Полгода полярной ночи

Весь день небо затянуто тучами. Вуаль мрака опускается на мир непроницаемым куполом. Тьма вытесняет солнце, и даже в часы полудня во всей округе царствуют приглушенные тона и оттенки. Землю покрывают слякоть и лужи, а грязь, смешавшись с прелыми листьями, грозится прокатиться по улицам небольшим, но разрушительным оползнем. Моросящий дождь барабанит по траве и почерневшему от влаги асфальту, журчащим ручьем с небольших пригорков стекает вода. Обычный осенний день, кажется – на памяти Коннора таких в это время года большое количество, – однако Хэнк кривит бесцветные брови и тайком корчит недовольные рожицы. То и дело Коннор посматривает на него втихомолку и с озадаченностью отмечает, как бледные губы смыкаются в тонкую полосу, лишь стоит Хэнку взглянуть на пейзаж по другую сторону улицы, как упирается язык в небритую щеку, когда мистер Андерсон задумчиво оглядывает территорию спального района, как взгляд и ноги, и словно бы сам корпус его устремляются к домам, к теплу да сухости, как все сильнее слабеет шаг и сжимаются пальцы от неизвестного, но такого красноречивого предвкушения. А потом Хэнк просто останавливается прямо посреди улицы, весь промокший, прозябший, с серебристыми прядкам волос, обрамляющими взмокшие щеки, врастает в землю, как вкопанный, как дерево с корнями привязывается, лишь фыркает картинно и громко, точно ребенок или упрямец ну просто невероятнейший, и говорит лаконичное – в жопу. Ну его в жопу, Коннор, разворачиваемся нахрен отсюда, подальше куда-нибудь – или лучше сказать поближе, – да вот хоть в эту халупу по соседству, она выглядит вполне себе сносно. Вздрагивают мокрые губы – Коннор склоняет голову в сторону и уже открывает рот, чтобы пояснить Хэнку несостоятельность такого подхода, – но взгляд Хэнка резок, серьезен, а слова звучат уверенно, строго, и у Коннора не остается никаких вразумительных причин ему не подчиниться. Пробирает, однако, внизу живота до противного скрежета, смиренно смежаются веки, и из груди рвется тихий полный обречения выдох. С досадой в последний раз Коннор оборачивается на ленту дороги, на затопленные колдобины и размытые тропы, что растворяются в молочном тумане на линии окоема, далекие, ускользающие, недостижимые, вздыхает снова, и медленно, с неохотой плетется туда, куда укажет ему проводник, его нежный, не переносящий даже легкой мороси мистер Андерсон. Не желает он, понимаете ли, мочить под дождем свои дряхлые косточки. А Хэнк меж тем матерится, плюется, дергает входную ручку остервенело, потом не выдерживает, пинает, толкает дверь, заразу, вначале раз, затем второй, третий, пока деревяшка не лопается плаксиво и, окончательно треснув, впускает продрогших путников в глубину сухого, пусть и паршивого на вид помещения. Коннор и сам чувствует острую необходимость обматерить что-нибудь этакое – ненастье в особенности! – да поскорее, правда по причинам иным совершенно, но только опускает к носкам кучерявую голову. Хэнк, впрочем, все равно замечает его смурную пассивность, не по виду, может, но по жестам, чуть более скромным и замкнутым, чем обычно, однако предпочитает это дело тактично проигнорировать и заняться вещами насущными. Со взмокшей каштановой челки стекают прохладные капли дождя, блестят от влаги замерзшие руки, в горле свербит и до покашливания скребется, но, несмотря на это, Коннор от дверей не отходит и рюкзака ни на минуту с плеч не снимает – держит при себе, так сказать, наготове. Не в силах глядеть на это жалкое зрелище, – потому что Коннор, честное слово, выглядит хуже дворняги, пускающей на улицу вязкие слюни, – Хэнк находит полотенце, проетое молью, отряхивает его от паутинок и пыли, и кидает прямо на Коннора – оботрись, мол, давай, чучело. Сосредоточенный и задумчивый, Коннор даже не сразу на него реагирует, так и остается стоять с махровой тканью на плечах да макушке, точно вешалка, всецело поглощенный ревностным