Полгода полярной ночи

Признаться, Джеффри не испытывал тяготения к вещам королевских масштабов. Все, чего касалась печать внеземной красоты и уюта, представлялось ему до безразличия чуждым: цвет и фасон рабочего кресла, не могли взволновать его душу, лишь бы работало оно, это самое кресло. Хэнк бы сказал даже, что есть в этом нечто конноровское – да, теперь такими категориями соображает его сознание, – материалистическое, но даже по скромным меркам старика Фаулера торговый центр, в котором обосновались он и его товарищи, выглядел роскошно до неприличия. Надтреснутые полы с мраморной отделкой и стройные ряды колонн с раскрошившейся позолотой создавали ему флер определенной зажиточности. Конечно, большие торговые центры всегда гнались за престижем, вот только Фаулера цепляло отнюдь не это: прежде всего его завлекал лишь масштаб, лишь стратегическое удобство и преимущество. Джеффри было бы глубоко наплевать, будь стены этой дыры хоть из чистого золота, а люстры на ее потолках – из дорогущего хрусталя, обласканного рукой великого мастера, но, отсутствуй здесь и десятая доля пространства, которое торговый центр может предоставить сейчас, Джеффри в ту же секунду признал бы эту расфуфыренную халупу непригодной. Красоте огромного "человейника" способствовала и его ежедневная реставрация, медленная, но не то чтобы, на вкус Хэнка, действительно необходимая. Время его пощадило – пострадала лишь внешняя, косметическая и в сущности бесполезная для нужд Фаулера оболочка. Но, тем не менее, хлопотливыми пчелками люди Джеффри денно и нощно работали над облагораживанием своей маленькой, но крепкой колонии, пускай, может, слово "работали" и не совсем достоверно описывало то, чем они тут занимались: перетаскивание строительных материалов с этажа на этаж и ленивую перестановку мебели со складских помещений Хэнк скорее назвал бы "имитацией бурной деятельности" нежели бурной деятельностью как таковой, но, что поделаешь, потворство здешнему визуальному преображению – дело святое. Хэнк понимал, что скорее всего таким простеньким, незамысловатым способом Джеффри просто пытался найти занятие всем и каждому, и потому снисходительно не обращал внимания на салаг, снующих под носом с охапкой очередного мусора. Было во всем этом что-то ностальгическое и к тому же до боли знакомое, напоминающее о беззаботных временах в детройтском департаменте, когда на большинство новичков, чтобы те не бездельничали, спихивали даже не относящиеся к работе задачи, и, похоже, лишь благодаря суровой капитанской руке и не менее суровой капитанской воле все в этом торговом центре до сих пор держалось так слаженно. Место тихо-мирно обживалось, раскрывая дружелюбные объятья сотням новых переселенцев, и Джеффри несказанно хвалился этим своим достижением. Чего уж говорить, весь вчерашний день он, подобно гордому отцу на церемонии награждения, водил гостей по всему торговому центру и рассказывал, хвастался увлеченно всем, что попадется ему в поле зрения. Вот люди Джеффри соорудили гараж для маневренных катеров. Вот они же построили небольшой тренировочный корт, чтобы оттачивать свои боевые умения. На прошлой неделе – и Джеффри говорит это словно тайну, сокровенную и сердечную, так сильно он смакует каждое свое изречение, – они нашли несколько единиц боевой амуниции, а на этой вот – отыскали в черте города шестерых "потеряшек" – так называет Фаулер новоприбывших по-ласковому. Ну а минувшим вечером один тип вырастил в своем огороде картофелину размером с целый кочан капусты! Это ли не великое достижение? И эти маленькие искренние восторги пробуждали в Хэнке тепло позабытого за годы разлуки чувства. Отрадно было наблюдать за тем, как этот хмурый дядька-капитан на глазах сопровождающих его подчиненных немедленно превращался в клубок энтузиазма и дружелюбия, как обычно опущенные уголки его широкого рта незаметно поднимались к ушам, а с пухлых губ срывался простодушный и нескрываемый хохот. Смущенные, но довольные таким преображением люди отводили глаза, но даже на их измотанных постоянной работой лицах проступали затем улыбочки. И правда, много ли человеку нужно для счастья? Все смурное лицо Джеффри в один миг расцветало, стоило ему дернуть Хэнка за рукав и как мальчишка великовозрастный ткнуть пальцем в интересующую его вещицу. И сам Хэнк чувствовал себя опьяненным его беспробудной веселостью, потому что, разливаясь по комнате, она, казалось, передавалась затем всем присутствующим. Остаток дня Хэнка не покидало чувство невероятной легкости и дурманящее послевкусие от приятной встречи. Утихомирил свой буйный нрав даже Коннор. Хэнк все глядел, как пацан, до того скованный и нервозный буквально с первого дня их чикагского приключения, наконец расцветает, разгорается постепенно, и в живых глазах его начинает сиять интерес к чему-то новому, неизведанному. Жадное любопытство – его главная, отличительная черта, притом черта Хэнком очень любимая. Она делает Коннора безумно чудным, но в то же время умилительно чудным. Втянувшись, пацан даже напал на Джеффри с расспросами: как вы живете, что за идея такая, о которой вы говорили? И Хэнк, подхватывая его интерес, сам оживлялся пуще прежнего, слушал: о том, что отличает их идеологию от идеологии военных, о дружбе, братстве, о трудовой справедливости – ну, вся такая херня в этом духе. Хэнк не знал тогда, интересно ли было Коннору на самом деле или малой просто пытался поддержать развязавшуюся в стенах торгового центра беседу – ведь Коннор, чего греха таить, выглядел как человек, сведущий во всем этом дерьмище, – но оба они, и Хэнк, и Коннор, развесив уши чутко внимали, как Джеффри, вдохновленный пачкой новых вопросов, делился с гостями своими монументальными соображениями. Закон военных представлялся ему достаточно четким. Никто из солдат не желал разбираться в причинах и следствиях: скажем, если ты подозреваешься, просто подозреваешься в заражении хотя бы на десятую долю секунды – пакуй вещички на тот свет, приятель. А кажется этим увальням, что ты, ну, украл что-нибудь, пусть даже это не так – готовься остаться без руки, чтобы и другим, и тебе, если что, неповадно было. Джеффри, привыкшего к справедливому суду и расследованию, такое положение дел никак не