Полгода полярной ночи

— Куда мы?.. Зевая, Хэнк потирает свинцовые веки. Коннор поднимает его спозаранку, весь возбужденный, не говорит ни единого слова, а только тянет – пошли, мол, куда-то, а куда – не скажу, это секретная информация. Хэнк противится, упирается в пол лениво, но Коннор упрям, да и силищи в нем оказывается на порядок больше, чем прикинешь вот так вот с первого взгляда. — Увидишь, — отвечает Коннор, подстегивая, хитрющий похуже лисицы, разве что губы не кривит, обнажая оскал и свои острые клыки дьяволенка. Ловко и бодро ведет он проводника по разбитым улицам Стивенс Пойнта, пока сам Хэнк, угрюмый со сна, недовольный, плетется за ним точно безногая черепаха. И откуда в этом парнишке вообще столько энергии появляется? Неужели несколько дней нерушимого отдыха могут так плодотворно повлиять на одно весьма дрыщавое тельце? — Блин, чего спешить-то? — Андерсон вновь зевает. — Не на самолет же опаздываем, в самом деле. — Прогулки на свежем воздухе, — подмечает Коннор с интонацией ходячей энциклопедии, — продлевают жизнь человека примерно в два раза. Опять он это в своих умных книжках вычитывает? Андерсон хмыкает. — Ага, продлевают, конечно, но не когда за любым углом тебя может подкараулить ссаный щелкун. — Признаю, данные чуть-чуть устарели, — Коннор забавно хмурит брови. — Ученые прошлого об этом не думали. — Я бы в прошлом тоже об этом не думал, — Хэнк пожимает плечами, — но желания погулять у меня все равно не прибавилось... Мне вообще казалось, ты устроил себе, не знаю, "выходную неделю" или что-нибудь в этом роде. Коннор останавливается озадаченно. Оборачивается, спрашивает: — Почему "неделю"? — они ведь всего два дня никуда не продвигаются. — Понятия не имею, — Хэнк поджимает уста, — от балды ляпнул. Хотел подбросить идею и понадеяться на твои содействие и благоразумие. Коннор вздыхает. — Твое счастье, мы почти на месте. Дорога выводит их на улочку с россыпью плоских построек, небольших в высоту, но зато вытянутых и широких. Шелковой лентой аллея бежевых коробок стелется вперед и вперемешку с высокими испещренными прожилками золота деревьями вносит в смурную округу краску теплой осенней палитры. Минуя поваленные фонари, Коннор тянет Хэнка к зданию в конце улицы и проводит вверх по увитой вьюнами лестнице. Уже там, на холме Хэнк замечает гостеприимно раскрытые парадные двери. На их стеклянной поверхности остается тонкий слой содранной кем-то бумаги, наверху виднеется светлый участок стены, не так сильно пострадавший от воздействия палящего солнца – след от обрушенной вывески, надо думать, – а у самого порога, занесенного цветущей земелькой, еще свежи неглубокие борозды от тяжелых, преграждавших путь разрушений. Первые догадки и подозрения посещают серебристую голову, когда Хэнк, будучи в холле, бросает нечаянный взгляд на огромный желто-фиолетовый логотип с собакой – такие штуки, минималистично-графичные, мало где применяются. Второй раз домыслы укрепляются, когда Хэнк, следуя за Коннором по узкому коридору, замечает упавшие со стен картинные рамы, а в одной из них – выцветшую благодарственную грамоту. — Может, расскажешь уже, чего мы тут делаем? — спрашивает Хэнк, задумчиво разминая затылок. Он испытывает некоторое дежавю, когда в очередной раз задается этим вопросом. Коннор останавливается возле широких дверей, слетевших с петель наполовину. Отвечает неторопливо и маринующе: — Сейчас. Покажу кое-что. Он делает шаг к стене и слабо толкает еще подвижную дверцу, как бы приглашая Хэнка пройти в неизвестность первее. Ладно. За ней, перекошенной, располагается огромный спортивный зал, тускло освещенный пробивающимся сквозь узкие окна солнечным светом. Сверкающий желтый пол украшают огромные инициалы населенного пункта – немного стертые и поблекшие, но все равно пока различимые, – и даже разметка на игровом поле остается нетронутой. С деревянных балок под треугольным сводом свисают