Полгода полярной ночи

В помещениях минус первого этажа пахнет сыростью. Коннор морщится, улавливая в этом букете нотки плесени и гниющего дерева. Руки, туго привязанные ко стулу, уже затекают, да и ноги, признаться, тоже. Коннор дергает ими на пробу – узлы крепкие, – и с досадой выпускает из ноздрей застоявшийся воздух. Сколько сидит он здесь, точно всеми забытый? Час, два, может, больше? Коннор любит считать секунды, когда становится скучно, но даже он сбивается – мысли, путанные и разбитые, никак не могут собраться в единое целое. Его и вчера сажают на этот же стул в это же помещение. Гостевая, мешок на голову, подвал, мешок на голову, пустая одиночная камера – события прошлого дня проносятся перед глазами несвязанными крупицами информации. Кажется, в перерывах между ними с Коннором даже пытаются говорить. Ключевое слово – пытаются. Скрипит тяжелая дверь, и в сокрытую полутьмой комнату проскальзывает человек в старой кожанке. — Какие гости. Губы вошедшего искривляются в хищной улыбочке – так браконьеры смотрят на добычу, не способную вырваться из их хитроумной ловушки. Он ведет рукой по стене и натыкается на небольшой кнопочный выключатель. Над его макушкой загорается шумная лампочка и отбрасывает блеклый свет на холодные бетонные стены. — Офицер Рид. Чем обязан? — лицо Коннора расцветает в ироничном приветствии: картинно растягиваются пересохшие губы, с издевкой поднимается их левый угол. — Ты дебила не строй, чмошник, — Гэвин подходит ближе, — думаешь, я о погоде болтать приперся? — Жаль, из моей камеры как раз открывается восхитительный вид на море. Рид прыскает. — А ты шутник, да? Закончил, типа, факультет иронии? — Интересуешься для поступления? Его рука агрессивно хватает стул, толкает так, что приподнимаются передние ножки. — Ты мне зубы не заговаривай, ушлепок. При других язык проглотил, а при мне плотину прорвало, так что ль? Ну так капитан не доволен. А когда капитан не доволен, тебе лучше не знать, как от этого недоволен я. Угрожающий взгляд скользит вдоль крепко связанной фигуры. Коннор спокойно выдерживает его, не дергается, лишь приподнимает брови в саркастическом удивлении – мол, правда, что ли? Экое недоразумение. — Что, сказать нечего? — Рид усмехается, отпускает стул, и тот со стуком возвращается на землю. — Ну, молчи, молчи. Ты у меня быстро заговоришь, можешь не сомневаться. В отличие от других людей капитана, я могу и поддать. Так, для сподручности. Он сжимает ладони в кулак для наглядности и – случайно ли, специально, – хрустит бронзовыми костяшками. — О, — Коннор жеманно склоняет голову набок, — надо полагать, попыток дипломатического сближения не предвидится. Что ж, тогда я рад, что на примитивном языке насилия со мной будет разговаривать примитивный его представитель. Усмехнувшись, Рид отвешивает Коннору оплеуху. На рассеченной губе проступает капелька крови. Коннор прикусывает поврежденное место и медленно возвращает голову в прежнее положение. — Ты у нас, типа, самый дерзкий, верно? — Гэвин растрясает ушибленную руку. — Я предпочитаю термин "наблюдательный", — язвит связанный. Наслаждаясь его представлением, Рид ударяет Коннора в живот. Коннор сгибается, кашляет, добавляет сдавленное: — Что и требовалось доказать – примитивный, — и вновь пытается выпрямиться. Рид отходит к столу позади пленника и достает из ящика резную шкатулочку. Говорит, пока задумчиво оглаживает ее узор пальцами: — Смешной ты. Или тупой, что еще хуже. До сих пор не понял? Теперь ты – моя сучка. И я буду делать с тобой, что захочу. Захочу получить ответ – получу, — офицер возникает у Коннора перед лицом. Спрашивает с внезапной серьезностью: — Что в коробке? — Твое гостеприимство. Кулак Гэвина впечатывается Коннору в солнечное сплетение. Коннор скрючивается. Обойдя его сбоку, Рид небрежно опирается на согнутую спину, словно на табуретку. — Вот ведь штука какая, умник, — он неторопливо вертит шкатулку в руках, пока Коннор под ним дрожит от боли и нарастающего в глубине души раздражения, — ты, конечно, можешь язвить сколько влезет, геройствовать