26 сентября
Следующим днем Коннор, воодушевленный признанием милого друга, отправляется на поиски новой мишени и в нетерпении спускает остаток стрел в мягкий трухлявый пень. Статистика говорит: семьдесят пять процентов достигают поставленной цели, еще двадцать пять перелетают чуть дальше. Коннор считает это достижением невероятным – обычно количество прямых попаданий не превышает четверть всего количества. И нет, это совсем не связанно с тем, что итоговый процент стрел теперь равняется четырем – Коннор растет над собой и очень в этом старается. Интересно, воображает молодой человек с живостью, оценит ли Хэнк его значительные успехи сегодня?.. Кто б мог подумать, что незамысловатая похвала от мистера Андерсона в разы сильнее скажется на нем, отвыкшем от восторженных комплиментов, чем любое другое страстное слово? С самого утра приятное чувство легкости не покидает его, и даже на вторую часть дежурства Коннор заступает с энтузиазмом и несвойственной для половины третьего бодростью. Все внутри него горит и трепещет, и сладкая дрожь одолевает кончики пальцев. С академических лет доброе слово Коннор считает банальной формальностью. Не раз и не два отец со справедливостью подмечает его успехи, и даже капитан Аллен, в бытность свою в подтянутом расположении духа, иногда скупо отмечает проявленное усердие и заслуги. Но только в устах Хэнка Андерсона оно облекается в волнующую сердце форму. Не являясь ни отеческой, ни наставнической фигурой в понимании Коннора, он, простой человек, дворовый мальчишка в зрелом теле мужчины, тем не менее, умудряется влиять на него с не меньшей, а порою и большей успешностью. Тяжелая рука, мозолистые пальцы, на краткий миг окунувшиеся в море каштановых локонов – Коннора ведет уже от одного воспоминания о том сладком моменте. Упоение завладевает им, как тяжелое опьянение, и разливает по венам тепло доверенного ему откровения. Сердечная благосклонность того, от кого больше всего ее ожидаешь – от равного ему или того, в чьих глазах Коннор так отчаянно желает казаться равным, – погружает его в омут душевного наслаждения. И, черт возьми, Коннор рад нырнуть в него с головою, чтобы вкусить подкинутые ему крохи и ощутить их каждой своею частичкой. Особенно сейчас, когда с недавних пор любой одобрительный взгляд ощущается еще острее, еще долгожданнее предыдущих: теперь это не просто вопрос чести или желание встать с проводником на один уровень, теперь это что-то личное. И это чувство, ох, как же неистово оно кружит голову! И силы вдруг приливают точно из неизвестных источников: после тренировки в стрельбе Коннор даже проводит себе небольшую зарядку, потому что энергия бьет через край, и настроение в целом хорошее. Захмелевший – как ему кажется, – от чувства победы, он жаждет снова исследовать лес, о чем вскорости сообщает и Хэнку. Сложно не заметить, что лук из рук пацан практически не выпускает – вначале, вон, обнимается с ним на дежурстве, потом улепетывает куда-то в чащу и возвращается с опустошенным колчаном – ну точно как человек, заполучивший в имение желаемую игрушку. Хэнк, избравший оседлый образ жизни на время готовки, только посмеивается. Его не так интересует возня – может быть, в силу возраста, может быть, в силу накопившейся за время похода усталости, – тем более, что просиживание штанов подле костра помогает расставить мысли по полочкам. И одна явная мысль после заявления Коннора немного Андерсона озадачивает. — А стрел-то хватит, горе ты луковое? И действительно, со вчерашнего дня весь боезапас безбожно растерян... Пламенный энтузиазм Коннора слегка остывает. — Об этом я не подумал. — Наивная ты душа, Коннор. Считал, стрелы с небес к тебе падают? Не-а, вообще-то их делаю я. — Тогда... — энтузиазм медленно к нему возвращается, — ты сможешь сделать еще? Но Хэнк, как и заведено, обрывает его идею в зародыше: — Я похож на человека, который готов скакать по лесу в поисках веточек? Если ты не заметил, я тут делами важными занимаюсь. — Оленя коптишь не ты, а дым от костра, — подмечает Коннор скептически и упирает руки в бока. — Я, может, заряжаю его своей положительной аурой. К тому же, огонь способен выйти из-под контроля. Ты же не хочешь, чтобы это место превратилось в пепел, прямо как соседнее? Кто-то должен следить за каждой крохотной искоркой, знаешь ли.... И я спасаю тебя от этого скучного поручения, героически возложив на себя тяжелую ношу, так что, Коннор, ты еще должен сказать спасибо. Коннор закатывает глаза. Он прекрасно осознает, что ворчание занудное не имеет под собой твердой почвы – в данный момент Хэнку, как и ему, невыносимо скучно, а провести время в компании достающего тебя товарища – не такая уж страшная перспектива. — Тогда научи меня. Открой секреты своего мастерства, а потом предавайся безделью и лени, мешать не собираюсь. — Ух, какие мы строгие, — Хэнк картинно вздыхает, улыбнувшись украдкой. — А не много ли знаний в тебя вливается? Будь добр, по одному навыку за неделю, пожалуйста. — Так ты поможешь мне или как? — Коннор практически теряет терпение. — Ладно-ладно, всему-то тебя, глупого, учить надо. — Да, надо, — Коннор хмурит темные брови, подражая его негласной игре, — отрабатывай деньги хотя бы так, не для красоты ведь со мной ходишь. С не меньшим актерством рука мистера Андерсона ложиться ему на сердце. — Коннор, а я-то думал, что ты меня ценишь! Но внезапно от безобидных слов в груди Коннора что-то натурально ломается. Подтекст несерьезный, но меж тем сама мысль о Хэнке, который может – только может! – посчитать, что Коннор не ценит своего компаньона в достаточной степени, повергает юношу в ужас. Вероятно, на секунду он даже сереет лицом, ведь брови Хэнка озадаченно сводятся к переносице, но как и всегда, когда нужно показать собеседнику то, что он хочет увидеть, Коннор растягивает губы в улыбке. — Я плачу вам не за большие глаза, мистер Андерсон, — дружелюбный тон едва ли скрывает помутнение в глазах собственных. — А жаль, ты ведь, похоже, считаешь их такими красивыми. Коннор не отвечает, страшась, что в своей ироничной игре они наговорят друг другу несусветные глупости, и позорно отводит взгляд. Его переживание практически сгущается в воздухе – Хэнк может ощутить чужое смущение даже на расстоянии. И похожая на легкий флирт шутка делу вовсе не помогает, скорее наоборот – все только больше между ними сгущает. Неужели в фривольности своей Хэнк заходит на запретную территорию? У них так скоро в привычку войдет – нарушать границы чужой зоны комфорта, а потом молча сбегать из нее, как ни в чем не бывало. Но пацан, видать, набравшись достаточной смелости, чтобы первым прервать порочный круг недомолвок, вкрадчиво, не смея поднять глаза, уточняет: — Хэнк, ты же не думаешь, что я тебя обесцениваю?.. Невинный вопрос вгоняет Хэнка в маленький ступор. Что за глупости только роятся в голове у этого человека? Он ведь в курсе, что такое ирония, так почему тогда столь серьезно воспринимает тупые – и, вероятно, неудачные, – шутки? — Ох, Коннор, дурья башка, ну конечно же нет, — Хэнку кажется, что ему уже не в первой объяснять мальцу что-то и без того очевидное. — Ладно, — Коннор вроде бы успокаивается и осмеливается заглянуть Хэнку в душу, — потому что ты не последний человек в моей жизни, Хэнк. И пускай нас во многом связывают лишь деловые отношения, я бы не хотел казаться тебе... отстраненным. Искренность пацана ударяет Хэнка под дых. Губы предательски пересыхают, и Андерсону приходится пройтись по ним языком и поджать в тонкую полосу. — Да... я, эм, понимаю... Давление натурально подскакивает: Хэнку кажется, что он слышит свое участившееся сердцебиение. И вроде бы привыкаешь уже к посторонней компании, к открытому поведению, а потом Коннор умудряется звучать еще сердечнее, чем когда-либо. И снова бросает то в жар, то в холод, и сжимается все в нижней области живота, потому что фраза простая звучит слишком близко и чересчур для ситуации чувственно. И совсем не удивительно оттого, что именно Коннор нарушает тишину, сгустившуюся между ними: — Спасибо, что обучаешь меня, хотя и не должен. Я это ценю. — А, ерунда, — Хэнк смущенно отмахивается, — дело-то плевое. Не для того ли нужны друзья, верно? — он замолкает, неуверенный в том, что должен отвечать еще что-нибудь. Но потребность повернуть разговор в привычное русло все равно довлеет над ним: — Вообще, я тоже был на твоем месте когда-то... в смысле, не знал ничего из того, чем владею теперь. Могу заверить, в этом нет ничего зазорного. Не было умных книжек, чтобы всему научиться, да и интернет в скором времени отрубился. Мне-то еще повезло, в юности я с друзьями из колледжа частенько выезжал на природу: мы ловили рыбу, даже несколько раз получали разрешение на охоту. Короче, багаж определенных знаний поднакопился, а когда еды стало на всех не хватать, в паре вещей я уже коряво, но разбирался. Это не раз выручало меня в дальних походах, со временем мастерство нарастало... Я благодарен давним друзьям за возможность обучится полезным штукам. Не представляю, с какими проблемами столкнулись те, кто всю жизнь провел в своей комнате. ...