Полгода полярной ночи

Страшная лихорадка настигает Коннора следующим утром, и Хэнку, чтоб его, Андерсону, впору наречь себя трусливым идиотом – ведь где-то там, в глубине души, он уже давно ожидает такого исхода, но не делает ровным счетом ничего для его предотвращения. И пускай логика подсказывает, что это ни коим образом не зависит от Хэнка, его слов или действий – ведь Коннор, право, давно умный и самостоятельный мальчик... – едкое чувство вины, пронзает до самых костей и подступает к горлу удушающим комом. Умный мальчик, самостоятельный... но излишне гордый подчас, самоуверенный. А начинается все, можно сказать, анекдотично: задремавший на своей вахте Андерсон ни свет, ни заря просыпается от тревожного хрипения из глубины помещения. Пугающая неизвестность пускает по телу морось колючих мурашек, и Хэнк сразу же напрягается. Первое, что приходит в голову – неужели, поддавшись коварным грезам, он безрассудно позволяет зараженному проникнуть в гостиную? И только лишь эта мысль касается его беспокойного разума, всякую сонливость как рукой снимает. Ужас, клокочущий где-то внизу живота, отрезвляет его оплеухой, и Хэнк с отвращением признает – если сию же секунду он не мобилизует все свое мужество, его и Коннора ожидает смерть. Сжимая кулаки до тихого хруста, подавляя предательские эмоции, готовые пролиться матом из его напряженного горла, Хэнк поднимается с кресла, достает из-за пазухи нож и, сам не зная к чему, готовится: готовится нанести удар, тихо и быстро, готовится повалить гостя мордой в прогнившие доски, готовится придушить его руками, ногами или вообще, чем придется, готовится, готовится и готовится... но обнаруживает просто Коннора, калачом свернувшегося на скрипучем диване. Его натурально трясет, и бедные деревянные ножки едва ли выдерживают это бесконечное ерзанье. Хэнку хочется выдохнуть – мол, слава, блять, богу, это просто ты тут лежишь, подыхаешь, – но выдыхать пока что неправильно: без шуток, приятелю плохо и надо бы с этим что-нибудь сделать. Анекдотично же. Только Хэнку отчего-то не весело. Да, идиота этого действительно лихорадит. Горящий лоб покрывается мелкой испариной, дрожат сухие бескровные губы. Тело ломит со вчерашнего вечера: до боли ноют ноги в коленях, нещадно щемит горящую поясницу. Заприметив в комнате какое-то шевеление, Коннор хочет подняться с дивана, но с ужасом сознает, что едва ли может безболезненно шевелиться. Это похоже на пытку – каждый мускул, каждый сустав ощущаются остро, увесисто, и кажется даже, будто бы за день до того он пробегает невидимый марафон – настолько усталость сжимает в тиски его продрогшие конечности. Коннор бледный, Коннор горячий, Коннор не рвется наружу с первыми солнечными лучами, и совокупность этих неприятных, однако закономерных факторов ощущается попросту отвратительно. Обеспокоенный, Хэнк подрывается ему на выручку, отбрасывает нож куда-то к камину и укладывает пацана на диван, обратно, подталкивает под спину небольшую подушку – отдыхай, давай, не выеживайся, — а после, как струна напряженный, отходит к окну в своих молчаливых бездонных раздумьях. Податливое тельце сразу же обмякает, и Хэнк, если честно, совсем не рад отсутствию привычного норовистого сопротивления. И даже возгласов навроде: "Не хочу, чтобы ты видел меня таким!.." – что, может, и звучит для Коннора весьма драматично... – не имеется. И это пугает до чертиков, ведь отсутствие раздражающей Хэнка спесивости и засунутая в жопу гордыня являются признаками грядущего пиздеца и предвещают грохочущий шторм и страшнейшую бурю. Может, не такую ужасную, как разрушительный торнадо минувшим августом, но тоже не особо приятную. И лишь одна радостная весть ярким лучом озаряет всю отвратность ситуации – болен Коннор не тем паршивым не оставляющим шанса на выживание кордицепсом. И в сущности это навевает Хэнку мысли об эффекте плацебо: так безнадежно утопающий цепляется за невесомую соломинку, так потерявший ногу солдат с налетом иронии рассуждает, что по крайней мере у него еще есть вторая. И да, в этом ключе, пожалуй, это одна из лучших новостей за последнее время! Искать плюсы в сложившейся ситуации Хэнку необходимо жизненно, ради Коннора, может, а может ради себя, отчаявшегося, ведь по слепой доверчивости своей он как обычно не обращает внимания на мелкий шрифт в соглашении – гласящий, безусловно, что Коннор волен заболеть по дороге, помереть от ран, голода, холода, о, а еще зарыться глубоко в твоей душе, ведь так, чертов ты Андерсон? – вот и трать на пацана последние нервные клетки. Лет двадцать назад Хэнк, может, и мог бы накачать его организм ударной дозой таблеток, заставить пропить жаропонижающих и оставить дома на пару деньков, окруженного заботой, теплом и любимыми сериалами, но сейчас... сейчас даже сезонный насморк грозится перерасти в нечто большее и погубить заболевшего не хуже любого зараженного грибками уродца. И ведь в случае с Коннором это самое паршивое – ему свойственно преуменьшать масштабы проблемы, в особенности если это не сильно влияет на общий успех экспедиции. Быть может, будь те симптомы, что замечает Хэнк в последнее время, куда более серьезными уже тогда, Коннор наверняка бы давно отлежался в постельке и не доводил бы себя до такого изможденного состояния. По собственной воле, стоит заметить. Он парень гордый, но тоже не глупый, и пусть временами хочется сказать обратное, толика благоразумия у него все же присутствует. Может, может... Слишком много условностей! И Хэнк ведь чувствовал, всем сердцем чуял, что рано или поздно это ходячее безобразие простудит себе все, что можно, и что нельзя, к слову, простудит тоже! И вот оно, пожалуйста: слабость, озноб – типичное для его состояния недомогание. На дворе не весна, все-таки, без рукавов да в драных