Полгода полярной ночи

Ведомый клокочущей яростью, в минуту сильной душевной слабости Хэнк, гордый в своем угрюмом молчании, покидает пределы торгового центра, покидает тихо, в нарочитом спокойствии, и отчего-то ни одна живая душа ему не препятствует. Навязчивая мысль бросить все, стиснуть зубы и ускорить шаг, чтобы никогда в этой проклятой жизни не видеть той холодной, разрывающей сердце маски, соседствует с робкой идеей послать все чувства к чертовой матери, повернуть назад, прижать пацана к груди, сказать: "Балбес ты, Коннор" – и самолично стереть с его лица то злосчастное мертвенное выражение, лишенное всякой эмоции и словно бы самой краски жизни. В жаркой конфронтации сливаются оба эти стремления, превращая Андерсона в сосуд для бушующего внутри него урагана: гремит гроза, и яркие вспышки агрессии колючими молниями прорезают затянутое пеленою сознание. Все в глубине души его бурлит и перекручивается, пока не стихает эта странная катавасия. Тотчас на Хэнка опускается вуаль непроницаемого душевного смятения, и мысли все, все чувства, в последний раз вспыхнув чахлым всполохом, растворяются в зыбком забвенном мареве. Нахер эмоции. Хэнк отказывается их испытывать. Бледная как снег кожа, плотно сомкнутые уста и глаза, эти жестокие непроницаемые глаза, две стекляшки, бездонные, безразличные, что только утром еще сияют неподдельным энтузиазмом и трогательной человеческой радостью – лишь образ Коннора, новый, изменившийся, отторгающий, отпечатывается на внутренней стороне век и не пропадает, приросший, как ни старайся. Он довлеет над Хэнком, давит и душит, и Хэнк бежит – от него, от себя?.. – бросается прочь, не разбирая дороги, потому что лимит собственного унижения оказывается исчерпан еще после разговора со старым приятелем. Остаток дня протекает под завесой душевного сумрака. Он не ведает, как покидает пределы Чикаго на моторной лодке – и как быстро, как удивительно легко оказывается совершить подобное путешествие! – не ведает и того, как после, остановившись на короткий привал, умудряется заснуть крепким сном, спокойным и почти безмятежным. К полудню следующего дня Хэнк обнаруживает себя в окрестностях сухого, обрамленного надломленными деревьями Хомвуда, полный сердечного опустошения и безразличия к происходящему, и даже кусок еды никак не лезет в его пересохшее горло. Словно желая абстрагироваться от всего негативного, захмелевший рассудок услужливо накидывает на воспоминания непроницаемую черную дымку – вчерашние переживания видятся Хэнку нелепыми. И почему вообще его разум так страстно занимали какие-то несусветные небылицы? Да наплевать на все, наплевать совершенно! Его дело – доставлять товары, а не дерзких неблагодарных юнцов, и он свою работу делает честно. Залога, что Коннор оставляет перед тем, как затащить его в эту дурацкую авантюру, должно хватить, чтобы полностью покрыть весь ущерб – как физический, так и моральный. В жопу его. Просто в жопу. И как легко вдруг становится на душе, когда Хэнк отпускает себя, когда позволяет себе как прежде не думать о ком-то там постороннем. Только он, его револьвер и рюкзак, обнимающий плечи. Только ветер в волосах и пляска солнца на коже. И сама походка его словно легчает, становится воздушным размашистый шаг: Хэнк перепрыгивает препятствия одно за другим, обходит болота, как невесомый. И с бегунами встреча больше не кажется настоящим концом света, когда можно позволить себе играть по собственным правилам и не бояться, что кто-нибудь нарушит целостность его постановки. Да, теперь, наконец, Хэнк сможет быть счастлив! Он больше не позволит апатии настигнуть его. В конце концов, ничего плохого так и не происходит, а если произойдет, то теперь будет касаться только людей