прямо как ты, Коннор. Очевидная и не менее провокационная мысль звенит в голове Хэнка отрезвляющим колоколом. Он находит в себе силы вовремя прикусить язык, но Коннор, похоже, все равно улавливает некую параллель между собой и чужими словами. Его глаза задумчиво устремляются в пол, и остатки огненного блеска теряются под тяжестью непрошеных мыслей. Он ведь тоже своего рода "комнатный мальчик", не настолько комнатный как те, которых имеет в виду Андерсон, однако... не исключено, что для мальца возможность перенять опыт Хэнка действительно имеет совершенно иное значение. — Коннор... Коннор настолько быстро вливается в новую для себя среду, в любой из областей стараясь стоять с Хэнком на одном пьедестале, что Хэнк совершенно забывает о его "одомашненном" происхождении. И о контракте, видимо, в какой-то момент забывает тоже. Время идет, Портленд становится ближе... Договор закончится, а все, что произойдет далее – покрыто густотой неизвестности. Оба они возвратятся в Детройт, а дальше? Каждый разойдется своими дорогами? Хэнк вернется в мрачную подпольную комнатушку, заваленную барахлом и пустыми бутылками, а Коннор отправится в клетку к педантичному господину Камски?.. Но получится ли жить как прежде теперь, когда они оба через столькое вместе проходят? Когда одна мысль о потере друг друга способна выбить из под ног твердую почву?.. — Слушай, я это все к тому... — последний разговор заходит совсем уж не в ту степь, и Хэнку кажется, что привычное значение слов медленно от него ускользает. Но недавние мысли, мрачные и запутанные, до сих пор роятся у него в голове, и он решается: — Однажды, — признается, — меня не окажется рядом. В лучшем случае я вернусь в Детройт, а ты – ну, не знаю... Просто хочу быть уверен, что ты со всем справишься. Ведь если в нужный момент он оставит Коннора одного, Хэнку необходимо знать, что Коннор не пропадет, что Коннор не умрет и назло всем силам вселенной выживет и будет жить, храня память о старике Андерсоне где-то в глубине своего закаленного сердца. Пацан вяло ему кивает. Осознание, что их пребывание в компании друг друга недолговечно, настигает его с привычной для плохих новостей внезапностью. По слегка закушенной губе Хэнк понимает, что и Коннор еще не думает о том, что будет после завершения их "дохрена важной миссии". Насыщенные приключениями дни, непрекращающийся танец со смертью – стремительный круговорот событий настоящего не позволяет надолго заглядывать в будущее. Чтобы перебить нарастающую в воздухе недосказанность, Хэнк откашливается и просит Коннора набрать в лесу длинных и наиболее прямых ветвей, желательно мертвых, не слишком сухих, но и не то чтобы мягких – разбросанные возле кустарников подойдут идеально. Коннор так и делает, пропадает из лагеря минут на двадцать, давая Хэнку так необходимые время и пространство для рассуждений, а после возвращается с охапкой будущих стрел подмышкой. — Значит, запоминай, — начинает Хэнк нарочито поучительным тоном, ради шутки и разряжения атмосферы пародируя поведение типичного ситкомовского ботаника, — природа все за тебя сделала, тебе лишь надо подогнать материал под свои нужды: где-то подрезать по удобству, где-то, ну, заострить для пробивной способности. В идеале, конечно, вытянуть, но это долго, а ты и без того из штанов выпрыгиваешь. Короче, если в сухом остатке у тебя получится хоть одна работоспособная стрела, значит мы испортили эти веточки не напрасно. — Так уж одна, — Коннор оскорбленно поджимает губы, — я уверен, что способен на большее. Сложных испытаний он хочет, видите ли. — Тогда докажи, — Хэнк принимает вызов и вручает высокомерному подопечному одну из уцелевших стрел. — Раз способный такой, сделай похожую по образу и подобию. Без моей помощи. И Коннор делает: берет одну из наиболее подходящих ветвей, достает нож и, сравнив готовый и неготовый снаряды, обрезает излишки. По завершению обработки свежий обрубок совпадает с требуемым размером, однако прямым уж точно не выглядит – Коннор начинает его обтачивать. Хэнк молчаливо наблюдает за ним – за движением рук, за полетом древесной стружки, – и с лукавой улыбкой отмечает, как итоговая длинна стрелы неумолимо близится к своей половине. Ножом пацан орудует уверенно, будто не замечает этого вовсе или, быть может, задумывает так изначально, а потому Хэнк тактично не лезет. Его это веселит в любом случае: если Коннор провалится, он посмеется с его самоуверенной глупости, а если каким-то волшебным образом все-таки выточит стрелу нужной формы – искренне за него порадуется. Мрачное удивление настигает мальца, когда он заканчивает – стрела в его руках ожидаемо становится намного короче. Надо видеть его лицо, сконфуженное, вытянувшееся на долю секунды, когда горечь осознания затмевает кофейные глаза серебряной пеленою. Хэнк поджимает губы, стараясь сдержать рвущуюся наружу усмешку и не выдать оппоненту своей веселости. А Коннор – надо отдать ему должное, – испорченный снаряд без сожалений отбрасывает на землю и неотступно, упрямо берется за следующий. Новая стрела не идет по стопам своей почившей сестрицы – Коннор работает ножом осторожнее. На этот раз он не обрезает излишки первоначально, но даже это не сильно спасает от неудачи – в особо неровных местах стрела становится до неприличия тонкой и в конечном итоге просто обламывается. Но Коннор и тогда не сдается, берет ветки снова и снова, меняет подход, стремясь к упрощению, и вскоре – попыток так через девять, – создает стрелу, удовлетворяющую его по многим параметрам. Довольство, отражающееся на его лице в эту минуту, не может затмить ни один солнечный лучик. С горделивой ухмылкой он хвастается Хэнку хорошей работой, и Хэнк не может вместе с ним не порадоваться. С не меньшим восторгом он наблюдает за успехами своего подопечного, еще кривыми, но для самого Коннора, без сомнения, значимыми. Сами собой губы Хэнка расплываются в нежной улыбке. Ложку дегтя, тем не менее, добавить придется – нельзя Коннору зазнаваться и переводить материалы лишние. — За сообразительность хвалю, — с придирчивым видом Хэнк осматривает получившуюся стрелу, — однако... — Что? Коннор заинтригован. Коннор едва не выпрыгивает из штанов. — На троечку. — То есть как, на троечку? — Коннор исступленно моргает. — Балда, я ведь с самого начала сказал: природа за тебя постаралась. Незачем было изобретать колесо и тратить лишнее время на бесполезные действия, от которых ты сам, смею заметить, позже решил отказаться. Время – удовольствие дорогое. Дичь не станет ждать под кустом, пока ты закончишь свои приготовления, а это приводит нас к двум главным выводам: ты либо остаешься голодным до следующего восхода солнца, либо рискуешь заблудиться во тьме, помереть где-нибудь по дороге, но зато не испытывать нужды в еде на ближайшую вечность – херовый плюс, если хочешь узнать мое мнение. — Хорошо, Хэнк, я тебя понял. Однако, без практического опыта я бы не пришел к выводам, которые сделал. Так что я не считаю, что потратил время напрасно. Вот что Хэнку нравится в Конноре, так это его уверенность и самодостаточность. Она может выводить из себя временами – и времен таких Хэнк уже сполна испивает, – но в целом качество неплохое. Особо ценится его умение отпускать неудачи, способность не зацикливаться на них, а пропускать через себя и извлекать полезный жизненный опыт. Хэнк в этом смысле менее гибок, но под вдохновением, что одной фигурой излучает этот парнишка, себя превозмочь старается. Порой неудачи Хэнка консервируются внутри него месяцами, а то и годами – неудивительно что он не может простить их себе или другим так же просто. Возможно это в Конноре и притягивает – его непохожая ни на одну другую сила воли, что маяком сияет во тьме непроглядной ночи. Глаза цвета кофе вспыхивают победоносным огнем, твердеет осанка – в моменты такие Коннор сродни грациозному зверю, чья сила читается в каждом отточенном жесте. И эта тонкая, прозрачная полуулыбка, что добавляет розоватым губам кокетливой мягкости, только больше подчеркивает легкость его отношения к любой ситуации и вес его собственной правоты по этому поводу. И Хэнк даже заглядывается, пока горделивыми словами Коннор не прерывает его любование: — Твое испытание выполнено, — брови Коннора изгибаются дугой, подчеркивая его довольство, — одна стрела по образу и подобию, без прямых указаний и наставлений. И свободные ветви в запасе еще остаются. Получается, не такой уж ты и полезный. Мистер Андерсон кивает и многозначительно почесывает шершавую бороду. — Получается так. А теперь иди и не мешай мне бесполезно разлагаться в бездействии. Но Коннор не движется с места. Триумф и маска высокомерия медленно сползают с его лица. — Погоди, — он откидывает свою стрелу в сторону и протягивает Хэнку необработанные прутья, — Я не стану отрицать твоего мастерства. Пожалуйста, покажи мне, как правильно. Смирение Коннора Хэнку льстит и немного смущает. Забавно наблюдать в нем эту покорную ученическую прилежность, когда обычно ее нет и в помине. Вдвойне забавнее оттого, что учителем Хэнк себя уж точно не позиционирует. Наверняка уважение Коннора вновь испарится, стоит ему в очередной раз блеснуть перед другом своим превосходством, да Хэнк и не то чтобы против. Есть что-то приятное в том, чтобы в компании этого парня чувствовать себя таким же юным мальчишкой. Где-то после полудня Коннору удается собрать себе новый колчан. Множество материала идет в расход – в основном по незнанию, но иногда и потому, что попросту не подходит, – однако в итоге цель оказывается достигнута. Можно идти на охоту. Оленина медленно коптится на костре и по самым позитивным прогнозам дополна законсервируется не раньше, чем к завтрашнему обеду, так что времени на исследование местности у Коннора предостаточно. Остаток дня он проводит в небольшом подлеске, выискивая куниц, фазанов и кроликов, но так никого из них и не обнаруживает.27 сентября