джинсах – что, надо думать, смотрелось бы модно на закате прошлого века... – мокнуть под дождем да мерзнуть под порывами ветра – такое себе развлечение. Хэнк по себе знает. Не советует. И пусть с недавних пор перед ним предстает "Коннор, утепленная версия", похоже делу это помогает не очень-то. Не зря беспокойство скреблось изнутри в его грудной клетке, но зря он, Хэнк, это беспокойство проигнорировал. Вот и гадай, значит, кто теперь дурак в высшей степени. Зато сейчас о дальнейшем походе не ведется и речи. Пусть Коннор сопротивляется, возникает и бесится, но Хэнк никуда его в таком состоянии не отпустит – привяжет прямо к дивану, если потребуется, цепями закует, а может даже наручниками. Но дурачок этот и сам, надо полагать, не горит желанием куда-либо дергаться, только лежит полубоком да сиротливо вжимается в спинку. У Хэнка натурально живот скручивает от подобного зрелища. Видеть Коннора таким... непривычно. Черт возьми, да это охренеть как непривычно. Ведь даже там, в сраной клетке на нижнем этаже торгового центра, от воспоминаний о которой у Хэнка седеют последние волосы, Коннор, побитый и слабый, держится подчеркнуто прямо. И пусть его ребра изнывают, а ушибы горят от нечаянных прикосновений, он сохраняет лицо и эту пугающую и восхищающую Хэнка в равной степени маску невозмутимости. Но если сейчас, в момент сильной физической слабости, Коннор позволяет Хэнку увидеть свое кошмарное недомогание... что ж, пиздец это полный, а не кошмарное недомогание. Или так, или Коннор теперь доверяет Хэнку настолько, что не боится обличить перед ним даже свои неприглядные стороны. Вот только сам Хэнк не знает, от какой из догадок его в дрожь бросает сильнее. Все ему чуждо в этом новом ужасающем образе и, возможно, именно оттого так остро ощущается потребность привести приятеля в прежнюю бойкую форму. Сейчас Коннору не помешает тепло. И горячий чай. Ох, и пуховое одеяло. В идеале даже таблетки: жаропонижающие, например, что-нибудь от кашля, сухого или влажного... Вот где только достать все эти сокровища? Сколько с Коннором, клятым, мороки! Отшлепать бы его хорошенько, ремнем или так, тяжелой ладонью, но Хэнк сегодня не с той ноги поднимается. Да и вряд ли такие детские меры хоть как-нибудь эффективно подействуют на здоровенный лоб без малого второй декады отроду. Бесполезное это занятие. И двусмысленное до кучи... Чтобы Хэнк шлепал без пяти минут взрослого мужика по его упругой маленькой заднице!.. Хэнк чуть не давится воздухом, когда понимает, что шальные мысли уносят его в совершенно неверное русло. Какого, спрашивается, хрена? Даже смущающе как-то, невзначай рассуждать о форме чужих ягодиц, когда Коннор буквально лежит прямо здесь, за спиной, весь скореженный и изнывающий от своей самоуверенной глупости. Но предательской памяти плевать, очевидно, потому что сию же секунду перед глазами Хэнка расцветает почти позабытый образ Коннора в душевой кабинке... — Хэнк? Хэнк аж подпрыгивает, ощущая румянец, кипятком опаливший щеки. "Ты все неправильно понимаешь!" – чуть не срывается с его губ автоматически, но благо Андерсон вспоминает, что ничего компрометирующего свои честь и достоинство он пока не пробалтывает. — Да, малой? — он окончательно берет себя в руки и возвращается к дивану, присаживаясь перед изголовьем на корточки. Коннор слабо поворачивается в сторону голоса. От выражения его бледнющего лица у Хэнка пересыхает в горле. — Мне все же нехорошо. — Правда? Я думал, ты тут к полету в космос готовишься. Губ Коннора касается тень чахлой улыбки. Неловкие попытки разрядить обстановку определенно стоят этих моментов. Шалость вроде бы удается, но вдруг и она омрачается новым приступом кашля. Коннор вновь съеживается и трясется, трясется, трясется... Натурально напуганный, Хэнк тянет к нему взмокшие руки и в бесплодной попытке защитить или как-то утешить поглаживает по горящему лбу и мокрым растрепанным прядкам. Вскоре Коннор затихает, но рук от него Андерсон так и не отнимает, все водит большим пальцем то вверх, то вниз, и не знает, кого из них желает успокоить сильнее. Пряча отчаяние в глубине полушепота, одними губами Хэнк произносит: — Как мне помочь? — подразумевая на деле "я пойду на блядский край света, если ты только прикажешь, если это поможет вернуть тебя в прежнюю форму". И ни единой шутки на языке, ни одного пустого словечка. Коннор прикрывает глаза, явно задумавшись. Кажется даже, что он погружается в сон, настолько безмятежным становится его увядающий образ. Но затем печать раздумий спадает, распахиваются замутненные очи, и лепестки губ складываются в свистящую фразу: — Листок и немного угля, пожалуйста. Хэнк кивает, подрывается с места. Так, нужна газета, бумага... да что угодно на самом-то деле! Не теряя времени, он срывает со стены деревянную раму, разбивает на части и выуживает из осколков стекла некую фотографию. Разобраться со второй частью просьбы выходит попроще. В растопленном со вчерашнего дня камине в пригоршне пепла дотлевают угли. Хэнк хватает один наугад, но черный комочек только крошится в его суетливо сжимающихся пальцах. Собраться, нужно собраться! Хэнк делает вторую попытку, на этот раз успешную, и все же приносит Коннору маркий продолговатый кусочек. — Держи-ка, — Хэнк протягивает мальцу уголек и перевернутую на обратную сторону фотографию. — Погоди... Коннор силится встать, но, точно жалкий, убогий калека, только путается в одеяле: ватные руки попадают в плен завернувшихся складок, обмякшая спина не предрасположена даже к малейшему напряжению. Месяца два назад Хэнк, вероятно бы, посмеялся, а сейчас у него холодок по затылку проходится, и мерзкие мурашки покалывают взмокшую кожу. Он не контролирует своих действий и пускай знает, что Коннору это не по нраву, помогает