устраивало. Никому не хотелось оказаться на месте одного из тех нещадно репрессированных "зараженных". Потому, уходя в свободное плавание, Фаулер желал, чтобы в сообществе его единомышленников все подчинялись заветам старой буквы закона. В карантинных зонах к тому же военные полностью узурпировали власть, а большая часть населения обнищала в рекордные сроки. Каждый человек теперь жил по талонам, которые получал на общественных работах, разных всегда, но, безусловно, направленных "лишь на благое дело". На взгляд Фаулера и эта система находилась далеко от идеала, а потому в кругу своих людей он распределил все обязанности честно, задействовав каждого человека на одной подходящей его умениям должности. В своем "полицейском департаменте Чикаго" Джеффри разделил всех подневольных людей по старой, знакомой ему системе: офицеры, основная рабочая сила, управлялись сержантами, сержанты – лейтенантами, а все они в совокупности приютились под родительским крылом своего справедливого капитана. И сам "департамент" был поделен вскоре на несколько подчиненных лейтенантам отделов: хозяйственный, оборонный, право- и здравоохранительный. Сержанты курировали небольшие группы офицеров, человек десять-двенадцать обычно: кто-то примерял на себя роль медика, а кое-кто – землепашца, кто-то выбирался на вылазки в город, а кто-то без устали следил за безопасностью на территории их новой базы. Никаких талонов, разумеется, в ходу не водилось. Так, разделяя одну общину, условные кормильцы должны были готовить еду для своих охранников, а условным охранникам в ответ приходилось их защищать – замыкать тем самым этот простой, незамысловатый круг взаимоотношений. Хэнк пошутил тогда, что Джеффри построил карманный коммунизм у себя под ногами, но Коннор его шутки не понял, а старый друг бестактно проигнорировал. Но зато в прежней вдохновленной манере Фаулер делился с Хэнком даже рабочими успехами своих молодых офицеров: удачная зачистка южной части Чикаго, затем – северной. За те полгода, что они сидели здесь, к ним в лагерь пришло порядка ста новых членов – цифра невъебенно огромная по скромным меркам мистера Андерсона. Джеффри же гордился даже ими, не до конца знакомыми ему по именам работягами, но все равно выделял из общей массы любимчиков. Рассказал так же, где отобрал самых лучших из них: одного в Техасе, другого в Айдахо, третьего вообще во Флориде. Хэнк посмеялся тогда от души – во Флориде! Народ там всегда жил достаточно отбитый, но, видимо, их безбашенность в условиях тотальной разрухи неплохо сыграла Фаулеру на руку. Веселый вчера выдался день, да. Сегодня же начинается день рефлексивный. Сама атмосфера спокойствия, сама безмятежная тишина спальной комнаты располагают Хэнка к тревожным мыслям, ибо разум, затравленный, измученный постоянным давлением, никогда не имеет возможности расслабиться в полную силу. Ощущение смертельной опасности, что диким зверем таится во тьме непроглядной, со временем становится для Хэнка новой стезей, и пребывание в блаженной неге для его усталых извилин видится ничем иным, как незримой угрозой, затишьем перед суровой бурей. Так странно, неправильно, невозможно, чтобы эта сладострастная пытка до сих пор не возымела своего логичного окончания! И мозг, страждущий, словно бы сам по себе жадно ищет новых переживаний, вылавливает проблему если не из внешних источников, то из глубин собственной дремучей сущности, создает заново, чтобы то натянутое состояние было хоть чем-нибудь обоснованно. Постоянные успехи Джеффри на поприще едва ли не всего сразу пробуждают в Хэнке нечто завистливое. Сам того не замечая, на протяжении дня он неустанно сравнивает положение друга и свое собственное и ощущает, как что-то глубинное, гнусное, бессознательное жаждет вырваться из оков контроля наружу. И ровно в тот кошмарный момент, когда мелкие переживания перерастают, наконец, в неподъемную для психики ношу, пелена сомнений наваливается на Хэнка непроницаемой черной стеною. Мерзкий шепоток над ухом упрямо хрипит ему – смехотворен ты, Андерсон, совершенно ты смехотворен. Что есть у тебя исключительного? Что можешь ты предложить своему подопечному? В распоряжении Фаулера винтовки и гранатометы, а у тебя – лишь самодельный лук из говна и палок. Для обеспечения безопасности, Джеффри может позволить себе ежедневные патрули в центр города и конвой телохранителей, готовых сорваться ему на помощь, а у тебя – лишь ты сам, удача твоя, да и только. И как предательски сковывают подобные глупости, в какое невероятное смятение вводят они его, взрослого самодостаточного мужчину! Ощущение собственной бесполезности с упорством особенным впивается в шею острыми коготочками, когда Коннор, порядком уставший, тянет Хэнка отдыхать в гостевую комнату. Не становится глуше оно даже глубоким вечером. Ох, как сильно упростилась бы их с Коннором жизнь – жизнь Коннора в частности, – имей Хэнк в распоряжении хотя бы долю того, чего в достатке у Джеффри! Будь у него чуть больше ресурсов – обычных или же человеческих, – путешествовать Коннору стало бы в разы безопаснее. С лодкой Коннор бы не искупался в озере, в котором едва не утонул так глупо, нелепо; с обилием амуниции ему бы даже не пришлось голодать и вместо охоты оставлять драгоценные патроны "на всякий случай". Владей Хэнк рабочей силой, Коннор не стал бы отбиваться от бегунов в рукопашную, а будь у Хэнка банальная веревочная лестница, которую могли бы самозабвенно нести на себе его подчиненные, Коннор бы никогда не застрял надолго в той яме с острыми деревянными кольями и пробудившимися ото сна зараженными. И мысли все, все переживания, точно сердечный бит стучат внутри него надоедливым контрапунктом: Коннор, Коннор, чертов Коннор, гребаный молчаливо страдающий парень!.. Еще в душевой Хэнк отмечает: оголенное тело подопечного усыпано россыпью синяков и мелких царапин – ужасное, страшное напоминание о том, что Хэнк не в состоянии уследить за Коннором в должной степени. Он не способен, черт возьми, ни на что, не способен даже отговорить пацана от чего-то бездумно-суицидального. Скрытые под одеждой, ушибы горят и ноют, а долговязый партизан, сука, молчит, молчит и терпит вместо того, чтобы справедливо послать Андерсона к чертовой матери. И