Джеффри. Вот так-то, его совесть совершенно чиста! И вообще он уже и думать забыл о... о ком там вообще когда-то нужно было задумываться? Теперь все будет идти так, как прежде. Все уже идет так, как прежде. А ведь Хэнк и помыслить не мог, что так скоро вернется к своему привычному состоянию! К обеду к нему даже заглядывает аппетит, и Хэнк решает перекусить сладким батончиком. Позже на площади он замечает самку оленя и решает – гуляем! – выхватывает ружье и, не заботясь ни о безопасности, ни о количестве потраченных пуль, прицеливается будущему ужину в шею. Кровожадное чувство овладевает им: волна охотничьего азарта захлестывает его с головой, заливая мир багровыми красками, и Хэнк им захлебывается. Палец, сведенный судорогой, покоится на крючке - всего одно движение отделяет Андерсона от окончательного безрассудства. Словно что-то извне берет контроль над его одичавшей сущностью, и Хэнк без страха и сожалений пускается в жестокую пляску со смертью. Пуля находит цель, и олень, ошеломленный, напуганный, невидяще пускается прочь. Хищным взором Хэнк наблюдает, как зверь пробегает несколько метров, но вскоре падает от бессилия. Только грудь еще вздымается резко, отрывисто – так, с каждым выдохом самку покидает последняя жизненная энергия. Опьяненный своим успехом, Хэнк без утайки подбирается к жертве. Он уверен, он знает, что самка больше никуда от него не денется – все подбитые, глубоко раненные самой жизнью животные ведут себя одинаково. Она лежит перед ним, по траве растекаются капельки алых бусин. В его висках барабанит кровь, в ее глазах отпечатываются ненависть, страх и беспомощность. Хэнк взирает на нее сверху вниз, как взирает король на раба, склонившегося в повиновении. Сейчас он властвует, и душа этой оленихи, ее жизнь и смерть, сосредоточены в его, Хэнка, плотно сжатой ладони. Рабу лишь остается смотреть, затравленно и пронзительно, и искать в сверкающих холодным блеском глазах своего спасения в скорой погибели. Ибо только король обладает привилегией даровать рабу эту милость. Но охота еще не закончена. Хэнк более чем милосерден, и готов избавить бедное животное от страданий. Он присаживается на корточки, проводит вдоль шерсти дрожащей рукою. Всего один точный удар, девочка, и вся боль прекратится... — Коннор, подай-ка... Хэнк застывает. Коннор не подаст ему ничего. Ужасная мысль пронзает его насквозь. Шквалистым ветром она сдирает с сознания черный покров, и до Хэнка наконец-то доходит, что как прежде уже не будет никогда, ведь за полтора эти месяца он привыкает, до нездоровой зависимости свыкается с мыслью, что Коннор, его друг и товарищ, всегда маячит где-то неподалеку. Это становится его новой устоявшейся нормой, его новым как прежде. И отсутствие Коннора поблизости разрушает его новое хрупкое как прежде на мелкие щепки. Хэнк переводит на оленя рассеянный взгляд и пугается – в отражении его блеклых зрачков он видит себя, надломленного, загнанного человека, совсем запутавшегося в своем безумном отчаянии. Он отшатывается в сторону, глубоко пораженный чудовищным откровением, и чувствует, как конечности предательски наливаются тяжестью. Нет, нет, нет! Чушь, вздор, бред собачий! Хэнк сжимает виски трясущимися руками, жмурится отчаянно, будто желает сморгнуть то зловещее наваждение, но образ Коннора, холодный, жестокий, замкнутый, все равно остается выточен в его глазах глубоким насыщенным отпечатком. Потому что Коннор – его молчаливый король, а Хэнк – подстреленная убивающим взглядом жертва. Король загоняет его в ловушку собственного сознания, и Хэнк Андерсон, рыча и брыкаясь, спешит разорвать оковы так, как умеет. Для начала, стремясь унять в груди запредельное сердцебиение, он приводит дыхание в норму и