там, или что ты сейчас делаешь. Я ведь даже не против – тут сидеть скука смертная, а с тобой хоть какое-то развлечение. Но знаешь что? Ты меня бесишь, конкретно так подбешиваешь, так что ты смотри, — он встает и опускается перед Коннором на корточки, — в какой-то момент я могу просто не сдержаться, и, — изображая звук выстрела, Рид толкает чужой висок двумя пальцами, — от нашего милого мальчика останется только маленькая мокрая лужица. Холодная улыбка застывает на растянутых офицерских губах. Коннор поднимает голову и смотрит на Гэвина в ответ, вымученно отзеркаливая его надменное выражение: — Только не обмочи об нее штанишки. Рид заливается беззвучным хохотом. Затем встает, делая вид, что утирает слезы, и вдруг со всей силы ударяет его самодовольное лицо коленом. Коннора отбрасывает на спинку стула, и из разбитого носа по губам стекает яркая кровь. Рид хватает юношу за волосы и рывком заставляет смотреть на себя, желая удержать уплывающий взгляд карих глаз как можно дольше. — Шкатулка, мать твою, что в шкатулке? Признавайся! Но рассудок Коннора медленно от него утекает. Даже если бы Коннор знал ответ на этот вопрос, он вряд ли бы кому-то о нем проболтался. Это знание в безопасности, спрятано за самым надежным барьером – неведением. Коннор не отвечает, ощущая во рту противный металлический привкус, и раскрывает уста, чтобы схватить немного кислорода и не провалиться в забвение. Плевать, пускай садист этот вытрясает из него все, что душе угодно – ему не сломить ни воли Коннора, ни его гордости. Да, может, за душой у него теперь ничего, но зато две эти вещи – единственное, что он еще способен сохранить в нетронутом состоянии. И он будет хранить, как самое ценное, что имеет, будет бороться и всячески сопротивляться. Какому-то жалкому офицеру его никогда не уничтожить. Он не увидит ни слез в уголках глаз, ни проблеска эмоций на измученном лице, не поймет, как Коннору в сущности может быть больно, потому что Коннор будет встречать все удары с улыбкой, потому что вынесет каждый из них и обратит свое единственное оружие – психологию, – против своего же противника. И пускай вся челюсть ноет, в ушах звенит, а от количества пролитой крови становится трудно дышать – Коннор вытерпит и не проронит ни единого слова. Рид растрясает парня, шлепает по щекам в попытках привести во вменяемое состояние – бесполезно. Не добившись ответа, он раздраженно толкает его на место, поднимает шкатулку над головой и кричит: — Не ответишь, так я сам узнаю. К херам ее разобью, вот увидишь! Он делает притворный замах. Коннор пугается. Нет, сундук Элайджи еще имеет значение. Нужно придумать что-нибудь, пока этот варвар не вредит тому, что в нем находится. — Бомба... — сплевывая излишки крови, выдавливает из себя Коннор и все пытается отдышаться, — в механизме заложена бомба. Нарушишь его целостность, и все здесь взлетит на воздух. — Ты блефуешь. — Проверь, если посмеешь. Рид мешкает. Бедный глупенький человек, считающий что это он сейчас хозяин своего положения... Разгоряченное лицо офицера искривляется в нервной судороге, и Гэвин, натурально растерянный, нерешительно опускает шкатулку обратно. Коннор усмехается. Какая непродуманная комедия. Хороший актер, но не дальновидный. Коннор уже давно догадался, в чем тут заключается дело, и не поверил офицеру ни на долю секунды – хотя, признаться, испугался, что если довести того чрез меры, он обязательно совершит что-нибудь необдуманно-экспрессивное. Сначала, конечно, он не обратил на это никакого внимания, что стало его главной, фатальной оплошностью. Как мог Коннор позабыть, упустить из вида, что еще полгода назад своими собственными ушами слышал новость о неизвестных чикагских захватчиках? Как не сопоставил это и слова капитана Фаулера о пребывании здесь около того же срока с самой первой минуты? Наверное, он просто хотел надеяться, что Хэнк прав в своем убеждении, и что все его страхи попасться кому-то знакомому под руку окажутся по итогу беспочвенными. Наверное, он просто доверял Хэнку больше, чем своей интуиции. О, Хэнк... Забавно, что