Полгода полярной ночи

Осенний ветер тормошит дрожащие листья. Подхватываемые незримым потоком, срываются они с усталых деревьев и, засохшие, желтые, слетают на застылую землю. Золотой ковер рвано стелется по всему окоему и смешивается с малахитовым морем травы в причудливую контрастную кашицу. Сухими завитками опавшая листва сиротливо прижимается к подножию придорожных строений, как будто ищет приюта своего и спасения. Коннор зябко кутается в рубашку мистера Андерсона, цветастую, трех разных оттенков, с неровными вертикальными полосами, ее испещряющими, и на ходу растирает продрогшие плечи. Не то чтобы в это время года становится холоднее, чем на Юпитере – все же осень с ее моросью еще не до конца заступает на службу, – просто Коннор в своей тонюсенькой порванной еще с прошедшего лета футболочке, что и футболкой-то назвать теперь никак не получится, за время пути успевает нехило промерзнуть. Хэнк это замечает: не в силах выносить его немого превозмогания, он просто раздевается сам и впечатывает в грудь Коннора часть одежды, за небрежным жестом на деле скрывая беспокойство глухое и заботу свою, большую и безграничную. Коннор подачку с превеликим удовольствием принимает – пускай и строит из себя человека к таким вещам глубоко равнодушного, – накидывает пеструю рубашонку себе на плечи и вроде кое-как согревается. Почувствовав себя, как хозяин, свободно, он даже продевает руки в длинные рукава! И Хэнк глядит на него, идиота, иногда смыкая губы в улыбке: слишком Коннор нелеп сейчас, в этой большой, безразмерной одежде, что висит на нем, худом и щуплом, как типичный наряд из восьмидесятых или джинсовых девяностых. Коннору пошло бы, наверное – утопать в мешковатом свитере или ядерно-ярком бомбере, носить просторные голубые джинсы или маленькие спортивные шортики. Безумная, ядовитая и контрастная – эта мода Хэнком нежно любима. Как-никак она выпадает на период его школьно-дошкольных лет, светлых и практически безмятежных. О многих вещах из того времени он хранит только теплые воспоминания – мамин пирог, например, или веселые передачи по телевизору, – и цветастые гавайские рубашки, разумеется, не становятся для него значительным исключением; они как ностальгический якорь или путеводная нить, крепким узлом связавшая Хэнка и такое далекое пестрое детство. Есть в них своеобразный шарм и изюминка, к тому же, на скромный взгляд самого Хэнка Андерсона, в этих экстравагантных кусочках ткани он производит впечатление убийственно сексуальное. По крайней мере производил, когда в последний раз задавался целью закадрить себе прекрасную мадемуазель... И партнерши, что после секса нацепляли на себя его одеяния, точно так же казались ему не менее сексуальными. Теперь его рубашка надета на Конноре. Старая, поблекшая, пропитанная его запахом, она вбирает в себя следы его насыщенных приключений: на спине красуется шов от пули, правый рукав вообще приходится пришивать сызнова. Все в ней принадлежит ему, Хэнку, все кричит о том, кто ее обладатель. И теперь, когда она так легко и непринужденно обнимает Коннора со спины, почему и ему она придает ту неповторимую нотку послеразрядного очарования?.. Андерсон крепко жмурится и озадаченно протирает глаза. Нет, наверное ему просто кажется... И вообще, главное, что одежда скрывает изувеченное шрамом плечо! Уже за это можно смело говорить ей спасибо. Неуклюжий след остается запечатлен на нежной коже не без участия мистера Андерсона: в стежках своих грубый и подчас торопливый, он зашивает первое пулевое ранение Коннора топорно и ни капельки не изящно. И это большое горизонтальное безобразие на месте недавней травмы само собой превращается в лишнее напоминание об ужасных событиях минувшего прошлого – каждый взгляд, невзначай обращенный на ворох корявых стежков, пробуждает в Хэнке то неутолимое чувство вины и сожаления о произошедшем, которое он, по-видимому глушит в себе недостаточно, – ну чем не причина отгородиться от проклятой отметины как от какого-нибудь бегуна или сталкера? Правда сам Коннор, что удивительно, думает обо всем этом совершенно иначе, и своим новым шрамом в извращенном смысле даже гордится. На одной из многочисленных их стоянок он как-то признается с волнением, что этот опыт, его маленький обряд инициации, выходит крайне познавательным и интересным. Интересно ему, блин, засранцу. Хэнк тут места себе не находит, а ему, видите