вытянутые в серую полосу лампы. Большая часть из них трещит и ломается, но осколков внизу почему-то не видно. С удивлением Хэнк проходит в середину зала и оглядывает красоту, перед ним развернувшуюся: пожелтевшие стены до сих пор венчают баскетбольные кольца – краска осыпается с них местами, но зато форма и сетка полностью сохраняются, – остаются не тронутыми и зрительские скамейки насыщенного фиолетового оттенка, сияющие невообразимой чистотой в сравнении с любым пейзажем на улице. Зал просторный, опрятный, и кажется даже, что всепоглощающая рука разрушения бережно минует его чертоги. Да, узкие окна немного выбиты, сломаны рамы, и тени оттого падают на блестящий пол причудливыми фигурами, но в целом все не так уж и плохо: нет ни сорняков – разве что зеленые вьюны оплетают проемы и стены, – ни деревянных и бетонных обломков, трибуны не покрыты пылью и плесенью и дышать во всей этой красоте как-то до удивительного комфортно. Хэнк даже присвистывает, искренне зрелищем пораженный. — Срань господня, кто вызывал сюда мистера Пропера? Коннор молчаливо пожимает плечами. Он проходит за Хэнком и безмолвной тенью сворачивает к трибунам. Присев на ближайшую скамью, Коннор принимает уже привычное ему положение и просто смотрит, наблюдает за тем, как Хэнк расцветает от приятного удивления, а все черты лица его словно бы становятся краше. Видеть Хэнка довольным – одна из причин просыпаться по утрам и совершать нечто нелепое и безумное. Это очень редкое его состояние, занесенное, пожалуй, в красную книгу Америки, ведь чаще всего думы мистера Андерсона омрачены переживанием за сохранность их шкур, заботой о ночлеге и поиском пропитания. И все мысли, все чувства по этому поводу отражаются в нахмурившихся бровях, в лишней морщинке на лице, в осунувшихся плечах или хриплом голосе. Но сейчас, в это короткое мгновение неприкрытой искренности, когда не надо думать ни о чем постороннем, когда можно отдать впечатлению всего себя, Хэнк выглядит потрясающе. Так, как, по мнению Коннора, в других жизненных обстоятельствах он и мог бы выглядеть все свободное время. Ему идет хорошее настроение. — Ты это хотел показать? — наконец уточняет Хэнк, отыскав Коннора голубыми глазами. — Не совсем. Пацан поднимается и достает из-под трибуны накачанный баскетбольный мяч. Он перекидывает его из ладони в ладонь, ударяет об пол, как бы показывая, как высоко и упруго этот красавец может отскакивать, и неспешно подходит к мистеру Андерсону, кажется, неожиданно зачарованному происходящим. Он отмирает только тогда, когда мяч, оттолкнувшись от земли с громким стуком, прилетает ему прямо в ладони. — Коннор, ты где это раздобыл? — Хэнк удивленно вертит мяч в руках, сжимает и подкидывает, пробуя на удобство, увесистость. — Под скамейкой. — Да я не об этом. — Тогда, — кошачьей поступью он подходит к Андерсону вплотную и ловко выбивает мяч у того из пальцев, — как насчет того, чтобы обыграть меня и узнать побольше? Наглые шоколадные глаза сияют азартным блеском, а мягкий игривый тон звучит весьма подстрекающе. Хэнк сглатывает. — Я? Тебя? — отвечает он с ироничным возмущением. — Прозвучало так, будто бы ты считаешь, что у тебя вообще есть какие-то шансы. — Боишься меня, бабуля? — усмехается юноша и, отбивая мяч ладонями, вприпрыжку отходит на середину зала. Хэнк скидывает к трибуне рюкзак. Гордая ухмылка трогает его губы. — Ну все, малец, я тебе покажу бабулю. В мгновенье ока сонная черепаха преображается в быстроногого кенгуру, большого, бойкого и опасного. В баскетболе Хэнк чувствует себя как рыба в воде – сказываются на том и годы тренировок, и личные склонности, – а потому Коннор выбирает себе соперника определенно не по возможностям. Он шустрый и ловкий, но все-таки неумелый, и Хэнк забирает себе мяч с удивительной легкостью. Мяч стучит и пружинит, и Хэнк ведет его прямо как настоящий профи, но Коннор, к его сожалению, учится очень