трещит, разрывая надвое низкое небо. На кухне, что видно из чулана, дребезжит закрытая форточка. Кусок отколовшегося кирпича пробивает стекло, и мощный поток ветра врывается внутрь комнаты, унося искалеченные остатки оконной рамы на улицу. Под тяжестью давления взрывается кухонный гарнитур: с треском и грохотом вылетает на пол керамическая посуда, подхваченный воздушным поток нож вонзается в стену из гипсокартона. Осколки битого стекла разлетаются даже по коридору – торнадо танцует безумный, смертельный вальс, и небо вторит ему оглушительными раскатами грома. Инстинктивно Коннор закрывает руками голову, но мелкие щепки все равно вонзаются ему в щеки. Ломаются, лопаются деревянные стропила, раскалываются надвое заплесневелые лестничные подпорки. Мощный воздушный поток срывает опорную балку, и дрожащие ступени окончательно переламываются. — Берегись! — Коннор отталкивает Хэнка к стене. Трещат и рушатся хлипкие доски. Из-за летающей вокруг стружки невозможно даже открыть глаза. Что-то тяжелое падает Хэнку на ноги и болезненно давит на щиколотку. Лоб возле волос начинает щипать. Откашливаясь, он слепо зовет Коннора, но из-за неистового грохота не может услышать даже собственных блядских мыслей. Только незримая рука парня еще сжимает его запястье. Ногти Коннора больно впиваются ему в кожу, пальцы обвивают руку плотным кольцом, но Хэнк предпочитает чувствовать это – растирать потом красные следы от чужих прикосновений, – нежели не чувствовать вообще ничего. Нельзя потерять единственную тактильную связь, ту хрупкую нить, позволяющую понять, что Коннор здесь, что он рядом, и пусть угроза еще беснует, они пока есть друг у друга. Ибо сейчас ничего более не имеет значение. Настоящий ад раскрывает зловонную пасть прямо над их головами: истерзанному дому срывает второй этаж. Бессильный, Андерсон просто считает мгновения и надеется, что рано или поздно этот кошмар наконец-то закончится. Несколько долгих минут, показавшихся Хэнку гребаной вечностью, длится эта ужасная вакханалия, но после гудящий шум прекращается: стихают раскаты грома, перестает содрогаться земля. Воронка, наконец, распадается, покрывая Франкфорт буреломом и обломками былых разрушений. Взвесь опилок и пыли оседает на землю. Вот теперь-то Хэнк может открыть глаза. Первое, что он видит прямо перед собою, что ощущает даже на собственной шкуре – кучу обрушенных лестничных досок. Надломившиеся деревянные ступеньки накрывают обозримое пространство чулана. Хэнк откидывает самые доступные в сторону, освобождает из-под завала руки и корпус, зовет Коннора, но вдруг понимает, что срывает горло и теперь лишь хрипит сипло-сипло. — Я здесь, — отзывается Коннор сдавленно. Живой, слава богу. Где это "здесь", Хэнк, впрочем, не ведает. Только потом, через пару мгновений, он замечает подле себя засыпанную пылью макушку. Куски древесины закрывают Коннора с головой. Хэнк аккуратно высвобождает чужое лицо, взмокшее, перепачканное в крохотной стружке – правда, остальная часть пацана накрыта более массивными и тяжелыми досками. — Господи... — роняет Хэнк, перепуганный не на шутку. Он едва ли способен поверить в то, что они сейчас выживают. — Коннор! Эй, ты там как? Держишься? — Все хорошо, — пыхтит тот, пытается дернуться, но не может вытащить даже руки, — только дышать трудновато. Похоже, одна из обвалившихся лестничных балок сдавливает Коннору грудную клетку. С ужасом Хэнк сознает: такими темпами пацан рискует задохнуться, если не вытащить его как можно скорее. — Сейчас, малой, погоди немного. Сейчас мы тебя вытащим, — Хэнк пробует подцепить балку пальцами. Тяжесть навалившихся обломков оказывается для него неподъемной. — Твою мать! Держись, Коннор... держись, сейчас я найду нам рычаг. Неуклюже выбираясь из чулана, Хэнк заглядывает на кухню. Весь пол ее устлан обломками развалившихся ящиков и развороченных столовых приборов. Остатки проводов и гипсокартона свисают со стен. Андерсон подбирает с паркета толстую ножку стола и мигом возвращается под лестницу. Коннор все еще лежит там, тяжело хватая ртом воздух. — Не стоило тебе меня отпинывать, — беспокойно жалуется Андерсон, просовывая рычаг между балками. — Нет, стоило, — хрипло отвечает малой. — Тогда бы нас завалило обоих. — С тобой просто невозможно спорить, ты в курсе? — усмехается Андерсон, чувствуя, что со смешком этим выпускает на волю и остаток