ли, интересно! Анализ собственных ощущений приводит Коннора в неподдельный экстаз – Коннору нравится говорить о том, как он узнает нечто новое, и Хэнк, его слушая, всеми силами старается тактически промолчать. Странные у него, конечно, темы для разговоров, весьма необычные, зато пацан загорается от них, точно лампочка, говорит искренне и от чистого сердца, что заслушаешься потом и не заметишь, как час минует или того больше. Так ли важно при этом, что он не против повторить любой пиздец, только при других обстоятельствах, если это делает его, ну, специфично счастливым? Очевидно, что важно и важно очень, раз уж Хэнку все равно неприятно от одного только вида его розоватого шрама. Хвала и слава всем известным, что с рубашкой в цветную полосочку им обоим становится немного попроще. Коннору – потеплее, а Хэнку – поменьше переживаний, что всякий раз возвращают его в недалекое прошлое. А ведь последние три недели не хочется вспоминать даже в страшном кошмаре: эмоциональный срыв по пути из торгового центра выматывает, а напряженный побег добивает Андерсона окончательно; Хэнк оказывается выжат точно лимон и даже не может вспомнить, когда в последний раз чувствует себя настолько паршиво. И лишь Коннор, тепло его поджарого тела, ощущение его тяжести на себе, его рук, слабо обвивающих спину – лишь это исцеляет и успокаивает. И Хэнк гладит его, прижимает нежно, чтобы не повредить больной груди ненароком, обнажает сердечность свою, открытый, беззащитный и уязвимый донельзя, а сам утыкается носом в макушку каштановую, зарывается в волосы всем лицом взмокшим, трется, потому что слезы-предатели, найдя выход после продолжительного стресса, стекают из глаз большими прозрачными бусинами. И сказать-то Хэнку, вымолвить практически нечего; и то душно, то жарко от слов невысказанных, и от близости парня ведет, так, что голова дуреет, а мысли окончательно путаются. Только одна остается, ясная и отчетливая: никогда его Хэнк не отпустит, ухватится крепко и ни при каких обстоятельствах не разожмет соединяющих их ладоней. Испустит последний вздох, но останется на его стороне – именно так он решает, когда после пережитых катаклизмов они с пацаном перебираются из дрейфующей лодки на берег. Но и на этом кошмары минувшего месяца для Хэнка не прекращаются – начинается его главный повышенной сложности квест "заставить Коннора отдохнуть хотя бы денек и восстановиться". Это только Хэнк такой умный и первым делом велит Коннору дать ранам затянуться, а костям – возможность окрепнуть, ну а Коннор, что ж... Коннор первым делом решает побриться. Смех один, заботу о внешнем виде он ставит превыше заботы о виде внутреннем. Более того, он плюет на любые запреты в принципе! Плюет, что больные ребра решительно не согласны, плюет, что не согласны в довесок ни проводник, ни здравый смысл, ни логика, плюет, что не может передвигаться с той же скоростью, что и обычно, и – как вишенка на этом сраном торте из наплевательств, – плюет, что травма груди сильно сказывается на всем его состоянии. Это же сущие мелочи, чтобы переживать о них, в самом деле! Компромиссным решением становятся небольшие путешествия в течение дня, медленный темп и много, много стоянок, во время которых Коннору запрещается двигаться или заниматься чем-нибудь, кроме отдыха. И с такими черепашьими скоростями за половину месяца они кое-как пересекают лишь пределы Висконсина, да и то делают это исключительно потому, что в один из прекрасных дней Хэнк находит рабочую машину. Часок рабочую, правда, но тем не менее. Отчего-то к сентябрю Коннору важно оказаться в пределах крупного поселения. Андерсон совершенно не возражает. К тому же, для чего ему лишать себя счастливой возможности уговорить Коннора на очередную долгосрочную остановку? Так, к началу нового дня они и пересекают черту Стивенс Пойнта, города, со всех сторон поглощенного кудрявым сосновым бором. — Может, передохнем? — в надежде предлагает Коннору мистер Андерсон. — Ноги устают сильно. Никакие ноги у Хэнка, конечно, не устают. Устают, точнее, просто Коннор, эта великовозрастная детина, никогда себя ради не остановится. Вот и приходится переводить стрелки столь подло, иначе Коннор вообще никогда не остановится. Юноша задумчиво отводит глаза. — Если тебе станет проще. Каким вышним силам необходимо сказать спасибо за то, что Коннор до сих пор не смог раскусить его коварного