Полгода полярной ночи

Городские ночи ничуть не похожи на полевые. За время блуждания по пустынным лугам и мелким пригородам Америки Коннор успевает порядком от них отвыкнуть. Городские ночи тревожные. Они пустые и тихие, и каждый новый шорох в их каменных джунглях воспринимается как что-то угрожающее и незримое. Они небезопасные, потому как в городах все больше и больше людей попадаются ловушку судьбы, что с неизменным постоянством обращает их в безвольных рабов кордицепса. Бесконечным потоком больные тянутся из одной части руин в другую, замыкая круг порочных и нескончаемых в своем многообразии превращений – и это еще одна причина их постоянной рискованности. В конце концов ночи в городах самые темные, ведь пребывание в со всех сторон закрытом помещении – а таких построек в городах очень много, – лишает даже самого глазастого путника природного источника освещения. Но, несмотря на это, городские ночи Коннору нравятся. Есть в них что-то родное, привычное: бетонные стены по-отечески оберегают, эхо разносит шаги по пустым комнатам и предупреждает об угрозе заранее, и чувствуешь вроде, что пока ты в черте цивилизации, ты на всем белом свете не такой уж и одинокий. До места ночлега путники добираются глубоким вечером, когда усталый день неуклонно стремится к ночи, и красная звезда, окрашивая город алым заревом, свинцовой тяжестью нависает над ребристым от небоскребов горизонтом. Отгорит последний луч света, сгустятся над миром серые сумерки, и каменный город медленно погрузится в кромешную темень. Чтобы избежать этого мрака, в срочном порядке путники находят себе сухое – относительно всего остального Чикаго, – жилое здание и убивают засевшего внутри щелкуна в одном из помещений. Коннор чувствует – спор нет, можно смело объявить о стоянке. Они баррикадируют свою комнату широким диваном, старым, прогнившим от постоянной влажности, и раскладывают на полу не унесенные рекой вещи – вещи Хэнка, преимущественно. У Коннора с собой ничего, лишь резная шкатулка, нож да пистолет в кобуре – его постоянные спутники, – и бесполезный четвертак, мертвым грузом оставшийся лежать где-то в кармане. Хэнк шутит, мол – на удачу. Коннор в удачу не верит. Сам поиск новых вещей взамен утраченным становится одной из главных причин такой долгой задержки. Успехом, что досадно, он не венчается. Так, желая отыскать что-нибудь в развалинах старых домов, в глубинах подтопленных погребов или обрушенных этажей, остаток дня приятели бродят от постройки к постройке, но извечно находят только мусор, бесполезный, заржавелый, ненужный. Да, утерянного теперь не вернуть, но ведь в конечном итоге все не так уж и плохо. Утешение, конечно, жиденькое, но Коннор говорит себе твердо – не нуждается он в утешении. Он вообще ни в чем не нуждается: ни в теплом пледе, ни в сменной рубашке, ни в любимом наборчике для бритья... Нет, вот в нем, пожалуй, все же нуждается. Коннор сидит на скрипучем диване и наощупь выбривает успевшие стать колючими щеки. Рядом в качестве помощи стоит блюдце с холодной водой. Лезвие затупившегося ножа с большим трудом скребет смоченную влагой кожу – без отцовской бритвы все подряд идет тяжелее и медленнее. Но делать нечего: теперь надо учиться работать с ножами. Если жизнь дает тебе лимоны – делай из них лимонад, так ведь говорят люди обычно? Ну, хоть мысль о том, что мистер Андерсон больше не ворчит и не возникает, немного подбадривает. Лишь смущение от собственной слабости, от момента, в который он чуть не выдает Хэнку все свои тайны, свербит в груди и неприятно покалывает. Да уж, Коннор, совсем ты размяк под его неуловимым влиянием... Ладно, хватит думать об этом. Сам Хэнк стоит напротив, у окна, и, упираясь в треснутую стену плечом, задумчиво смотрит на засыпающий под покровом заката город. Собранный взгляд сосредоточенно скользит вдоль обросших