опереться на спинку дивана, хватая, поддерживая за дрожащие плечи. Ожидаемо, Коннор сбрасывает с себя чужие ладони. — Не нужно, — он выпрямляется, насколько позволяет поганое самочувствие, и принимает листок в руки. — Лучше отойди, свет загораживаешь. Уже собравшаяся накатить обида вмиг отступает, стоит Коннору до конца произнести предложение. — Не вопрос, — Хэнк согласно кивает и делает крупный шаг в сторону. В то же мгновение потемневшие от угля пальцы начинают выводить на листке какой-то узор. Линия за линией непонятная мазня преображается в поразительной проработанности растение, настолько четко выведенное, что впору спутать со схематичной иллюстрацией в ботанической книжке. Губы Хэнка сами собой раскрываются в восхищении, пока он вдруг не вспоминает – Коннор же ходячий фотоаппарат на ножках. Хэнк не особо-то разбирается в искусстве, ему не знакомы ни жанры, ни направления, и даже фамилия ни одного изученного в бытность ребенком живописца не приходит на ум после долгих раздумий, но он уверен – у Коннора есть задатки художника. То, с каким особым усердием он вырисовывает контуры бесцветных лепестков, как бережно повторяет штрихи, виденные, очевидно, в учебных книжках – о, Хэнк уверен, его могло ожидать неплохое будущее. Толпы людей бы тратили время в очередях, чтобы иметь призрачный шанс попозировать ему, известному мастеру, в чьем стиле сочетались бы прямое отражение реальности и эта странная, лаконичная, но такая захватывающая внимание геометричность. Нарисовал бы Коннор и его портрет тоже?.. В эту минуту и он сам подобен произведению искусства, античной статуе, в чьем образе сочетаются красота и педантичная строгость. Он серьезный до жути, внимательный, и есть в этом что-то свое, непосредственное. И словно сама болезнь отступает на фоне его сосредоточенности, потому что весь образ Коннора вновь расцветает, потому что одно маленькое занятие добавляет его лицу румяных красок. Хэнк и не замечает, как натурально засматривается этим зрелищем, присаживается на колени и наблюдает: за худощавой рукой, за угольком между пальцами, за тоненькой складкой, прорезавшей переносицу, за челкой, так и норовящей залезть в глаза, и за самими глазами, янтарными в свете пробивающегося сквозь облачную пелену солнца. Вот раскрываются уста, выпуская наружу облегченный выдох. Рука срывается с холста, расслабляются напряженные плечи, и Хэнк понимает – заканчивает. Коннор заканчивает свою работу. И вся усталость, вся та боль, что он отгоняет эти блаженные минуты спокойствия, накатывают на него с новой силою, и морят, и душат, заставляя вернуться в прежнее лежачее положение. И снова кашель, снова муть в глазах, снова тяжелые, свинцовые веки. Изрисованная фотография покоится на хрипящей груди, и Хэнку не нужна подсказка, чтобы потянуться к ней да получше разглядеть содержимое. На вид обычные цветы с корешками и всем вытекающим: что-то похожее на ромашку, только с многозначительной подписью "пурпурные" возле лепесточков, какой-то непонятный розовый – опять же, если верить подписи, – цветок, длинный, заросший, и нечто внешне знакомое, на тонкой ножке, с бутонами, красноречиво подписанными как "желтые". — Миленько, — срывается с губ первое, что приходит в голову. А затем хочется прикусить болтливый язык или лучше откусить его прямо там, начисто, покарать себя за столь вопиющую глупость. "Миленько" – далеко не то слово, которым стоит описывать чужое творение. "Миленько" – это слишком низко для такого человека, как Коннор. У него ничего не бывает "миленько". Правда сам Коннор, похоже, все равно пропускает мимо ушей этот комментарий, ведь в лице никак не меняется. — Здесь лекарственные травы, которые тебе необходимо достать: эхинацея, солодка и фенхель. Для удобства изображены как можно достовернее. Принесешь их вместе с корнями. Если не найдешь похожего, возьмешь чего-то знакомого: ромашек, шишек, клевер... — Эээ... Любых шишек? Вопрос кажется Хэнку чудовищно несуразным – да и сам Хэнк, будем честны, кажется себе не менее несуразным в эту минуту... – но, справедливости ради, уточнить вещь, на первый взгляд неочевидную, никогда лишним не будет. Тем более тон этот, повелительный слегка, непреклонный, что пробирает Хэнка до, черт их дери, мурашек, не оставляет никаких возможностей для маневра. Ты сделаешь это, и точка. Иное развитие событий тут даже не предусматривается. Впрочем, сам Коннор все равно отвечает на уточнение со всей серьезностью, той самой, что с чистой душою проявляет как к вещам, на взгляд Хэнка, масштабным, так и к вещам гораздо менее грандиозным: — Любых шишек, — чахлый голос звучит суховато и отстраненно, но даже так Андерсон прекрасно осознает, что за те короткие мгновения, проведенные в неловком ожидании ответа, Коннор продумывает его столь же ответственно, сколь и все, что касается вопросов их здоровья и безопасности. И Хэнк успокаивается, находя в этом что-то такое, развязывающее руки, что ко всему прочему гонит взашей возникшую было стыдливость и столь острое ощущение собственного невежества. — Ага. Хорошо. Слушай, я, конечно, верю в силу твоей "индейской медицины", но ты не думал попросить меня поискать, эм... нормальных аптечек? — Сомнительно, — Коннор, весь из себя ворчливый, что, кстати, смотрится забавно на фоне его цветущей юности, хмурит темные брови. — Вряд ли ты найдешь что-нибудь на нее похожее. — Твоя правда. Но все же я бы рискнул, — отвечает Хэнк твердо. С кончика языка готово сорваться и более глубокое, сердечное откровение, от которого сами собой потеют кончики пальцев. Непрошеное слово скребется в груди, и Хэнк уже открывает рот, чтобы произнести одну простую, но такую искреннюю фразу!.. — А отравиться своими эхинацеями ты всегда успеешь. Но что мы говорим откровениям? Не сегодня. Хэнк