медленно открывает глаза. Олень все еще лежит перед ним, хрипя, содрогаясь. Из чувства жалости и какой-то незримой к нему солидарности Хэнк желает прекратить страдания невинного зверя и вгоняет нож тому в самое сердце. Но потом что-то яростное и неистовое вновь охватывает его душу, и Хэнк, ведомый в страшный час как никогда до этого, несколько раз пронзает мертвое тело, пока голова его бессильно не опускается ниже, и взмокший лоб не утыкается в скрюченные судорогой пальцы. Но скорбные, горькие чувства не исчезают. Совладав с новой волной гнева, Андерсон шатко поднимается на ноги. Гребаное солнце застит ему глаза – Хэнку чудится, словно он пребывает в том особенном состоянии, когда каждая незначительная фигня способна заставить кожу на теле зеленеть, а штаны на ногах обращаться в разодранные фиолетовые шортики. Он сжимает ладонь в кулак и оборачивается – проржавелый кузов автомобиля выглядит так, словно уже давно нарывается на неприятности. Читая это в его уцелевших дверях и облупленном кузове, Хэнк берет с земли обломок трубы и что есть мочи впечатывает его в то, что раньше называлось машиной. С разъяренным рычанием он покрывает ударами беззащитный шедевр отечественного автопрома, пока злость не высушивает его до самого основания, пока не уходят из тела даже физические силы. Тогда он устало припадает к земле коленями и позволяет себе – всего на долю минуты, – позволяет себе закрыть осунувшееся лицо ладонями, сомкнуть глаза до пляшущих в них разноцветных точечек и ощутить, как соленая влага робко касается подушечек его трясущихся пальцев. Какой же он идиот. Пелена ярости спадает. Хэнк будто просыпается от глубокого сна, не понимания ни где он находится, ни что он в сущности делает. Бросаемый из крайности в крайность, он чувствует небывалое опустошение, словно неведомые силы выжимают из него не только чувства, но и все соки. Где сейчас Коннор, что вообще происходит? Хэнк вспоминает медленно – все случилось еще вчера. Защищаясь, он не позволял себе много думать об этом, но теперь, когда все внутренние барьеры разрушились, череда мыслей захлестнула его и унесла к чертовой матери. И Хэнк понял с ужасающей ясностью: он бежал не от Коннора – он бежал от себя самого, и в побеге том успел скрыться далеко, но все еще недостаточно, чтобы отвязаться от боли этой, от привязанности и от осознания всего происходящего. Думать о том, что Коннора нет рядом, означало принять тот факт, что Хэнк позволил себе поддаться разрушительному влиянию собственных гнева и смятения, означало так же сделать отсутствие пацана реальнее, ощутимее, что ли. И хоть ему казалось, что Коннор пребывал тогда в состоянии жуткого испуга и оттого едва ли задумывался, какие жестокие удары наносит Хэнку каждое его слово, но это он, Хэнк, из них двоих на самом деле был объят дичайшим страхом и оттого не видел, не замечал вокруг ничего более. Испугавшись, он сам позволил себе отпустить Коннора, потому что в последнее время пребывал в постоянном страхе, потому что посчитал, что знание о том, что Коннор был жив в последнюю их встречу, даст гарантию того, что он всегда будет жив где-то там, за гранью незримого, но черта с два, это так не работает! И теперь эта неопределенность съедает его, изнутри проглатывает, потому что можно было поступить иначе, но Хэнк просто не смог, не решился этим шансом воспользоваться. Он устало припадает головой к покореженному ударами кузову и безуспешно пытается привести в порядок дыхание. Идиот, кретин, трус несчастный! Что-то вдруг шуршит в его заднем кармане – это карта, та самая ебучая карта, которую Хэнк забирает у Коннора на днях еще перед Чикаго, потому что мальчишка доставучий опять тыкает его в нее носом и сетует на то, что путь их