Новое утро друзья встречают с сытыми животами, и даже тот факт, что они больше не экономят каждый кусочек, не очень то уменьшает общее количество мясных заготовок. Хоть сидеть на месте тоскливо, приятно наблюдать за растущим съестным запасом – так удачно подвернувшегося оленя им хватит на множество черных дней. А пока дни выдаются светлыми, полными охотничьих угодий, отсутствия щелкунов и везения, Коннор продолжит совершенствовать свои навыки и добывать в лесу что-нибудь посвежее. В этот раз он сосредотачивается не только лишь на охоте: зима медленно дышит в спину, пора задумываться и о заготовке трав на последующие несколько месяцев. Сейчас как раз сезон для некоторых из них, а опыт показывает, что пара корешков в рюкзаке лишней никогда не окажутся. Никому неизвестно, куда жизнь занесет приятелей в следующий раз, и каких потерь это будет стоить им в будущем. Посему Коннор уходит от лагеря сразу на несколько миль, по пути то и дело останавливаясь покопаться в земле, и вскорости натыкается на размытые следы маленьких лапок. Дорожка уводит его к сокрытому меж кустарников водопою – возможно идеальному месту для проведения новой охоты. Так или иначе, неосторожный зверь из нужды забредет к этой луже – так, по крайней мере, Коннору кажется, – главное только найти укрытие подходящее. Глаз падает на невысокое крючковатое дерево, в достаточной степени далекое от водопоя, но, благодаря своей высоте, позволяющее разглядеть даже то, что творится за худыми кустами. И Коннор принимается выжидать: взбирается на приглянувшуюся ему ветвь, широкую и надежную, садится в удобное положение и напрягает глаза. Ну сегодня-то должно повезти, это точно! Не могут же неудачи преследовать его постоянно. Однако ветер осенний ситуацию сильно усугубляет – шквалом дует во всех направлениях и предупреждающе разносит по округе резкий запах охотника. Уловив его в воздухе, животные, к сожалению, не спешат приближаться к берегу – опрометчиво сторонятся его еще на подходе. Только через пару часов, когда Коннора одолевает смертельная скука, на горизонте объявляется крохотная бурая точка. Коннор даже вздрагивает от удивления, а потом корит себя за то, что неосмотрительностью такой мог заставить шелестеть не опавшую листву в своем затаенном укрытии. Ну наконец-то, удача! С новыми силами Коннор устремляет вдохновленный взор к своей цели. Бурая точка передвигается украдкой, не то прыжками, не то урывками – кролик, возможно? – не шибко крупные размеры только подтверждают эту теорию. В связи с последними сутками невезения, Коннора радует и такое. Еще ценней оттого видится встреча с оленем, не с одним даже, а с двумя сразу! Руки чешутся в нетерпении, но Коннор все равно экипирует лук медленно, стараясь не издать ни единого лишнего шума. Натягивает стрелу он не менее вдумчиво – не хочется промахнуться по ничего не подозревающей жертве. Стрела срывается с тонких пальцев и пронзает пушистую тушку в области ребер. Довольный меткой стрельбою, Коннор спрыгивает на прелый лесной ковер. Кролика он находит на том же месте, в каком прибивает к земле – тот так мал, что, похоже, умирает мгновенно. Но не беспечный кролик пробуждает в Конноре тревогу и интерес, всецело завладевая вниманием – подле тушки, в траве, испачканной грязью, Коннор замечает крупный след человеческого ботинка. Юный охотник хмурится, настораживается. След четкий и свежий – грязь едва ли успевает засохнуть. Но как такое возможно? Зрение у Коннора острое, натренированное, не мог же он упустить из виду целого человека? Наверняка этому есть логичное объяснение. Погода влажная, мало ли как долго грязь остается не затвердевшей... К тому же незнакомец – а Коннор, судя по размеру ноги, уверен, что незнакомцем является не инфицированный мужчина, – мог пройти здесь задолго до его появления. Внезапная мысль поселяет в сердце волнение: что, если этот человек сейчас направляется к их с Хэнком убежищу? Что, если Хэнку угрожает опасность?.. Наскоро перевязав кролику ноги плетеной веревкой, Коннор перекидывает добычу через плечо и пускается за чужаком вдогонку. Мысль о том, что он может не успеть защитить мистера Андерсона, подгоняет его, открывая второе дыханье. Но, вопреки всем опасениям, след в скором времени обрывается, и Коннор натыкается на бездыханное тело в высоких зарослях. Надо полагать, охота не ладится и по этой причине – если уж один человек способен пугать животных, то два и подавно. Любопытство завладевает им, и Коннор решается подойти к человеку поближе. Тело оказывается не таким уж и бездыханным – спина молодого темнокожего мужчины слабо вздымается. Интересно, сколько лежит он так, в землю лицом, на холодном ветру, без солнца и в сырости? Очевидно, недостаточно, чтобы веки его навсегда опустились. Потянувшись рукою к ножу, так, для надежности, Коннор на пробу пинает человека в ботинок. Ноль реакции. Тогда, почувствовав себя в безопасности, Коннор присаживается перед невменяемым на корточки и проводит более глубокий анализ. Лицо незнакомца покрыто ссадинами и ушибами, дыхание ровное, но очень и очень тихое. Укусов на открытых участках кожи вроде бы незаметно, запекшейся крови на одежде – тем более. Только руки украшают маленькие круглые шрамы, похожие на следы термического воздействия. Что-то отдаленно знакомое видится в этих синяках и ожогах, испещряющих оголенные участки тела мужчины, и от одной аналогии, невзначай в голове промелькнувшей, Коннору становится тошно. Образ Ральфа, больного, замученного, обезумевшего от нападок подчиненных капитана Фаулера, всплывает в памяти Коннора где-то на подсознательном уровне. Страшная картина тотчас предстает перед ним – незнакомца пытают и бьют уроды, лишенные остатков человеческой жалости, пинают забавы ради и тушат сигареты о темную кожу. Не способный разорвать порочный круг насилия и издевательств, незнакомец пускает в ход силу, с большей вероятностью убивает мучителей и бежит, пока хватает физических сил и энергии. Фантомная боль пронзает Коннора в области ребер, а память услужливо воскрешает во рту металлический привкус крови. Коннор жмурится, силясь прогнать неприятное наваждение и через минуту полностью берет ситуацию в свои руки. Уж ему теперь это знакомо не понаслышке, и оттого, возможно, так живо обрисовавшаяся картина кажется Коннору очевидной. Раны на теле мужчины красноречиво намекают на это: синяки не синие, а цветастые, содранная кожа затягивается толстой коричневой коркой – каждая частичка помятого образа только подтверждает эту теорию. Одежда незнакомца разорвана на руках и ногах, точно ветками, а ботинки истоптаны до дыр возле пяток – он удирает стремительно и не разбирает дороги. Возможно, и валится с ног он исключительно потому, что несколько суток до этого, пока затягиваются его новые шрамы, просто бежит и не останавливается. Потеря бодрости в этом случае – закономерный итог, а выживать на одном только адреналине всю неделю, увы, не получится. Желая удостовериться в своих соображениях, Коннор позволяет себе неслыханную вольность: наклоняет голову к самой земле, к лицу незнакомца, и чувствует характерный для голодающего горький флер ацетона. Этот человек почти что на грани. Кто знает, пробудь он тут еще какое-то время, он мог бы схлопотать воспаление легких и букет проблем с замерзшими почками. Если ничего из этого до сих пор не имеется. Особого внимания удосуживаются шрамы от сигаретных бычков – о табачных изделиях в голове Коннора складывается достаточно нелестное впечатление. Дело в том, что сигареты в карантинной зоне Детройта – давно вещь редкая и нелегальная. В моменты наказаний в архиве, Коннор читал отчеты о нападениях "Иерихона", и когда военные проводили опись вещей преступников, частенько они находили при них именно забитые доверху портсигары. К тому же военные строго следили, чтобы никто в их рядах не закручивал травку в обрывки тетрадок – что, впрочем, нисколько не останавливало Лео Манфреда, соседа Коннора по общажной комнате, от изготовления оных. Он даже прятал их у