замысла? Ибо попытки эти, нелепые и натужные, кажутся даже дураку очевидными. Только Коннор почему-то снисходительно не обращает на них внимания и, как какой-нибудь бионический робот, продолжает работать по одним и тем же паттернам. Сейчас Хэнк подойдет к нему и поможет снять с плеч новый бордовый рюкзак, а Коннор возразит, что уже не калека и может сам о себе позаботиться. Андерсон все равно настоит на своем, и Коннор, краснея от... наверное, раздражения, просто смирится с судьбой и в конечном итоге позволит заботливо над собой "издеваться". И, экая неожиданность, именно так все в конечном итоге случается! Едва Хэнк нежно касается его плеч, Коннор вспыхивает, точно свеча; на затылке встают дыбом пушистые волоски, тонкие губы поджимаются не то от внутреннего напряга, не то от смущения. Сраженный невидимым ураганом бушующих внутри него ощущений, Коннор неловко опускает глаза. Почему он чувствует себя настолько противоречиво? Почему не то впадает в апатию, не то взмывает под самое небо? Ведь эта навязчивая забота – такая унизительная, теплая, раздражающая, окрыляющая, ненавистная и желанная в одно и то же мгновение… – вызвана обычной необходимостью. Так ли искренна она, как Коннору хочется в это верить? Так ли обидна, как это кажется в то же время? Хэнк очень добр и снисходителен, и Коннор млеет от того, что мистер Андерсон превращается в настоящего галантного джентльмена, но… Но как понять, что это исходит от чистого сердца?.. Сухие ладони Хэнка умеют быть убедительно нежными, когда их обладателю это необходимо. Разве могут остаться у Коннора силы к сопротивлению? С тенью улыбки, промелькнувшей на лице на мгновение, в очередной раз он позволяет другу одержать над собой победу и отдает тому тяжелую сумку. Небольшую стоянку решено организовать возле замшелого бетонного блока. Хэнк скидывает к нему оба рюкзака и помогает Коннору присесть на дорожное заграждение. Он хочет даже плед подложить, чтобы стало теплее, но Коннор отнекивается – вот это уже определенно будет излишним. — Я не мог не заметить, что ты замерзаешь, — как бы невзначай упоминает Андерсон и присаживается следом. Коннор красноречиво цепляется за воротник предоставленной ему разноцветной рубашки: — Больше нет, — и поглаживает его пальцами. И это последняя вольность, которую он себе позволяет, прежде чем зафиксировать тело в одном контролируемом положении. Нога к ноге, подтянутая осанка – Коннор управляет собой удивительно хорошо. Хэнк, на него глядя, только диву дается: даже познавшему дзен мудрецу недостанет выдержки медитировать настолько бездвижно. И если раньше Хэнку казалось, что прямее обычной спины Коннора ничего уже быть не может, сейчас он не имеет понятия, является ли тот вообще человеком! Может, он все же кен, сошедший к Хэнку с гламурной обложки?.. По крайней мере замерзает он ну прямо как человек, а отнекивается от этого, словно маленькая дурашка. Андерсон склонен не доверять любым заверениям Коннора о его самочувствии – его позиция подчас бывает крайне необъективной. — Ты же знаешь, я всегда готов найти для тебя большое теплое помещение, — напоминает Хэнк со всем дружелюбием, что имеет. — Я знаю, Хэнк. Успокойся. Ага, знает он. А если знает, то отчего тогда не использует? Любой другой на его месте уже давно бы уселся Хэнку на шею… Но нет, это Хэнку приходится бегать за ним и назойливо предлагать свою безвозмездную помощь. — Ладно, — тянет Андерсон, раздосадованный очередным от ворот поворотом, — может расскажешь тогда, зачем мы здесь? — Может быть расскажу, — голос Коннора звучит уклончиво и игриво. — Я хочу остановиться на долгосрочный привал. И хочу, чтобы ты нашел для меня большое теплое помещение. А это точно не звуковая галлюцинация? Хэнк даже уши трет – так, на всякий пожарный. Пацан, наглец, каких еще поискать, передразнивает его практически слово в слово! Вполне логично, что Хэнк сочтет это неким сортом персонального оскорбления… — Серьезно? То есть... ого, — Андерсон запинается. Неужели он вообще доживает до такого момента? Чтобы Коннор, еще и сам, решился где-то остановиться? — Не иначе как всю неделю снегопад валить будет. — Думаю, что не будет, — отвечает парень сконфуженно. Малой выглядит так виновато и озадаченно, что Хэнка эта картина и умиляет, и забавляет в одинаковой степени. — Да я же образно выражаюсь, — голос Хэнка теплеет. — Просто это такое редкое явление, сам