наблюдением за погодой, но потом подачку, наконец, принимает – и то, вероятно, лишь потому, что для его целей стоять с полотенцем на голове немного проблематично, – и, не меняясь в лице, неторопливо ерошит мокрые волосы. Из глубины коридора до ушей приятелей доносится слабое, глухое похрипывание. Коннор сразу же вызывается на разведку. Хэнк ничего не имеет против – пацану, похоже, жизненно необходимо рассредоточить свое внимание на чем-то еще, кроме улицы. Он лишь кидает вслед что-то вроде "будь осторожнее, что ли", но все равно проверяет, удобно ли достается из кобуры револьвер. Так, на всякий пожарный. Уже на подступи к источнику шума у Коннора сами собой напрягаются горящие мышцы, к тому же дверь в закрытую комнату едва ли ему поддается. Кое-как оттолкнув ее, тугую, он натыкается на привалившегося к стене щелкуна, что, полуживой, закоснелый, догнивает свои последние деньки в полном физическом истощении. Кривое расхлябанное тельце, испещренное грубыми грибными наростами, оплетено врастающим в пол мицелием. Заточены в его ловушку и руки, и поломанные, избитые ноги. Инстинктивно Коннор тянется рукой к противогазу, но ядовитые споры, похоже, при всем убитом состоянии щелкуна еще не успевают покинуть плодовые тела, что его окружают. Слепой, больной, обездвиженный, страдающий каждую минуту своего бессмысленного существования, в агонии безумия из последних сил щелкун поворачивает голову в сторону вошедшего. Из его осипшего горла вырывается лишь неразборчивый свист и неуловимое в шуме дождя поскрипывание. Как долго сидел он здесь, всеми брошенный, и тщетно кричал на каждую пробегающую мимо крысу? Как скоро ослаб настолько, что его собственная болезнь приковала его к полу, а паразиты-грибы, считая его погибшим, пронзили собой даже вздувшуюся гипсокартоновую стену? Коннор заходится в новом приступе кашля. Надо бы проветрить комнату, чтобы убедиться, что это не последствие спор, которых он, возможно, почему-то не замечает. Открытое окно пускает в затхлое помещение немного прохладного воздуха. С улицы терпко веет дождем. С интересом Коннор опускается перед зараженным на корточки и, склонив голову набок, задумчиво разглядывает убогое обезвреженное создание. Глупый, измученный человек. Спасение рядом – отведай горяченькой плоти, восполни силы, чтобы показать своему хозяину, что от тебя еще есть хоть какая-то польза, — протяни лишь ладони немного, сделай одно небольшое усилие. Так отчего же он мешкает? Отчего предпочитает прозевать свой единственный шанс на существование? Отчего даже теперь остается верен воле грибка, приковавшего его к стенке, и покорно идет навстречу собственной гибели, когда перед ним вдруг открываются новые двери? Судьба не принадлежит ему, но ведь сейчас, в этот самый момент, словно бы сознательно он сам отказывается от последнего имеющегося подобия жизни! ...Забавно. Мальчишка закусывает губу, склоняет к плечу промокшую голову. Румяные пальцы касаются твердых наростов, некогда затмивших глаза, нос и скулы. Щелкун хрипит. Зачарованно подушечки скользят к разомкнутому рту. Почему ты не дергаешься?.. Хэнк слышит стук. В гостиной объявляется Коннор и вытирает окровавленный нож первой попавшейся тряпочкой. — Есть что-то, о чем мне стоит побеспокоиться? — уточняет мистер Андерсон с подозрением. Непроницаемые кофейные глаза его собеседника практически ничего не выражают. — Нет нужды. Но для безопасной стоянки я бы порекомендовал более... чистое место. Хэнк не возражает, хоть это и вызывает у него некоторое удивление. Все равно распределить вещи по своим местам он практически не успевает. Так они и перебираются в дом по соседству, чтобы, как Коннору кажется, пойти на поводу мистера Андерсона и немного переждать ужасную непогоду. Пусть низвергаются небесные хляби, пусть шумит листва под хаотичными ветряными порывами – Хэнку до фени, пока он находится в тепле и относительной сухости, пока не хлюпает