отворачивается. Не лишним будет собрать все вещи в дорогу. Или наоборот, лучше выложить из рюкзака барахло всякое, освободить, так сказать, место под более важные нужды. Все равно ведь возвращаться в эту халупу проржавелую, а так хоть удастся налегке пойти и не надорвать без того болящую спину. Но, ох, подождите, ведь правда, перед этим стоит непременно раздобыть Коннору завтрак – кто в мире ведает, насколько долго продлится этот поход за медикаментами и закончится ли вообще успехом? И да, что там насчет безопасности?.. От обилия важных вопросов у Хэнка натурально взрывается голова. Неконтролируемым потоком беспокойные мысли разбредаются во все обозримые стороны, а если собрать попытаешься – запутаются несомненно, да так, что пойди, отыщи, где у какой начало. Захочешь покопаться в этом дерьмище – так оно непременно навалится снежной лавиной, задавит, задушит, накроет с головой белым непроницаемым куполом. И это страшно в каком-то смысле, действительно жутко, ведь Хэнк уже давно отвык от переживаний за чье-либо самочувствие: сам он, как истинно закаленный, болел в последний раз году этак в тридцатом, а вся его семья, что ж... от такой болезни пока что не найдется лекарства. Воспоминания сильны и навязчивы, до дрожи в пальцах, до холодного пота где-то на позвоночнике, но нужно собраться, оценить ситуацию трезво, без лишних эмоций, со свойственным Андерсону здравомыслием. Ради себя. Ради Коннора, черт возьми. Верно. Коннор. Хэнк делает это все ради Коннора. Он насилу приводит дыхание в норму, и постепенно шальные мысли начинают обретать знакомую форму. Надобно разбираться с проблемами поступательно, так он всегда считает, и в первую очередь, конечно же, будет не лишним подумать о своем подопечном. Коннору нужно тепло. В целом нынешнее помещение с этим неплохо справляется. Тут есть одеяло, есть камин, закрыты окна и нетронуты стекла. Можно завесить их чем-нибудь плотным, чтобы не тревожить чувствительный к свету зрачок, когда на эту сторону улицы упадут первые лучи заходящего солнца, или можно заставить их чем-то тяжелым. По вкусу. А что? И приятная полутьма, и хоть какая-то баррикада. Лишь разжигать костер кажется предприятием слишком опасным – вдруг Коннор тут в одиночку не справится? Огонь потухнет или вовсе станет бесконтрольным. Достаточно ведь одной маленькой искорки, чтобы спалить эту жалкую хату ко всем собачим херам и щелкунам с топляками в придачу. Нет – тут же одергивает себя Хэнк, – нет, Коннор все-таки не беспомощный, он-то уж точно сделает все возможное, чтобы дождаться своего друга в целости и сохранности, да понтанется в довесок своей бойкой самостоятельностью. Это кажется слишком очевидным, ведь Коннор и сам чувствует себя некомфортно за то проявление слабости, которое аки партизан тщетно силится скрыть на протяжении целой недели. То есть как минимум одной целой недели. Коннор не пропадет, этому парню палец в рот не клади. Сомнений тут никаких быть не может. Вопрос с едой решить немного сложнее. Остатки дичи доедены буквально вчерашним вечером, о каких-либо снеках или консервах речи нет еще с прошлой недели... что ж, затруднительное выходит у них положение. И ведь даже запасов на черный день не найдется – любой из дней ощущается черным. Придется идти на охоту, не то в лес, не то в чужой холодильник, пойди еще разбери, что окажется продуктивнее. Да и время на это потратится драгоценное, а до темноты важно успеть закончить все свои приключения. Коннор скажет ему непременно – все хорошо, ты всегда можешь уйти, Хэнк, куда тебе вздумается, а я останусь здесь, стану сидеть, страдать и терпеть, потому что слишком горд, чтобы признать наличие человеческих потребностей в еде, воде и банальнейшем отдыхе. Ну, то есть конкретно так он явно не скажет, но... да, картина будет примерно похожая. Конечно, нельзя отрицать, что за время их турне по Америке Коннор привыкает гораздо чаще пропускать обед за обедом, но прямо сейчас это развитие событий ощущается как-то... неправильно? В данный момент его увядающему организму нужны все возможные силы на восстановление прежнего состояния, и будь Хэнк проклят, если он не предоставит для этого всех рекомендуемых им самим же условий. В конце концов ему платят за доставку груза в живом состоянии, а не в полуподохшем. ...И тут до Хэнка начинает кое-что доходить. Иисусе, а ведь это даже в мыслях звучит до нелепого иронично! Что там Хэнк лопочет пару месяцев назад, помнится? "Не мое это дело, что с тобою случится? Не стану я о тебе словно мамка заботиться?" Ага, блять, как же. Сама собой его губ касается тень мимолетной улыбки, потому что воспоминания о старом ворчливом себе на фоне новых выглядят неловкими и самую малость забавными. Старый ворчливый он... еще наивный, не утративший маску напускного безразличия, скрывающий личину истинных эмоций под панцирем грубости и язвительного слова – о, этот старый он еще не ведает, в какое дерьмо вляпается в дальнейшем, как погрязнет в этом гребаном болоте и даже не пожелает оттуда выбраться. И пусть его грубость до сих пор гнойными язвами просачивается наружу – ведь нелегко изменить отношение к миру в мгновение ока, – Хэнк меняется, меняется в пугающую его, но определенно хорошую сторону. — Я приготовлю тебе поесть, — констатирует Хэнк свои планы спустя какое-то время. — Чего тебе хочется? — Устриц в томатном соусе... Чахлая шутка звучит слишком нелепо, но сам факт того, что ее произносит, черт его, Коннор, заставляет Хэнка прикусить губу, чтобы не выдать своей неуместной в данный момент веселости. — Придурок! — он придает своему тону подчеркнуто нравоучительный оттенок: — Вообще-то их употребляют с лимонами. — Тогда, — Коннор прячет улыбку в подушке, — я подожду и заварю себе чай, когда появятся травы. — Я