понимаешь. Я про твое решение. Снег в сентябре, пожалуй, выпадает почаще. — Подумал, стоит тебя послушать... для разнообразия, — живой чертенок в образе ангелочка невинно щурит игривые глазки. С растянутых в улыбке губ срывается хриплый кашель. Теряя свою безукоризненную осанку, Коннор прячет нижнюю часть лица за ладонью. — Все хорошо? — Хэнк обеспокоенно придвигается ближе. — Да... Подавился. Только что-то совсем на то не похоже. А если это последствия от недавней травмы груди? Впрочем – Андерсон утешает себя, – будь это реально что-то серьезное, Коннор беспробудно давился бы еще с середины прошлого месяца. — Ладно... — проводник доверительно, хоть это доверие и дается ему нелегко, треплет Коннора по макушке. — Подавился, так подавился. Тактильности в последнее время Хэнку не занимать. Куда же девается тот мужчина, что готов замкнуться в себе от одного случайного взгляда? Коннору по душе такое преображение – все, кроме пятерни мистера Андерсона, что превращает его прическу в забавное лохматое безобразие. Все бы ничего, но Коннору стоит больших усилий поддерживать ее аккуратной, когда окружающие условия то и дело норовят ее испоганить, и потому, оскорбленный, он с силой тыкает в Андерсона локтем. Хэнк только ойкает, но руку все-таки убирает. — За что?! — потирает он отбитое место. Но Коннор, кажется, его игнорирует. — Есть в моем состоянии тактическое преимущество, — самодовольная ухмылка трогает его губы, — я тебя изобью, а ты мне никак не ответишь. — Придурок, — проводник улыбается. — Йети. Это прозвище Андерсон получает недавно, когда, приоткрыв странную дверь, оказывается перепачкан в муке, поставленной на ее ребро в качестве неказистой ловушки. Белый с головы до пят, разъяренный, в тот момент он напоминает Коннору настоящего снежного человека, и его пробивает на смех, еще чуть-чуть дискомфортный, но все равно едва ли внутри удержимый. — Может, тебя и нельзя дергать, но никто не запрещает мне этого! — Хэнк хватает Коннора за предплечье и скручивает в разные стороны кожу. Руку парнишки точно прожигает огнем. — Нечестно! — окончательно теряя свою неподвижность, он сгибается от смеси звонкого смеха и насыщенной боли. — Безнаказанность он ощутил, ага, держи карман шире! В последний раз Хэнк дурачился таким образом, наверное, в прошлой жизни. Погребенная под толстым слоем безразличия и хандры, засыпанная пеплом истлевшей радости, его беззаботность укрылась в самых темных и далеких уголках его закрытого сердца. Но Коннор, словно расхититель гробниц, вандал, не ведающий о неприкосновенности личной собственности, каким-то образом ее обнаруживает. И это так странно, что кто-то вроде него достает на свет что-то настолько пыльное и забытое, что Хэнк на секунду сомневается в реальности происходящего. Но предплечье в его руках – настоящее, и смех, доносящийся до его ушей – не надуманный и отчетливый. Хэнк моргает, но наваждение остается, намекая как бы, что не наваждение это вовсе, и уголки губ вдруг подрагивают сладко-сладко, а на коже у глаз прорезаются худые морщинки. Неужели наступает этот самый момент, когда Андерсон наконец-то может позволить себе успокоиться? Когда Коннор, приняв самостоятельное решение, больше не будет нуждаться в бесконечной опеке и освободит себя от беспокойного старческого кряхтения? Воодушевленный известием о долгосрочной стоянке Хэнк дожидается удачного момента, в который его воображаемая усталость в ногах закономерно подходит к концу, и помогает Коннору натянуть на плечи походную сумку. Ох, как не терпится ему поскорее взяться за поиски! А то работы-то предстоит немерено: надо будет отыскать сухое и теплое помещение, без зараженных и без внезапных гостей в лице организаций с невыносимо вычурными названиями. Может, облюбовать себе домик в уединенном спальном районе?.. Этот вариант кажется наиболее притягательным. Именно так они и решают. В какой-то момент, огибая Стивенс Пойнт по окраине, они выходят к тропе, что ведет их к заброшенной пивоварне. Хэнк ловит себя на спонтанной мысли о том, как на самом деле скучает по вкусу пива из подпольного бара. Конечно, самогонная моча Джимми с натяжкой тянула на звание настоящего алкоголя, но и причина, по которой Хэнк, как привязанный, возвращался к стакану снова и снова, по своему послевкусию не сильно от нее отличалась. Она иссушала горло и пускала по рукам сильный тремор, и единственное, что