идет излишне зигзагообразно. Хэнк достает из кармана эту насмешку судьбы, сжимает крепко одеревеневшими пальцами: вся помятая, с размытыми от воды следами угля, с презрением взирает на него Северная Америка, и словно бы с укоризной вторят ей поблекшие нацарапанные полосы, летописцы их с Коннором насыщенного путешествия. Хэнк бессильно опускает руки к коленям и просто смеется, заходится громким истеричным хохотом. Долбануться, блин, можно. Какая же все это бредятина, честное слово. Так и хочется завернуться клубком и где-нибудь сдохнуть. Хэнк жаждет порвать дурацкий листок, но его решимости не хватает даже для этого – черт бы побрал эту ссаную сентиментальность! Он сминает страницу в комок, но потом, опомнившись, снова выпрямляет, разглаживает любовно, чтобы в следующую секунду выкинуть наземь, как что-то мерзкое и горячее, растоптать презрительно. Потом уйдет – хватит с него этого дерьмища! – чтобы опять вернуться, как привязанный, поднять листок в руки бережно, отряхнуть от грязи и зарычать от боли и бессилия, от ненависти к себе и тому, как быстро он привыкает к людям. Затем вроде бы надорвет его немножко, но потом судорожно, с испугом попытается соединить бумажные волокна воедино, потому что вшивый листок хранит на себе отпечатки чужих прикосновений и тепло незримого чужого присутствия. И как итог Хэнк говорит себе – это ты выглядишь просто жалко, Андерсон. Ты, но уж точно не Коннор. Нет, к черту его. К черту всех людей на планете! Коннор повыпендривается немного, как избалованный ребенок, впервые столкнувшийся с сопротивлением, да и забудет об Андерсоне уже на следующую неделю – Коннор все равно редко выглядит как человек, кого такие вещи заботят. Ему будет безопаснее в окружении нескольких вооруженных ребят, чем в компании одного, такого ненадежного, запутавшегося и экспрессивного. К черту. Хэнк почти возвращает себе самообладание, как вдруг со всех сторон его окружает толпа людей, сбежавшихся, очевидно, на шум. У него нет сил даже тянуться за ружьем, револьвером, ножом – или до чего там пальцы быстрее дотянутся, – или поднимать руки в знак примирения, он просто опускает голову вниз, как бы говоря, что ему плевать, даже если прямо сейчас его возьмут да застрелят. Впрочем, один из кольца людей, темнокожий паренек в портупее, узнает в Хэнке того самого мистера Андерсона, что пару дней назад ужинает с ним и капитаном Фаулером за общим столом, и убеждает своих людей опустить заряженное оружие. Но как же Хэнк в тайне желает несмотря ни на что начистить их поганые рожи. Вот прямо сейчас, лишь сожмет кулаки и... — Мистер Андерсон, — говорит паренек, подбежав к Хэнку вплотную, и отдает честь, точно своему командиру. Представляется: — Офицер Миллер, сэр. Простите за это недоразумение. Хэнк его, впрочем, почти и не слушает. Сейчас ему вообще не хочется иметь ни с кем дела, а потому он, поборов агрессивное настроение, небрежно интересуется у Миллера, как свалить отсюда по-быстрому. Офицер, рассудив, что мистер Андерсон не в духе, хочет предложить проводить его на другой конец города, но потом замечает еще не освежеванную оленью тушу и решает пригласить его к себе – пойдемте, мол, в лагерь, мистер Андерсон, отведаем вместе оленьего мяса, с сержантом я поговорю, и он все устроит. У Хэнка, может, и есть силы ответить отказом, но сейчас ему так плевать на все, плевать совершенно. Он просто следует за парнишкой куда-то – в лагерь, ему сказали? – да какая теперь, нахрен, разница. Какая вообще ему может быть разница. Как выясняется, небольшой отряд из семи человек останавливается на несколько кварталов южнее: Хэнк видит расставленные там палатки и тяжелые вещи. Похоже, они часто делают остановки в тех местах, пока выбираются в