не согласен, — серьезный, Хэнк скрещивает на груди массивные руки. — Тебе стоит поесть. — Что ж, если это тебя утешит... — Коннор вдруг лезет в карман и достает оттуда подтаявший шоколадный батончик, — легкий перекус найдется. Андерсон усмехается. — Вот же чертенок, все это время в твоих карманах были вкусняшки? — Отнюдь. Но в чем-то ты прав. Они – мои козыри. Хотел приберечь для особого случая. Живот Хэнка обдает внезапным теплом. Клубясь, оно поднимается вверх, к груди, и находит метафорическое средоточение у самого сердца. Карманы Коннора набиты конфетами. Господи боже, это и в мыслях звучит чудовищно умилительно, а на практике... Да шокирующе это звучит на практике! И реакция Коннора, эта небольшая стыдливость – а стыдливость ли? – утыкание носа в подушку и скулы, приподнятые во всеми силами скрываемой, но все же такой заметной для Хэнка улыбочке, это так... просто. Что-то от мира сего, приземленное, словно якорь, что приковывает Хэнка к земле и позволяет увидеть в этом человеке все новые и по-своему восхитительные грани, столь контрастирующие, но неизменно друг друга дополняющие. Коннор прячет в карманах конфеты, ебануться можно. Щеки Хэнка сводит внезапная судорога – он и не замечает, как стоит и лыбится тут как последний мальчишка. Приходится даже размять их ладонями, чтобы придать лицу прежнее язвительное выражение. — Намек понят, сластена. Но учти, что зубная фея не оценит твой запущенный кариес. Сколько ты там уже их втихомолку хомячишь? — Нисколько, — лицо Коннора вновь принимает серьезное выражение. Он отлипает от подушки и сердечно заглядывает Хэнку в глаза: — Тебе собираю. Сказать, что Хэнк получает от жизни апперкот – не сказать, нахрен, ничего. Этим легким, простодушным откровением Коннор проезжается по нему точно асфальтоукладчик. Дыхание натурально спирает, лицо опаляет адовым жаром, и, секундочку, это что, комната вдруг приходит в движение? Земная гравитация, не иначе, прибивает Хэнка к сидушке кресла, ноги становятся сахарной ватой, да и сам он чувствует себя не лучше расхлябанного маршмеллоу – по крайней мере ванна отрезвляющего кофе ему сейчас точно не помешает. — Хэнк? — Коннор поднимает брови и подается другу навстречу. — Все хорошо? — Эм, да, — Хэнк приходит в себя и разминает лицо ладонью, — просто, э... просто... давление. Да что это, в самом деле? Не иначе слабость напала и на него тоже и превратила из грозного зверя в мармеладного мишку. Черт! А в голову теперь только и лезут, что мысли о шоколаде... И как это обычно бывает в жизни, одного апперкота ей оказывается недостаточно. Хуком справа она награждает его, когда Хэнк отнимает ладонь от лица и находит в себе силы вернуть взгляд на собеседника. Горящие янтарным блеском глаза ласково глядят на него почти что вплотную и анализируют, заглядывают далеко, в самую душу. Лицо Коннора, такое близкое к его собственному вытянутому в немом шоке лицу, излучает любопытство и явное беспокойство. Нечто громкое внутри Хэнка кричит и бьется, предупреждая о неправильности происходящего, но голубые глаза как завороженные остаются прикованы лишь к глубине чужих зрачков, напоминающих хищную Марианскую впадину. Хэнка сковывает, натурально ловит в ловушку это странное гипнотическое что-то, царящее в атмосфере сокрытой полумраком гостиной, и затягивает, все глубже затягивает на черное дно бескрайнего Тихого океана. И лишь холодная рука касается его раскрасневшегося лица, как до него, наконец-то, доходит – пренебрегая собственным самочувствием, ради него Коннор поднимается с дивана. Инстинкт заботы берет верх над восторжествовавшей было смущенностью, и Хэнк, быстро проморгавшись, мягко отстраняет приятеля за плечи. — Ты чего встал... — прочистив горло, кое-как Хэнк возвращает взгляд к вещам куда более интересным, — ложись-ка давай обратно. Коннор не отступает. А паркет здесь, оказывается, очень даже красивый! Узор такой... узористый. — Ты упал, я подумал... — Слушай, возвращайся обратно. Тебе нужен покой. Коннор склоняет голову к плечу. Ой, а стена-то какая интересная! Пожелтевшая и... еще пожелтевшая, и, э... Что это там, серебристая паутина?.. — Короче, идти мне надо. За сорняками твоими и все в таком духе. Вот. Ощущая себя моложе Коннора лет на десять, Хэнк резко поднимается с кресла и, не обращая внимания ни на что более, семимильными шагами марширует к выходу из гостиной. Хук слева Хэнк получает, когда Коннор окрикивает его по имени: по спине пробегают мурашки, на руках встают дыбом волосы. Никогда Хэнку не было так страшно оборачиваться назад, как в эту явственно напряженную минуту. Увидать за спиной толпу бегунов – перспектива и то куда более предпочтительная! Но вот внезапная паника и беспричинное сердечное волнение отходят на второй план, давая место новому рассудительному чувству. Хэнк берет яйца в кулак и, стиснув зубы, наконец, оборачивается. — Ну, чего еще? — срывается с побелевших губ с вызовом. О да, Андерсон готов отлупить Коннору щеки, если потребуется! Батя всегда учил его разбираться с проблемами по-мужски – просто набивать им самодовольную рожу. И это даже помогает! Обычно. — Сумку забыл. С мягкой улыбкой Коннор указывает приятелю на рюкзак. И Хэнк плывет окончательно, потому что уши вдруг краснеют сильнее помидоров, а сердце улетает куда-то в атмосферу Венеры. — Э, ага. Спасибо. Все теми же шагами он снова минует комнату и забирает многострадальный тюк, оставленный возле Коннора, как что-то колючее и обжигающее. "Тактическое отступление, мать твою, тактическое отступление!" — кричит Хэнку помутившееся сознание, и напряженное как струна тело не может с этим не согласиться. Пулей Андерсон вылетает из дома и, едва успев закрыть за собой дверь, прижимается к ней спиною – пытается восстановить к херам убитое дыхание