быстро. Коннор анализирует каждое движение, повторяет в точности, и вот уже сам спешит в нападение, словно безбашенная машина для победы, которой не сообщают, что играть можно не только отчаянно. За Хэнком, впрочем, все равно остается габаритное преимущество. Он отталкивает Коннора бедром, вновь забирает мяч и стремится забросить его в корзину с середины поля. С подачи умелой руки снаряд пролетает вперед, но ударяется о кольцо и только сбивает с него часть краски. Пробежка разгоняет по венам кровь, сердце пульсирует прямо в висках – вскоре Хэнк и сам ощущает азарт, который не испытывал уже какое-то время. Гонимый жаждой победы, стремглав он бросается за мячом, желая опередить Коннора и вновь захватить первенство в этой увлекательной битве. Их игривая борьба приобретает иной оборот, когда Хэнк, ощущая свою неуязвимость, прямо из-под носа ворует у Коннора мяч, но в корзину не забрасывает – водит вокруг и дразнится, отбери, мол, попробуй. Коннор на провокацию, как лошара, ведется – по глупости ли, или потому, что специально Андерсону подыгрывает, – старается перехватить инициативу, но неизбежно терпит исключительно поражение. Юлой кружась под кольцом, они вальсируют в страстном спортивном танце и в желании оказаться победителями едва не оттаптывают друг другу стопы. Опьяненный их жарким противостоянием, Хэнк практически не контролирует силы. Звук собственного сердцебиения теряется в созвучии ударов мяча и глухого тяжелого топота – Хэнк чувствует, что вот-вот захлебнется, загипнотизированный магией этого особенного момента. Но вдруг щуплое тельце Коннора попадается под горячую руку. Неудачный толчок бедром, и Коннор падает вниз, выставляя вперед ладошки. Хэнка точно ушатом воды окатывает. Он оставляет мяч в стороне, совсем позабыв, что физические нагрузки, на его взгляд, парню вообще-то противопоказаны, но Коннор, этот мелкий доморощенный манипулятор, страдальчески ухватившись за ребро для приличия, вдруг подскакивает как ни в чем не бывало, перехватывает снаряд и ловко забрасывает его в корзину. — Один-ноль, лейтенант, — склабится он довольно, а на лице – ни тени боли или раскаяния. — Сученыш, — хмыкает себе под нос Андерсон, затем добавляет чуть громче: — Мяч в игру, симулянт хренов. Разумеется, что в итоге Хэнк его побеждает: собирается, прогнав морок детской игривости, мобилизует силы как когда-то давно, на своих любительских матчах. К концу поединка, в котором он забивает мячей девятнадцать в противовес конноровским пяти, он выматывается как собака, и пот стекает с его лба едва не тремя ручьями. Но усталость подобного рода ощущается восхитительно. Камнем Хэнк падает на зрительскую скамью и растягивается на ней точно зверь, решивший отогреться на солнышке. Рядом с его головою присаживается и малой и зажимает баскетбольный мяч меж коленями. — Ну что, я заслужил ответ на вопрос? — спрашивает Хэнк, отдышавшись. Коннор склоняется над ним, чтобы говорить и держать зрительный контакт одновременно. — Хорошая игра, — переводит он тему. Андерсон притворяется, что не обращает на это внимания. — Твоя тоже нормальная. Не знал, что ты вообще знаком с баскетболом. — Я и не знаком, — завидев чужое недоумение, Коннор поясняет: — Подсмотрел... на изображениях. Хэнк заливается тихим и отрывистым хохотом. — Ебучий случай, Коннор, — он приподнимается на локтях и разворачивается в его сторону, — ну, ты просто невероятный. Брови Коннора взлетают к макушке. Он прикусывает губу и отводит в сторону взгляд, потому что внезапная близость к лицу мистера Андерсона становится отчего-то неловкой, а от теплого взгляда лазурных глаз и странного обрывка фразы разгораются уши. — Для того, кто работает наугад, у тебя удивительно много удачи, — продолжает Хэнк, точно не замечая его смущения. — Боюсь представить, как бы ты раскатал меня, если бы знал, что делать. — По статистике новичкам везет, — Коннор выпрямляется, возвращая