в тот же миг на душе вдруг становится так паршиво, так стыдно за свою победу в их недавнем междусобойчике: с недюжей силой Хэнк прижимает парня к полу, а Коннор только и делает, что лыбится глупо-глупо, подавляя боль в спине – Хэнк уверен! – и отбитых падением ребрах. Он ведь, придурок этот, почти никогда на свое состояние не жалуется, а потому даже сам Хэнк незаметно для себя начинает забывать, что парень – не неуязвимый. Но он уязвимый, он физически хрупкий в сравнении с Хэнком человек. И, несмотря на всю свою душевную силу и повадки идеального робота, он остается этим самым простым человеком, способным в любом момент отъехать на тот свет, если не доглядеть, не увидеть проблему. И Хэнк, мать его, Андерсон чуть не проглядывает этот момент уже как минимум трижды. Здесь, в уютном тепле, в безопасности, он осознает это удивительно остро. Коннор лежит на соседней кровати и тихо посапывает в подушку. Спокойствие идет его образу: разглаживается лицо, розовеют обычно бледные щеки. Заалевшие уста раскрываются в расслабленном жесте, в мягком дыхании поднимаются округлые плечи, и сама фигура его, прелестная, но отчего-то такая хрустальная, кажется невероятно умиротворенной, такой, какой, на взгляд Хэнка, она всегда и должна быть. Но отчего же это не так? Почему же на его долю выпадают одни горькие испытания?.. Да потому, что Хэнк, хренов, Андерсон заботится о Конноре недостаточно. Не так хорошо, как заботится Фаулер о сотнях своих офицеров, десятке приближенных или двух старых ветеранах – его верных друзьях и товарищах. Хэнк не справляется даже с самим собой, чего уж говорить о каком-то постороннем для него человеке. И мысль, ужасная мысль пугает его привыкшее к одиночеству сердце – Коннор уже давно не какой-то там посторонний, и бегать, скрываться от этой информации дальше теперь не получится. Впервые Хэнк понимает это, когда чуть не теряет Коннора по-настоящему, но глушит, давит в глубине, как что-то противоестественное и отталкивающее. Оценив всю степень своего переживания – пиздец, блять, огромную для человека, который всего-то несколько дней назад называет попутчика "живым грузом", – он приходит к выводу, шокирующему сознание: Коннор забивает себе уютный уголок в его израненном сердце, скромно крадет свободное место и не говорит даже, как не говорит о подобных вещах большую часть свободного времени. Можно отрицать это сколько угодно, можно брыкаться и сопротивляться судьбе, но пустота от потери Коннора, от потери нового друга, все равно накроет, с головой захлестнет, до слез, до бьющихся в исступлении кулаков и разбитых костяшек. И то, что Коннор обесценивает свою чертову жизнь ради какой-то дохрена возвышенной миссии, вгоняет Хэнка в гнев, не сравнимый с гневом Везувия. А больше всего, пожалуй, его бесит именно то, что только ему на это не похер, ведь клочок его разодранной души, как ни крути, опять оторвется, затрещит по швам в тот же миг, как кофейные глаза такого умного, но местами до жути тупоголового парня больше никогда не раскроются. Можно скрывать это от себя, от Коннора, но от правды, от души своей никогда не скроешь. И, как Везувий, Хэнк будет взрываться, кричать на пацана, потому что уже обжигался, потому что все люди, которых он любил когда-то, его бросали. Потому что только за яростью он может спрятать всю свою боль и законсервировать иные эмоции. Больше всего на свете он не желает снова испытать то горькое чувство потери, ощущение пустоты и одиночества, когда очередной человек, к которому он имеет неосторожность проникнуться, бесцеремонно его оставляет. Вот у Джеффри все работает слаженно – как по ебаным часам, по его рассказам, – без запинок и всяческих перебоев. О, как хотелось бы обладать хоть сотой долей того, о чем доверительно рассказывает Хэнку старый приятель! Но даже всей мощи мира может и не хватить, чтобы обеспечить Коннору спокойный сон и душевное умиротворение, к которому Хэнк, того не замечая, с недавних пор так стремится. Лежа на мягкой кровати и по сотому кругу прогоняя дурацкие мысли в седой голове, он чувствует себя поразительно маленьким, разрушенным человеком – песчинкой, подхваченной ветром событий, – не способным повлиять решительно ни на что в своей гребаной жизни. Ну разве он может защитить Коннора в одиночку такими руками? Подчас грубыми и неловкими, вроде бы сильными, но для дела ответственного все равно столь предательски бесполезными! Хэнк поднимается. Бесцельное пролеживание матраса порядком его утомляет. Голова, полная массивных переживаний, гудит и наливается тяжестью. Он садится, упирается локтями в колени и, уткнувшись в ладони устало, медленно растирает лоб огрубевшими пальцами. Дурацкие, совершенно идиотские мысли! Скользнув вдоль скомканных простыней, посеревший взгляд рассеянно очерчивает свернувшуюся клубком фигуру. Коннор все еще спит, захваченный своей сладкой дремой, такой мирный и безмятежный сейчас, такой неподготовленный для опасных путешествий со своим мистером Андерсоном. Или, что вероятнее, это Хэнк еще недостаточно для того подготовлен... Он уже работал с живыми грузами. Не получилось. Хэнку надо пройтись. Он выходит в коридор четвертого этажа и бесцельно бредет вдоль помутневшего ограждения. Окон поблизости нет, но Хэнк чувствует – на улице уже давно рассветает. Обычно он и так не спит в это время суток, а потому убеждает себя: бессонница вызвана только таким обстоятельством. Да, определенно таким. Но собственная компания выматывает Андерсона до чертиков. Оставаться наедине со своими мыслями просто паршиво. Особенно паршиво, когда рядом нет даже стаканчика спиртного или самокрученной дури, что отобьет любое желание думать на ближайшие несколько суток, пока все на свете не перестанет быть таким охренительно важным и значимым. Но в комнату возвращаться никакого желания тоже не возникает: там Коннор спит, отдыхает, да и, если честно, его компания сейчас – последняя вещь, что нужна Хэнку Андерсону. А потому, здраво прикинув, Хэнк спускается вниз, туда, где, как он помнит после вчерашней экскурсии, свое место обретает персональный кабинет капитана Фаулера. Несмотря на раннее утро, Фаулер уже там, сидит и заполняет бумаги заточенным до острого карандашом. Скрипит прозрачная дверь, и