город и его окрестности за припасами или хер знает чем еще. Сержант приказывает освежевать тушу и подготовить мясо для жарки. Чтобы Андерсон не мешался под ногами, он отправляет Миллера занять гостя ненадолго. Хэнк думает о том, что следует сказать парню хотя бы спасибо – благодаря его хорошей памяти Хэнка не четвертуют на месте, – но словарный запас его резко нищает до простых утвердительных выражений. В противовес ему Миллер все лопочет о том, какое уважение испытывает перед настоящей живой легендой, ведь капитан Фаулер постоянно приводит его в пример, как человека достойного, надежного и ответственного. Андерсон даже гогочет про себя. Ага, как же. Достойнее некуда. Через какое-то время – Хэнк не удосуживается проследить какое, – на огне дозревает мясо. Как добытчика, Хэнка приглашают за общий стол, но еда опять не лезет ему в горло, к тому же смотреть на мясо конкретно этого животного становится отчего-то невыносимо. Убийство в пылу нездорового помутнения не может считаться похвальным, и Хэнк ковыряет свою порцию с кислым видом, не вполне уверенный, что вообще здесь в эту секунду забывает. События как бы текут своим чередом, но где-то там, за гранью его понимания, и Хэнк не хочет тратить никаких сил, чтобы в них хоть сколько-нибудь разобраться. Да пошли они, эти события, в жопу. С громким шипением просыпается чья-то рация. Сержант вскакивает со стула и спешит ответить на срочный вызов. А за столом меж тем не стихают веселые разговоры: все люди кажутся удивительно довольными. Хэнка это раздражает невероятно. Он сжимает вилку в кулак и скрипит что-то невнятное. Миллер, заметив недовольное пыхтение под боком, спешит разузнать его причину. — Не понимаю, что я вообще здесь делаю, — угрюмо отвечает ему Андерсон то, что вертится у него в голове уже какое-то время. Хочется добавить, что радуются только идиоты, но он вовремя прикусывает язык и поджимает губы. — Мы все хотели отблагодарить вас, мистер Андерсон, сэр. — Меня? — удивляется Хэнк немного. Хмурит брови. — Да, без вас капитан Фаулер никогда не придумал бы, как навсегда разобраться с Детройтским подразделением FEDRA. Офигенно. Ну хоть для кого-то он сделал что-то хорошее. На свое место возвращается сержант, и шумное застолье вновь продолжается. Весть о том, что скоро они могут упаковать вещички и вернуться обратно на базу, только больше раззадоривает офицеров, и все как один поднимают фляги в пьяном добродушном ликовании. Хэнк старается не обращать на них никакого внимания, потому что их беззаботный образ уже сидит у него в печенках. Отобедав в безразличной ему компании, Хэнк надевает на плечи рюкзак. Что теперь? После всех эмоциональных качелей в голове его творится настоящая каша. Вернуться обратно в Детройт, притвориться, что ничего не было? Догнать Коннора и вмазать ему как следует, чтобы больше не перевирал его слов и не смущал их обоих своим отчаянием? Миллер, проявляя к Хэнку свою благосклонность, предлагает проводить его немного и скрывается в палатке – хочет забрать свою сумку. Ладно, Андерсон, подумаешь обо всем этом позже, а пока главное убраться отсюда как можно скорее. Но тут краем уха он слышит разговор двух захмелевших от угощения офицеров. Один из них говорит о том, что заснет на неделю, когда все это закончится, настолько он уставший, а другой рьяно с ним соглашается. Потом добавляет с пренебрежением и фривольностью: — А старый дурак-то, похоже, не знал, что Камски за своего отпрыска половину Детройта отгрохает. Знал бы, так сдал бы его с потрохами уже на следующее утро. — Так оно ведь и к лучшему. Может, теперь эти придурки от нас отвяжутся. — Хер там. Камски не успокоится, пока не получит назад своего сосунка и ту драгоценную шкатулочку, так что