нормальную дистанцию между ними, и коротко пожимает плечами. — А хитрюгам вроде тебя везет и подавно. Хочешь секрет идеального попадания? Целься не в кольцо, а чуть выше. Хэнк поднимается на ноги, забирает у Коннора мяч и, следуя своему же совету, забрасывает его в ближайшую корзину. Комментирует: — Видишь? Практически ничего сложного. Ну, из статичного положения. На поле в довесок мешают разные факторы. Вот, попробуй. Он подбегает к мячу и подзывает к себе Коннора. Затем, когда тот подходит поближе, вручает снаряд и ставит руки Коннора в приемлемое для броска положение. — Давай, попади этой крошкой в корзину. Коннора дважды просить не надо. Он подчиняется, пускай даже странный насмешливый тон мистера Андерсона несколько его раздражает. Следуя установкам, он подбрасывает мяч. Но вдруг Хэнк, уже погруженный в очередной баскетбольный раунд, подпрыгивает вслед за снарядом и сбивает его с курса прицельным ударом ладони. Усмехается: — Думал, легко будет? Еще раз. Коннор вздыхает и поднимает мяч. На этот раз Хэнк мельтешит у него прямо перед глазами. Нет, одной скоростью его не возьмешь, здесь нужны хитрость и хотя бы какая-то маломальская тактика. Коннор делает притворный замах влево, но откидывает мяч вправо, однако Хэнк, с этим знакомый, умудряется отскочить в ту же сторону и сбить прицел Коннора своей неожиданностью. Хэнк выглядит жутко довольным тем, что рушит Коннору каждые планы, и, несмотря на это, Коннор не имеет возможности на него сердиться. В конце концов именно затем они здесь и собираются – сыграть матч-другой, потому что Хэнк, очевидно, в глубине души по всему такому скучает. Несколько попыток спустя, Коннор все же забрасывает мяч в корзину. Довольный пацаном, Хэнк спешит дать ему кулачок, но Коннор дружеского жеста не выкупает. Вздохнув – потому что картина эта словно бы кочует в жизнь из какой-то дебильной комедии, – Хэнк загибает чужие пальцы и стучится о них самостоятельно. Еще долгое время Коннор рассматривает свой расслабленный кулак, перебирает пальцами и растирает в ладони, словно бы после беглого контакта с мистером Андерсоном на его коже остается нечто незримое, но для изучения весьма интересное. Воцарившееся молчание нарушает лишь теплый басистый голос. — Ладно, приятель, если серьезно, откуда ты знаешь про это место? Коннор мнется с ответом пару мгновений, но потом говорит уверенно, без утайки: — Наткнулся. Ночью. Голубые глаза округляются до размеров четвертака с надписью "свобода". Голос Хэнка звучит спокойно и тихо, но менее угрожающим оттого не становится: — Ты что, прости? — он моргает пару раз бегло-бегло. Поджимает губы. — Я исследовал город ночами. Очередное повторение фразы усвоению материала практически не способствует. — Но я же закрывал эту чертову дверь!.. — Я вышел в окно, — невинно уточняет юноша. — Он вышел в окно!.. Коннор, блять, — Хэнк устало касается пальцами переносицы. Вдруг хмыкает. — Я-то думаю, чего он, блин, такой спокойный весь день, отдыхает, дрыхнет, как спящая красавица! Ты, мелкий! Хэнк нападает на него с притворным намерением отлупить по заслугам. Почти получается. — Хэнк, ребра! — А ты подумал о ребрах, когда на улицу выпрыгивал? Через окно он, блять, исследовал, сраная Даша-путешественница. Долбануться! Котом себя, что ли, почувствовал? Так еще ведь не март месяц. Там же темно было, тебя убить могли или чего похуже! — Но не убили, — Коннор раздраженно стряхивает с себя его руки. — Ага, спасибо огромное. Хотя, знаешь, с твоим гениальным выходом ты и сам себе неплохая угроза, — Хэнк снова вздыхает, протяжно и звучно. — Ты мне просто, блять, объясни, зачем? Для чего, Коннор? — Я решил... — он осекается. Неуверенно потупляет голову, зацепляется за карманы на штанах пальцами. — А, ну раз решил, то бросай все дела, конечно. Пусть этот старик Андерсон загибается от сердечного приступа, когда вместо тебя обнаружит под одеялом кипу взбитых