лысая голова Джеффри поворачивается в сторону неожиданного посетителя. — Хэнк! — восклицает он в искреннем удивлении. — Ты чего? Не спится? — Тебе, походу, тоже, — в ответ усмехается Андерсон. — А, — отмахивается Фаулер, — рутина ебучая. Хэнк фыркает. — Понимаю. — Расписываю тут дела на день. Без утреннего брифинга мои раздолбаи не смогут даже сказать, в какой стороне восток, если вдруг спросят. Но ты их не спрашивай, а то еще мозги взорвутся, — он смеется. — Ну, ты, эм, садись, раз пришел... — предлагает Джеффри, радушно указав на кресло, и безжалостно смахивает со стола бесполезные вещи, — садись-садись, чего стоишь как уборщица перед засранным туалетом? Угощу тебя обещанным стаканчиком виски. Лениво Джеффри разворачивается к книжному стеллажу, уставленному декоративной утварью. Затем достает с полки книгу в буром переплете, а из книги – полупустую бутылку Jack Daniel's. Хэнк присвистывает. — Нынче все капитаны такие мажоры? — Только те, что знают толк в выпивке, — гордо отбивается Фаулер. — Не отравлю тебя, не волнуйся. — Да за кого ты меня принимаешь? — За очень осмотрительного человека. Брови Джеффри многозначительно выгибаются. Хэнк хмыкает, поджав тонкие губы. На освобожденном от барахла столе возникают два небольших стакана. По-хозяйски капитан Фаулер разливает по ним янтарное золото. — Твое здоровье, приятель, — Джеффри делает первый глоток. Хэнк поднимает стакан следом. — Твое здоровье. Спиртное приятно обжигает пересохшее горло. О, как давно Хэнк не ощущал этого пряного привкуса! Настоящий мягкий виски цвета обласканных солнцем глаз Коннора... Так, блять, Андерсон. Ты можешь не думать о Конноре хотя бы пару долбанных минут? Спасибо. — Прости мой французский, но выглядишь ты хреновее некуда, — вдруг подмечает Фаулер. — Ты, знаешь ли, тоже не Морган Фримен, — язвит ему Андерсон. — Сколько ты спал? — Не спал. Не очень-то получилось. Брови Джеффри удивленно приподнимаются. — Что, кровать на твой вкус не слишком удобная? Или, может, это место не кажется тебе достаточно безопасным? — Нет, Джеффри, боже, не бери в голову, — хрипит ему Хэнк приглушенным басом, — место у тебя замечательное. Не думал, что ты вообще когда-нибудь преуспеешь с этой своей авантюрой. — Ну, а что еще делать. Путь был тернистым, — Фаулер пожимает плечами, — но того стоил. Хэнк делает глоток. — Ты сам-то как? — Потихоньку, помаленьку. Лет десять тому назад похоронил свою милую женушку. — Оу, — Хэнк опускает взгляд, воскрешая в памяти улыбчивый образ молодой жены и подруги приятеля. — Я не знал. — Все путем, — отмахивается Фаулер. — Скорбь не парализует: я обещал ей, что доведу начатое до завершения. Надеюсь, почти довел. — Значит, двигаться никуда не планируешь? — А ты скажи, Хэнк, захрена оно надо? В Детройт дорога заказана – нормального житья в нем все равно уже никогда не получится, особенно теперь, пока у власти сидит этот предприимчивый говнюк, — морщится Джеффри при одном воспоминании об Элайдже Камски. Тот, ведомый своими странными идеями, дорвался до управления в беспрецедентно короткие сроки, когда ему самому еще только-только стукнул двадцатник. — Мне, пожалуй, хватит того, что Мичиган каждый день припадает к моим ногам. Буквально. Без лодки сюда практически не доберешься, место тихое, спокойное. Куда уж тут сдвинешься... Хэнк поджимает губы в едва уловимом кивании. Действительно, не поспоришь. Ленивое потягивание виски немного приводит его мысли в порядок и сортирует по полочкам хаотичные переживания. Вдруг Джеффри, смакуя очередной глоток, мягко приулыбается. — А помнишь, Хэнк, — делится он сердечно, — как мы сидели вот так же? Пили, что придется, а по телевизору на фоне крутили баскетбольные матчи. — Ага, — усмехается Андерсон с теплотой ностальгии во взгляде, — ты еще всегда упивался, как скотина, а мне приходилось оплачивать тебе такси из своего же кармана. Джеффри тихо смеется. — Ну уж простите, господин Андерсон. А помнишь, ты однажды поспорил с Батлером, упокой Господь его душу, что не моргнув и глазом выпьешь при нем пол-литра водки? — Да, да! Боже, — губ Хэнка касается неловкая улыбочка. — Ага, значит, и после этого пьяная скотина у него я. — Ну, тебе-то все равно как до луны пешком до нашего капитана, который на последней рождественской вечеринке перепил всех в участке, да еще и вернулся на следующий день словно бы вообще без похмелья! — Ха-ха, да... Земля ему пухом, — лицо Джеффри вдруг озаряется светлой печалью. — Много же воды утекло с тех беззаботных пор, приятель, — он медленно поднимает стакан, — за капитана. И за эту собаку, Батлера. — За них обоих. Какое-то время мужчины сидят в глубоком, но приятном друг для друга молчании. — Нас ведь всего четверо осталось, представляешь? — усмехается Фаулер невесело и тянется за бутылкой. — Ты да я, Бен, Джефферсон. Передохли как мухи, лучше не выразишься. А вроде еще вчера подкалывали друг друга на обеденном перерыве. — И Бен всегда клал в свой кофе четыре пакетика сахара. — А ты никогда не скидывался на пончики, — Джеффри хрипло смеется. Приятные ностальгические воспоминания шевелят в сердце Хэнка что-то глубоко позабытое. Кажется, словно все это случилось с ним в прошлой жизни. Как же безумно Хэнк скучает по тем старым денькам, когда не вставала нужда заботиться ни о своем выживании, ни об отсутствии еды на ближайший месяц, когда можно было просто присесть на лавочку и насладиться чарующим пением уличных музыкантов, не задумываясь после ни о чем боле!.. И как волна, как цунами захватывают его эти воспоминания, вновь бурлит и пенится задушенный в душе страх не справиться со своей задачей. Хэнк не имеет права подвести Коннора, ведь Коннор доверяет ему самое дорогое, что имеет – жизнь свою и эту шкатулку треклятую, пойди разбери, что из вышеперечисленного для пацана значимее. Коннор защищает одиноких – так однажды говорит тот изуродованный безумец, – но кто от беды защитит самого Коннора? Хэнк осматривает сгорбленную фигуру Фаулера мрачным взглядом, а затем отворачивает голову, чем-то глубоко смущенный и опечаленный. — Джефф... — начинает он тихо и словно бы с неохотой, и отстраненно мнет стеклянный стакан грубыми пальцами, — когда ты уходил из Детройта, ты, эм, ты был уверен в том, что не ведешь