себя под кроватью, под оттопыренной половицей, а когда коменданты приходили осматривать комнату, они естественно ничего не обнаруживали. Сам Коннор дымить не пытался – в командовании к нему и без того относились излишне предвзято, незачем было давать кому бы то ни было лишний повод для его отстранения. И сейчас, судя по всему, незнакомец несет за собой беду: либо за ним тянется хвост преследователей, либо, как в случае с Ральфом, нарастающая бездна безумия. Коннор не имеет желания сталкиваться ни с одним из предположений – собственный опыт показывает, что это просто морока. Гораздо проще будет перерезать ему глотку. Лишний стресс им с Хэнком точно не нужен. Убить проще... Коннор даже посмеивается. Это именно то, о чем Хэнк его предупреждает, и то, что повторяет жизнь из раза в раз, когда перед Коннором встает непростой, но отчаянный выбор. Неужели он и сам попадается в эту ловушку? Неужели душевные силы окончательно покидают его, и теперь он, как и те, кого Коннор вроде как презирает, в первую очередь склонен задумываться о варианте "попроще"? Нет, безусловно, он обязан помнить о своей с Хэнком безопасности. И пускай слова Хэнка об увядающей в выживших человечности с каждым днем все яснее облекаются в форму, важнее, чем оставаться достойным человеком, Коннору нужно защищать то, что ему действительно дорого. Того, кого нежелательно подвергать опасности. Ведь так?.. Коннор плотнее сжимает руку с ножом. Время, проведенное за пределами безопасной клетки, и отрицательный опыт неотвратимо сказываются на нем: вчерашний юнец чувствует, что взрослеет, и часть таких наивных теперь, местами смешных идеалов, слишком тяжелых и стерильных для черствого к состраданию мира, оказывается втоптана в землю суровыми реалиями жизни. Ему не трудно признать – внутренне он меняется, по-прежнему не отступает, но все-таки поддается сомнению, этому злому, коварному состоянию, утягивающему его в болото собственной неуверенности. Истина, пускай неприятная и отталкивающая, по-прежнему остается истиной. Однако сама только мысль о том, чтобы на краткий миг могучего душевного потрясения уподобиться презренным людям мелочного капитана из Мичигана, видится Коннору омерзительной и пускает по телу стаю колючих мурашек. Он не такой. Он никогда не убьет или не покалечит кого-нибудь без причины. Он утешает себя: сейчас причина есть – точнее она может быть!.. – к тому же человек уйдет безболезненно, ему не придется больше бежать или волноваться о многом. Прекратить страдания незнакомца сейчас – безусловный жест милосердия, но... так ли справедлив он для того, кто отчаянным побегом выбирает такую знакомую Коннору борьбу за свободу?.. Коннор сглатывает. Да чтоб тебя.***
Хэнк сидит на своем привычном месте подле костра и задумчиво изучает поблекшую карту. Теперь на улице вечереет гораздо быстрее, да и температура становится не сопоставимо холоднее, чем летняя – необходимо перестраивать маршрут немного южнее. В пик зимних морозов не хочется оказаться у границы Канады, к тому же если вовремя не повернуть, от Портленда их будет отделять целый горный хребет. Если проблемы с провизией возникают уже сейчас, то что же будет потом, когда перед путниками раскинутся одни только горы да безжизненные равнины? Маршрут надо корректировать, однозначно. Слева от Хэнка шуршит сухая трава. Это Коннор возвращается к лагерю после охоты. За спиной он несет подстреленную добычу, но вид у него отчего-то взволнованный, если не сказать напряженный. Хэнк сразу же откладывает все бумажки на землю и озадаченно оглядывает чужую фигуру. — Коннор? Все хорошо? Пацан нетвердо кивает, а потом вдруг выдает с серьезностью: — Помоги мне перетащить одно тело. Перво-наперво Хэнку кажется, что Коннор его подстебывает. Какое, к черту, тело в отдаленном от поселений лесу? Может, Коннор убивает очередного оленя, с которым в одиночку не справится... Но потом пацан действительно приводит его на поляну, обросшую дикими травами, и указывает на, мать его, тело. Человеческое тело. — Надо отнести его в лагерь. — Ты рехнулся? — Хэнк аж опешивает. Это напоминает ему одну из тех дебильных ситуаций, в которых он оказывается с Коннором в начале их насыщенного знакомства. Безбашенность, свойственная этому молодому человеку, в те детройтские дни натурально не знает предела и выводит Андерсона из себя до краснеющих скул и зубного скрежета. Потом ситуация вроде бы устаканивается – до таких вот редких, но все же вызывающих казусов, – Хэнк даже успевает поверить, что настолько вопиющее безрассудство становится позабыто где-то на последнем вылете из окна... Но нет, хренушки. Многого хочешь, Андерсон, просто многого хочешь. Они учатся идти на компромиссы. Хэнк строго взвешивает свои решения, Коннор – ну, вроде бы тоже. Нельзя винить его в отсутствии гибкости, но и прощать непробиваемое упрямство тоже не следует. У решения отвести неизвестного полудурка в самое безопасное для них место нет видимых плюсов, зато возражений можно найти просто хуеву тучу. Хэнку кажется, что ему даже не нужно раскрывать рот, настолько они очевидны и читаются без малейшей подсказки. Вот только тон Коннора и сам вид, меж тем, остаются предельно серьезными. Он будто прекрасно видит каждое неозвученное возражение и спешит мистера Андерсона заверить: — Я прекрасно осознаю последствия и беру всю ответственность на себя. При первой же угрозе я его обезврежу. — Коннор, нет! Бесполезно. Холодное спокойствие Коннора повергает Хэнка в настоящее исступление. Сила, исходящая от его голоса, и пугает, и одновременно завораживает. Они играют в гляделки какое-то время, не то оценивая друг друга на прочность, не то ожидая прямого согласия или же более аргументированного сопротивления... Но потом Коннор смягчается, и на лице его проступает сочувствие: — Представь, — голос его звучит затаенно, — что если бы в такой ситуации оказался ты? Или я? Неужели никто из нас не заслуживал бы спасения?.. Что-то в его словах трогает Хэнка – может, даже не сами слова, а то, с каким чувством они раскрываются, – в глазах Коннора попеременно пляшут мольба и надежда. Ну и как отказать такому проникновенному взгляду? Ворчливый как и всегда, Андерсон только фырчит, и без лишних вопросов хватает невменяемого за ноги. Хрен с ним, с идиотом, раз самостоятельный такой, пусть сам свое дерьмо и расхлебывает. Совместными усилиями друзья перетаскивают незнакомца к костру, но по предостережению Хэнка привязывают к дереву. Для хоть какой-то, так сказать, осторожности. Затем Коннор уходит, срывает в лесу неких трав и готовит отвар, дурно пахнущий. Такой даже покойника с того света поднимет, а потому и незнакомец, вдохнув неприятного варева, вмиг просыпается. Широкие глаза мужчины бешено раскрываются. Он силится встать или отползти, но с ужасом сознает, что лишен такой роскоши. В попытках побега он нечаянно ударяется о дерево бритым затылком и только тогда, кажется, немного берет себя в руки. — Нет! Н-не надо, я ни в чем не виновен! Вина? А это уже интересно. Мужчина переводит умоляющий взгляд то на одного своего пленителя, то на следующего. И пускай они не выглядят угрожающе, связанный не расслабляется. — Хватит вопить, — предупреждает Хэнк раздраженно, — всех топляков в округе разбудишь. — Хэнк, не неси чепуху. Я не чувствую здесь заражения, — как и всегда в их переговорах, Коннор включает "доброго копа" и оборачивается к незнакомцу: — Расслабься, тебя здесь никто не тронет. — И это говорит тот, кто связал меня? — с сухих губ срывается нервный смешок. Испугавшись собственной дерзости, мужчина спешно прикусывает язык, отворачивает голову и хмурится, будто ждет оплеухи, которой, впрочем, не следует. — Справедливо, — Коннор присаживается пред ним на корточки. — Но, знаешь, я готов развязать веревку, если пообещаешь вести себя, как хороший мальчик. Хэнк давит усмешку, потому что такое фривольное обращение с "пленными" слышать от Коннора забавно и непривычно. Он так свыкается с полуофициальной манерой общения своего подопечного, что обращение типа "хороший мальчик" из уст Коннора воспринимается неестественно. В определенном контексте даже игриво... Хэнк поклясться готов, что у него раскраснеются уши, если он услышит, как Коннор шепчет это своим вкрадчивым бархатным голосом. Меж тем позитивные заверения Коннора делу вовсе не помогают, и тогда Хэнк решает перенять инициативу в свои руки: — Слушай, мужик, нам вообще нет резона тебя убивать или держать тут хрен пойми для чего. Этот пацан, — он кивает на Коннора, — нашел тебя в каких-то ебучих кустах и заставил меня переть твою невменяемую тушу до нашей стоянки полтора, мать его, километра. Ты, может думаешь, что ты легкий, как бабочка, или что мне по кайфу подрабатывать грузчиком, чтобы просто поиздеваться над человеком, которого я в первый раз в жизни вижу? Хотели бы мы тебя укокошить, ты бы так и остался гнить в тех кустах с пущенной пулей в затылок, так что будь благодарен и не выпендривайся. Оценив на истинность слова мистера Андерсона, незнакомец