мхом развалин, желая выследить или предотвратить угрозу в момент ее первого появления. Встреча с незнакомыми людьми Хэнка сильно тревожит: он не знает ни кто они такие, ни каковы их намерения. Еще и арсенал у этих ребят что надо – не всякий может позволить себе иметь гранатомет в такое-то время. Для простых разбойников они слишком мирные, для военных – слишком нескладные. Анализируя события сегодняшнего дня, Хэнк до сих пор не может сообразить, стреляли они по ним, по зараженным или вообще по всем сразу. И это знание, что где-то в городе обитает противник с настолько серьезным боезапасом, не предвещает Хэнку ничего хорошего. Ладно щелкуны, их действия хотя бы понятны. Люди – враг куда более серьезный, непредсказуемый. Существует, конечно, призрачная вероятность, что незнакомцами могут оказаться союзники: Хэнк знает об опорном пункте в Чикаго, должно быть, что Коннора там могут знать тоже. Больше всего на свете он желает, чтобы это предположение оказалось правдивым. Но разум Хэнка и его личный жизненный опыт уже не раз отравлены подлым враньем и предательством. Это Коннор без колебаний доверит свою жизнь воле случая. Не Андерсон. И если есть шанс, что за окном бродят враги, Хэнк не упустит возможности подготовиться и защитить себя с пацаном от любой сраной напасти. В конце концов такова его чертовая работа – защищать этого глупого, милого... кхм, то есть, конечно же, непутевого мальчишку. Да, конечно же, непутевого. Точно в подтверждение его блуждающих мыслей, совершив один неаккуратный рывок, Коннор шипит, режется, и яркая кровь тонкой полосой проступает на раздраженной от непривычного ощущения коже. Хэнк оборачивается, переводит на приятеля обеспокоенный взгляд – он так совсем убьется, горе, блин, луковое. Надо бы сделать хоть что-нибудь, пока это миловидное личико не превращается в настоящий фарш из мясорубки. — Эй, — басит Хэнк, выдержав недолгую паузу, — ты, эм, поосторожнее, что ли. Коннор, кажется, даже не обращает на его голос внимания, полностью погруженный в свою травмоопасную работу, и проводит по израненной щеке пальцами. Красноватые. — Все под контролем. — Да, я заметил, — беззлобно усмехается Андерсон. Коннор вновь подносит лезвие к коже: — Слушай, ну правда, не могу я смотреть, как ты херней страдаешь. Ты делаешь все из рук вон неправильно. Давай-ка сюда эту штуку. Хэнк расслабленно отталкивается от стены. Частички облупленной штукатурки оседают у него на плече мелкой крошкой. Он движется вперед, настигает Коннора в два длинных шага и, согнув ноги в коленях, с тяжелым вздохом опускается на скрипучий пол у дивана. — Что ты задумал? Коннор замирает и недоверчиво косится на попутчика. Хэнк отводит взор на мгновение, не то смущенный, не то о чем-то судорожно размышляющий. — Просто... просто отдай мне нож, договорились? Спокойный взгляд голубых глаз осаждает Коннора мягкой настойчивостью. Поддаваясь его гипнотическому воздействию, он покорно протягивает оружие мистеру Андерсону. Огрубевшие от тяжелой работы пальцы касаются чужой руки и робко скользят вдоль поверхности покрытой легким румянцем кожи. У Коннора она очень мягкая на ощупь, пускай сам он – твердый, как камень, поджарый. Будто страшась разорвать этот хрустальный покров, Хэнк трепетно ведет ладонь вдоль большого пальца, холодного точно снег в Миннесоте, и перехватывает рукоять охотничьего ножа с исключительной осторожностью. А у Хэнка вот руки теплые, всегда такие, почти горячие. Поколебавшись немного – нельзя заострять внимание на температуре чужих конечностей долго непозволительно... – ладонь Коннор все-таки отстраняет. Хэнк благодарно принимает лезвие, осматривает придирчиво и вдруг просто откладывает куда-то на диван, в сторону; затем дотрагивается до блюдца с водой и, хорошенько смочив пальцы, ласково тянет к себе за подбородок молодое лицо. Коннор