наших друзей к верной гибели?.. Джеффри вздыхает, печально и в общем-то понимающе. Перемена в поведении Андерсона не остается им незамеченной. Что-то беспокоит приятеля, наверняка тревожит, а потому Джеффри цепляется за этот жалкий клочок информации, как кусачие клопы по обыкновению цепляются за одежду. — Давай-ка я долью тебе еще стаканчик. Фаулер привстает и, разнося карамельный запах по комнате, раскрывает стремительно пустеющую бутылку. — Значит, — говорит он в манере истого психолога, — ты полагаешь, что все твои приключения могут оказаться, хм... в известной мере травмоопасными? Хэнк давится глотком виски от возмущения. — Джеффри, ну не перевирай! Я про тебя тут вообще-то спрашиваю. — Конечно, — Фаулер снисходительно ему улыбается. Затем наваливается на кресло и отвечает на изначальный вопрос, как ни в чем не бывало: — Знал ли я тогда, что добьюсь такого успеха? — он обводит стаканом свой кабинет. — Конечно же нет. Я знал лишь, что не позволю FEDRA разделить меня и моих людей снова, не позволю им разрушить наше с тобой наследие. Эти ублюдки всегда считали себя выше других, и пора было кому-то опустить их с небес на землю, — его рука собирается в кулак и тяжело ударяет о подлокотник. Хэнк выпивает. — В первый раз путь вышел, честно тебе скажу, хреновый. Я потерял многих, куда уж без этого, — его взбушевавшая на миг ярость, наконец, утихает, давая место новому скорбному чувству. — Паршивое ощущение. И Хэнк, весь обращаясь в слух, спрашивает затаенно: — Что же ты сделал, чтобы его заглушить?.. — Ничего, — Джеффри пожимает плечами. — Просто двинулся дальше. Хэнк, ни у кого нет уверенности в завтрашнем дне. Это нормально. Нет ничего страшного в том, чтобы переживать за жизни тех, кто всецело тебе доверяется. От этого мы, пожалуй, становимся только лучше. Я понимал, что то, что я делаю – правильно, и это давало мне сил. Я, знаешь, просто плыл по течению, пока однажды оно не вынесло меня к этому озеру. Э, можно сказать, в буквальном смысле вынесло. — Вот это ты поэтично загнул, — хмыкает Андерсон. Джеффри до дна опустошает стакан. — Стараюсь, хуле. — Эм, слушай, чтобы ты знал, я совсем не имел в виду, что боюсь разрушить жизнь Коннора или... — А про это я ничего и не говорил, — лукаво подстегивает его Фаулер. Хэнк, чувствуя, как неловкими ответами своими только сильнее закапывает себя в глубокую могильную яму, затыкает рот очередным глоточком спиртного. — Кстати, раз уж зашла речь об этом парне. Прости, что перепутал его с, ну... ты сам знаешь. Он чем-то напомнил мне твою жену, прости Господи. Есть в нем то же непосредственное очарование. С другой стороны жаль, что я сразу же не заметил: для схожести с тобой он не выглядит достаточным обормотом. Признавай, ты специально выбирал попутчика по своим вкусовым предпочтениям? — Ха-ха, обхохочешься, — бросает Хэнк хмуро и несколько смущенно. — Не виноватый я, он сам пришел. Высыпал пачку талонов у меня перед носом и говорит, типа, "веди меня, Хэнк, хоть на край света". А я и повел, кто ж не поведет за такую щедрую сумму? Джеффри прикусывает губу. Больше двадцати лет назад Хэнк отказался уходить вместе с ним из-за своего малолетнего сына. Коулу тогда не было и десяти – сейчас точное число лет Фаулер не назовет даже под дулом пистолета, – он выглядел маленьким и слабым, к тому же не так давно лишился матери – совсем, словом, не совместим был с рискованным путешествием. Оттого совершенно не удивительным оказался тот факт, что Хэнк остался в Детройте ради него, Коула, и долгое время исправно плясал под голосистую дудку военных – все, лишь бы обеспечить сынишке максимально безопасное и комфортное будущее из ныне возможных. Но раз теперь он готов был отправиться с Коннором, человеком, у которого в отличие от Джеффри получилось ввязать Хэнка в свою авантюру, в путешествие аж до другого штата Америки – значит, Хэнка в городе действительно больше ничего не держало. — Надо полагать, раз ты теперь сам по себе, то... Молчание приятеля кажется Фаулеру невыносимым, но и сам он страшится произнести роковые слова и расстроить Андерсона пуще прежнего. Он ведь помнит его вчерашнее лицо, так неестественно побледневшее от немого ужаса и отчаяния. — ...Да, — отвечает Хэнк и сглатывает подступившую к горлу горечь. Брови Джеффри искривляются печальной дугою. — Как давно?.. — Три года, — Хэнк упирает смурной взгляд на дно бокала. — Мне жаль. — Толку-то теперь от твоей жалости. Джеффри спешит перевести неудобную тему: — Ну, кто старое помянет... Расскажи лучше про своего приятеля. — Про Коннора? Да что про него рассказывать... — Не знаю, но, похоже, ты сильно за него беспокоишься. Хэнк поднимает голубые глаза. Тема Коннора очень щекотливая: нельзя наговорить Фаулеру лишнего. В то же время так хочется переложить часть ответственности на чужие, но надежные плечи! Ведь ноша та до жуткого нестерпимая, а нести ее в одиночестве – мерзкое бремя. Виски, впрочем, все равно немного развязывает Хэнку язык. Он говорит, запинаясь, тихо и неуверенно: — Просто... он первый, кого я подпустил к себе настолько близко за последние три года, понимаешь? Или, может, вообще за последние лет двадцать. И, если честно, меня пугает та легкость, с которой все это дерьмо сейчас развивается. Типа, мы с ним почти полтора месяца в дороге, а я как-то пиздец незаметно к нему притерпелся. Но он совсем не похож на Коула, если ты об этом. Мой сын хотя бы меня слушался, — хмыкает Андерсон со светлой печалью, — даже когда стал взрослее этого упрямого обормота. Однако ты прав, я беспокоюсь, что... что теперь могу потерять его точно так же, как потерял жену и ребенка. — А беспокоишься ты, надо полагать, не без причины. Значит, были звоночки? — Если ты называешь звоночками то, что я чуть не проебал его несколько раз по дороге в Чикаго, то да, были, еще какие, — усмехается Хэнк невесело. — Черт, иногда мне начинает казаться, что он заслуживает защиты получше. До Портленда путь в триста раз длиннее, что будет там – представить не так уж и сложно, и я боюсь, что своими силами не смогу довести его туда целым и невредимым. А он ведь на меня рассчитывает. Как бы. Глаза Джеффри широко раскрываются. — До Портленда, говоришь?.. — Вот и я охренел от этого заявления. — Зачем