сидеть нам на иголках всю следующую неделю. Хэнка прошибает точно разрядом тока. — Да что в ней такого особенного? — Не знаю, хрен ведь ее откроешь... Слышал, сержанта лично сегодня приглашали вернуться и развлечься с юнцом. Он-то мастер в выбивании информации, быстро отобьет ему охоту играть в молчанку. Сложно описать то жестокое чувство, что завладевает Хэнком в момент, когда до него начинает доходить весь смысл сказанного. В очередной раз за день его словно бы выдергивает из тумана, и беспощадная реальность наносит свою последнюю отрезвляющую оплеуху. Если бы человек мог превратиться в стихийное бедствие, Андерсон наверняка обратился бы в концентрированный торнадо. Это чувство похоже на огненный шторм, внезапно пронесшийся над землей, большой, шумный, разрушительный. Так дикий зверь желает защитить свое гнездо от посягательств превосходящих его в размерах противников – отчаянно, но с отдачей просто невероятной. Сама мысль о том, что в эту секунду с Коннором происходит что-то не то, придает Хэнку дополнительного мужества. Обуяв его разбитое сердце, оно наполняет Хэнка невероятной силой и пробуждает ее из каких-то неведомых ему доселе источников. Хэнк и моргнуть не успевает, не успевает даже сообразить, осознать, на что в сущности собирается решиться, ведь кулаки его, две плотно сжатые ладони, вдруг сами собой обращаются в смертоносное оружие, и Хэнк набрасывается на дерзкого офицера, прицельным ударом выбивая тому его поганую раскрытую челюсть. — Эй, что ты творишь?! — второй офицер тут же выхватывает пистолет. Хэнк оказывается быстрее и достает из кобуры револьвер. Громкий выстрел разносится в тишине захмелевшего лагеря. Пуля пробивает вытянутое от удивления лицо, и противник тихо падает на землю, прежде чем кто-либо еще успевает сообразить, что вообще происходит. Поочередно со своих мест вскакивают люди капитана Фаулера. Завязывается перестрелка. Хэнк успевает спрятаться за деревянным столом, который он же и переворачивает – остатки оленины и крепкой выпивки с грохотом приземляются на землю. Разбиваясь о внезапное препятствие, снаряды оставляют после себя лишь древесную крошку, но не один в силу пьянства стрелков не достигает своей неподвижной цели. И Хэнк, вне себя от злости, точно берсерк с отрубившимся чувством самосохранения, не страшится показать врагам свою серебристую голову – убивает еще троих, как если бы рука его в этот миг была ведома самой Девой Марией. Затем, обезумев от победы, он бросается на сержанта в рукопашную, с размаху ударяет его по животу. Но мужчина оказывается не слабым – отвешивает Хэнку пару ласковых, прежде чем Андерсон впечатывает окровавленные костяшки в чужой нос, и без того кривой и горбатый. Хэнк хватает сержанта за футболку у самой шеи, грубо наматывает ее на кулак. — Мальчишка! Что ты о нем знаешь? Отвечай, ну! Но сержант оказывается недееспособен: на безвольно раскрытых губах проступает кровавая пена, и осколок кости, сломанной Хэнком в пылу яростного удара, входит тому в самую голову. Сержант заходится кровавым кашлем, пока кислород не покидает его грудь, и теряет сознание, повисая на руке Хэнка тяжелой безвольной куклой. Хэнк шипит от досады, отбрасывает его умирающее тело в сторону. За его спиной слышится какое-то шебуршание – это Миллер возвращается назад со своей гребаной сумкой. Хэнк оборачивается. Взмокший от усталости, с сверкающими блеском глазами, с волосами, прилипшими к разгоряченному лбу он, должно быть, производит не самое положительное впечатление. Миллер тушуется, пистолет в его руках мелко подрагивает. Видно, что парень пребывает сейчас в своего рода метаниях. Он стреляет в Хэнка нетвердо, но мажет просто безбожно, словно целится не в него вовсе, а во что-то, что