от воды грязная обувь и не встают дыбом промокшие волосы. Ощущая себя хозяином жизни, он беззастенчиво скидывает вещи на пыльный диван – и едва только не прыгает за ними следом, – снимает с себя промокшую рубаху, отжимает, и, сломав у стульев на кухне деревянные ножки, кое-как разжигает ими камин. Серость заваленной комнаты вмиг разбавляется мягким рыжеватым сиянием, и вот уже вся гостиная наполняется неуловимым ароматом дымка и забившейся в дымоход сажи. У Хэнка вид довольного жизнью котяры, что готов растянуться перед огнем прямо так, на полу, невзирая на пыль, грязь и липкую паутинку, и, заглядываясь на его маленькую неприкрытую радость, на мгновение Коннор и сам позволяет себе немного расслабиться. Уголки губ приподнимаются в непринужденной улыбке, янтарным блеском сверкают расцветающие глаза – все что угодно в мире стоит того, чтобы видеть на лице Хэнка довольство и облегчение. Ладно-ладно, пусть так – часок или два посидеть на одном месте не так уж и сложно. За окном ведь не ливень господствует, честное слово, стихия до темноты вполне должна успокоиться. Ну а Коннор... что ж, он просто молчаливо подождет у окна и будет игнорировать неженку Андерсона до самого окончания непогоды. Ага, как же. Когда на мир опускается настоящая мгла, дождь даже не думает прекращаться. Кажется временами, что он становится только сильнее – словно бы насмехается над Коннором и его беспробудной беспомощностью! Неотвратимая близость ночи с каждым часом вгоняет в уныние, от беспросветной скуки уже к семи часам до зуда чешутся руки, и Коннор готов поклясться, что вот-вот прокопает тоннель на другой конец Америки, если это избавит его от траты такого драгоценного времени впустую. Какая же это тоска, как загибается тело и мозг без должных нагрузок, без какой-либо цели или полезной задачи! У Хэнка таких терзаний, хвала богам, пока что не наблюдается. Возможно, он уже доживает до того периода в жизни, когда спешка в девяносто семи процентах случаев не приводит ни к чему, кроме очередного приключения на причинное место. Возможно, приключения – это то, чего жаждет Коннор, его молодая кипящая кровь, но совсем не то, что сейчас Хэнку необходимо. Возможно, иногда, совсем чуточку, перед сном Хэнка одолевает шальная мысль, не сделать ли это приключение последним, потому что, видит бог, нынешних переживаний ему хватит еще аж на три, сука, жизни. Таки да, остановки и размеренный темп – это полезно, это хорошо, и нет, совсем не потому, что за каждый день простоя к оплате Хэнка начисляются дополнительные проценты... Тихо-мирно Хэнк обживает комнату для ночлега: очищает гостиную от излишек грязи, баррикадирует на ночь парадные двери. Вообще, уборка слишком внезапно становится важным пунктом на повестке его дождливого вечера: то и дело Коннор от пыли забавно чихает, но признаться, что это его беспокоит – не признается. Он весь съеживается в такие моменты, утыкается носом в ладони, что, впрочем, никак не скрывает от Хэнка его грубого и нелепого громыхания, так контрастирующего с образом утонченного и элегантного юноши, каким Коннор Хэнку всегда представляется, что не посмеяться или не умилиться с этого зрелища ну просто выше его возможностей. А Коннор потом только поглядывает на него из-под шкодливо упавшей на глаза челочки, одаривает Хэнка красноречивыми злобными взглядами, что, естественно, Хэнка раззадоривает пуще прежнего, и молчит главное, таит обиду немую, мысленно посылая приятелю ворох проклятий и – Хэнк уверен, – ужасающих оскорблений. Приходится самостоятельно идти ему на выручку, потому что Коннор, вестимо, слишком горд, чтобы признать перед пылью свое поражение – он ведь, по заверениям, сам с этим справится, и плевать, что пыхтит при этом в углу, как какой-нибудь дед с папиросой, – помочь-то не сложно, да и в целом дышать после уборки становится как-то полегче. Тоже бонус хороший. Но вместе с забавным чихом Коннора не