опускает глаза, но вроде бы успокаивается. Но Коннор, вопреки своим заверениям, развязывать его не торопится. — Что же, раз ты не принимаешь предложенной помощи, я освобожу тебя, когда пойму, что ты не представляешь ни нам, ни себе угрозы. Мы тоже, знаешь ли, опасаемся посторонних. Приятели переглядываются. Пленник, оценив свое положение, немного смелеет: — Что... что со мной будет? — Тебя расчленят и съедят по кусочкам, — ерничает Андерсон. Вопрос, хоть и обоснованный, кажется ему идиотским. — Коннор сожрет руку, а я, так и быть, левую пятку. Коннор бросает на проводника скептический взгляд. Глаза незнакомца округляются от ужаса. — Не слушай этого пожилого ребенка. Как я уже сказал, тебя здесь никто не тронет. Конечно, если ты не дашь мне для этого повода. — Я... буду вести себя хорошо, обещаю. — Вот так бы сразу, — Хэнк выдыхает и, намереваясь вернуться к своим прошлым обязанностям, садится к костру. Впрочем, по взглядам, которые он изредка кидает на незнакомца, очевидно, что полного расслабления не последует. — А то понастроят из себя недотрог, а потом страдают. — Как тебя зовут? — Коннор присаживается тоже. Мужчина колеблется. — Это не важно. Я бы хотел уйти, если это возможно. Если я вам не нужен, вы могли бы просто оставить меня там, где нашли. Анализирующий взгляд Коннора сменяется на участливый. Что ни говори, в разговоре он умело дергает нужные ниточки. — Тебя бы все равно обнаружили. Если не я, то кто-нибудь менее дружелюбный. Привязанного пробивает на мелкую дрожь, и Коннор понимает, что движется в правильном направлении. Травмирующее событие действительно гонит его вперед и не отпускает, вцепляется мертвой хваткой. Преследователи наступают на пятки... Интересно, чего такого он совершает? Необходимо втереться в доверие, чтобы вызнать чуть больше: — Если бы ты остался лежать в той траве, наверняка больше бы не проснулся. Ты ранен и голоден, а почва в это время года холодная, — Коннор протягивает ему кусок оленины. — Держи, тебе стоит перекусить. Молчаливый незнакомец колеблется. Повязанные спереди руки позволяют ему взять кусочек в ладони, но от страха и неуверенности мужчина становится закостенелым, неповоротливым. Доброта и ненавязчивость Коннора так ошарашивают его, что в уголках темных глаз едва не проступают блестящие слезы. Робким движением он тянется к мясу, страшась не то того, что это все наваждение, не то того, что в одночасье оно может исчезнуть. Но мясо в его руках – настоящее. И, удивительно, никто не выказывает агрессии, прежде чем вручить его. — Ты не похож на них, — делится мужчина спустя продолжительную паузу. Его пальцы задумчиво оглаживают съестное. В яблочко! С новыми силами Коннор начинает свое наступление: — Не похож на кого? — он даже придвигается к темнокожему чуть поближе. — На тех, кто за мною охотится. Новая информация весьма настораживает... Хэнк отрывается от изучения карты и переводит выразительный взгляд на связанного: — Не хочу тебя ни в чем обвинять, — его брови раздраженно сводятся к переносице, — но за людьми просто так не объявляют охоту. — Н-но я не сделал ничего плохого! — незнакомец сразу щетинится. На лбу его проступает испарина. — Я просто... я... — Все нормально, — вмешивается Коннор. По его подсчетам, подходящее время для более глубокого допроса еще не наступает. Это, как ни крути, целое искусство, и ни один человек не расскажет чего-то без подготовленной до того почвы. Коннор играет словами умело, изображая из себя само олицетворение благосклонности: — Ты растерян, напуган, можешь не говорить, если не хочешь. — Нет, нет, я... Участие Коннора читается в каждом жесте, и сложно такую доброжелательность не заметить. Мягкий тембр располагает к себе и гонит прочь подступающее к горлу волнение. Ненавязчивым, не обязывающим ни на что тоном Коннор заключает незнакомца в теплые объятия слов, и получившиеся поддержка и сопереживание в глазах человека, довольно продолжительное время не испытывающего на себе ни грамма сочувствия, оказываются приумножены. Незнакомец не верит, но внутренне ощущает покой, и два полярных чувства отзываются в его груди едкой противоречивой горечью. Незримая борьба с самим собой, с желанием сохранить секрет или же отбросить тяжелую ношу, предупредить проявивших доброту о возможной угрозе, отпечатывается в его бездонных черных зрачках. Мужчина кривит губы – прячет проступающие наружу эмоции, – но все же слабым, заплетающимся, срывающимся на редкие всхлипы голоском решается вымолвить: — П-просто, — он прочищает горло, — эти люди, они мучили меня каждый день. Я старался, я выполнял каждое их поручение, но им всегда казалось, что этого недостаточно. Они... — Кто такие "они"? — Коннор заинтриговано наклоняет голову. Поток однотипных слов приходится прервать, чтобы говорящий совсем в них не захлебнулся. Психологическая травма налицо – это только кидает дополнительный балл в копилку одной из предыдущих теорий. Незнакомец неуверенно поджимает губы. Воспоминания приходится восстанавливать по разбитым кусочкам. — Когда Миннеаполис остался без военной защиты, в его главе встала банда Ортиса. Я не помню когда, я тогда был совсем еще мелким... Знаю, они сами нездешние, сказали, что станут новыми защитниками, а взамен обязали нас им прислуживать. Но для этих мародеров мы были не лучше мебели! Самые сильные и жестокие сразу же влились в их ряды, но люди вроде меня... такие долго не держатся. Мы терпели лишь потому, что в первые годы они действительно нас защищали. Зараженных возле лагеря становилось меньше. Для многих жизнь в рабстве оказалась не такой уж плохой перспективой, если сравнивать с обращением. Мой хозяин... Незнакомец осекается. Болезненная судорога сковывает его губы, а на лице проступает гримаса презрения: — Один п-подонок перешел все границы. Он бил меня, когда был не в духе, наверное считал за игрушку. Я терпел, потому что, несмотря на боль, чувствовал себя в безопасности... Но недавно, недавно он и его друзья поймали нескольких бегунов и... я не поверил своим глазам: они разводили тварей как каких-то зверушек. Они держали их на цепи в возведенном загоне и ради смеха загоняли туда людей! — Долбануться... — вырывается из уст Хэнка почти неосознанно. Мужчина продолжает: — Когда мой... тот человек решил скормить на потеху меня, во мне что-то замкнуло. Я вырвался из его рук и сам толкнул его на арену. Бегун вспорол ему брюхо, а я... я не знал, что мне делать. Я просто испугался и побежал. Его друзья пытались меня подстрелить, но они все были вусмерть накурены. Но они... они ничего не прощают. Они все помнят и придут за мной. Потому, когда вы меня поймали, я решил... Незнакомца натурально шатает. Коннор мягко его прерывает. — Спокойно, все теперь позади. — Нет, если я задержусь, они настигнут меня! Я знаю, они где угодно настигнут... Не отдавая себе отчета, мужчина яростно впивается пальцами в кусок мяса. Все его тело напрягается от ужаса и одной только мысли о скорой расправе. Неудивительно, что ему хватает сил бежать так далеко и стремительно – адреналин находит постоянный источник в его зацикленных переживаниях. — Серьезно? — цинично цокает Андерсон. — Еще один мужик со слезливой историей о побеге? — Хэнк, — хмурым взглядом Коннор напоминает ему о приличиях. Андерсон, усмиренный, вздыхает. Значит, Миннеаполис рядом... Голубые глаза упираются в карту. Рассказ незнакомца определенно его не радует, но зато дает более точную информацию о нынешнем местоположении. Если придерживаться главных дорог, они по-любому уведут путников в северном направлении... Нет, однозначно, в скором времени придется выбирать маршрут намного южнее. — Что ж, — Хэнк делает небольшую пометку на карте и на этот раз обращается непосредственно к незнакомцу, — если твои приятели сейчас действительно где-то рядом, нам, похоже, стоит держаться от них подальше. Перспектива столкнуться нос к носу с бандитами не радует никого. Очевидно, что всем в лесу собравшимся следует как можно скорее перестать сидеть на одном месте. Но Хэнку и Коннору в любом случае придется отправиться в логово смерти – большие города щедры к своим посетителям. Но что насчет того бедолаги? Коннор с присущим ему любопытством интересуется: — Значит, куда ты теперь подашься? Незнакомец постепенно приходит в себя. Заслышав, что к нему обращаются, он поднимает замутненный тревогами взгляд и пытается вникнуть в суть простого вопроса. Потом, видимо уловив, о чем его спрашивают, снова задумывается и робко отводит глаза. — В Миннеаполисе я был знаком с одной девушкой из Огайо, — начинает он отдаленно, — как-то раз она рассказала мне об "Иерихоне"... По напряженному виду своих спасителей связанный понимает, что вступает на знакомую им территорию. Ноздри Хэнка предупредительно раздуваются. Даже дружелюбная маска Коннора на секунду дает неуловимую трещину. — Вы... вы что-то об этом знаете? Приятели переглядываются. — Мы держим путь из Детройта, — отвечает Коннор тактично, осторожно прощупывая перед собою почву. — "Иерихон" доставляет