такому щеглу понадобилось идти аж на другой конец Америки? — спрашивает Фаулер, удивительно возбужденный этим фактом, и даже придвигается на стуле чуть ближе. Вот она, та самая щекотливая тема. Хэнк одергивает себя: нужно подбирать слова с максимальной осторожностью. — А хер его знает, Джеффри. Коннор просто... несет гостинец своей старой тетушке. Наверное. Я не вдавался в подробности. Если так подумать, я даже не знаю его полного имени. Произнесенный вслух, этот факт поражает Андерсона до глубины души. Фамилия – такая же часть человека, а Хэнк за все время ни разу ей не интересуется! И вдруг становится стыдно – до покрасневших ушей, – стыдно перед самим собой и перед Коннором в частности. Вот так вот думаешь, что начинаешь понимать мальца постепенно, как вдруг выясняется, что не знаешь даже его полного имени. — Очень интересно, — Фаулер задумчиво сводит темные брови. — На твоем месте я бы узнал это в первую очередь. — Да, знаешь, — оправдывается Хэнк неуклюже, — времени все никак не находилось. Вначале на нас обрушился целый танк, потом зараженные... Глаза Джеффри округляются еще больше. Хэнк усмехается и коротко рассказывает ему историю его с Коннором приключений. Развеселенный, Фаулер вдруг встает и спешно отворачивается к стеллажу с книгами. — Хэнк, я охреневаю. Значит все, что ты говоришь здесь, чистая правда? — Э, ну да. А что? — Ничего, просто дай мне секунду, чтобы переварить услышанное... Иногда я думал, что ты навсегда привяжешься к стенам той карантинной зоны. И ты просто не можешь представить, как невъебенно я рад, что так феерично в тебе ошибался. — Если это была корявая попытка вновь пригласить меня сюда, то вышла она крайне неудачной, — смеется Хэнк неловко. — Нет, что ты. Я смирился с тем, что ты у нас – птица вольная. Хэнк опускает глаза. Вольная, да все равно подневольна. Он вздрагивает едва уловимо, озаренный далеким воспоминанием. Просьба, точно, как он мог позабыть про нее так скоро! Он ведь пообещал Коннору, что перед уходом обязательно обратится к Джеффри с этим вопросом. — Эм, Джеффри, еще кое-что... Возможно твои люди уже донесли тебе что-нибудь, но пару дней назад мы нарвались на огромного топляка, и Коннор потерял все свои вещи. Я подумал, может тебя не затруднит, если ты... эм, если ты поделишься с нами припасами в дорогу. Хотя бы рюкзаком или противогазом, я уже не прошу о большем... Джеффри не отвечает достаточно долго. Хэнк его понимает, конечно: нелегко вот так просто оторвать от себя часть обмундирования, даже для лучшего друга. Но, обдумав что-то, Джеффри вскоре медленно к нему разворачивается. — Для тебя, мой друг, все, что захочешь, — соглашается Фаулер с охотой. — Я распоряжусь найти вам на складе чего-нибудь незадействованного. Но, знаешь, я тут прикинул, что, может, смогу помочь вам и как-нибудь по-другому. Хэнк хмурится. — То есть? Джеффри деловито опирается руками на стол и говорит, наклонившись к Хэнку непозволительно близко: — Я не мог не заметить твоей озабоченности безопасностью этого парня. Вероятно, ты не будешь против, если я предложу кому-нибудь из своих людей проводить вас хотя бы до окраины города. Хэнк даже отшатывается на секунду. — О, мх, Джеффри, я... я даже не знаю... — Эй, Хэнк, ведь я не настаиваю, — улыбается мужчина ободряюще. — В конце концов, любое решение все равно останется за тобой. Просто знай, что мои люди всегда готовы проводить тебя и Коннора хоть до самого Портленда. По старой дружбе, разумеется, — затем поправляет себя быстро и суматошно: — Впрочем, нет, так далеко – не вариант без дополнительной платы. Но ты ведь все равно упомянул, что твой парень при деньгах, если можно так выразиться, так что ты все равно не спеши, обдумай все хорошенько. Хэнк неверяще раскрывает глаза. Потаенное желание, что клубится внутри него с самого утра и в котором он не хочет себе признаваться, находит неожиданный выход в непринужденных словах капитана Фаулера. Хэнк бы никогда не смог попросить кого-то о помощи так открыто, но Джеффри... Андерсон не знает, радоваться такой удаче или ужаснуться ее поразительному наличию. Он проводит языком по внутренней стороне зубов, стараясь пристроить суматошный взгляд в одну часть комнаты. — Джеффри, я... эм, правда не знаю, что и сказать... — Не говори ничего, — успокаивает его Фаулер. Он считывает растерянность Андерсона с ювелирной точностью и умело переводит ее в русло своей непоколебимой уверенности. — Слушай, Хэнк, я ведь вижу, как сильно ты за него переживаешь. И поверь, я тебя прекрасно понимаю! Я и сам оказывался в такой ситуации, когда отчаянно нуждался в чьем-то подставленном плече. Подумай: всего одно слово, и твои проблемы вмиг перестанут быть такими волнующими. Я сниму с тебя груз этой тяжкой ответственности. В конце концов это меньшее, что я могу тебе предложить. Но, каким бы ни был ответ, знай, что я все равно поддержу твое решение. Ты всегда можешь на меня положиться. — Спасибо, конечно, Джеффри, но это все пиздец как непросто! Прежде я должен переговорить обо всем с Коннором, да и потом... — Ну разумеется, — Фаулер улыбается. — Давай, предложи ему наши услуги. Думаю, он точно согласится, а обо всем остальном я уж как-нибудь позабочусь. Внесу это в список дел на утреннем брифинге. Хэнк слабо ему кивает. Ну вот, надежда на согласие дана – отступать теперь больше некуда. Джеффри вдруг подскакивает: — Ешкин кот, брифинг! Что-то я совсем тут с тобой заболтался. Хэнк, ничего, если я тебя покину? Прости, мужик, вот вообще не могу говорить больше. — Нет, нет, ты иди. Я... мне... мне надо подумать. Мужчины выходят в коридор. Молчание следует за ними. Джеффри хлопает Хэнка по плечу на прощание и, захватив с собой кучу рукописных бумажек, спешно убегает на другой этаж вверх по лестнице. Хэнк возвращается в свои гостевые покои точно в тумане. Слова старого друга никак не выходят у него из головы. Как сообщить об этом Коннору, как рассказать ему, что он допускает саму мысль о том, что их маленькую компанию в теории может разбавить кто-то посторонний? Стыдно отчего-то, некомфортно. Хэнк и сам не уверен, в действительности ли он этого хочет, как не уверен и в том, желает ли видеть в роли второго проводника для Коннора кого-то ему незнакомого. Но