и вернуть контроль в свои неловко дрожащие руки. Что это, надо спрашивать, было?! Хэнка морит одышка, сила которой способна сравняться лишь с одышкой от резкой пробежки этаж на двадцатый. Без, мать ее, остановки. Сердце стучит и выпрыгивает, отдает то в виски, то в самые пятки... Господи, Андерсону казалось, что все эмоциональные горки останутся позади, стоит им с Коннором вновь воссоединиться! Кажется, словно из человека он превращается в один сплошной котел для эмоций, и там под воздействием внешнего мира они смешиваются, образуя гремучую смесь, способную вынести мозг уж если не всему человечеству, то Хэнку Андерсону в частности. Он даже не может разобрать всех намешанных в нем ингредиентов: удивление, задор, страх или рассеянность и хрен пойми что еще смешиваются в нем в одно сплошное недоразумение. Каким же клоуном, надо полагать, он сейчас выглядит! Наверное неловкостью своей Хэнк способен вылечить сраную инвалидность: любой калека захочет встать с коляски, только чтобы не видеть его жалких попыток обуздать свои гребаные эмоции. Их переизбыток ведет к перегреву мыслительного процессора – такой вывод делает Хэнк, с ужасом прокручивая в голове прошедшие мгновения: вначале ему становится просто неловко, потом жутко неловко за свою прошлую неоправданную неловкость... порочный круг набирает обороты, и вот уже он стоит на крыльце как в тумане и едва ли может унять свои трясущиеся поджилки. Мысль о явственно промелькнувшей человечности Коннора смешивается с мыслью о заботливом Конноре, наслаивается на его глаза, на увядающую, но все еще теплую улыбку, такую знакомую, и... черт. Хэнка натурально разъебывает. Разрывает на тысячу маленьких Андерсонов-эмоциональных-неудачников. И только сейчас, обретя подобие шаткого душевного равновесия, Хэнк осознает всю абсурдность причины своей бурной реакции, осознает, быть может, впервые настолько четко и откровенно. Еще Джеффри невзначай шутит об этом за стаканчиком виски, а Хэнк, дурак невероятнейший, пропускает фразу мимо ушей, как пропускает любые подколы людей, направленные в его сторону. Сложно сказать, в чем это выражается, но теперь Хэнк признает – вероятно, самую малость, Коннор действительно вписывается в его предпочтения. Может, внешними чертами, может, поступками, такими нелепыми, непрошеными, но все же искренними. Может, своей самодостаточностью и самобытной дерзостью, что добавляет огонька в их взаимоотношения. Или, что вероятнее, Хэнк просто-напросто долбанулся, потому что, черт возьми, Коннор не так уж и плох, как то поначалу кажется. Потому что действия Коннора, его слова и решения, навевают Хэнку воспоминания о чем-то прекрасном, о чем-то теплом и спокойном, таком родном и излучающем безопасность, потому что спонтанные проявления чего-то чистого и невинного возвращают ему веру в не такое уж безнадежное человечество. Ведь если даже Коннор, этот удивительный человек, до сих пор способен на такие дурачества, значит, возможно, и Хэнк не так уж и безнадежен. И сами собой губы Хэнка расплываются в легкой улыбочке, сами собой приподнимаются заалевшие скулы. И так тепло на душе от этой мысли, простой, ненавязчивой, так свободно становится сердцу, во льдах много лет закованному – от Коннора, шалопая, от всей неловкой, но все же такой приятной ситуации. Конфеты в карманах, господи боже. Нет уж, Хэнк не позволит какой-то дурацкой болезни забрать из его жизни такой ослепительный лучик солнца. Он поднимается с порога и отряхивает пыльные джинсы, закидывает за плечи рюкзак и, бросив последний взгляд на закрытую дверь, наконец выдвигается. Хэнк успевает пройти целую половину квартала, прежде чем его голову посещает одно маленькое, но очень дельное замечание: где листочек-то, горе ты луковое? Гортанный рык рвется из горла наружу, сжимаются на лямках напряженные пальцы. Ну как же можно быть таким идиотом! Приходится возвращаться назад... снова. Краснея точно помидор, Хэнк переступает порог халупы – нет, могилы своей униженной гордости, – и, не говоря ни единого слова, забирает изрисованную фотографию из рук понимающе ухмыляющегося парнишки. Лисья мордочка Коннора отпечатывается на внутренней стороне век Хэнка Андерсона, и пускай излучает она не издевку, а искреннее веселье, ему все равно становится до одури некомфортно – за глупость свою и свою неоправданную неловкость. Но вот со спорными моментами остается покончено, и Хэнк перенаправляет энергию в новое русло. Он берет в руки листок с нарисованными цветочками и задумчиво вертит его в ладонях. Кажется, со всеми этими переживаниями Хэнк совершенно забывает, что изображено на обратной стороне фотографии: эхинацея, что-то еще и еще что-то... слова дофига заумные. Хэнк не ботаник все же. Хорошо, что Коннор заботливо выводит на бумаге их изображения – он явно знает, с кем дело имеет. В теории найти их будет не сложно – мало ли травы сквозь асфальт пробивается? – вот только травы пробивается действительно много, и глаза у Хэнка натурально замыливаются. Газон, мать его, это просто газон. Для Хэнка что пшеница, что осока – все едино, а потому желтеющий ковер под ногами представляет собой сплошную мешанину однотипных растений. Да эти навороченные ромашки разве что по цвету отыщешь! И то не факт, ведь даже сейчас, навскидку, Хэнк может сказать, что наблюдает перед собой как минимум три, а то и четыре сиреневатых растения. С лупой теперь ходить, что ли, и скрупулезно разглядывать форму каждого листочка? Нет уж, спасибо. Лучшим решением Хэнку видится его первоначальный план – отыскать каких-нибудь медикаментов. Наивная надежда, но другой у него попросту не имеется. Во времена своих нелегальных вылазок в отдаленные районы Детройта Хэнк частенько натыкался на оставленные кем-то аптечки, а иногда, когда рейд завершался