все, о чем Коннор переживает, чего страшится больше всего на свете, в конечном итоге всегда обращается в реальность. Забавно и обидно до ужаса. Когда в жизнь воплощается первый его кошмар, и Хэнк Коннора покидает – но в этом небрежно брошенном "уходи" читается на деле отчаянный крик "разубеди же меня, пожалуйста, разубеди, как получится", – как хищный зверь, что таится в тени леса, воплощается в жизнь кошмар второй, куда более ужасающий. С самого начала пути Коннор ощущает, как в спину дышит это мерзкое чувство, навязчивое опасение, что свобода, которую он обретает совсем недавно, вот-вот окончится. И Коннор опасается, до мурашек на коже страшится этого в Детройте и теперь вот в Чикаго, потому что знает, что два больших мегаполиса близки между собой гораздо больше, чем может на первый взгляд показаться. В тот неудачный день, один из самых страшных дней в его жизни, Коннор слушал, как закрывались стеклянные двери, как оглушительно тихо шуршала темно-синяя драпировка и погружала гостевую комнату и все его сознание в бездну кромешного, непроглядного одиночества. Он понял, осознал без лишних прикрас, что теперь, похоже, действительно остался в мире за стенами один одинешенек, маленький потерянный человек с почти воплотившимися в реальность желаниями. И он готовился уйти, покинуть торговый центр сам по себе или с другими – значения не имело особого. Но потом его грубо прижали к стене и заломили за спину руки. В тот миг, когда капитан Фаулер как бы невзначай впервые упомянул фамилию его отца – Коннор понял, что попал, пропал окончательно, с головой вляпался. Провалил то, что так всячески хвалился исполнить. Теперь он знает, что нужен Фаулеру живым – наверняка, чтобы урегулировать с Элайджей территориальный вопрос, над которым, по его заверениям на обеде, он так усердно работает. А потому все угрозы Рида Коннор воспринимает лишь как простой детский лепет. Офицер, привязанный тугим поводком к своему хозяину, не навредит ему больше дозволенного. Не убьет как минимум. А значит и Коннор может издеваться над ним и ему подобными, сколько влезет. — Ладно. Хрен с тобой! — Рид возвращается к столу, кладет на него шкатулку, но достает из другого ящика нож, молоток и мелкую зажигалку. — Ты меня сам вынудил, чертов ушлепок. Не хочешь по-хорошему, будет тебе по-плохому. Познакомься, этой мой лучший друг, — Гэвин склоняется над связанным пленником и показывает ему ржавый молоток, — танцор тот еще, правда все время оттаптывает людям конечности. О, а это моя подружка, — Гэвин склабится и подносит к его лицу зажигалку, причмокивает: — Ух, горячая цыпочка. Интересно, что будет, когда она захочет поиграться с твоей тупой челочкой? В руках офицера вспыхивает дрожащий пламенный язычок. На этот раз у Коннора действительно пересыхает в горле. Он вспоминает опаленное лицо Ральфа, избитое, изувеченное, и его лоб покрывается мелкой испариной. Чужие всегда причиняют вред, всегда делают больно... Пробудив внутри себя последние силы, огонь Коннор старательно игнорирует и только смотрит, не теряя лица, в большие серо-зеленые глаза с нездоровым оранжевым отблеском. Он не позволит Риду прочесть ужас, сковавший его ноги могильным холодом, не даст даже намека на то, что Коннор когда-нибудь ему покорится. Огонь почти касается его взмокшего лица. В комнате вновь скрипят тяжелые двери. — Оставь его, Рид, — командует строгий голос. — Не порть товарного вида. С недовольным шипением Рид отстраняется. Коннор выдыхает. Затем бросает вслед с той же дерзостью, что таится в нем все это время: — Уже уходите? Какая жалость. Я буду скучать, по вашей теплой компании. Взбешенный, точно бык, Гэвин замахивается для очередного удара, но крепкие руки Джеффри его останавливают. — Я сказал, оставь его! — он повелительно отталкивает Рида к двери. — Это приказ. Ударишь его и получишь втрое больше. Усек? — Да, кэп, — бурчит офицер недовольно. Фаулер бросает взгляд на нож, зажигалку и молоток и кривится: — Сдрисни с глаз моих. И убери-ка отсюда ту пакость. Бурча под нос что-то ворчливое, Рид подчиняется. Он