скрывается от Хэнка и его молчаливая – и, к слову, куда менее забавная, – раздражительность. Насколько Хэнк может судить, Коннору свойственно раздражаться только в одном случае – когда что-то идет не по плану. Вот только какой смысл сетовать на дурацкий дождик? Это ведь неподвластное им обоим обстоятельство. Зачем портить настроение и себе, и, главное, Хэнку? Тактичное игнорирование проблемы решению вопроса никак не способствует, и в какой-то момент Андерсон не выдерживает: — Заварить тебе чаю? — предлагает он как бы меж делом, памятуя о том, что у пацана в рюкзаке наверняка еще лежат полезные травы. Ну, так, чтобы успокоить нервишки, разумеется. — Конечно, давай, — Коннор подозрительно бодрый, но от окна не отворачивается, — а потом, будь другом, принеси его на золотом подносе вместе с пирожками на блюдечке. Хэнк не теряется, хотя, признаться, для того приходится приложить небольшое усилие: — Пирожков обещать не могу, но вот пластиковый поднос с желтыми уточками, так и быть, где-нибудь тебе раздобуду. — Я-то думал, под дождем ты растаешь, — парирует юноша с небрежным сарказмом. — А я-то думал, что в детстве ты не читал никаких "бесполезных сказочек". — Что же, я хотя бы попросил у Оза мозги, в отличие от некоторых. И тогда терпение Хэнка дает наибольшую трещину. — Хорошо, молодец. Только ты рожу-то сострой порасслабленней, — Хэнк фырчит, дергает Коннора за плечо и бесцеремонно разворачивает к себе. Пацан отлипает от окна и упирается позвоночником в промокший пустой подоконник. — Останешься ведь с кислым еблетом, когда я тебе его разукрашу. Я не пойму, тебе надоело жить, что ли? — Мне надоело здесь прохлаждаться, — Коннор сбрасывает с себя чужую ладонь. Затем, стараясь избежать любого зрительного контакта, безмолвной фигурой лавирует к огню и садится на полу, прямо перед камином. — Мы бы давно уже были за городом, а теперь нет смысла покидать даже эту гостиную. Хэнк многозначительно скрещивает руки. — Ох, ну, простите, ваше высочество, сегодня я как-то не хочу подыхать от пневмонии или обморожения, лучше пришлите мне это деловое предложение во вторник. — Хэнк, мы с тобой пережили торнадо. Я не думал, что для тебя моросящий дождик – это такая большая проблема. Хэнк лишь вздыхает и со вздохом этим выпускает весь пар и негодование, зародившиеся после их короткой саркастичной размолвки. Конечно, нет ничего удивительного в том, что в силу своей неопытности Коннор не видит в этом никакой проблемы – как уж тут узнать об опасности, когда проводишь все дождливые дни в своей жизни под сухой, не протекающей крышей... Что есть дождь для него, Коннора, в самом деле? Лишь небольшой дискомфорт от смеси влажности и холодного воздуха? Запах мокрого асфальта по утру или игра света в отражениях в лужах? Нет уж, вряд ли. Коннор просто болван и горделиво переоценивает себя, свой организм и свои возможности. Но Хэнк не его отец и не его наставник, не ему объяснять Коннору, что такой взгляд на вещи – это собачья херня. Он ведь парень не глупый и хоть немного, но должен соображать, что встреча с торнадо не похожа на все, что он мог видеть до этого: ничто в мире не способно и на мгновение поравняться с первобытным гневом природы, с ревом ветров и убийственным танцем стихии. Сравнивать это с дождем – просто бессмысленно, и занижать одно на фоне другого – тоже. Однако и дождь, простой мелкий дождик, может оказаться не менее опасным, чем природное бедствие, если относиться к нему так безответственно, как Коннор, похоже, относится. Вот только Хэнк уже знает Коннора почти как облупленного. Если хоть раз для разнообразия предложить ему подумать о себе, он вряд ли это предложение не проигнорирует. Это оксюморон: Коннор и послушание, в частности если у Коннора уже есть своя устоявшаяся позиция. А она есть, судя по всему, ведь иначе куда этот парень все время торопится? Для достижения положительных результатов – как, вероятно, назвал бы