этому городу немало хлопот. Но незнакомец вдруг отвечает с небывалой для себя смелостью: — Я думал иначе. За "Иерихоном" будущее, которому люди в Детройте активно препятствуют. Коннор, заинтригованный, в раздумьях касается своих губ. Вместо него в разговор опять вклинивается мистер Андерсон. — С чего это вдруг? "Иерихон" – простое сборище террористов, ничем не лучше бандитов, от которых ты убегаешь. — Я слышал совсем другое... — Ха, и что же ты слышал? Что в "Иерихоне" все настолько добры, что поголовно блюют исключительно радугой? — Мне говорили, — начинает он мрачно, — Маркус, их лидер, собирает вокруг себя молодых людей – желает культивировать новый человеческий вид, способный противостоять КЦИ. Коннор молчит. Что-то в этом разговоре неуловимо гнетет его. — Это нереально, — Хэнк сардонически хмыкает. — Удачи ему с невозможным. — Так ли нереально? Потерявшие надежду тянутся в "Иерихон" не за пустыми словами. — Тебе-то откуда знать? Ты же там не был. — Не был, но я верю, что rA9 спасет нас. Знакомое слово, таинственное, нераскрытое, возвращает Коннору краску жизни. Интерес снова завладевает им: — Что ты об этом знаешь? — Знаю, что в этом наше спасение. — В чем конкретно? — Не знаю. Просто верю. Люди Маркуса очень преданы делу, их вера безоговорочна: мне рассказывали, что его приближенные, чтобы доказать это, на ритуале посвящения даже выпивали или кровь, или слюну зараженного. — Да это же полный бред, — Хэнк откровенно смеется. — Кто в своем уме станет пить слюну зараженного? Не удивительно, чего они все такие отбитые! Жестокая, колючая улыбка застывает на его губах. Откровенная насмешка и небрежные жесты придают его саркастичному образу агрессивную краску, и даже теплый солнечный свет на усталом лице обращается в холодную бронзу. Байка, абсолютно нелепая, не способна вызвать в нем ничего, кроме затяжного приступа хохота, и своим сардоническим словом Хэнк, кажется, жалит незнакомца в самое сердце. Андерсон поворачивается. Собственная правота видится ему до того очевидной, что он стремится найти ее неопровержимое доказательство в ободрительном взгляде или мягкой солидарной улыбке. Но вместо Коннора он натыкается на блеклую, чахлую тень, застывшую в одном прошедшем мгновении. Страшная задумчивость одолевает его: карие глаза упираются в одну недвижимую точку, мраморным изваянием застывает спина. Коннор едва ли дышит – настолько погруженным в дебри своих сомнений он представляется, – что только руки, пальцы, сведенные судорогой, еще нервно подрагивают и сжимают выцветшие почти до темно-серого джинсы. Андерсон редко видит его таким – притихшим, точно мертвец на кладбище, хранящим эту странную, загадочную маску молчания и отрешенности. Мысли его летают точно не здесь, а где-то вне его тела, тяжелые и густые как воск или деготь, сгущающие воздух вокруг него в чернявый непроницаемый кокон – сложно сказать, сколь давно он не принимает никакого, даже опосредованного участия в их разговоре. Призрак буйного, бойкого прилипалы, но не сам прилипала сейчас сидит перед ним, и Хэнк ощущает невероятный упадок сил только лишь от его остолбенелого вида. Язвительная веселость деформируется в раздражительность, а недавняя уверенность сменяется обеспокоенностью и смятением. Только языки пламени отбрасывают рыжий свет на серую, побледневшую кожу, и отчего-то это пробуждает в Хэнке нарастающее чувство тревоги. Незнакомец, кажется, погружен в похожую мрачную дрему. Он не задумчив, но молчалив и очень робок в своем нарочитом молчании. Желчные слова, без сомнения, ранят его ядовитыми стрелами, но он, лишенный сил к любому сопротивлению, просто не считает должным на них вызывающе реагировать. Годы, проведенные под гнетом банды Ортиса, оставляют неизгладимый след на его поведении, безропотном и только сейчас собирающем по крупицам свое позабытое в недрах затравленной личности мужество. Он вертит оленину в руках, не способный отложить ее в сторону или надкусить желанный кусочек – нечто воистину символическое видится ему в этом непрошеном жесте. Точно батарейка, чистое милосердие заряжает его уверенностью, и вскоре робость молчания уступает место новому состоянию. — Мне терять нечего, — шепчет мужчина. — Что бы вы ни сказали, там, в "Иерихоне", у меня хотя бы будет цель. Шанс на спасение. Там хотя бы могут ждать таких, — он осмеливается поднять голову, — таких, как мы. Взгляд черных глаз устремляется на фигуру, заледеневшую под холодом собственных переживаний. Горячий напор незнакомца пробивает неприступную оборону, и Коннор отмирает, вырванный из пучины собственного волнения. Вырванный только лишь для того, чтобы окунуться в еще одну, более непонятную, глубокую и смущающую. Пару раз исступленно моргает он, прежде чем сознает, что к нему обращаются; еще один краткий миг требуется ему, чтобы окончательно вникнуть в суть происходящего. В бездонных глазах незнакомца теряется суть вещей, и Коннору приходится прочистить горло, прежде чем, собравшись с мыслями, пропустить сквозь себя смысл сказанного. — Что ты имеешь в виду?.. — затаив дыхание, он неосознанно подается навстречу. — Ты ведь тоже чувствуешь их? Эти мерзкие споры... Холод колючих мурашек опаляет Коннору спину. Что за вещи лопочет этот безумец! Мелкая дрожь, украдкой одолевавшая тонкие пальцы, перерастает в нервную тряску, и Коннору приходится совершить волевое усилие, чтобы побороть в себе нарастающее раздражение. Как распускается оно внутри него ядовитым цветком, как колет душу выступающими шипами и обвивается вокруг шеи дикими лозами! Смущенный своим смятением, он было раскрывает рот, но слова отказывают ему повиноваться. Вязкие и тягучие, они опутывают язык своей неожиданной тяжестью, и проступившее в ту секунду волнение – застывший взгляд, лицо побледневшее, – красноречиво оповещает Андерсона о нарастающем в воздухе напряжении. — Так, пожалуй, хватит на сегодня расспросов. С неприкрытой заботой надежные руки обнимают молодого человека за плечи – в своей привычной манере Хэнк считает нужным вклиниться в разговор и отворачивает Коннора от незнакомца, от опасных тем и потенциальной вербальной угрозы, что они излучают. Хищные голубые глаза предостерегающе взирают на незнакомца, пока огрубевшие, потрескавшиеся от холода пальцы с единственно возможной для себя нежностью массируют закостеневшие мышцы – иди, мол, расслабься, у костра посиди лучше, — Андерсон ясно дает понять, что не позволит никому и дальше вводить своего друга в то отвратительное, одинаково волнующее и отторгающее его состояние. Под этим холодным угрожающим взором, под немым напором горящих вызовом глаз связанный ерзает и сжимается в забитый страхом комочек – для полной картины не хватает лишь рук, скрещенных над головой в пресловутом защитном жесте. Руки же незнакомца сейчас покоятся у него на ногах, однако лицо искривляется в болезненной гримасе ожидания скорой расправы. Удара не следует, но он и не требуется – Хэнк обороняет Коннора на более тонком уровне. Вскорости Коннор приходит в себя, и лицо его вновь принимает задумчивое выражение. Погруженный в неведомые Хэнку недры, он остается тих и вроде бы безмятежен, но глубокая складка, прорезавшая его переносицу, свидетельствует о всей сложности обрабатываемой мысли. Неловкость следует за лесным лагерем, и всем его обитателям не остается ничего, кроме как ее игнорировать. Но связанный незнакомец – видать, ощущая, что одним присутствием своим баламутит привычно тихие воды, – набирается храбрости для последнего своего заявления, робкой сердечной просьбы отчаявшегося, но все еще хранящего крупицу веры в сострадание человечества. — Пожалуйста, мне нужно идти, — на этот раз глаза его с мольбой обращаются к Андерсону, человеку, с которым несколько минут назад без опасений он не смог бы даже переглянуться. — Я... я очень вам благодарен, я не хочу доставлять проблем... Если мародеры найдут меня здесь, вам тоже не поздоровится! В словах запуганного есть определенный резон. Ему нет смысла врать – его расширившиеся от испуга глаза выдают его с потрохами. Хэнк умеет читать людей, вероятно не так же четко, как Коннор, но и не нужно быть экстрасенсом, чтобы понять, что парень не шутит. Слабый душою, он с меньшей вероятностью пойдет на защитный блеф и, преисполненный физической немощи, не станет контратаковать после освобождения. Уставший, голодный, без оружия, он проигрывает даже числом – любая стычка в нынешних обстоятельствах для него может оказаться фатальной. Подобие жалости зарождается в груди Хэнка при мысли о безвыходности этого положения. Не уточняя ни единого слова, он берется за отложенный нож. Испарина выступает на темном лбу незнакомца. Большая медвежья фигура надвигается на него, маленького связанного человека, не способного ни защитить себя, ни, по крайней мере, дать деру. Вот сейчас, сейчас этот грозный старик положит конец его жизни!.. Мужчина у дерева трясется и жмурится. С панической жаждой оказаться где угодно, но только не здесь, он вжимает голову в плечи, но, вопреки любым ожиданиям, тугая веревка, все то время державшая его, ощутимо ослабевает. Безвольными полосами падает она на стылую землю, и мужчина, не до конца способный поверить в произошедшее, нетвердо поднимается на ноги. — ...