небрежно укладывает все инструменты обратно в ящик и, переглянувшись с капитаном напоследок, неторопливо выходит из комнаты. В последний момент, у самой двери, он оборачивается на Коннора, уже выпрямившегося, но шумно хватающего ртом воздух, и нахально скалится, неуклюже подмигивая ему обоими глазами. Когда дверь за ним закрывается, Фаулера пробивает разочарованный вздох. Он тоже подходит все к тому же столу, но возвращается к Коннору с какой-то марлей и бутылкой воды – чего только нет в этом столе, похоже! – затем опускается перед ним на колено и мочит тряпку, бережно оттирая чужое лицо от остатков багряной жидкости. — Ты прости его, он немного припизднутый, — Фаулер ведет тряпкой по заалевшим от крови губам, — я запрещал кому бы то ни было применять к тебе силу. — Силу? Я думал это нежная ласка, — язвит Коннор хрипло. Морщит нос. Побаливает. Фаулер усмехается. Красно-белый клочок ткани отстраняется от обильно смоченной кожи. — Это Андерсон так плохо на тебя влияет или ты всегда говоришь людям что ни попадя? Что скажешь, если я развяжу тебя? Будешь хорошим мальчиком? Коннор не отвечает, но по его усталому виду Джеффри думает, что непременно будет. Он освобождает ему одну левую руку, надеясь, что она окажется не его рабочей, затем отрывает от марли небольшой кусок ткани и, свернув четыре раза, без зазрений совести вручает его Коннору. — На вот, приложи. Полегчает. Коннор послушно подносит тряпку к ноздрям и запрокидывает кверху гудящую голову. Марля вмиг пропитывается алым. Разбитый нос горит и ноет, и Коннор поджимает губы, чтобы не выдать Фаулеру своих болезненных ощущений. Джеффри сидит на корточках и задумчиво разглядывает его долговязую фигуру. — Почему у тебя не видно вен? — спрашивает он вдруг, кивая головой на девственно чистые руки. Коннора этот вопрос застает врасплох. Какая, к черту, разница? Ему не хочется отвечать, но Джеффри не отступает: — Ты чем-то колешься? — затем по молчанию юноши он, улыбнувшись, определяет: — Или это тебя чем-то колят, я угадал? Коннор хмурится, стремясь скрыть физический дискомфорт за сильным внутренним раздражением. Обрывает капитана с резкостью: — Что вам надо? — и возвращает курчавую голову в первоначальное положение. Джеффри пожимает плечами, выглядя при этом очень непринужденно. — Просто хотел поговорить. Как через своих людей, только лично. Коннор ему не верит. Ничего не бывает "просто". В его голове зреют и крепнут новые планы побега – развязанная левая рука открывает спектр хороших возможностей. Вероятно, если ему удастся отвлечь капитана Фаулера ненадолго, заставить его развернуться спиной или копошиться за тем столом у дальней стенки, Коннор даже сможет освободиться... Надо попробовать как-то заговорить ему зубы. — В переводчике с насильственного не нуждаюсь, — фыркает он ядовито. Стоит, прежде всего, оценить, как будет капитан на его раздражение реагировать: план успешной стратегии, как известно, строится только после сбора всей необходимой о противнике информации. Он уже знает, что в спокойном состоянии, когда юлить не имеет всякого смысла, капитан Фаулер очень гордится своими людьми и их достижениями. Возможно то, что порочит его честь или честь одного из его соратников, доведет Фаулера до нужного Коннору состояния, когда гордыня или эмоции затмят его лысую голову и помешают ему мыслить здраво. Джеффри вздыхает, легко клюнув на эту удочку. — Слушай, я ведь тебе не враг. — Тогда отпустите меня. — Не могу, — мужчины переглядываются. Джеффри облизывает пересохшие губы. — Видишь ли, месяц назад мои люди перехватили одно очень интересное сообщение, — Джеффри отводит взгляд, точно вспоминая каждую строчку, — знаешь, о парне, внешне на тебя очень похожем. Мол, вероятно, держит путь в Портленд, а при нем секретный груз. И просьба – доставить в сохранности. Узнаешь? Он выжидающе поднимает брови. Коннор не реагирует. — Впервые слышу. — Я тоже узнал не сразу, — капитан поднимается на ноги и в пылу рассуждений начинает расхаживать по допросной комнате, — твоя внешность и имя практически ни о чем