успешно, даже прятал в тайниках свои собственные – выражая тем самым своеобразную, но все же солидарность коллегам по цеху. Да и потом, кто знает, что случится, когда окажешься там в следующий раз? Быть может, эта аптечка потом самому и понадобится. И пускай этот город – далеко не Детройт, Хэнк лелеет мысль о том, что люди во всех уголках Америки мыслят если не одинаково, то хотя бы очень похоже. С мародерами такая логика, к сожалению, не работает. Эти эгоисты берут все до последнего, а взамен ничегошеньки после себя не оставляют, хаос разве что да всякие разрушения. И пускай Хэнк прекрасно понимает их, ведь в сложной ситуации сохранить в душе частичку гуманизма бывает проблематично, любви к данному типу людей он не питает и всякий раз надеется, что их загребущие ручки еще не успевают дотронуться до таких незаменимых и драгоценных сокровищ, как обезбол, бутылочка спирта или банальные ватные диски. Хэнк-то не мародер. Это совсем другое! На территории карантинных зон ни военные, ни мирные жители никогда не замечали тонкую грань между мародерами и контрабандистами, что раздражало Андерсона просто невероятнейше. Если мародеры выносили из заброшенных квартир все без остатка, работая зачастую лишь на себя и свои сытые желудки, контрабандисты работали на заказ и доставали лишь те вещи, что в данную секунду были им необходимы. В допандемийные времена Хэнк счел бы это таким же злом, просто меньшим, а сейчас... что ж, сейчас это куда более благородно, чем обнос жилья подчистую. Вот только запустение в маленькие города приходило совсем не так, как в крупные мегаполисы – не было столько паники, столько смертей и ужасов. Массовый отток людей не позволял жителям многомиллионников безопасно покинуть зараженную территорию: напуганные люди бросали на дорогах машины, создавая многокилометровые пробки, которыми сейчас мир полнится, общая атмосфера безумия мешала мыслить здраво и вкупе с отвратительной скоростью всего происходящего гнала людей в карантинные зоны налегке, почти без вещей и припасов. Потому, возможно, найти что-то в чемодане с заднего сидения легковушки было делом привычным, а доверху забитая продовольствием квартира где-нибудь в центре казалась обыденностью, но вот пригороды... В пригородах и удаленных спальных районах царило спокойствие. Конечно, дороги ближе к шоссе так же оставались перекрытыми, но времени, чтобы собрать свои вещички, у жителей таких мест было больше. К тому же те, кому удавалось вырваться из смертельных объятий полиса, обосновывались потом в какой-то глуши, в тех самых неспешно покинутых домиках, фермах и других земельных участках. И либо они привозили туда все свои пожитки, либо стаскивали туда пожитки своих призрачных соседей, но Хэнк не обладал большой уверенностью в том, что добычи в таких местах будет столь же много, сколь и на окраинах того же Детройта. Вариант заглянуть в аптеки и магазины им даже не рассматривался. Эти места подверглись мародерству еще в первые месяцы: в безумном желании выжить или заработать бесполезной наживы люди громили витрины и занимались настоящим вандализмом. Так что да, теперь найти что-то с большей вероятностью можно только на жилых участках. Хэнк решает проверить каждый поочередно. Он свято надеется, что рано или поздно в каком-то из них отыщется то, что ему необходимо, капельку хотя бы, совсем чуть-чуть... но, к несчастью, натыкается только на зараженных, запертых в забаррикадированных комнатах и желающих всеми силами вырваться на свободу. Он доходит почти до окраины, но поиски остаются тщетными. На горизонте виднеется последний дом, в который Хэнк еще не заглядывает, и Андерсон, скрестив пальцы, стремглав направляется туда. Вероятно, в городе еще остаются дома, не удостоенные его внимания, но время близится к вечеру, а вдалеке сгущается серый туман. Хэнку нужно вернуться к Коннору как можно скорее, потому что столь долгое пребывание в одиночестве в его-то расхлябанном состоянии может привести к не очень хорошим последствиям. Сердце Хэнка изранено едкой тревогой, и это мешает, не дает нормально сосредоточиться. Он осторожно приоткрывает дверь, вслушивается: в шелест листвы за окном, в скрип половиц у него под ногами. В пустом коридоре царит полутьма. Вздымая клубы пыли, Хэнк проходит в гостиную, аккуратно разгребает развалины второго этажа – пусто. И лишь только он хочет сделать шаг в сторону, как чья-то скрюченная рука грубо хватает его за щиколотку. Душа Хэнка уходит в пятки, по шее пробегается мерзкий холодок. Он пытается отскочить от обломков, но зараженный держит крепко его и неистово. Точно используя Хэнка как трос, он надеется выбраться из-под груды гипсокартона и деревяшек и сжимает, царапает плотные джинсы своими обломившимися ногтями. Андерсон дергает ногой – бесполезно. Тогда, судорожно выхватывая из-за пояса нож, он целится в оплетенную мицелием кисть и разрезает бегуну сухожилие. Рука зараженного обвисает. Тяжело дыша, Хэнк выбегает на задний двор и здраво решает окончательно послать нахуй свою идею с "легкодоступными" медикаментами. Изрисованная фотография вновь оказывается в его руках. Так, розовый цветок, желтенький... Сложно, сложно, нихрена не понятно! Коннор вроде говорит, что можно найти даже шишек, но... черт, шишки? Это как-то уж слишком. Для Хэнка это звучит так же бессмысленно, как просьба найти камень и сделать из него нового друга. Раз уж пацан весь из себя умный, пусть сам разбирается с дурацкими травами, которые Хэнк ему принесет, ну а Хэнк в свою очередь принесет вообще все, что отдаленно похоже на то, что от него требуется. Так, чтоб уж наверняка. Вначале он срывает немного клевера, что растет у обочины, а потом смачно впечатывает ладонь в лоб, потому что невовремя вспоминает наказ о том, что эту