С-спасибо. Хэнк молчаливо ему кивает и впечатывает в грудь упавший кусочек мяса. Незнакомец несмело принимает дорогую подачку. Рот его в удивлении раскрывается. Свет благодарности трогает весь его облик. — На, хоть пожрешь нормально. И вали давай уже, пока я не передумал. Незнакомец кивает и спешно скрывается меж кустарников. Андерсон давит тяжелый вздох. Наконец-то, спокойствие и привычное им двоим одиночество. На самом деле у Хэнка есть и иные причины так скоро спровадить баламута из лагеря. Похоже, Коннору сейчас как никогда необходимо пространство для рассуждений – неведомый внутренний разлад стирает с него последние краски жизни. Один этот вид, флегматично застывший, заставляет Андерсона чувствовать себя некомфортно. О дискомфорте, что, возможно, испытывает сам Коннор, страшно даже задуматься. Первым инстинктом Хэнка становится желание устранить очевидный корень проблемы – привязанного мужчину. Опять же, не надо обладать сверхъестественными способностями, чтобы понять, какое пагубное влияние оказывают на Коннора его бредовые речи. В теории, если убрать раздражитель, дела у пацана могут наладиться. Это главное. Как-никак, Хэнк на него работает, и в первую очередь обязан задумываться о благополучии своего господина. До самого вечера Коннор сидит у костра в беспрерывном угрюмом молчании. Весь юношеский задор и страсть последних двух дней начисто из него испаряются – в сухом остатке остается лишь не менее сухой человек. Без преувеличения, Коннор выглядит практически так же, как в тот злополучный день, о котором Андерсон не смеет вспоминать даже в самых страшных своих кошмарах – тот самый день, когда Коннору чудится, что Хэнк предает его. Да, предательство. Нынешнее недоумение Коннора кажется Хэнку зеркалом недоумения предыдущего – страшной, незнакомой до того эмоции, с размаха выбившей почву из-под ног Андерсона на добрые, их дери, сутки, – нечто такое же, будто ломающее напополам внутренний мир, видится в этой новой, мрачной как обнявшие его вечерние сумерки отрешенности. Хэнк испытывает непонятное эгоистичное облегчение от того, что не он в этот раз является источником ее появления, потому что прошлых переживаний ему – и он уверен, что и Коннору тоже, – хватит вперед на две с лишним жизни. Чтобы взбодрить приятеля хоть немного – право, ходить всю неделю таким же угрюмым Андерсон ему не позволит, – Хэнк подсаживается рядом, плечом к плечу, коленом к колену. — Эй, — он легонько толкает его, — земля вызывает Коннора, прием, прием! — Коннор не отвечает. Хэнк раздосадованно поджимает губы, тыкает в парня пальцем – не помогает. Вздыхает: — Хьюстон, у нас проблемы. — Проблемы? Что... Благо, от серьезной задумчивости своей Коннор по-прежнему не выкупает дешевых отсылок, и Хэнк, пользуясь его замешательством, силится вклиниться в чуждый внутренний мир и прервать затянувшееся молчание. — Чего призадумался? Коннор вроде бы отмирает – иронично, но голос Хэнка действительно возвращает его с небес на землю. Измученный умственным напряжением, он роняет голову в руки и растирает виски медленными круговыми движениями. — Я просто... Я не могу понять одну вещь. — Это что же за вещь такая, что ты ломаешь голову уже четверть суток? Когда Коннор вновь замолкает, Хэнк упрямо тычет в него коленкой: — Коннор, не засыпай! — Прости, прости, — он наконец выпрямляется. Невольно Хэнк замечает, как глубоко усталость залегает на дне янтарного золота. — Слова того парня... Они принесли в мою душу смятение. Я не уверен, как реагировать на истину, что они мне открыли. — Да как на дурацкие бредни, — Хэнк в откровенном шоке от такого признания. — Коннор, не позорь себя, не будь так доверчив! Я тоже могу сказать, что каждую ночь, пока ты спишь, бреюсь рогом единорога, неужели это перевернет твое мироздание? Но Коннор даже не улыбается. — Хэнк, это другое. Ты же видел его глаза? Он не лгал. — Он просто искренне верил, что говорил тебе правду. — А кто-то из другого конца Америки искренне влил ему эту правду в уши. Вопреки ожиданиям Хэнка, неуверенные попытки утешения повергают Коннора в смятение еще большее. Его пальцы сплетаются в напряженный замок. Он сжимает их до проступивших на коже костей, и Хэнк не находит решения лучше, чем положить свою руку поверх, чтобы неторопливым поглаживанием вернуть другу былое спокойствие. Спонтанный жест, продиктованный душевным порывом, рвется наружу сам по себе, как что-то правильное и само собой разумеющееся. О его интимности в ту минуту Андерсон даже не думает, полностью погруженный в проблему и желающий из этой проблемы выпутаться – их обоих выпутать. С теплом чужих пальцев, с ощущением внезапной шершавости в области рук, Коннор возвращает внимание из внутреннего мира во внешний и медленно, с неохотой, но расслабляется. Сопереживание мистера Андерсона обволакивает его сердечным теплом, и Коннору, еще минуту назад представлявшему из себя неподвижную ледяную скульптуру, становится до горящих ушей стыдно за свою показушную холодность и неудобство, вероятно причиненное Хэнку своим безучастием. Робко, осторожно он отнимает ладони, смущенный своим заторможенным поведением, и только тогда Хэнк обращает внимание на удивительную открытость своего поступка. Кровь ударяет ему в виски, и Хэнк тут же откашливается, спешно заточая виновницу непристойного поведения в ближайший карман своей куртки. Однако доверительная атмосфера, уже воцарившаяся между ними, развязывает Коннору язык и приоткрывает Андерсону завесу его маленького смятения: — Дело даже не в этом. Всю свою жизнь я считал, что последователи "Иерихона" просто хотят устроить переворот и захватить власть в Детройте и прилегающих штатах. Что это очередная бандитская группировка без единой возвышенной цели, разве что с непонятным символом, придающим ей интерес в глазах моего отца, и абстрактной загадочностью. Избавлять город от их угрозы считалось священным долгом среди моих сверстников. Это могло стать и моим долгом тоже. А теперь какой-то чудак заявляет мне, что знакомая с "Иерихоном" девушка рассказывает ему об их якобы благородных намерениях и некоем самоуверенном упоре на создание новой человеческой расы! Словно первостепенно они не воители, а ученые. Как по-твоему я должен реагировать на подобное?.. Хэнк закусывает губу. Выжидающий взгляд Коннора буравит в нем целую дырку. — О, детка, — Андерсон придает своему тону немного беспечности, но нотки сконфуженности до сих пор звучат в его голосе, — именно так и работает пропаганда. Каждой стороне хочется, чтобы ты слышал только то, что, на их взгляд, ты должен услышать. — Я не дурак, Хэнк. Я это прекрасно знаю. — Тогда чего ты такой расклеившийся? — Потому что те, кого я не подвергал сомнению, мне солгали. Резкие слова Коннора звучат как вербальная оплеуха. Жестокое чувство, с которым проливаются они из его уст наружу, окутывает Хэнка туманом холодной ярости. Вместе с рыжим языком пламени она находит отражение и в карих глазах, единственно живых на лице, застывшем в непроницаемой маске робота. Невольно Хэнк отстраняется. Ощущая его дискомфорт, Коннор немного смягчается: расслабляет губы и переводит взгляд на костер. Затем поясняет: — Я подозревал, что "Иерихон" волнует отца неспроста, в частности его и подчиненных ему людей интересовала тайна некоего "rA9". Ты же помнишь, даже мы с тобой пытались ее разгадать. Я до сих пор не уверен, в каком контексте те люди восприняли меня, когда я назвал им это... чем бы оно ни являлось. Да, Хэнк прекрасно помнит тот насыщенный на казусы день... Пожалуй, самый разнообразный день в его жизни. Коннор продолжает: — Теперь это видится мне таким очевидным. Глупец! Как я не замечал этого раньше? Отцу наплевать на растущее влияние "Иерихона". Ему не плевать, почему оно возрастает. Ему выгодно идти в наступление и безуспешно отправлять подставных марионеток, потому что он никогда не остановится перед новыми знаниями, а людям скармливать дешевую байку об агрессивных варварах-негодяях. И ладно, эти люди ему никто, но почему он не поделился своим планом со мной?.. Обида, горькая, едкая, так и сквозит в его затихающем голосе. Ужаленный недоверием, Коннор опускает взгляд в землю и снова неловко сцепляет руки. — Ну, — Андерсон чешет затылок, — он ведь даже не сказал, чего ты несешь в своей треклятой шкатулке, разве не так? С чего бы ему рассказывать и об этом? Упоминание о шкатулке точно бередит его старую рану – стыдливая тень волнения мелькает на розоватых щеках. Стараясь спрятать от Хэнка его проявления, Коннор до крови закусывает губу, но сама его поза все равно остается скованной, а движения пальцев – неловкими. За секунду он снова съеживается до маленького, робкого человечка, и Андерсон понимает, что сейчас не самое лучшее время напоминать парню еще и о недоверии в