поддается, расслабляя спину, опускается ниже и чувствует вдруг, как пылающей раздражением щеки робко касается чужая ладонь. Жестом хрустальной нежности, обнимая рукой лохматую голову, Хэнк аккуратно стирает выступающую кровь мокрой подушечкой. Мягко и сосредоточенно проводит он большим пальцем по свежей ранке, одним движением этим вливая в Коннора затаенную в недрах души заботу и свою трогательную мужскую нежность, подчас неловкую, но неизменно сердечную. — Сильно болит? — Хэнк проходится по израненной скуле. — Царапался и похуже. — Я про другое. Коннор склоняет голову на бок, не совсем понимая, что "другое" имеет в виду мистер Андерсон. Лишь ласка та и та невесомость, с которой он поглаживает пальцами саднящее место, наводит Коннора на догадку, но незначительную. Кулак Хэнка целует его сегодня днем. Точно. — А, это. Я почти и забыл, — бросает Коннор небрежное. Он вообще не придает тому удару значения. Но Хэнк, очевидно, придает и не забывает. Страшась навредить пацану ненароком, он водит подушечками по коже, точно прицениваясь, проверяя искренность чужого ответа: Коннор не дергается, не шипит, не брыкается – не врет, значит. Или стойко выдерживает, что в разы хуже. А Коннор, до глубины души пораженный, не смеет даже пошевелиться, зачарованный магией робких успокаивающих прикосновений. Овеянный чувством внутренней безмятежности, он застывает, боясь моргнуть лишний раз и вспугнуть Хэнка в момент редкого сердечного радушия. Так скоротечен он порой и неуловим, что Коннор не хочет упустить из виду ни единой его секунды. У Хэнка приятные руки. Проходит боль, а на ее место восходит тепло больших грубых пальцев, их неторопливое поглаживание и легкая, невесомая хватка. С нежностью ладонь мистера Андерсона в извинении гладит его по лицу, и Коннор плывет – от ситуации и от этих касаний, сокровенных и поразительно чувственных. Голубые глаза смотрят на него с нескрываемым сожалением, и Коннору не нужны слова, чтобы прочесть в них то, что лежит у Хэнка на сердце. — Ты прости дурака, я не хотел на тебя срываться. — Все хорошо, — Коннор ободряюще кладет ладонь поверх его широкой руки, и Хэнк, захваченный чем-то своим и неведомым, не пугается, не отстраняется даже. Касание остается словно бы незамеченным, и Коннор, этим пользуясь, оглаживает румяные костяшки, прежде чем отстраниться. — Без тебя я бы вряд ли опомнился. — И все же... — Хэнк опускает глаза, глубоко опечаленный, — мне не следовало давать волю своим эмоциям. Ты ведь прав, не мое это дело. Кто я такой, чтобы об этом так париться... Кожею Коннор чувствует, будто со словом каждым, с каждым вздохом и ласковым жестом внутренне Хэнк погружается в холодную пучину отчаяния, непроницаемую и далекую, какую он сам неосознанно в себе культивирует. Не представляя, как лучше отвлечь его, как перевести все внимание на себя и позволить Хэнку оставаться здесь, с ним, в спокойной, умиротворяющей реальности, Коннор погружается в волны седых волос пальцами и массирует, поглаживает переполненную раздумьями голову. — Хэнк, — с теплой улыбкой Коннор невесомо касается его виска, — все нормально. Если ты испытываешь вину, то не нужно, а если хочешь как-то ее загладить, то просто сбрей мне уже чертовы волосы. Неуловимо Хэнк усмехается. Раскрепощенность Коннора, кажется, его тоже немного раскрепощает. — Да, конечно. Он смачивает остальную часть лица, мажет по кончику губ ненароком, и, потянувшись за сумкой, достает незнакомый Коннору нож взамен тому, что забирает недавно. Предчувствуя немой вопрос, Хэнк говорит с хрипотцой, по-доброму: — Ты, видно, совсем дурной, если решил побриться ножом, которым мочишь всякую нечисть. Не боишься заразиться, что ли? — Я... об этом не думал, — роняет Коннор смущенно. Действительно, какая неосторожность! Губы Хэнка искривляются мягко, но иронично. — Ну, это не новость. Ты