подушек. — Хэнк, — останавливает Коннор предупредительно. Потом, видно собравшись, расслабленно выпускает из ноздрей воздух и протягивает Хэнку какой-то маленький сверток: — С днем рождения. На мгновение Хэнк даже теряет дар речи. — Откуда ты?.. — Досье, помнишь? — уголки его губ приподнимаются в легкой улыбке. Почему Коннор запоминает подобную мелочь?.. Впрочем, вопрос глупый – Коннор вообще все запоминает. Но почему это вдруг становится важным? Важным настолько, что посреди ночи Коннор готов выпрыгивать в окна, искать какие-то места и подарки? Хэнк чувствует себя смущенно и озадаченно: сердце в груди делает кульбит, а ладони разом запотевают. Он даже забирает подарок не сразу – настолько оказывается обескуражен произошедшим. Хэнк вспоминает о нем только тогда, когда протянутая рука Коннора призывно дергается в его сторону. Сверток, точно. Хэнк робко принимает его в ладони, словно бы ожидает схватиться не за какую-то безделушку, а за едва приготовленную картошку. — Спасибо. И в этой скомканной благодарности Андерсон надеется выказать весь спектр чувств, его обуревавших. Хочется сказать что-то более внятное и красноречивое, но все слова из его головы словно бы улетучиваются. И почему так всегда происходит? Хорошо, что Коннор сам по себе лаконичный и на подобную скупость фраз не обидится. Дрожащими пальцами Хэнк разворачивает маленькую бумажку. Ее содержимое пробивает Хэнка на тихий беззлобный смешок. — В Детройте я видел спортивный инвентарь, — поясняет Коннор как бы между делом, пока наблюдает за тем, как Хэнк рассматривает золотую медаль в лучах пробивающегося сквозь разбитые окна солнца. — Еще ты говорил, что играл в баскетбольной команде однажды. Сложив эти факты, я пришел к выводу, что такое времяпровождение тебе понравится. — Ох, Коннор, конечно, — порывистым движением Хэнк прижимает его к себе, — конечно, мне нравится. Но ты все равно придурок! Никогда так больше не делай. Растерянный, Коннор столбенеет на какое-то время, но все же обвивает чужую спину в ответ, аккуратно, боясь беспокоить. — Ладно. Так они и стоят какое-то время, пока Хэнк, похлопав Коннора по плечам, не отстраняется. Он действительно остается довольным. Минуты, проведенные с Коннором вместе, словно бы возвращают его обратно на тридцать лет, в те далекие и прекрасные времена, когда седины в волосах было меньше, а безопасности – многим больше. На то короткое мгновение Хэнк забывается и позволяет себе не обращать внимание на тотальное запустение, царящее в Стивенс Пойнте, и представляет себя таким же молодым и прекрасным, как прежде, таким же шкодливым и бойким, как Коннор, счастливым и в сравнении с собой настоящим практически безмятежным. Пятьдесят три года... В самом начале эпидемии Андерсон – да и никто другой, в самом деле, – не мог даже предположить, что кто-нибудь из молодых людей вообще доживет до такого приличного возраста. Но вот он, Хэнк, здесь еще, ходит по увядающей от грибка планете, как таракан, как крыса, способная перенести любые невзгоды, и почему-то не умирает. Стольких уже в земле хоронит, а сам живет, обделенный смертью, точно трус, что всегда от нее ускользает. И ведь правда – самолично пустить пулю в висок и прекратить эти страдания уже двадцать пять лет решимости не хватает. Коннор, Коннор, что же ты вытворяешь... Вдруг становится очевидна чистота, царящая во всем большом помещении. Это Коннор старается, вычищает здесь все ночами до маниакального блеска, чтобы придать месту вид былой, первозданный, Хэнку знакомый: сметает осколки и даже пыль да грязь с трибун убирает, хотя в этом нет вообще никакой необходимости. Есть разве что косметическая – проще поверить в сказку, когда на это работает и само окружение. Он даже учится играть в баскетбол ради Хэнка... по дурацким картинкам, так тупо, но действенно, как только умеет. Наверное, это он сдирает со входа огромные постеры, чтобы до последнего сохранить