это дело сам Коннор, – необходимо разыгрывать с ним противоположную карту, которую Хэнк не особо-то любит разыгрывать. Подумав немного, Хэнк все же подходит к приятелю и присаживается возле него на скрипучий подлокотник дивана. — Коннор, я ведь не молодой, — поясняет он немного сконфуженно. Переводить стрелки на себя до сих пор ощущается... странно. Не комфортно как-то, но зато действенно, поэтому хрен с ним. В жопу. — Я не могу, как ты, резво скакать по кочкам. От непогоды у меня иногда болит голова и стреляет в колене. Знаешь, я ведь даже рад, что пока ты такого не понимаешь, просто это... — Я понимаю, — перебивает вдруг Коннор, поднеся ладонь к своей ноющей диафрагме. Хэнк озадаченно поджимает губы. — Иногда понимаю. Хэнк неловко чешет затылок. Пальцы Коннора покоятся на округлом рубце, сокрытом от глаз под слоями промокшей одежды. — Ты, эм... ты никогда не рассказывал. — Ты не спрашивал. — Ну, э, суть-то в том... — Хэнк прочищает горло, — я не хочу лечить от простуды твою тощую жопу. Уж лучше просидеть в тепле и относительной сухости и остаться живым и здоровым, чем пытаться угнаться за бесполезным числом пройденного в день расстояния и словить букет всевозможных заболеваний. Ты меня понимаешь? Взгляд Коннора так и не поднимается. Забавно, как его воистину монашеского терпения иногда не хватает на простые, базовые вещички. Одно дело, когда останавливаешься из-за накрапывающего дождя, и совсем другое, когда делаешь такую же поблажку ради большого сгустка заботы и беспокойства, что смеешь называть кем-то вроде приятеля. — ...Я понимаю. — Вот и славненько. А теперь не бузи и сваргань-ка мне чая. Сомкнутых губ Коннора касается тень слабой улыбки. Смирившись со своей скромной судьбой, к исходу дня он окончательно пересаживается поближе к огню и угрюмо натягивает на голову капюшон от серой толстовки. Челка его забавно магнитится к ткани и поднимается вверх маленьким шоколадным хохолочком. Заключив колени в кольцо рук, он поджимает к груди промокшие ноги и зябко кутается в два одеяла, точно гусеница, желающая поскорей превратиться в прекрасную бабочку. Хэнк усмехается себе под нос, глядя на это зрелище. Невзначай – и эта мысль такая маленькая, беглая, странная, – он даже думает, что для полноты картины не хватает только двери, которую Коннор, выпуская пар и бурлящую в жилах кровь, мог бы драматично захлопнуть, выражая тем самым протест и свое вселенское негодование. Но какой же это фарс, в самом деле, ведь подобное поведение совсем не в его, Коннора, стиле! Это ближе к нему, Хэнку, в его возрасте, ближе к любому другому человеку, переживающему тяжелый подростковый период в нулевых, какими Хэнк их запоминает. И это почти что кощунство – подумать о Конноре так же низко и так заурядно, потому что у Хэнка вдруг разгораются уши. Он одергивает себя: Коннор юнец в его глазах, безусловно – хотя и может в некоторых странах уже считаться законно совершеннолетним, – и ведет себя иногда прямо под стать возрасту, то есть максималистично до жути, но для таких вот мыслей рожден он, пожалуй, не в то время и совершенно не в том месте. Вероятнее Коннор прострелит неугодному голову, чем закроется в своей комнате и будет преувеличенно дуться на все человечество. Он – сплошной ходячий контраст, от которого бросает то в жар, то в холод, и Хэнк больше не уверен, понимает ли он вообще современных подростков. Коннор не то чтобы вписывается во все его представления о юности, основанные как на собственном опыте, так и на наблюдении за тогдашними сверстниками. Коннор все жмется к теплу, как мотылек, и по-началу Хэнк не придает этому особого значения – подумаешь, хочется парню прогреть свой организм немного, велико ли событие. Но совсем скоро это "немного" перерастает в "очень, блять, даже много", настолько, что ни через два часа, ни через три или четыре Коннор практически не меняет своего положения, а только дрожит да заворачивается