вообще редко о себе думаешь. Сиди смирно, договорились? Коннор слабо ему кивает. Хэнк представляется ему таким властным сейчас, но не по-лидерски, а так по-доброму, по-особенному. Нет желания даже перечить его словам, нет желания делать все наперекор странным прихотям. Ему нравится смотреть на такого Хэнка – вроде мягкого, но в то же время напористого, словно бы скорлупа его внешней грубости на секунду раскалывается и, наконец, открывает взору уязвимые теплоту и сердечность. В самом тоне его, в глазах, холодно-голубых, но жаром горящих, читается эта странная перемена, и Коннор ловит ее, зрит в каждой детали, желая навсегда запечатлеть как нечто трепетное, но недолговечное. Хэнк подается вперед и осторожно касается острым лезвием мокрой кожи. Он ведет ножом вниз, прямо как Коннор, но у него это выходит так легко, так непринужденно... Точно струящийся шелк, метал гладко скользит вдоль роста волос, но не причиняет ни былого дискомфорта, ни былого ущерба. Действительно, чудеса творят только руки умеющего. Для Коннора это становится откровением, причем откровением весьма удивительным. Не вдаваясь в подробности, он слепо верует, что Хэнк ничегошеньки в брадобритии не смыслит, и, ослепленный своей обидой на беспочвенные упреки, совсем забывает подумать о том, что Хэнк, возможно, не всю жизнь носит бороду или вообще обзаводится ей недавно. Стараясь рассмотреть в темноте заката хоть что-нибудь, Хэнк придвигается ближе, пытается быть осторожным и очень внимательным. Он собран, напряжен, а Коннор наоборот – довольно расслаблен. К чему переживать, когда рядом с тобой такой профи? С удивлением Хэнк отмечает степень выказанного ему доверия: несмотря ни на что, Коннор здесь, сидит, не дергается, готовый подставить под его лезвие собственную оголенную шею. Потому что не боится. Потому что знает, что Хэнк никогда не подведет его. Осознание этого факта выбивает из-под ног твердую почву. Когда только Хэнк позволяет себе подпустить Коннора близко?.. Он ведь возводит барьеры один за другим, охлаждает незваного гостя, отталкивает. А Коннор? Кому еще он разрешит прикоснуться к себе ножом так спокойно? Сложно представить себе момент полного доверия между двумя людьми лучше, чем этот. Сложно. И страшно. И чувство это становится ощутимым для них обоих почти что физически. — Не знал, что ты умеешь бриться, — шутит Коннор, желая немного разрядить интимность сложившейся обстановки. — Хех. Учись, пока я живой. Думаешь, почему моя борода такая классная и ухоженная? — отвечает Хэнк приглушенно, подхватывая его игривую интонацию, и гордо поглаживает подбородок широкими пальцами. Коннор усмехается. — Да кто вообще так думает? — Мамка твоя так думает, — Хэнк останавливает бритье на мгновение: — Серьезно, Коннор, ты там не дергайся, если не хочешь, чтобы я нечаянно отрезал твой любопытный нос. На мой скромный взгляд, знаешь ли, косплей Волан-де-Морта – это явно не твоя фишка. Коннор покорно замирает, но, все же не выдержав, уточняет: — Кто это? И Хэнк вздыхает, снова отстраняя лезвие в сторону. — Да был один лысый британский хер, своего рода злобный волшебник. Ну, ты понимаешь. — Волшебник? — фыркает Коннор брезгливо и добавляет потом со знанием дела: — Вообще-то магии не существует. — Да по барабану. Этот мужик все равно не настоящий. Но, знаешь, в твоем возрасте я тоже думал, что, например, зомби – это бред собачий. Но посмотри вокруг, м? Где мы теперь? Я уже ничему не удивлюсь, если честно. Коннор косит голову вбок, готовясь выдать свое очередное занудство. — Технически зараженные не являются зомби в привычном нам понимании, так что этот термин... — Так, Коннор, — перебивает Андерсон, по-озорному помахав лезвием у него перед носом, и опаляет приятеля сияющим взглядом голубых глаз-щелочек, — человек с ножом априори не может быть не прав, ты не находишь? Оценив