для Хэнка интригу. Продуманный этот Коннор, чертяка. А медаль, где он ее только находит? Да и вручает еще так знаменательно, с пафосом, "победи меня для начала". Давно он вообще к этому дню готовится? Хэнк воскрешает в памяти момент, когда Коннор просит его добраться до крупного города еще в конце августа, и с удивлением осознает, что да, пожалуй, давненько. Хэнк чувствует, что если продолжит думать об этом еще хотя бы минуту, он растрогается, растает и потеряет последние остатки своей маски крутого проводника, какую по возможности для Коннора не снимает. Что, черт возьми, этот пацан только с ним вытворяет?.. Вместе они выходят на улицу, но уже с другой стороны здания. На заднем дворе расстилается поле для регби, но лишь вилки, вершинами выплывающие из моря засохшей травы, могут сообщить об этом случайному зрителю. Стрекочут мелкие насекомые. По небу медленно плывут облака. Хэнк присаживается на каменную ступеньку, желая насладиться спокойным, умиротворяющим зрелищем. Шуршат складки одежды – это Коннор безмолвно располагается рядом. Так они и молчат, наблюдая за тем, как облака у самого горизонта образуют забавные пушистые композиции. — Эм, слушай... — Хэнк сосредоточенно вертит медаль между пальцами, — спасибо тебе за сегодня. Правда. Не ожидал, что кто-нибудь вообще обо мне помнит. Даже я, если честно, не помню. — Без проблем. — Не стоило тебе так из-за меня напрягаться. — Было несложно, — Коннор непринужденно пожимает плечами. Хэнку не обязательно знать все подробности. — А зараженные? — Встретил парочку, — голос Коннора звучит почти буднично. — И как? — Соскребают мозги с биты. Хэнк усмехается. — А зачем зал отмыл? Где воды-то столько надыбал? — В пруду. Подумал, тебе станет приятно. Верно. Стало. Слабый ветер играет в серебряных волосах. В соседних кустах протяжной песнью заливается соловей. Безмятежность момента толкает Хэнка на очень личные душевные разговоры. — Не знаю, известно ли тебе, — начинает он как-то издалека совсем уж, ощущая великую потребность вывалить собеседнику все сокровенное, что имеет, — но ведь этот пиздец с грибным апокалипсисом случился именно осенью. Не помню, когда конкретно – границы с годами становятся все размытее. Не самая классная пора, в любом случае. Гибель урожая там, скорые заморозки... Обычно людям как-то не до развлечений становится. Медаль в его пальцах останавливается. Коннор устремляет задумчивый взгляд в глубину золотистого поля. — Четверть века, Коннор, ты только подумай, — тихо и размеренно продолжает Андерсон. — Четверть века назад я сидел на своем треклятом диване, смотрел телевизор, слушал дурацкие репортажи о сошедших с ума безумцах и считал, что это все, вот это вот – какая-то паранойя, не больше, и что лекарство будет найдено через год, ну, два максимум. Четверть века, Коннор. Половина моей гребаной жизни. Тяжелая тема сгущается в воздухе и ощущается почти что физически. Разговоры о прошлом всегда навевают на Коннора что-то странное, к чему хочется тянуться, но от чего не хочется обжигаться. — Прости, — вдруг вторит он чужому голосу, а потом, когда Хэнк недоуменно разворачивается, поясняет: — За напоминание. — Эй, не вздумай. Уж ты-то точно не должен ни за что извиняться. Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя виновато, — Хэнк коротко треплет его локоны. — Я просто должен сказать, что до сегодняшнего момента я не воспринимал осень или этот конкретный день как что-то, ну, э... неплохое. В твоем возрасте, возможно, такое и было... Помню, лет в двадцать мне как раз подарили сенбернара, большого такого, ленивого, еще и имя подстать – Сумо. Вот это был настоящий праздник. Мои друзья закатили тогда огромную вечеринку, купили билетов на матч, где-то даже алкоголя достали, его ведь, знаешь, не продают несовершеннолетним... Смешной был, Сумо, хоть с виду и грозный. Детишки от него просто писались от восторга – еще бы, когда перед