хоть как-то могло его заглушить, это стекло, зажатое в напряженной ладони. Не пристраститься к напитку оказалось задачей невыполнимой, и пусть вкус его никогда не претендовал на изысканный, на его уродливом фоне жизнь Хэнка не казалась ему такой уж невыносимой. Видит бог, назвать слабаком Хэнка практически невозможно. Он не спивается, когда случается апокалипсис, и весь привычный мир катится к чертовой матери: на улице бушуют смерть и безумие, железный запах крови въедается в волокна одежды. Будущее затянуто черным дымом, но Хэнку важно оставаться в сознании – он обязан защитить и сберечь все, что ему сильно дорого. Он не спивается, когда умирает его дорогая жена, и едкий аромат формалина преследует его все последующее время. Он не спивается, когда, отслужив свое, обращается к нелегальной деятельности и начинает жить тайком и украдкой, потому что таких, как он, в зоне не жалуют и ради любимых необходимо проявлять осторожность. Но Хэнк спивается, когда его сын, последний, единственно оставшийся человек, благодаря которому он еще держится на плаву, из-за которого буквально живет, выживает эту четверть столетия, его покидает. Но в момент, когда надежда на светлое будущее истлевает с посмертным вздохом его сокровища, а холодный стакан, спустя года, упорно прорывается на позицию лучшего друга, в его жизни объявляется он – юнец с несуразной любовью ко всему черно-белому и его далекое-предалеко путешествие. На воспоминания о былых заботах банально не остается сил! Необходимость постоянно остерегать этого идиота от чего-нибудь необдуманного занимает львиную долю его времяпрепровождения. Но, вероятно, это необходимое условие для его выживания – иметь под рукой человека, ради которого каждый день придется вскарабкиваться на вершину целого Эвереста. Так ли важно при этом, что этим кем-то оказывается один нахальный и избалованный пуделек, совершенно не знакомый ему до этого? Парнишка с заразительной любовью к приключениям и свободе, с обворожительной улыбкой, что изредка промелькнет на его губах, далекий во всех постижимых и непостижимых смыслах, иной, но ставший непростительно дорогим за столь короткий отрезок времени – этот самодостаточный человек, его чудодейственное обезболивающее, что бередит давно позабытые раны и распускает прошитые грустью стежки, но распускает исключительно для того, чтобы заменить их своими, нежными и целительными. Ни к кому другому Хэнк не испытывает тех же чувств, что испытывает к нему, никого не благодарит столь же сильно за то, что вкус бодяжного пива остается в давно позабытом прошлом. Сам Коннор, к слову, от алкоголя плюется, словно добропорядочный младшеклассник, которому строгие тети на учебном совете говорят, что выпивать – это вредно и непростительно. Но, заметив, каким снисходительным взглядом мистер Андерсон одаряет его, он немного смущается и заверяет, что свою "алкогольную девственность" теряет еще лет в тринадцать, когда на праздник в военную академию кто-то проносит миниатюрный бочонок самогонного сидра. — А меня тетка лет в шесть выпивкой угостила, — делится Хэнк, под нос хмыкнув. — Не просто так, разумеется, но я уже и не помню, в чем там дело было. Помню лишь, обплевался весь и подумал, что никогда больше пить не буду. Коннор давит улыбку. Как наивны порой бывают детские обещания. — Рано ты начал. — Это, так сказать, была бета-версия. Ну а сам-то, а. Киряешь с тринадцати! — Не правда, — Коннор отводит глаза. — Такие акции, как правило, одноразовые. — Понятно, то есть пить ты фактически не умеешь, — хихикает Хэнк подстрекающе. Брови Коннора раздраженно сводятся к переносице. — Этого не нужно уметь, Хэнк. — Ну, я посмотрю на тебя, когда ты проснешься под кустом в одних труселях, притом даже не на твоей кверху задранной заднице. — По опыту остерегаешь? — Ха, да упаси боже, — Андерсон усмехается. — Просто иногда у людей твоего возраста в колледжах проходит на редкость буйная молодость. Порой и не такое случается! Со мной не бывало, лицо я держать умею. Максимум, что случалось, помню, напивался до потери сознания – блевал потом утром, уу, врагу, в общем, не пожелаешь. А пиво-то что, — Хэнк машет рукою брезгливо, — от него же хрен опьянеешь, оно же разбавленное, как молоко в сраном чае. Впрочем Коннору любые разговоры о пиве все равно кажутся отвратительными. Из-за дрожжей, надо думать, раз его искалеченный неудачными шутками