Полгода полярной ночи

Новый день словно сопутствует пагубному желанию Коннора выместить на ком-нибудь свои накопившиеся за вечер злобу и напряжение. С самого утра над его головою сгущаются свинцовые тучи, и на едва проснувшийся лес обрушивается разрушительная по силе гроза. Бешеный и стремительный, дождь проливает на землю свои холодные слезы – до обеда небо продолжает хранить смурную маску безмолвия, пока первый особо настырный лучик не прорезает щель в их массивном нагромождении. Ночью Коннор практически не может заснуть. Противоречивые мысли нагружают беспокойную голову тяжестью, а леденящая влага, как раз на вторую вахту попавшая, гонит прочь и бессонную дрему. Так нетипично для него испытывать столь разрушительный спектр эмоций. Они как будто скрытые все, но неизменно назойливые: вроде стараешься даже не вспоминать о былом негативе, а все равно зацикливаешься внутренне, на подсознательном уровне. И как пластиковая тара всплывают на поверхность задушенные тревоги, то тут, то там возникая, что и не деться от них – от себя, – не убежать больше. А Коннор вообще бегство не то чтобы очень жалует, старается встречать новые волны стойко, с сопротивлением, но все равно так или иначе хотя бы на крохотное мгновение пропадает под напором их суровой незыблемости. Тщетно ищет он источник ярости, но тот, похоже, опоясывает всю его жизнь, от начала и до сегодняшнего момента. Идеальный воспитанник, как называет его Элайджа, совершенный – теперь для Коннора становятся очевидными эти жеманные выражения. Неужели для Камски он всего лишь "эксперимент"? А как же обещание, данное его матушке? Отсутствие свободы, продиктованное, как кажется изначально, именно этой необходимостью, теперь играет в голове молодого человека новыми красками. Уверенность медленно Коннора покидает, стоит только подумать о том, что десятки лет его держат в клетке не только из альтруизма. Что бы сказала она, неизвестная Коннору женщина, если бы узнала, какая судьба постигнет ее многострадальное чадо? Коннор отказывается верить, что для Элайджи он ничего не значит, что представляет лишь практическую, интересную в непостижимом вопросе ценность, но уже и не знает, во что вообще теперь можно верить. Это ощущается как плевок в душу. Будто тот, кого ты знаешь всю свою чертову жизнь, по отношению к тебе имеет уйму скрытых мотивов, и непонятно, как сильно влекут они его или как сильно на его поведение влияют. Пока что Коннор понимает только одно – отец мог просто все ему рассказать и не держать заложника в неведении о том, что он, вообще-то, заложник. И это понимание, ох, как же сильно истощает оно его на душевном уровне! Да, возможно, оно надуманное, да, возможно картина мира намного проще, но рядом нет никого, кто бы мог вразумить Коннора и расставить сомнения по своим полочкам. Отец, вероятно, мог бы влить ему лестных слов в уши, и Коннор, запутавшийся, растерянный, вероятно, смог бы даже поверить их некоторой части, но рядом нет и его, и потому Коннор, сморенный тягучими думами, смертельно выматывается и остаток утра мечтает только о том, чтобы гадкие мысли, противные и холодные, навсегда от него отвязались. Как итог, Коннор остается не в духе, даже когда Хэнк поднимается на ноги и намекает на продолжение их заветного путешествия – обычно ведь это известие его очень радует… – и лишь чужая ладонь, большая и теплая, ненадолго на промокшем от осенней погоды плече оказавшаяся, немного Коннора ободряет. Толика ласки и щепотка любви свое дело делают, и Коннор находит в себе силы отбросить волнения в сторону, не забытые, но тщательно маскируемые. Внешне он вроде бы успокаивается: лицо разглаживается, теплеет усталый тон – Коннор одаривает Хэнка улыбкой с хиленьким заверением, что теперь-то все с ним будет в порядке. Хэнк ему полноценно не верит, однако все равно всем видом показывает, как рад за пацана и горд его стремлением несмотря ни на что просто продолжать движение. Это в Конноре и восхищает – непоколебимое желание не стоять на месте. Наверное, случиться должно вообще что-то невообразимое, чтобы Коннор захотел вот так просто сдаться. Хэнк, по крайней мере, не может представить ни одну из ситуаций, в которой Коннор самозабвенно опустит руки. Впрочем, расслабляется Коннор по-прежнему незначительно: какая-то внутренняя тяга к опасности, несмотря на предостережение, незримо толкает его в сторону Миннеаполиса. Даже без карты его ведет туда на автопилоте, словно бы это он сейчас является живым навигатором. В мгновение ока за одну только ночь Коннор превращается из ведомого в своенравно ведущего, и Хэнку, далекому от причин чужого смятения, не остается ничего, кроме безмолвного