находится на метр левее. Хэнк, воспользовавшись этой фатальной заминкой, сбивает Миллера с ног тараном и впечатывает его податливое тело в рядом стоящий ящик с припасами. — Ты, — рычит на него Хэнк угрожающим утробным басом, темным от рокочущего внутри него гнева, и вдавливает искореженное страхом лицо в небольшую пластмассовую поверхность, — говори, если дорого твое жалкое существование. Пацан, который был со мной. Что ты о нем знаешь? Миллер давит готовый сорваться с губ отчаянный всхлип. Андерсон больно прикладывает заложника о крышку, так, для острастки. — Говори, мать твою! — Н-не знаю! — выдавливает офицер откашлявшись. — Капитан лишь сказал нам на брифинге, что он ему нужен, чтобы заключить с FEDRA какое-то соглашение. Клянусь, это все, что я знаю! Но Хэнк все равно не отступает, вдавливает черную голову в ящик до скрипящего в чужом горле крика. — Что это значит? — Говорят, за него назначена награда. Или будет назначена, я не уверен!.. Наверняка капитан потребует от военных капитуляции на своих условиях! Хэнк заламывает Миллеру руку для мотивации. — Что вы с ним сделали?! — Ай, ай, ничего! Вероятно, он все еще там, у капитана. Вряд ли он исчезнет куда-то в ближайшую неделю. Хэнк брезгливо отталкивает офицера от себя. Убивать ради забавы не входит в его планы. Миллер падает на колени, заходясь в продолжительном приступе хриплого кашля. Что все это значит? И Коннор, неужели он... Нет, Хэнк не хочет продолжать это предположение. Какой же он идиот! Нельзя было оставлять пацана, он ведь сердцем чувствовал. И теперь Джеффри запудрил ему мозги, притворился добрым самаритянином, когда на деле преследовал лишь свои эгоистичные помыслы – позволил, словом, Хэнку забыться и не думать о том, что в этом мире можно доверять только себе, да и то с осторожностью. Нет, не может Хэнк так просто это оставить. Если Коннору угрожает реальная опасность, он должен, просто обязан немедленно с этим разобраться. Ему нужно быть рядом, всегда нужно. Ведь парнишка прав в конечном итоге – как прав всегда, мелкий гаденыш... – безопаснее ему будет лишь тогда, когда Хэнк будет в этом на сто миллионов процентов уверен. А уверен он будет лишь тогда, когда убедится в этом воочию. Когда заявится обратно в торговый центр, сгребет Коннора в охапку и скажет: "Бывай, Джеффри". Хэнк отнимает у Миллера рюкзак, достает оттуда рацию, кидает на землю и топчет, пока хватает искренней злости – а уж ее-то у Хэнка хоть отбавляй, – пока не остаются от этой коробки одни проводки да поломанные микросхемы. Затем поступает так и с другими средствами связи – никто не должен знать о произошедшем. Никто не должен предупредить Джеффри о его приближении. Хэнк решает с той ясностью, какая не посещает его уже продолжительное время: он вернется, обязательно возвратится обратно, даже если для этого ему потребуется перейти все озеро вброд, даже если он пожертвует сном и остатком физического здоровья. Он обязан ответить за свою слабость, обязан пересилить ее всеми возможными способами, но главное – обязан защитить Коннора и сказать заветное, что пока пацан находится под его теплым крылышком – они уж точно друг друга не потеряют. Хэнк его больше никогда не отпустит, и потому боязнь привязанности он перенаправит в новое положительное русло. Как жаль, что он осознает это так не вовремя. Он убьет Джеффри, если Коннора тронут хоть пальцем. Так Хэнк решает. Только дождись, Коннор, ты только его дождись... Хэнк уверенно поправляет лямки походного рюкзака – дорога впереди дальняя, – и прижимает к груди помятый исписанный углем листочек – на удачу. Офицер Миллер, съежившись в клубок от нескончаемой боли, провожает его растворяющуюся вдали фигуру встревоженным замыленным взором.