организм отвергает все минимально грибоподобное. И вот так, ближе к вечеру путники набредают на подходящее всем озвученным требованиям помещение. Им оказывается небольшой двухэтажный дом с обилием нетронутой мебели. Это удобно: есть возможность наглухо забаррикадировать и окна, и двери, да и за безопасность Коннора не придется сильнее обычного волноваться… Хэнк ведь весь август стоит настороже в одиночестве: нападет бегун – так он тут как тут; странный шорох в ночи – и чуткая дрема Хэнка автоматически прерывается. Что сказать, это просто дело привычки: как-никак Андерсон много где и до Коннора в одного путешествует. Сам Коннор этому по-началу со свойственным ему упрямством сопротивляется – не калека же он, в самом деле! – но потом вроде как примиряется, тем более, что участившиеся ночевки в домах располагают к расслабляющей атмосфере. Сами по себе четыре стены уже являются хорошей защитой, а закрытые окна и потушенный свет не привлекают к ночлегу излишне много внимания. Коннор свыкается с этой мыслью, утешая себя тем, что и мистеру Андерсону в забаррикадированных помещениях отдыхается гораздо сподручнее, вот только временами Коннор все равно едва ли может заснуть – его собственные привычки точно так же берут свое, и он просто лежит, все утро всматриваясь не то в потолок, не то в затухающие белые звезды. Иногда в такие моменты он, прикрыв глаза в воображаемой дреме, чувствует, как чужие пальцы утайкой прикасаются к его волосам. Приходящая в движение челка ненароком щекочет его висок, но Коннор не реагирует, молчит, страшась развеять очарование ситуации, в которой поневоле оказывается. Рожденная под пологом темноты, эта стыдливая близость ощущается особенно хрупкой и скоротечной. Она не выливается во что-то значительное – лишь временами Хэнк заботливо накрывает его рубашкой, – и оттого ценней теперь, что она, эта пропитанная потом одежда, так открыто и официально касается его кожи. Скрепленная лучами осеннего солнца, в глазах Коннора эта сделка приобретает особенный вес, но хранит он свои чувства в секрете, как хранит и прячет всегда, когда Хэнк Андерсон ввергает его эмоции в неподдающееся анализу состояние. Не хочется разочаровывать этого бедного, ведомого своей горькой паникой человека. В слепой вере в свою абсолютную правоту, он упорно настаивает на том, что для полного восстановления ребер необходимо подождать, ну, как минимум месяц. И пускай грудная клетка Коннора уже два дня как пребывает в удовлетворяющем состоянии – Андерсон же к этому никогда не прислушается. Конечно, в скором времени придется этот балаган прекратить, но пока Коннор и сам не знает, так ли сильно желает этого прекращения. А потому и сегодня Хэнк велит Коннору отдохнуть на диване, пока он сам с топором наперевес будет занят обходом. Это первое правило выбора помещения для стоянки: новое место необходимо тщательно осмотреть – обыскать шкафы, комнаты и подвалы… – скрываться в них может все, что душе угодно. К удаче своей, опасность минует, и на кухне Хэнк обнаруживает консервы и рабочую газовую конфорку. Неужели Господь наконец-то благоволит ему? Вначале вот просьба Коннора, а теперь еще и горячий ужин… В продолжение этого парад чудес на втором этаже Хэнк натыкается на закрытый платяной шкаф, но его замок не становится для него весомой преградой – Андерсон разрубает дверь топором и натыкается на полки, забитые чьей-то одеждой. Что, к слову, приходится очень кстати, ведь на улице начинает медленно холодать. Когда весь день наблюдаешь, как твой подопечный то и дело утопает в мурашках, невольно задумаешься о смене его – и своего, раз уж на то пошло, – гардероба. Лично Хэнк с собой сменных шмоток не носит. Это не такой уж обязательный атрибут, когда в рюкзаке значим каждый дюйм заполняемого пространства. Зачем захламлять его бесполезным тряпьем, когда оно разбросано в пустых домах в изобилии? Конечно, Хэнку с его размерами приходится попотеть – не каждая вещь налезет на него, большого, в плечах широкого, – но немного везения и должной усидчивости, и необходимый предмет одежды окажется у него в руках в пределах того же вечера. Впрочем, в таком большом путешествии, когда необходимо задуматься о комплекте на смену, Андерсон оказывается впервые. С непривычки он совершенно забывает это учесть. Впрочем, ничего страшного: куртка ничем не отличается от любого иного предмета для поиска. Интересно, кстати, а