клятую зелень на самом деле нужно вырывать вместе с корнями. Приходится стащить из чьего-то гаража маленький шпатель, делать "подкоп" острой его стороной и надеяться, что бедный инструмент переживет это неправильное использование или хотя бы доживет до конца всех приготовлений. Оказывается, дело это достаточно непростое, к тому же до одури непонятное. Как вообще транспортировать это дерьмище? Нужно ли очищать его от излишек грязи? А нормально ли это, что часть корней приходится оставить в земле, или все, цветок безнадежно испорчен? Как же много вопросов! Хэнк долгое время ломает над этим голову, но в конце концов устает, находит разодранный пакет на какой-то мусорке и обкладывает им дно рюкзака. Затем, взяв выдранные растения в руки, просто кладет их вниз, одно на другое, надеясь, что потрепанную подстилку можно будет просто вытрясти и избавить себя от необходимости выбивать комья грязи, забившиеся в самые недоступные участки его дорожной сумки. О, и червей, Хэнк надеется, там тоже не будет. Так, он набивает рюкзак почти под завязку. Внутрь идет все: и треклятые шишки, и непонятные цветочки, желтые, сиреневые, розовые и даже пурпурные. Найти их по осени – задача проблематичная. В общей сложности Хэнк тратит на нее лишние полчаса, а то и побольше. В итоге, конечно, цели своей он достигает, и уже спешит вернуться назад, как вдруг вспоминает, что для того, чтобы отмыть все это безобразие, а потом заварить из него чай, воды понадобится невероятное количество. Приходится сделать очередной крюк: найти десятилитровую бутылку и доверху наполнить ее речной водой. Речку, к слову, найти приходится тоже. Сумерки уже вступают в свои права, когда Хэнк, усталый и изможденный тяжелым путешествием, возвращается в их с Коннором пристанище и наконец, впервые с самого утра, смачно приземляется на кресло. Коннор по-прежнему лежит на своем месте и почти не подает признаков жизни. Когда Хэнк проходит к дивану, он даже не поворачивает в его сторону головы, но Андерсон видит, что при всем при этом в ладонях Коннора зажат нож, и он будет готов им воспользоваться, если посчитает что что-то угрожает его безопасности. Наученный горьким опытом, Хэнк не спешит разбудить приятеля робкими прикосновениями: вначале окрикивает его, а потом долго ждет ответной реакции, прежде чем предпринять что-либо более действенное. И только когда Коннор сонно разлепляет глаза, Хэнк с теплой улыбкой присаживается перед ним на корточки. — Привет, — говорит он, поправляя выбившуюся каштановую прядку. Коннор вновь прикрывает глаза, но ладони, сжимающие рукоять ножа, все-таки расслабляет. Хэнк нервно облизывает пересохшие губы: — Я принес все, что нужно. Хреноцею твою и шишек, и... Эй, — он тормошит Коннора за плечо, — слышишь? Клевер. Я вырывал клевер ебучим шпателем, представляешь? Коннор?.. Коннора мучает лихорадка. Он дышит тяжело и прерывисто, и мокрый лоб ощущается горячее гребаного вулкана. Опасаясь сделать только хуже, Хэнк аккуратно хлопает приятеля по щеке. — Оставайся со мной, слышишь? Оставайся со мной. Пожалуйста. Коннор вновь открывает глаза. Кажется даже, словно он пытается что-то сказать, но губы лишь похлопывают беззвучно. Тогда Хэнк наклоняется еще ближе и весь обращается в слух. — Воды... Хэнк энергично кивает и подрывается с места. На кухне он находит еще не разбитую чашку, в коридоре – наполненную им бутылку воды. Все это он приносит к дивану и ставит на пол возле двух пустых и скомканных фантиков, наполняет чашку до половины и аккуратно подносит к чужому лицу. Коннор силится привстать, протянуть к чашке руки, но Хэнк мягко его останавливает, сам помогает придержать голову и поит Коннора, пока тот не закашливается – новый приступ пугает Хэнка, и он отстраняется. Вытерев рот тыльной стороной ладони, Коннор наконец-то находит силы для осмысленного предложения: — Я не могу даже встать. Придется все сделать тебе. Хэнка едва не хватает удар. Как он может помочь Коннору, когда не разбирается даже в самых базовых штуках? Но Коннор, видно замечая его растерянность, спешит добавить: — Я расскажу все, что потребуется. Хэнк берет яйца в кулак и кивает. Он сам виноват во всем этом. Коннор предупреждал его, что поиск аптечки – дело гиблое, но Хэнк слишком поверил в себя и потратил драгоценные двенадцать часов на самое бесполезное в мире занятие. Страшно подумать о том, что творилось здесь с Коннором, какие муки пришлось пережить ему, больному парнишке, лишь потому, что Хэнк верил, что совершает благой поступок! Но, как известно, величайшее зло происходит только из лучших побуждений. Теперь Коннор слаб, недееспособен и едва ли может шевелить побледневшими губами. И если лекарства не сделает Хэнк, то теперь не сделает никто более. Он не может допустить, чтобы у Коннора ухудшилось его состояние, только не сейчас. Андерсон никогда не простит себе этого. Он делает все в точности, как велит ему Коннор: промывает, разрезает и распределяет нарванную траву, часть отправляет сушиться, а часть – в камин, в кастрюлю. Коннор глядит за его действиями с худосочной улыбкой и одобрительно кивает во время каждого шага. — Все же ты не такой бесполезный кусок говна, каким кажешься, а? — говорит он, находя в себе последние силы для шутки. И Хэнк улыбается, впервые с тех пор, как подходит к дивану, потому что Коннор, злопамятный чертенок, возвращает ему его же собственную фразу. — Получается, не такой, — Андерсон треплет Коннора по макушке. — Отдыхай давай и не заражай меня лучше. К полуночи чай заваривается, и Хэнк разливает его по стаканам. Получившееся варево Коннор выпивает кое-как, а после, выжатый как лимон, ничком падает на диван и практически сразу же вырубается. Хэнк следует его примеру и расстилает себе плед у камина. Как же он устает, хренов боже.