этом вопросе. Страшась сделать Коннору только хуже, Хэнк тут же спешит сгладить сказанное: — Знаешь, Коннор, я, эм, я не работал непосредственно под управлением твоего папаши, но, думаю, в FEDRA мало что с тех пор изменилось. Это как сломанный телефон, понимаешь: чинам поменьше информация доходит не в полном объеме. И не дай бог она попадет в руки гражданским – там уровень бреда достигнет рассказа того парнишки. Вот я никогда не рассказывал Коулу, что происходило у меня на работе, и, судя по всему, слава, блять, богу. — Безусловно, как и ты, я не верю в слова того человека. Они слишком наивны и идеалистичны даже для такой дешевой заманухи, как эта. Нападения "Иерихона" на Детройт – не выдумка. Они приносят потери любой из сторон. Тому, кто с особой тщательностью отбирает людей, это невыгодно. Однако, сам упор, сделанный на исследования, обрисовывает направление, куда можно двигаться. Куда отец захотел бы сунуть свой нос... Хэнк непонимающе хмурит брови. — Допустим, даже если так, что из этого? Какое тебе-то до этого дело? — Мой отец никогда не конфликтует с людьми науки! — обычно уравновешенный, Коннор едва не взрывается. Жесты его становятся размашистыми и экспрессивными. — Просто... Коннор вновь замолкает, отворачивает голову на долю секунды, но лишь затем, чтобы с новым воодушевлением стремительным рывком ворваться в личное пространство мистера Андерсона, опереться на колено твердой ладонью и испытующе заглянуть в растерявшееся, озадаченное лицо. Не ожидавший такого сближения, Хэнк не успевает и отшатнуться – так и замирает в нескольких сантиметрах от конноровой физиономии, почти способный почувствовать на коже его горячее прерывистое дыхание. Каштановая челка, безумно разметавшаяся по напряженному лбу, неряшливо застилает его левый глаз, придавая всему его внешнему образу чего-то истинно первобытного. Андерсон сглатывает. Словно одна из таимых доселе вещей с боем прорывается из пацана на свободу, и Коннор, не желая делиться ей с кем бы то ни было, кроме того, кому она предназначена, со все нарастающей силой в голосе маниакально бормочет: — Хэнк, та женщина, к которой мы направляемся – Аманда, – это его коллега. Понимаешь? Только ради нее и ее технологий он протянул эту сеть опорных пунктов до самого Портленда! Не ради объединения Америки, которым он прикрывается для общественности – только ради своих проектов. Ради них он справляется о моем здоровье, ради них принимает на переплавку металлы. То, что это выглядит как забота о нас – лишь побочный эффект! Его главной целью всегда остается нечто непостижимое. Так скажи, Хэнк, если "Иерихон" тоже что-то исследует, почему отец не объединится с ним, а наоборот – вступает в конфликты? Когда ногти Коннора требовательно впиваются ему в ногу, Хэнк, разрывая гипнотическое наваждение, приходит в себя, отталкивает мальца за плечо и раздраженно принимается разглаживать смятые у колена джинсы. — Да почему ты вообще уверен, что "Иерихон" чего-то исследует? — Хэнк и сам едва не срывается. — Да потому, — Коннор осекается, потом говорит с болью и неохотой, — потому что, откуда еще тому парню знать что-то про мою аллергию на споры?.. Ладони Хэнка вдруг замирают. — Аллергию? Постой, но ведь ты говорил... Коннор ненавидит грибы, его натурально от них выворачивает. — И я говорил тебе чистую правду, Хэнк. Я не имею ни малейшего понятия, действительно ли это можно назвать аллергией, но теперь я не могу быть уверен, не имеет ли ни малейшего понятия об этом Элайджа. Ох. Вот оно что. Смятение Коннора в глазах Хэнка постепенно приобретает понятную форму: тот, кто культивирует в нем всепоглощающую жажду к знаниям, кто заражает любовью к истине и правдивому слову, сам же оказывается неблагонадежным источником информации. Бредовые слова незнакомца в голове Коннора воплощаются в крохотный импульс, открывающий, однако, парню глаза на огромные вещи – ему рассказывают не все, а может быть, вообще ничего не рассказывают. И эта запретная информация, каким-то образом она предопределяет Коннора – вероятно, даже влияет на его жизнь, – влияет в разы сильнее, чем Хэнку о том известно. Но даже с теми крупицами информации, что имеются у Хэнка в распоряжении, Коннор, без сомнения, важен... Об этом говорят ему, не посвященному во внутреннюю кухню взаимоотношений в дружной семье господина Камски, как минимум слова и поступки предателя Фаулера. Однако с каким презрением Коннор выплевывает это имя! Никогда еще он не зовет при Андерсоне приемного отца так небрежно. Есть в его тоне обычно что-то смиренное или благоговейное – и пугающее в том, как теряется часть его собственной личности, стоит только разговору зайти о нем, монументальном в глазах Коннора человеке, – но нет, нет этого злого, беспощадного непринятия. Того, кто не ставит его ни во что, он и сам не желает во что-либо больше ставить. — Мда, хреновенько быть тобой, — Хэнк не знает, что еще и ответить, и просто ободряюще хлопает Коннора по спине. — Мои поздравления. Ну и, каково это узнать, что тот, кому ты доверился, тебе чего-то недоговаривает? — Отвратительно, — отвечает Коннор без колебаний. Потом воспоминания, видно, пронзают его, и он смущенно отводит от приятеля взгляд: — И... мне жаль, что я поступил с тобой точно так же. По-началу Хэнк даже не понимает. Когда это малой утаивал от него хоть что-либо, что бы в корне изменило его мнение о ситуации? А, он, наверное, про свою недомолвку насчет дурацкой шкатулки... Подумаешь тоже. В связи со вскрывшейся для Андерсона информацией, преувеличение о важности тайной посылки могут оказаться и не преувеличением вовсе. Черт знает этих ученых, особенно когда они стоят во главе карантинной зоны и какого-то хрена решают отправить столь важную вещь без конвоя военных. — А, забей, — Хэнк махает рукой, — тогда я для тебя был лишь инструментом. У Коннора с Элайджей это, походу, "семейное". — Но сейчас это не так, Хэнк. Я надеюсь ты это осознаешь, — розоватому лицу возвращается привычная мягкость. Широко раскрытые глаза не покидает серьезность, но теперь сам янтарный взгляд будто бы становится ласковее. Желая закрепить свои слова на физическом уровне, он кладет руку на чужое плечо: — Теперь я могу с уверенностью сказать, что доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было. Сердечная искренность Коннора трогает Хэнка, отзываясь внутри приятным теплом, но вместе с тем и невероятно смущает. Он придает своему облику нарочито ворчливого вида, псевдобрезгливо смахивает с себя мужскую ладонь и громко-громко откашливается. — Ага, да, спасибо. Эм, что ж, надеюсь, я, э, оправдаю твое доверие. Ну, типа. Господи, где его сраный словарный запас?.. — В этом не сомневайся, — во взгляде Коннора вспыхивает мстительный огонек. Он снова отворачивается к костру. — В моем списке тебе будет сложно опуститься ниже, чем многоуважаемый господин Камски. Тишина вторгается между ними. Хэнк неловко пинает носком травинки. — Ты злишься? — Исключительно на себя. За то, что позволил этому человеку иметь неоспоримую власть надо мной. — Ну, — особо рыхлый кусок земли отлетает почти до самого пламени, — раз теперь он такой плохой, тогда давай... давай откроем шкатулку! Она ведь предназначена для такой же ученой, не так ли? Вдруг это, ну, немного прояснит всю ситуацию. — Исключено, — отрезает Коннор железно. — Как я уже говорил, шкатулку нельзя открыть без вероятной возможности повредить содержимое. Риск не обоснован. Андерсон усмехается. — Я думал, на эмоциях ты захочешь, ну, не знаю, поднасрать своему папашке. — Это твое желание, не мое, — отвечает Коннор спокойнее. Мерные всполохи огня явно оказывают на него умиротворяющее воздействие. — Ты же знаешь, я никогда так не сделаю. И то верно. Для Коннора поведение такое – до неприличия мелочно. Быть может, доверие его и дает ощутимую трещину, но это никак не меняет сути того, кем он является. А Коннор – чертов педант, истинный джентльмен, перепутавший эпохи и родившийся на столетие позже. Шкатулка – до сих пор его обязательство, и он пройдет все круги ада, но непременно его исполнит. Больнее оттого наблюдать, какие открытия каждый шаг делает он на пути к своей главной задаче. Забавно лишь по-началу, а потом привязываешься к этому обалдую и проклинаешь жизнь за то, что она ломает его об коленку. — Слушай, ну, — Андерсон не теряет надежды его утешить, — может быть, ты ошибаешься. Может, все ошибаются! Не стоит так сразу ставить крест на том, в чем ты до конца не уверен. — Нет. Я уверен, что все это время мой приемный отец что-то знал. Я уверен, он изводил меня и держал на привязи, потому что знал что-то, что мне неизвестно. Своими пафосными речами он заигрывал со мной этим знанием, а я был достаточно глуп, чтобы не обратить внимание на подвох, таящийся между строчек. Если я до чего и дошел в своих рассуждениях, так это до того, что устал быть в неведении. Клянусь, когда мы доберемся до Портленда, до Аманды, я выбью из этой женщины все ответы, а потом вернусь в Детройт и силой выбью их из Элайджи.