в одеяло сильнее, и даже дичь к ужину жарит на огне, не покинув пределов своего незамысловатого убежища. По выставленным к камину рукам Хэнк видит, как дрожат побледневшие пальцы. Коннора пробивает до мурашек на коже, словно бы даже сейчас, при всех тех условиях, он испытывает жуткий холод и все никак не может согреться. Конечно, ночью всегда холоднее, чем утром, плюс за окном дождь барабанит просто неумолимейший, но ведь сейчас, конкретно в этой комнате, стоит такая сухость и духота, что Хэнк готов на стены лезть и нараспашку раскрывать окна. Причина, по которой Коннор не чувствует того же самого, остается ему непонятной. — Неженка, — бросает Хэнк первое, что приходит в голову. Коннор в недоумении сводит брови. Растерянный карий взгляд скользит в сторону окна, у которого Хэнк сидит на стуле и, продолжая нести свою тихую вахту, задумчиво барабанит пальцами по прохладному облупленному подоконнику. — Чего? — Неженка ты, говорю. Если мерзнешь уже сейчас, то что будет в ноябре? Лучше-то погода явно не станет. Коннор отстраненно пожимает плечами, хоть ничего хорошего весь этот разговор в нем и не вызывает. И это даже звучит до нелепого иронично, ведь недавно Коннор и сам был о Хэнке похожего мнения. Тем не менее, он соглашается: — Вероятно, не станет. Это не вызовет сильного дискомфорта. Мне хорошо. Просто озноб, — и красноречиво шмыгает носом. Нахмурившись, Хэнк поднимается с насиженного места и, полный искреннего любопытства, осторожно касается чужого лба тыльной стороной ладони. Горячий. — Коннор, блять, — Хэнк устало вздыхает, — почему ты мне раньше-то не сказал, пудель ты непричесанный? — Не то чтобы раньше был для этого повод. Светлая, ангельская невинность Коннора может посоперничать разве что с его непроходимой, упрямой глупостью. Хэнк снова вздыхает, тяжело и звучно. — Ну, не скажу, что я сильно этому удивлен, — хмыкает он с причитанием, — ты слишком легко одеваешься. — Сказал человек, одетый аналогично. — В отличие от некоторых, у меня хотя бы есть немного подкожного жира, — Хэнк гордо хлопает себя по бокам. — К тому же я человек закаленный. А вот тебе такими темпами недалеко и до воспаления легких, помяни потом мое слово. Коннор сжимает пальцы в кулак. Кашляет. — Хэнк, я не... — беспомощный ребенок? Не нуждаюсь в твоей заботе и постоянной навязчивой помощи? Он закусывает губу: — Не важно. Все в порядке. — Какое, к черту, в порядке? Да ты кашляешь, как скотина. Уже неделю как кашляешь! По-твоему я должен забить на это хер и не обращать внимания? — Да. Ты ведь именно так поступал. — Я просто не хотел тебя волновать! Так, блин, значит, ладно. Все. Все! Вставай, давай. Вставай-вставай! — Хэнк тянет Коннора за плечо. — Катись-ка сегодня на боковую без дежурства. Можешь взять с собой все свои манатки и даже на диване остаться, мне по барабану. — Хэнк... — Коннор цепляется за его горячие руки, чтобы после резкого рывка не упасть и не потерять равновесия. Хэнк же, кажется, не обращает на его сопротивление совершенно никакого внимания. — Да хоть с головой накройся, только носа, блять, не высовывай. И чтобы я до утра тебя потом не видел, пока ты не проспишься как следует, усек? — Хэнк... — сопротивление Коннора становится все пассивнее. В конечном итоге мистер Андерсон без труда усаживает его на диван, обложенный парой одеял и несколькими пыльными подушками. — Мне еще мамка моя говорила – сон лечит. Так, может, и день быстрее минует, и ты перестанешь кукситься на меня хрен пойми за что, словно какая-то пятилетка. Так что ложись уже спать, придурок. Не хочу смотреть, как ты тут у меня загибаешься. Еще долго Коннор рассматривает чужое лицо в неясном оранжевом сиянии, обеспокоенное и неизменно сосредоточенное. Теплый свет играет в серебряных волосах и любовно обрамляет большую фигуру. — Ладно. Коннор неловко опускает глаза, сжимая пальцами край проетого молью пледа. Едкая боль щекочет его воспаленное горло.