тобой ходячая четырехлапая маршрутка. Иногда придешь с работы, уставший, валишься на диван, а он рядом прилезет, ладонь полижет, и как-то даже приятнее на душе, хоть и мокро. А если ляжет сверху, то все, — Хэнк тепло усмехается, — тут уж поможет только эвакуатор. Зато обнимаешь этот большой комок слюнявого счастья и понимаешь, что вот оно, ничего другого в жизни больше не надо... То, с какой теплотой мистер Андерсон рассказывает о своем старом друге, вызывает в Конноре улыбку. Приятно послушать о чем-то радостном, ненавязчивом. — Загрызли его твари в первые дни эпидемии. Неожиданная концовка разбивает вдребезги все иллюзии. — Мне жаль, — Коннор неловко отводит взгляд в сторону. — Ничего, — Хэнк горько поджимает губы. — Просто понимаешь, с тех самых пор каждый сентябрь, все четверть века, я вспоминал только о боли и страданиях, что принесла с собой новая реальность. Особенно накатывало по праздникам, вроде этого. Это казалось несправедливым. Сам посуди: пока я проживал еще один год, вокруг меня царили смерть и безумие. В какой-то момент это стало настолько невыносимо, что я просто, знаешь, перестал следить за временем. Какая, к черту, разница, подумал я, если теперь ничего не имеет значения? — его голос затихает. — Но вот появляешься ты с этой своей дурацкой организованностью как у ожившего ежедневника, следишь скрупулезно за каждым днем недели, словно бы от этого зависит жизнь твоя или чего покруче... Я боялся, что воспоминания снова меня накроют, но... — Хэнк хмыкает: — На деле я должен сказать спасибо. Спасибо за напоминание, что мир не ограничивается одним только разочарованием. Спасибо. Вот. Я выговорился. Не зная, что на это ответить, Коннор ободряюще толкает коленкой его коленку и слабо Хэнку улыбается. У Коннора домашние животные не водились, да и в сознательном возрасте терять никого дорогого ему не приходилось. Смертей, конечно, много было, но не то, чтобы они как-то юношу волновали. Новости из разряда "сегодня убили твоего знакомого" звучали так же, как "привет, у нас закончился черный хлеб" – обыденно, ожидаемо, очевидно. Впадать в грусть из-за этого ни разу не выходило. Но, слушая рассказы мистера Андерсона, Коннор ощущает глубокое к нему сопереживание, словно бы все вышесказанное происходит и с Коннором тоже, словно бы он проживает каждое событие в своей собственной шкуре. Это так странно, необычно и ново, что Коннор даже пугается первые мгновения. Почему же так щемит в груди, так крутит и жмет от того, чего с ним самим никогда не случается? Желая подвести тему к чему-то более позитивному, Коннор интересуется: — Не думал завести собаку еще раз? Хэнк задумчиво чешет колючую бороду. — Я, если честно, давно уже не "заводил" себе хоть кого-то, — говорит он тягуче. — Не думаю, что однажды хотел бы. Сам понимаешь, времена сейчас не спокойные, и я не уверен, будут ли они спокойными в обозримом будущем. Терять... всегда очень больно. Собаку там, человека – сердцу пофигу. Меня с этого дерьма жутко разъебывает. Я запретил себе привязываться к кому бы то ни было еще лет двадцать назад, наверное. Создал репутацию нелюдимого засранца, спрятался за грубостью и сарказмом, чтобы никто дальше оболочки не докопался. Ты вот, болван упертый, пожалуй, единственный. Это признание заставляет губы Коннора приподняться в самодовольной улыбочке. Задача "найти подход к мистеру Андерсону", наконец-то, исполнена? — Спасибо, что ставишь меня в один ранг с собакой, — меж тем шутит он, чтобы разрядить обстановку. — Не, — отмахивается Хэнк, подхватив его ироничное слово, — не зазнавайся. Ты ведь не лижешь мне руки. — Могу попробовать. — Фу, блин. Ни в коем случае. Коннор демонстративно высовывает язык и подносит к нему длинные пальцы. Хэнк шутливо толкает его в плечо: — Прекращай, чудовище! После обеда Стивенс Пойнт остается позади. Хэнк надевает на шею медаль и бережно прячет ее под футболкой. Коннор кашляет.