Коннор? Ему это учесть удается? Ответ на этот вопрос Хэнк, наверное, никогда не узнает, ведь все "оригинальные" вещи парня теперь покоятся на глубоком илистом дне, а новый рюкзак забит лишь необходимым для выживания минимумом. И, конечно, шкатулочкой, забить бы ее куда подальше. Как раз Коннору сейчас и не помешает переодеться: его антрацитовые штаны выцветают на солнце, обувь изнашивается от постоянной ходьбы, рубашка теряется вместе с вещами, а некогда алебастровую футболку, его отличительную черту и самопровозглашенную гордость, венчают только широкие дыры да ядреные пятна крови. Пережеванный и потрепанный, Коннор похож на человека, грубо выброшенного на помойку судьбы, и Хэнку даже немного жаль, что он оказывается прав насчет печальной судьбы его несуразно ухоженных шмоток. Впрочем, Андерсон убежден, что даже в картонке, едва прикрывающей срамные места, Коннор будет нести себя с таким же достоинством, с каким несет и в этих доживающих век обносках, и в их более ранней, глазу приятной версии. Настало время Коннору повзрослеть и наконец-то задуматься о практичности. В драной футболке поздней осенью не походишь. Рассуждая об этом, Андерсон сгребает в охапку все мужские вещички, визуально напоминающие теплые, относит их на первый этаж, на диван, на котором смиренно лежит его подопечный, и бесцеремонно скидывает их на того мятой горкой. — На вот, выбери, что налезет. В недоумении Коннор приподнимается на локтях и бросает взгляд на кучу чужого белья. — Что это? — Это, мой дорогой, называют одеждой. Ну, знаешь, люди такое носят. Ты, может, и мог бы прикрыться фиговым листом, как статуя Давида, но у нас такое не принято. — Я знаю, что это, — с усталостью и раздражением поясняет Коннор. — Прости. Вероятно, следовало выражаться яснее. Я имел в виду, зачем ты это принес? — Подумал, — Хэнк невинно вскидывает брови, почесывая колючую бороду, — тебе не помешает сменить гардероб. К тому же хочу вернуть отжатую тобою рубашку. Точно сами собой пальцы Коннора робко касаются ее ворота. — Можно мне... поносить? Хотя бы немного. Этот прямой в своей простоте вопрос ставит Хэнка в ступор полнейший. Коннор цепляется за рубаху, как за лямки своего рюкзака – на мгновенье, признаться, у Андерсона появляется впечатление, что он заставляет Коннора сделать что-нибудь аморальное. — Э, ну, конечно... — он неловко откашливается. — Только ты все равно потом выбери себе чего-нибудь собственного. — Хорошо, непременно. Забавно, как Коннор, по природе своей тяготеющий к одежде цвета бессмертной классики, приходит в восторг от диаметрально противоположной его стилю рубашки – безразмерной, пестрой и давно уже до дырок заношенной. Но в новом мире нет места ни тугим галстукам, ни дорогим запонкам на манжетах. Возможно, про себя рассуждает Андерсон, даже хорошо, что Коннор постепенно начинает от этого отвыкать – познакомиться с новым типом вещей ему явно не помешает. Но что, если и не в рубашке дело? Что, если главное здесь не цвет, и даже не ее своеобразный фасон? Что, если ответ скрывается там, где Хэнк даже не думает его обнаружить? Ведь не столько предмет одежды, сколько благородный поступок находит в сердце Коннора неожиданное пристанище. И пускай по-началу Коннор чувствует себя немного неловко за то, что оставляет Хэнка только в черной футболке – он мужчина горячий, с этим сложно поспорить, но на улице все равно ветер дует, и мурашки покрывают загорелую кожу, – но со временем все-таки привыкает, расслабляется, и понимает, что тепло-то становится ему не только физически. И греет Коннора больше это осознание, нежели прилегающая к телу ткань, хоть и звучит данное утверждение недостаточно рационально. Абстрактно скорее, в стиле мистера Андерсона, но общение с ним в целом плохо на Конноре сказывается. Едва Хэнк отправляется в коридор, чтобы забаррикадировать все окна двери, Коннор зарывается пальцами в кипу одежды. В ней он натыкается на большую толстовку, серую и теплую изнутри, если судить наощупь. Коннор сразу же откладывает ее в сторону, как предпочтительную, а когда из кучи тряпья отбраковываются и фланелевые вещички, оставляет подле себя только свитер и две простенькие водолазки. Водолазки для него немного туги, а черный свитер ощущается противным, шерстяным и колючим. И это не принимая во внимание то, что Коннор примеряет его поверх своей неснятой футболки! Зато толстовка