мне не говорили, пока Хэнк невзначай не упомянул пункт вашего назначения. Портленд... — он усмехается. — Много ли людей путешествует через наши края аж на другой конец Америки? И тогда я прикинул: двойное совпадение – случайность, тройное – закономерность. Молодой человек без фамилии бежит на запад с некой неизвестной посылкой... Звучит слишком хорошо, чтобы упустить такого подозреваемого из своих рук, не находишь? Коннор не отвечает, внимательно наблюдая за размеренными движениями капитана. Давай, черт, отвернись уже на мгновение... — Конечно, я до конца не был в этом уверен, — продолжает Джеффри. — Я хотел послать с тобой людей, чтобы они, ну, убедились, что ты действительно тот, о ком так переживает наш дорогой Элайджа, и если что, либо забрали тебя с собой, либо просто вернулись обратно. Но вдруг Хэнк сам отказался идти дальше в твоей компании, представляешь? — от одного упоминания знакомого имени у Коннора перехватывает дыхание. — Сказал, ты был ему в тягость. — Я тебе не верю. — И все же здесь его больше нет, — Джеффри разводит руками. — Уж этого отрицать у тебя не получится. Хэнк бросил тебя, как жалкий трус, когда дело запахло жареным. Хорошо, ведь даже не пришлось лишний раз применять к нему силу. И твоего вчерашнего упрямства вполне хватило, чтобы установить истину окончательно. Так что теперь ты мой, Коннор Камски, мой, и до ответа с востока ты принадлежишь мне целиком и полностью. Коннора передергивает. И от клеветы, и от этого дурацкого имени. Ведь это даже не его настоящая фамилия – это всего лишь клеймо, которое говорит каждому прохожему, что его жизнь принадлежит одному конкретному человеку. Что сам Коннор не личность, а вещь, очень дорогая и важная, и относиться к нему следует соответствующе. И как же Коннора достало, откровенно говоря заебало постоянно принадлежать каким-то большим эгоистичным ублюдкам... — Что бы сказал сам Хэнк, узнай он об этом? — резкие слова сами собой срываются с его кровоточащих губ, а грубый металлический тон холодеет. — Лучший друг за спиной решил предать его, а затем пристукнуть по голове, чтобы он не мешался. — Не говори так, — весь мрачный, Джеффри отворачивается. Похоже, тема эта в равной степени болезненна для них обоих. Отлично, вот она, точка давления, призрачный шанс, которым тотчас необходимо воспользоваться! Не отводя от капитана кофейных глаз, Коннор медленно наклоняется к своим коленям и тянет пальцы к веревке, надежно сковывающей его ноги. Фаулер меж тем продолжает: — Хэнк по-прежнему мой друг, и ничего плохого я ему не желаю. Все два дня я оставался с ним предельно честен. Уж если на то пошло, то и тебе ничего плохого я не желаю тоже. Пойми, — он начинает двигаться по комнате, но на Коннора на этот раз больше не смотрит, — я несу ответственность за всех, кого приютил в своих стенах, и в первую очередь я должен думать об их безопасности. Мне не важно, расскажешь ли ты что-нибудь еще или нет, но когда придет срок, ты выступишь моей пешкой в переговорах за независимость. Судя по тому сообщению, ради тебя мистер Детройт уступит. Думаю, по отношению к тебе будет справедливо, если ты будешь об этом знать. Чикаго снова станет обособленной зоной, как прежде. — Забавно рассуждать о свободе, — подмечает Коннор насмешливо, — когда это вы захватили здесь все опорные пункты. — Этот мир вообще не очень-то логичный. Но хочешь жить – умей вертеться, так я всегда выражаюсь, — Джеффри оборачивается. Он хочет сказать что-то еще, но так и застывает, раскрыв рот в удивлении. Сосредоточив все силы для решающего удара, освобожденными ногами Коннор резко отпинывает Джеффри к стене. Затем, когда тот падает, встает со стула и спешно освобождает вторую руку от тугой веревки. — Ах ты ж, сука! Джеффри поднимается на ноги. Прежде, чем он успевает что-либо сделать, Коннор наставляет на него нож, вытащенный из приоткрытого ящика. Капитан примирительно поднимает руки. — С дороги! — Коннор указывает ножом на противоположную стену. Джеффри покорно отходит. Коннор пятится к выходу. Скрипит старая дверь, выпуская пленника в