истинность этого утверждения, Коннор облизывает пересохшие губы. С резкостью гепарда бросается он на Хэнка, вперед: ловкая ладонь остервенело обхватывает запястье с ножом, а другая толкает мужчину на пол. Хэнк падает вниз, впечатавшись затылком в дощатые половицы. Коннор седлает Андерсону бедра, пытается выхватить нож, но Хэнк, разбудив свою затаенную мощь, одним молниеносным ударом сбивает с себя в конец обнаглевшего человека. — Пиздюлей не хватило?! Но Коннор, кажется, не сдается, а нападает только сильнее. Хэнк ловит его руки, пытается оттолкнуть назад. Вместе они снова принимают горизонтальное положение, катаются кубарем, желая перехватить первенство в этой внезапной – и вроде бы шуточной?.. – битве, пока Хэнк, наконец, пользуясь преимуществом, не придавливает бедокура к доскам всем весом. Сдавливая его ногами, вжимая плечи в пол напряженными ладонями, Хэнк нависает над ним, поверженным, дышит тяжело и прерывисто – все пытается восстановить сбившееся от натуги дыхание. Грудь Коннора вздымается тоже. Не теряя достойного, дерзкого вида, он смотрит на Хэнка снизу вверх, сдувает с глаз челку, и лицо его, до того напряженное, расцветает чисто мальчишеским озорством. Выпустив из ноздрей воздух, он сгибает в локте левую руку и демонстрирует Хэнку проклятый нож, крепко зажатый в загорелой ладони. Не выдержав, Хэнк ослабляет медвежью хватку и заливается громким басистым хохотом. Подловил его пацан, ничего не скажешь: Хэнк так растворился в этом противостоянии, что совсем позабыл из-за чего оно, собственно, начиналось. Но, несмотря на то, что победа в итоге обратилась в поражение, он все равно на удивление этим доволен. Коннор лежит под ним и больше не пытается сдержаться от шкодливой улыбки. Хэнк впервые смеется с ним так громко и искренне. Как же прекрасен его чистый заливистый хохот... И он сам прекрасен не меньше, как большая луна, что серебристым светом своим освещает приглушенную тьму замурованной комнаты. Коннор обхватывает нож покрепче и немного привстает на локтях, врываясь в личное пространство мистера Андерсона как в свое собственное. — Похоже, прав все-таки я, — мурлычет он довольно и надменно, опаляя лицо проводника своим горячим сбитым дыханием. Зачарованный магией карих глаз, Хэнк постепенно успокаивается. Внешняя улыбка медленно тает, но внутренняя, душевная становится только ярче. От Коннора и его чуть вьющихся волос пахнет улицей. — Да... прав, пожалуй. Хэнк поднимается на ноги и протягивает ему ладонь. Коннор принимает ее и подтягивается следом. — Садись, надо добрить тебе вторую сторону. Коннор отдает острый клинок владельцу и вновь присаживается на диван. Через несколько минут работа подходит к концу, и щеки Коннора опять становятся девственно гладкими – хотя не то чтобы они, на взгляд Хэнка, такими и не были изначально. Отслужив свое, очищенное лезвие отправляется обратно в рюкзак. Хэнк присаживается на диван рядом и вдруг интересуется: — Слушай, зачем ты вообще бреешься? Ты ж итак круглые сутки ходишь как ощипанная куропатка. А так, глядишь, и за мужика однажды сошел бы. Ну, знаешь, если сильно постараться. Закрыть правый глаз, потом левый... — Твои фантазии не сильно меня интересуют, — парирует Коннор сухо, но с подколкой. Хэнк едва не задыхается от возмущения. — Что важнее – борода отвратительна. — Эй, сам ты отвратителен. Тише, милая, — Хэнк касается седых волос пальцами, — этот гадкий недотепа не хотел тебя оскорбить. Коннор смеряет его озадаченным взглядом. — Хэнк, я говорю серьезно и в отличие от тебя могу это доказать. Во-первых, борода – это негигиенично. В условиях дальней дороги велик шанс подхватить какого-нибудь кожного паразита. К тому же, от бороды постоянно зудит кожа. — Брехня! — Хэнк скрещивает на груди руки. — Я чувствую себя прекрасно. В отличие от тебя, я не подвергаю свою кожу вот таким