Джеффри прав: едкая тревога съедает сердце Андерсона изнутри, от нее не скроешься никуда и не денешься. К тому же и сам Хэнк не раз рассуждает о том, как сильно нуждается в чьей-либо помощи, а Джеффри, точно читая это у него по губам, по глазам и по жестам, так удобно, так мастерски преподносит ответ на красиво оформленном блюдечке!.. И если Коннору так будет лучше, все остальное в сущности не имеет никакого значения. И все же Хэнк страшится поднять эту неловкую тему. Реакция Коннора ему неизвестна. Варианты развития событий проносятся в голове ярким калейдоскопом. Хэнк утешает себя – его дело сообщить, а остальное приложится. Если все пойдет хорошо, он даже не станет склонять Коннора к какому-либо ответу. Но в глубине души он надеется, что Коннор взбрыкнет в своем обыкновении, разозлится, нахмурится и скажет ему твердо, с той твердостью, которой Хэнк в эту секунду безбожно лишен, разрешит все сомнения, ответит: нет, Хэнк, не нужен нам никто посторонний – но в то же время и страшится того невероятно, ведь сам Хэнк наверняка разозлится тоже и в пылу своей безудержной эмоциональности наговорит приятелю лишнего. Он останавливается в коридоре, будто подросток перед страшной экзаменационной аудиторией, но все же, выпустив из груди воздух, смиренно толкает стеклянную дверь и отодвигает с пути темно-синюю драпировку. Будь что будет. В зашторенной комнате царит полутьма. Коннор уже не спит: заправлена постель, собраны вещи. За неимением занятия лучше, он сидит поверх застеленной простыни и неторопливо перебирает рюкзак. Огромных усилий юноше стоит плавность движений – пылкий огонь авантюризма, разливаясь по комнате, выдает его вдохновленную неусидчивость. Хэнк даже не уверен, сыграет ли она ему на руку или разрушит все к чертовой матери. Завидев в дверях фигуру мистера Андерсона, Коннор весь расцветает и, отбросив дела, подрывается на ноги. — Доброе утро, — мурлычет засоня. — Прости, я не смог дождаться твоего возвращения. Собрал рюкзак... если ты не возражаешь. — Спасибо, Коннор, не возражаю, — шелестит Хэнк, не в силах сдвинуться из дверного проема. Слова Фаулера застревают у него прямо в горле. Отчего же так стыдно, так страшно произносить вслух это простое, но все же серьезное предложение? Принять чужую помощь – дело сложное. Заставить Коннора принять эту помощь – невыполнимое. Коннор считывает неловкость между ними с поразительной точностью, невовремя, как всегда, и неконтролируемо. Как по волшебству тает его добродушная и без того незаметная улыбка, и весь огонь энтузиазма на секунду полностью затухает. — Все хорошо? — уточняет он с беспокойством и даже сам собой придвигается ближе. — Э, да... — Хэнк неуклюже почесывает затылок. — Отлично. Слушай, Коннор, мне нужно кое-что с тобой обсудить. Коннор заинтригованно склоняет курчавую голову к плечу. — Да? — Я тут, эм, болтал с Джеффри недавно. В общем, он согласился помочь нам с припасами. — Это же замечательно! Коннор вновь расслабляется: разжимаются пальцы, опускаются плечи, а мягкая улыбка постепенно возвращается на положенное ей место. Хэнку впору расслабиться тоже, но он отчего-то скован невидимыми цепями. — Да, замечательно... — он уводит взгляд в пол, сплетает руки в защитном жесте и добавляет, стараясь придать своему тону немного небрежности: — еще он готов отвести тебя в Портленд, да с таким, знаешь, рвением, что хоть сейчас иди, топай. Брови Коннора взлетают ко лбу. — ...Что? — уточняет он тихо. Не страх, но что-то такое, пограничное, звучит в этом слабом недоумевающем голосе. Внутри Коннора зарождается, зреет некая незнакомая Хэнку эмоция, и эта дурацкая томительная неопределенность зудит и нервирует его просто до неимоверного. Как тут поймешь, какой реакции ожидать от всегда спокойного парня, что в спокойствии своем подчас бывает импульсивнее самого экспрессивного человека на свете? Ведь так удивительно контрастен он в истинно эмоциональные минуты своей жизни: так холоден снаружи, но так разгорячен внутри. И будто вспыхнувшая сверхнова, будто рокочущий перед извержением вулкан теплится в нем это сильное, непокорное, странное. И даже Хэнк ощущает внутренне, как в этот миг неистово на самом деле желает быть овеянным его мужественной, повелительной волею... потому что у самого его, вроде бы взрослого, вроде бы состоявшегося мужчины, предательски дрожат колени, и тревога слабым электрическим разрядом проходится прямо вдоль напряженного позвоночника. Хэнк сглатывает. Соберись, давай, Андерсон. Никто и не говорит ему, что доносить чужие предложения о помощи, оказывается, бывает так сложно! Не поднимая взгляда, боясь столкнуться с тем, что он может увидеть в глубине янтарного золота, он спешит перефразировать слова капитана Фаулера: — Я тоже был удивлен по-началу. Джеффри сказал мне, что у него достаточно ресурсов, чтобы без труда проводить тебя аж до самого Портленда. Не волнуйся, про шкатулку я ему ничего не разбалтывал. Да даже если бы разболтал – Джефф нормальный парень, я ему как себе доверяю. Он, с радостью тебе поможет. Хех, наверное, уже сообщает обо всем своим офицерам на брифинге. — П-погоди, — шокированный, натурально напуганный, Коннор растерянно от него отворачивается, — а о моем мнении здесь кто-то задумывался? — Эй, — Хэнк хмурится, — я ведь и пришел уведомить тебя об этом. — О, спасибо, — выплевывает Коннор ядовито, — что снизошел до уведомления постфактум. Заледенелые черты лица его принимают жестокое выражение. Хэнк хмурится еще сильнее, недоумевая от чужой грубости и кардинально сменившегося настроения, все еще неопределенного, но уже точно не очень хорошего. — Да в чем твоя проблема? — В чем твоя проблема? — Коннор машинально отступает на шаг. Крепнет, остреет обычно мягкое личико: аккуратные брови раздраженно сводятся к переносице, а полыхающий изнутри души огонь вдохновения обращается в адское пламя нарастающей ярости. Но голос его, спокойный могильно, тихий, вступает в удивительный контраст со своим хозяином – настоящим живым противоречием – и пробирает Хэнка до самых костей, до затаенных уголков души, о которых он до того даже не имеет понятия: — Как ты можешь предлагать мне такое? Ты мой проводник! Я-я сделал что-то не так? Скажи, Хэнк, я ведь мысли читать не