своих нервных клеток. — Так, ладно, сейчас я еще раз попробую тебя вытащить. Помоги-ка. Коннор кивает, откашливается от пыли. Всем весом Хэнк наваливается на рычаг. В образовавшийся просвет Коннор просовывает пальцы, упирается в балку руками и тоже толкает, но уже изнутри. С гортанным шипением, он подтягивается вперед, стараясь вытащить из-под завала затекшие ноги, и кое-как выползает наружу. Долгожданный воздух вновь проникает в легкие. Коннор даже закашливается, опьяненный, и устало валится на пол. Хэнк отпускает рычаг, изможденно припав к остаткам чулана. — Вот тебе и торнадо, — он выдыхает устало. — Налюбовался, надеюсь?.. Коннор долго не отвечает, стараясь привести в норму и мысли, и горло. — Интересный опыт, — признается он честно, когда наконец возвращает голос к своему обычному состоянию. Хэнка пробивает на истерический смех. — И, надеюсь, что, блять, единственный. Затылком Андерсон упирается в стену, а потом утомленно прикрывает глаза. Распахнув их вновь, подле себя он обнаруживает участливое лицо подручного и его руки, что тянутся к саднящему лбу. — Да отвали ты, — не ожидавший сближения, отмахивается от него Андерсон. — В порядке я. — Не правда, — Коннор настойчиво касается пальцами лба и аккуратно, заботливо заправляет за ухо выбившиеся серебряные пряди. Подушечки чужих пальцев нежно проходятся вдоль седого виска, поднимаются вверх и невесомо касаются некой болячки. Хэнк шипит едва уловимо и отворачивает смущенный взгляд в сторону. Закончив осмотр, Коннор лезет в карман за аптечкой – бинтами, что находит сегодня, но не успевает убрать в рюкзак, – но натыкается лишь на дырки. — Нет, невероятно... — Что? — не понимает Андерсон. — Похоже, я даже не заметил, как впопыхах потерял все барахло, что мы собирали! — Класс! Офигительно погуляли, — жалуется Хэнк в своем обыкновении и чувствует, что снова готов разразиться отчаянным хохотом. Коннор не тратит времени на бесполезные сожаления. Вместо этого он ловко снимает рюкзак, достает чистую марлю и, смочив ее водой из фляги, аккуратно протирает Андерсону лоб. Хэнк стойко поджимает губы. — Док, я умираю? Мне кажется, я вижу свет и маленьких голых ангелов, — шутит он, чтобы немного разрядить обстановку. — Должно быть, это купидоны, — отвечает Коннор, включаясь в его игру, и продолжает ласково оттирать кровь с чужой кожи. — Я знал, что от любви срывает крышу, но не в прямом же, блять, смысле. Коннор улыбается. Сравнение чувств и торнадо кажется ему несколько уморительным. — Я слышал, — говорит он праздно, желая отвлечь мистера Андерсона от нарастающей боли, — раньше сильным ураганам давали человеческие имена. Как бы ты назвал этот? В притворной задумчивости Хэнк касается пальцами бороды, отвечает почти без промедления: — Коннор. Определенно Коннор. У вас, долбанутых, много похожего. Потому что и Коннор, подобно любому разрушительному урагану, внезапно врывается в жизнь Хэнка и выворачивает ее с наизнанку, разрушает колючие заборы и баррикады, годами вокруг него возводимые, непринужденно сминает и выплевывает их как что-то неважное, незначительное. Потому что Коннор так же шустр и опасен, пылок и стремителен, и при одном лишь взгляде на него Хэнк понимает, что его отрывает от земли, засасывая все глубже. Потому что и Коннор сам – это чистое, концентрированное природное бедствие, его, Хэнка, персональный сгусток первобытной мощи, дикости, но вместе с тем и мягкий штиль, и нежный бриз, что приносит облегчение после непогоды и нежно касается пальцами его кожи. — Но имена дают женские, — занудно подмечает пацан. — Да кому ли не похер. Коннор отнимает ото лба марлю, испещренную алым. Удовлетворенный работой, он натягивает на плечи рюкзак, поднимается с колен и протягивает Хэнку ладонь, помогая подняться. Вместе они покидают развалины двухэтажного дома, выбираясь, наконец-то, наружу. Перемолотую улицу венчают поваленные деревья. Машины, баррикады – все исчезает – торнадо пожирает их без остатка. Только трупы выдернутых из своих укрытий созданий прибиты к асфальту особенно габаритными обломками. Красноречивое матерное слово срывается с приоткрытых губ мистера Андерсона. Коннор оглядывает след от огромной, массивной воронки, ощущая в груди все то же дребезжание и трепет перед могучей силой природы, которой никто из них не способен сопротивляться. Нет, больше он не желает встречаться с ней напрямую.