пространство длинного коридора. Спасение, неужели!.. Но вдруг чьи-то руки грубо обхватывают его со спины – это Гэвин Рид дожидается отмашки капитана по ту сторону стенки. Он ловит беглеца в удушающий захват, но Коннор, ловко извернувшись, готовится вонзить нож в его оголенную шею. Рид перехватывает одну руку, затем другую. Вместе мужчины падают на пол. Коннор наваливается на него сверху, все пытается воткнуть лезвие то в грудь, то в лицо, то старается поцарапать выставленные в защитном жесте ладони. В какой-то момент у него даже получается оставить порез на плече и старой кожанке, но триумф длится недолго. Сильные руки Джеффри цепко хватают Коннора под плечи. Он оттаскивает брыкающегося парнишку от офицера, давая Риду возможность подняться. Плюясь и матерясь что есть мочи, Гэвин отвешивает Коннору несколько сильных ударов – рассекает скулу, расшибает ребро. Худое тело обмякает. Джеффри выпускает его из рук, и Коннор падает, едва ли способный снова подняться на ноги. Сил не хватает даже на простое моргание, и каждый новый вдох отдается в груди нестерпимой колющей болью. — Отведи нашего гостя обратно в камеру, — выплевывает Фаулер брезгливо. — Еды и воды не давай, — затем обращается к Коннору: — От всех проблем, сынок, бегством не избавишься. Второй раз уйти от судьбы у тебя уже не получится. Не проронив больше ни слова, Фаулер удаляется. Рид грубо поднимает Коннора на ноги, но его безвольное тело оказывается слишком тяжелым. Кое-как он волочит его до первого поворота, а потом подманивает своего сослуживца – помоги, мол, по-дружески. Вместе они подхватывают Коннора с двух сторон и без сопротивления тащат к тюремному помещению. Уплывающим взглядом Коннор следит, как мимо него проносится череда маленьких комнат с прозрачными внешними стенами. Некоторые из них пусты, лишь стол да стул, как и в его пыточной, а в некоторых вовсю кипит дознавательская работа: пленники, "потеряшки", то подвергаются пыткам, то ведут с приставленными к ним офицерами вымученную беседу. Сквозь пелену звенящего шума, до ушей Коннора доносятся их истошные вскрикивания. Его безвольное тело оттаскивают в дальнюю комнату. Рид раскрывает дверцу решетки и бесцеремонно толкает Коннора в камеру. Пленник падает, не сумев устоять на ногах, но сил, чтобы опереться на руки, у него так и не прибавляется. Коннор скручивается до позы эмбриона, обнимая грудную клетку руками – от столкновения с полом боль в ребре только усиливается. Словно бы где-то далеко-далеко Коннор слышит, как затихают тяжелые шаги его дознавателей. Он так устает, так чертовски устает от всего, что с ним происходит... Через несколько минут слабость берет свое, и Коннор погружается в сон. А в этом сне бок о бок с ним прогуливается мистер Андерсон. Коннор не видит его лица, сокрытого густой черной тенью, но зато чувствует – это он, вне сомнения. На их пути злополучный пустырь и прямоугольник длинного магазина, но все хорошо в этот раз, иначе: Хэнк здесь, а Коннор даже смеется. Позволяет себе смеяться. Ведь так приятно, так сладко оказаться у Хэнка под боком, почувствовать жар его близкого тела, его твердую руку и особенный запах, будто бы ничего плохого между ними не происходит, будто всех печалей и невзгод в мире просто не существует. Только он, Хэнк и его рука, что треплет Коннору спину. Коннор чувствует, что доволен, впервые за долгое время. Он прижимается к чужому плечу гладкой щекою, позволяя Хэнку обнять, поддержать его, ведь ноги, усталые, сломленные, заплетаются то и дело. Он позволяет себе быть ведомым, дает на это право тому, кому готов подчиниться, вверить судьбу и душу по собственному прихотливому желанию. И Хэнк, пользуясь его доверчивостью, заводит Коннора в несуществующий магазин, пустой на этот раз, лишенный восставшей из-под завалов нечисти, лишь упавшие стеллажи и свисающие с потолков провода до сих пор располагаются там в беспорядке. Он поворачивается к Коннору лицом, обхватывает парня за плечи. Коннор прикрывает глаза, объятый теплым сияющим чувством: с затаенным трепетом жаждет он оказаться окутанным