умею. Или что, — с его уст срывается очередная холодная усмешка, — твои уведомления теперь приходят только по неактуальной информации? Андерсон сжимает собственные плечи, с силой и кровью царапая бронзовую кожу. — Коннор, ну не пори ерунду! Если согласишься, люди Джеффри хорошо о тебе позаботятся. С ними ты будешь в безопасности. Только поэтому я и предлагаю тебе... — Но я уже в безопасности, Хэнк! — перебивает Коннор с чувством, какого Хэнк никогда за ним раньше не замечает. И как тонко, как незаметно читается оно в изгибе бровей его и в дрожащем блеске остекленевшей кофейной радужки! — Мне хорошо здесь, с тобой. И вдруг до Андерсона начинает кое-что доходить. — Коннор, постой, ты, кажется, не правильно понимаешь... — Так объясни! По обычно неподвижному лицу пробегает едва уловимая судорога, болезненная такая, непривычная. У Хэнка невольно сжимается сердце. Да что это с Коннором, в самом деле? Задушенный ужасом, не отдающий отчета в том, что он сделал не так, чтобы придти в воображаемую им немилость, Коннор, не сумев сдержать своего душевного нетерпения, проливает на Хэнка ворох собственных переживаний, не дает вставить в ответ ни единого пояснительного словечка, все предполагает с жаром и отчаянием, с тревогой, бурлящей по жилам вместо багряной крови: — Ты устал от моей компании? — Я не... нет! — Я тебе не нравлюсь? Я ведь никогда тебе в действительности не нравился. — Еб твою мать, Коннор... — Хэнк болезненно жмурится и устало потирает пальцами переносицу. — Что это вообще должно было значить? Джеффри просто предлагает тебе возможную помощь. Незачем так драматизировать. Ты выглядишь жалко. Но Коннор словно бы его даже не слушает и только больше погружается в свое зыбкое тревожное болото отчаяния. — Значит, это из-за шкатулки, — продолжает перечислять он маниакально, невидяще, — потому что я соврал тебе, что знаю о ней что-то, чтобы заставить пойти со мной. Ты больше не доверяешь мне. — Да это-то тут причем?! — теряет терпение Андерсон и, распутав руки, всплескивает ими, ударяется о висящую синюю ткань, матерится. Он чувствует, что взорвется в любой момент, если Коннор и дальше продолжит разводить свою нелепую буффонаду, отличную от реального положения дела. Но малец все никак не перестает разговаривать: — Это потому что я боюсь высоты, не умею плавать? Потому что со мной бывает сложно путешествовать? Так я исправлюсь, я постараюсь... — Да нет же, нет! Просто... — Ты на меня злишься? — Нет! То есть в данный конкретный момент – очень!.. — Тогда почему, Хэнк? — он весь съеживается. — Почему ты говоришь мне такие вещи? — Потому... — Хэнк осекается. — Почему? – Хэнк молчит. – Почему?! — Да потому, блять, что я просто не хочу смотреть, как ты умираешь, вот почему! Гневно раздуваются широкие ноздри, тяжело вздымается обтянутая в черную футболку грудная клетка. Коннор, опешив, отшатывается еще на один шаг в сторону, замирает, и лишь губы слабо дрожат на побледневшем от тревоги лице, выдавая в нем его искреннее, глубоко душевное потрясение. Хэнк не имеет понятия, какими думами занято чужое сознание, да и сейчас ему нет особого до того дела. Собственная ярость выводит Андерсона на неожиданное сердечное откровение, и, отдышавшись, он продолжает пояснять так же собрано и местами надрывно: — Пойми ты уже, наконец, никто не собирается от тебя избавляться. Я просто не смогу пережить, если с тобой вдруг что-то случится. Джеффри это понимает, а до тебя, похоже, все доходит как через пень колоду! Не заставляй меня испытывать это снова. Я не хочу смотреть. Не смогу больше. В широко раскрытых глазах Коннора разрушается и вспыхивает галактика, точно все потаенные кошмары его разом находят выход в эти мрачные молчаливые секунды. Но вдруг юношеское лицо, то искаженное вселенской печалью, то омраченное вуалью черствой жестокости, принимает знакомое отрешенное выражение, холодную маску, с которой Коннор впервые заявляется к нему еще тогда, в баре, и от которой пацан – как Хэнк в тайне надеется, – уже давно успевает избавиться. Но он не успевает, очевидно, потому как она, скрыв за собою все следы недавнего эмоционального потрясения, берет верх над всяким невразумительным чувством и превращает Коннора в холодную непроницаемую льдину. Таинственной пеленою покрываются неуютные карие очи, и в тонкую струну поджимаются бескровные губы. Не проронив ни единого слова, Коннор выпрямляется, отточенным жестом поправляет края измазанной запекшейся кровью футболки и вскидывает голову в деловито высокомерной манере, пока в ушах его назойливым набатом то и дело звучит одна и та же фраза: "Я просто не хочу смотреть, как ты умираешь". Хэнка передергивает. Коннор чеканит холодным будничным тоном: — Тебе не придется, — и, не церемонясь больше, гордо отворачивается к самолично заправленной белой постели. Хэнку скручивает живот. Что вообще сейчас происходит?.. — Коннор... Хэнк перекатывает это имя во рту и чувствует вязкую горечь, сковавшую язык и все губы. Он облизывает их неуверенно, делает несколько шагов вперед, тянет к его неподвижной спине свою теплую руку, но Коннор абсолютно никак на него не реагирует. И лишь тогда, когда пальцам мистера Андерсона едва удается коснуться его расправленного плеча, Коннор мягко ведет им вперед – отстраняется с затаенной злостью, избегает с Хэнком любого контакта физического. Замкнутостью своей Коннор окатывает Андерсона ушатом ледяной воды и, даже не прикасаясь, отталкивает его назад на многие-многие километры, куда-то туда, в холодную арктическую пустыню, такую же безжизненную, как и его натянутая поджарая фигура. Словно бы не обращая на присутствие Хэнка никакого внимания, Коннор наклоняется к рюкзаку и тягуче до пытки достает оттуда резной деревянный сундук, испещренный узором лепестков хризантемы и ягод черноплодной рябины. Хэнк делает шаг вперед, но Коннор снова отходит назад, напрягается. — Уходи, — говорит он ровно. — Проваливай. Этого ведь тебе так хочется. Это не правда, не правда, абсолютная. Хэнк поджимает пересохшие губы. Так они и стоят в этой тишине самые долгие минуты в его жизни, слишком гордые, чтобы сказать еще что-нибудь вразумительное, пока Хэнк не наклоняется за своей сумкой и молча выходит из покрытой мраком гостевой комнаты.