вот экстремальным испытаниям, как бритье насухо, так что все эти метаморфозы – лишь твоя рукожопая проблема. — Ладно, — Коннор раздраженно сжимает губы, — тогда второе: с бородой жарко. Лицо потеет. — Ну, это лишь летом, — отмахивается Хэнк скучающе. — Да и то не всегда. Зато остальные месяцев семь-девять очень даже неплохо. — За ней нужно ухаживать. — А, ну, то есть, твое постоянное бритье ухаживанием уже не считается? Губы Хэнка расплываются в легкой улыбочке. Коннор незаметно сжимает кулаки для успокоения. — Это неэстетично. — Вообще-то борода добавляет нам, мужчинам, мужественности, не говоря уж о том, что если ты рожей не вышел, то она легко может скрыть все твои недостатки. И это я еще молчу про гигантский магнит для девчонок! Они-то бороду просто обожают. — Не соглашусь. Она жесткая и колючая. — А вы, мадемуазель, по собственному опыту судите? — усмехается Андерсон шкодливо. Не растерявшись, Коннор запускает пальцы в серебро чужих волос. Хэнк замирает в ошеломлении, ощущая на щеках касание беглых подушечек. Холод чужих рук пробивает его до мелких мурашек. Коннор по-хозяйски проходится по всей бороде и, зарывшись в седые волны ладонью, пропускает отдельные волоски между пальцами. — Да, как я и сказал, — отвечает он потом, анализируя, — жесткая и колючая. Позволять Коннору гладить себя удивительно... приятно. Восхитительно до встающих дыбом волосков где-то на коже. Хэнк уже несколько лет не разрешал никому касаться его таким образом. Со свойственной ему самоуверенностью Коннор делает это слишком легко, слишком просто, словно бы занимается подобным уже несколько жизней кряду, словно бы рука его идет с Хэнком в качестве какого-то дурацкого приложения. И эта странная, во многом интимная близость, эта непринужденная в своей естественности атмосфера вдруг пугает Хэнка до чертиков. Нет, нельзя. Слишком опасно. — Ладно, хватит, — он хмуро отстраняет руку Коннора за запястье. Затем шутит, чтобы немного сгладить возникшую между ними неловкость: — Давай не будем превращать все это в "Горбатую гору". — Во что? Хэнк не отвечает. Коннор склоняет голову набок, озадаченно разглядывая широкую фигуру мистера Андерсона. Он переборщил со своей вседозволенностью? Надо ли теперь извиниться за это? — Иди сюда, — говорит вдруг Хэнк мягче. Юноша заинтригованно придвигается ближе. Хэнк достает из кармана какую-то упаковку, точно из-под таблеток, но с размытым разноцветным узором. Она, пускай и непонятная, кажется Коннору до боли знакомой. Хэнк раскрывает ее широкими пальцами и внезапно являет миру маленькие пластыри с ярко-красной клубничкой. Те самые пластыри, которые Коннор прихватывает в одном магазине чисто случайно. — Ты... — у юноши почти пропадает дар речи, — ты носил их с собой все это время... Хэнк опускает голову и улыбается, смущенно оглаживая размытый узор большим пальцем. — Ну, я просто подумал: чего добру пропадать, да? К тому же я уже давно ждал удобного случая, чтобы посмотреть, как они будут на тебе выглядеть. Достав одну липкую полосу, Хэнк осторожно прикрепляет пластырь к пораненной щеке. Наклейка садится на Коннора как влитая, делая его растрепанный образ насупившегося от возмущения парнишки невероятно умилительным. — Какая прелесть. — Хэнк, это несерьезно, — Коннор тянется к пластырю тонкими пальцами. — А, а, а! Не трожь. Ты же не хочешь, чтобы рана загноилась? — Нет, но... — Не. Трожь. Коннор покорно отнимает от лица руки и устало упирается в спинку дивана. Хэнк что, решает отомстить ему, унизить подобным образом? Мелочно, мистер Андерсон, слишком мелочно. Но ему, похоже, действительно нравится – то и дело Коннор ловит на себе его беглые затаенные взгляды. — Хэнк, — начинает Коннор задумчиво, прервав застоявшуюся тишину между ними, — раз уж мы все равно заговорили о волосах, не мог бы ты отсечь мои пряди? Хэнк удивленно