чем-то, в чем боится признаться даже на подсознательном уровне. Пускай Хэнк никогда больше не отстраняется, пускай сгребет в охапку, как впервые, когда Коннор невзначай утыкается в выступающую грудь носом! Но мертвецки прохладные руки грубо отталкивают Коннора на пол. Он падает, затылком впечатываясь в металлические прутья. Ребра и голову пронзает боль, резкая и пульсирующая. Коннор тянет пальцы к затылку – кровавые. Перед глазами его материализуются двери железной клетки, и пустое, безжизненное лицо мистера Андерсона с ужасающим безразличием взирает сквозь них на ошарашенного, испуганного пленника. Диким животным Коннор бросается на неприступные стены, сплетает на прутьях побледневшие пальцы. Надрывая горло, сорвавшимся голосом он кричит что-то невнятное, зовет Хэнка, молит о помощи, но тот остается стоять каменно неподвижным, словно бы не здесь, а где-то там, далеко-далеко за несколько тысяч километров отсюда. Черная фигура Хэнка отдаляется еще больше, и словно бы сама земля из под ног разом уходит. Клетка падает в черную бездну, и Коннор падает вместе с нею. Беспомощно он наблюдает за тем, как Хэнк остается где-то там, наверху – нетронутый, безжизненный силуэт, безликая тень, пропитанная вселенской горечью. Коннор проваливается сквозь решетчатый пол, и спина его встречает мокрую песчаную поверхность. Волны знакомой реки, у которой путники однажды резвятся и купаются вместе, омывают Коннору саднящую спину. Он открывает глаза, и ослепительная лазурь чистого неба режет его чувствительную к освещению радужку. Коннор щурится, закрывая лицо ладонями, пока над его головой не склоняется фигура мистера Андерсона. Но вместо радости, что он испытывает еще минуту до этого, Коннора пробивает ужас: сердце бьется учащеннее, холодеют дрожащие кончики пальцев. Коннор хочет отползти, отстраниться, чтобы не подниматься ему навстречу, но безликий демонический силуэт тянет к нему крючковатые руки. С силой они сжимаются на его оголенной шее, давят и душат, оставляя на коже насыщенные фиолетовые отеки. Наваливаясь на него всем весом, в нешуточном противостоянии Хэнк с головой погружает Коннора под воду. Руки вдавливают его податливое тело в глубокое песчаное дно, становящееся, кажется, только глубже с каждой новой секундой. Сквозь пузыри выходящего воздуха Коннор не видит практически ничего, но безликое лицо мистера Андерсона даже в этой беспорядочной ряби остается до жуткого различимым. Судорожно Коннор цепляется за чужие предплечья, царапает Хэнка до крови, до глубоких алеющих борозд, но чувствует лишь, как грубые пальцы все сильнее пережимают его трахею. Коннор дергается, бьет по воде ногами, но Хэнк садится на него сверху, придавливая к земле брыкающееся тельце. Вдох, ему нужен единственный вдох!.. Затуманенное мрачной дымкой лицо глядит на Коннора без жалости и сожаления, и от этого пустого неразличимого взгляда вместе с воздухом из юноши вытекают последние силы к сопротивлению. Ничто не скрывает от Коннора эту картину. Не способный больше держаться, он делает неосознанный вдох и глотает противную воду. Нос, горло, легкие – все внутри Коннора прожигается адским пламенем, пока Хэнк топит его, убивает своими собственными руками. И тогда, когда в душе Коннора наступает долгожданное забвение, а весь мир медленно покрывается знакомой серебряной пленкой, хватка на его шее ослабевает, и Коннор проваливается еще ниже, в пустую выкопанную яму с торчащими деревянными кольями. Холодные руки оживших мертвецов блуждают по лицу его и его безвольному телу. Сквозь веер приоткрытых ресниц Коннор замечает Хэнка, возвышающегося над ним, как судья, как сам Бог или Дьявол. Его пустое лицо не выражает решительно ничего, но Коннор знает, чувствует – Хэнк на него смотрит, с презрением глядит и с ненавистью, и, взирая свысока в беспробудном молчании, отвернувшись, уходит. Срываясь с его подошвы, холодная земля падает Коннору на лицо, и последней мыслью перед полным забвением становится болезненное осознание, что Хэнк самолично бросает его гнить в этой глубокой персональной могиле.