сидит на теле тютелька в тютельку, что, впрочем, не мешает Коннору остановить свой выбор на пестрой хэнковой рубашонке. Когда все входы и выходы на первом этаже оказываются наглухо перекрыты, за неимением занятия лучшего Хэнк идет оборудовать Коннору удобное спальное место. Последние три недели Андерсон строго на этом настаивает – для быстрого и нормального восстановления костей, в его понимании, важна любая обозримая мелочь. Теперь не только по доброте душевной жертвует он своим комфортом в угоду коннорского – теперь он поступает так со всей серьезностью и ответственностью. И иногда, когда Андерсон ходит мимо, пронося в руках очередное одеяло или подушку, мимолетом он замечает попытки Коннора влезть в неподходящую его размерам одежду. Забавно смотреть, как воротники один за другим плотно прилегают к его голове, и как острые черты лица, точно горы, рельефно выделяются на их однотонном фоне. Волосы на макушке электризуются, дыбом встают, смешно так, совсем распоясываясь. И Коннор выглядит как взлохмаченный одуванчик, кучеряво, дико и совсем для себя нетипично. Примерка заканчивается в тот момент, когда мистер Андерсон тихо копошится на втором этаже. Коннор забирает с собой рюкзаки, поднимается наверх и там, в спальне, видит Хэнка, грациозно согнувшегося над постелью. Бережно он разглаживает ладонями белые простыни. Коннор опирается на дверной косяк и молча наблюдает за этой картиной. Хэнк, похоже, ощущает его присутствие чисто физически. — Подошло что-нибудь? — спрашивает он, не отрываясь от дела. — Да, немного. Тебе? — Не, на меня вещи вообще найти нереально. Высокий рост, что весьма иронично, известен как проблема большая. Чаще всего величина неудобства прямо пропорциональна величине самого человека. Он, рост, может и выглядит весомо, солидно, но совершенно не дружелюбен к быту населяющих мир мелкоросликов. То башкой о низкую полку брякнешься, то коленями в соседнюю мебель упрешься, а что уж про ноги сказать, которые, если лежать, свисают и с диванов, и с кроватей, потому что те не рассчитаны на человеческую особь побольше! И одеяла все не натянешь впритык, потому что иначе рискуешь оголить на ночь продрогшие стопы. Коннор тоже мальчик не маленький, но его рост, тем не менее, пребывает в пределах допустимых значений. А ведь со своей высоты Хэнку легко позабыть, что Коннор вовсе не коротышка, пока они не оказываются в окружении людей, на голову Коннора ниже! Так или иначе, закончив с кроватью, Андерсон гордо упирает руки в бока. — Ну все, как два пальца. Одно спальное место к вашим королевским услугам. А теперь отдыхай. Я буду внизу, если внезапно понадобится моя помощь. — О... — губы юноши огорченно приоткрываются. Непроизвольно он сжимает крепче рюкзак. — Я надеялся, ты останешься. — Ну, кто-то же должен следить за дверью. Андерсон оборачивается, тоже замечает рюкзак: — О, Коннор, от души, — перехватывает его из рук приятеля и ставит на край кровати. Шипит подвижная молния, открывается небольшой отсек спереди; Хэнк выкладывает наружу свое барахло, а топор прицепляет, более бесполезный. Саму сумку он приставляет к изножью расправленной им постели. — Ну все. Пускай здесь валяется. Коннор следит за движениями мистера Андерсона неморгающим взглядом. Потом, задумчивый, опускается на матрас, сплетает пальцы в замок и понуро склоняет к коленям голову. Хэнк замечает это не без удивления и робко присаживается напротив. — Эй, — его пальцы неуловимо касаются чужого плеча, — ну как, порядок? Коннор по началу не отвечает. И на что надеется он, избалованный посторонним вниманием? Что мистер Андерсон даже спустя половину месяца будет рядом с ним, слишком близкий, чтобы дотронуться, и слишком заботливый, чтобы незаметно к заботе его притереться? Его кофейные брови насуплены, а сухие уста напряженно поджаты. — Порядок, — как ни в чем не бывало, улыбка расцветает на его губах. — Может, подогреешь консервов к ужину? Андерсон успокаивается. — Uno momento. Потрепав его по плечу ободряюще, Хэнк уходит. Коннор провожает спину приятеля не моргая. Когда тот скрывается из виду, молодой человек забирается рукой в небольшой отсек в чужом рюкзаке и нагло ворует оттуда фонарик. Многим позже, под полночным куполом темноты, когда мистер Андерсон погружается в сон, а тусклая луна мерно озаряет треугольные крыши, Коннор, приоткрыв окно на втором этаже, тайком покидает спальную комнату.