оборачивается в его сторону. — А это-то тебе на кой? — Волосы в глаза лезут, — Коннор раздраженно подхватывает челку пальцами. — Да ладно тебе, классные кудри. Знаешь, у меня ведь в молодости тоже были. Побольше твоих, наверное, — Хэнк отводит глаза, точно вспоминая о чем-то светлом, хорошем. — Оставь. Но Коннор протягивает Хэнку свой нож в молчаливой настойчивости. Закатное солнце пляшет огнем в отражении его прохладной коричневой радужки. Мужчина отказывается еще несколько раз, но Коннор не отступает. Тогда, тяжело вздохнув, Хэнк идет на компромисс – мол, отрежу, но меньше половины, – и все же отсекает темные кончики к херам собачьим. Отсекает, правда, неровно. — Вот черт, — Хэнк обеспокоенно откладывает нож на подушку дивана, — прости, малой, кажется я немного перестарался. Но Коннор, вопреки ожиданиям Андерсона, ощупывает свою челку, скошенную у виска несколько больше, чем около переносицы, с вполне довольным видом. — Ничего, — он проводит по прядям растопыренной пятерней, но непослушные волосы все равно падают ему на лоб, точно занавес. — Можем и тебя подстричь, если хочешь. Хэнк усмехается, наконец расслабившись. — Не, спасибо. Мои волосы – это всенародное достояние. Эх, а вот были бы сейчас барбершопы... Там бы тебе все сделали, как полагается. Коннор озадачено хмурит темные брови, и его гладкий лоб прорезает морщинка. Сказанное Хэнком кажется ему каким-то неясным бредом, если не сказать еще грубее. — Никогда бы не подумал, что раньше для этого строили целые заведения. Неужели в начале века люди были ленивы настолько? — Да не в лени же дело, ну, — Хэнк задумчиво поджимает губы. В голове его вертится несколько мыслей, но он не знает, как правильно их сформулировать. — Это, знаешь, скорее такое место, куда ты приходишь зависнуть в компании таких же мужиков, как ты, сделать модную прическу или выбрить по красоте бороду. Ты бы и сам мог, конечно, но зачем, когда есть умный человек, который все тебе подскажет? Он спец, ему виднее, что тебе там надо. — Почему кто-то должен решать это за меня? — спрашивает Коннор с искрой зарождающегося внутри негодования. Хэнк, заслышав знакомую интонацию, спешит его успокоить: — Да господи, Коннор, никто за тебя ничего не решает! Ты просто приходишь туда, выслушиваешь всякие предложения. А прислушиваться или нет – уже твое право. Коннор отвечает ему многозначительным молчанием. Непонятно только, обдумывает он услышанное или просто соскакивает с темы разговора. Но Хэнк, вновь окунувшись в воспоминания, все же продолжает: — Раньше и я их не любил: дорого, народу дохренища... А сейчас, думаю, зря я туда ходил так редко. Классно было. Все б отдал, что бы попить пива после короткой стрижки, — он вздыхает. — Там-то и специалисты, в отличие от тебя, ножами не пользовались. Ну, разве что только для того, чтобы выебнуться перед клиентом своим профессионализмом. Все цивильненько, чин по чину, обслуживание, что называется, уровня "бог". Хорошая штука, в общем. Жаль только, что больше таким никто не занимается. — Действительно, жаль, — заключает малой. Мир Хэнка далек ему, но интересен. — Да... — Андерсон чешет бороду задумчиво. — Знаешь, может я бы даже сводил тебя в такой однажды. Если попадется по дороге. Наверняка там остались валяться всякие бритвы да ножницы – выберем тебе парочку про запас, если вдруг опять растеряешь. Хэнк придвигается чуть ближе и непринужденно треплет Коннора по пушистой макушке. Он весь сжимается, отмахивается от тяжелой лапищи и шутливо пихает проводника в левое плечо. Волосы на его голове вмиг обращаются в еще больший, отвратительнейший беспорядок, чем до этого, ну а Хэнк выглядит так, словно только того и добивается. — Ну спасибо. Андерсон дарит ему самодовольную ухмылочку. Коннор улыбается тоже, неосознанно прикоснувшись к красноватому пластырю холодными длинными пальцами.