следования за ним глухой черной тенью. Коннор идет широкими тропами, и те выводят его с Хэнком к трассе. Трасса открыта, трасса хорошо просматривается, трасса ведет к большим городам, но Коннор все равно выбирает ее как самый оптимальный маршрут путешествия – слишком рискованно, слишком по-своенравному. Он почти кричит внутренне – давайте, ублюдки, нападайте хоть семеро! – настолько его желание почесать кулаки сгущается в прохладном осеннем воздухе. Деструктивное желание, разрушительное… но Хэнк боится мешать и вторгаться – опасается стать его случайной мишенью. Эмоциональность Коннора до сих пор не изучена, и Андерсон страшится врываться в нее без стука, не зная ни брода, ни ширины, на которую она расстилается. Он и сам еще только учится заново раскрываться людям – одному конкретному человеку. Рассказывает истории из прошлого, делится пронесенной сквозь года болью, но пока совсем не уверен, что готов принимать на себя боль чужеродную. И все же отчаянное желание повлиять на приятеля, остановить от поспешных решений, принятых на горячую голову, соперничает в Хэнке с пассивным желанием позволить событиям течь своим чередом, дать выход его раненому и невзначай пробужденному чувству. Он ведь прекрасно понимает Коннора в это мгновение. Это не первый раз, когда Андерсон замечает – несмотря на уйму поверхностных по своей сути различий, он и Коннор на удивление крайне схожи, до жуткого иногда, невероятного. Это пугающе и немного забавно, но, черт возьми, правда, и Хэнку не составляет труда узнать в горячности Коннора свое собственное покалеченное судьбой отражение. Только его, Хэнка, смятение приправлено иным соусом, импульсивным и подчас необузданно чувственным, а Коннор остается холоден даже в своей пылающей адским пламенем незыблемости. Хэнк не имеет понятия, возможно ли на него повлиять в принципе, если невидимая пелена безумия уже застилает его трезвый – обычно… – разум непроницаемым серым облаком. И так страшен он в своем спокойствии и нарочитом таком безразличии! Есть в этом что-то противоречивое и оттого Андерсона отторгающее. Коннору гораздо больше идет пламенный свет в груди, который, разливаясь из недр его бунтарского сердца, обволакивает Хэнка своим жарким напором, чем эта старческая скромность и меланхоличная заторможенность. Хэнку необходимо видеть живой трепещущий свет, тянуться к нему, как мотылек, потому что последние несколько месяцев Коннор становится его факелом, костылем, таблеткой на пути к исправлению. И если даже Коннор прогнется под нещадным натиском ударов судьбы, как ему, Хэнку, справиться, сдюжить с подобной напастью? Еще во время первого своего эмоционального разрушения он признает, что с появлением Коннора в его жизни мир приобретает новые краски. Андерсону просто не удастся пройти сквозь еще одно эмоциональное разрушение столь же посвежевшим и невредимым. Так что варианты у Хэнка невелики: или подчиниться настроению Коннора, переждать бурю, или попытаться поиграть в слова с непробиваемой стенкой, попробовать бурю остановить. Андерсон не имеет понятия, какому паттерну следовать. Только есть ли, собственно, у него этот выбор? Терминатор по кличке Коннор все равно полезет на амбразуру, если очень сильно того захочет. Вот и сейчас, видно потакая его желаниям, судьба заносит путников прямиком к стоянке небольшого отряда – бандитов Ортиса, предположительно. Об этом свидетельствуют их сплоченность, движение в сторону лесного укрытия и браконьерские клети, что они за собою таскают. А главное то, что они без предупреждения на путников нападают. Над головою Хэнка свистит нежданная пуля, и первым делом Андерсон инстинктивно закрывает Коннора своим телом. Рука его тянется к револьверу: судорожно Хэнк осматривает округу на предмет врагов и укрытий и тянет Коннора, тоже оперативно вооружившегося, к большому бетонному блоку у самой обочины. За кустами показывается чья-то голова – по левую сторону от себя путешественники, наконец, обнаруживают засаду. Что-то в облике нападающих вызывает в душе Коннора едкое отвращение. Мародеры ли, браконьеры, такие люди едины – измываются над теми, к кому судьба не так благосклонна, и удовлетворяют низменные потребности самым варварским способом из возможных. Потерявшие честь и достоинство, они не лучше грязных комков под подошвой – такие же надоедливые и цепляющиеся, – и от одной мысли о том, что в их руках может оказаться кто-то навроде Ральфа или бедного раба своего положения, вены на лбу Коннора предупредительно раздуваются. Более того, эти изверги чуть не попадают по Хэнку! Злость вытесняет страх: грубыми и размашистыми шагами пересекает Коннор черту проявившего агрессию лагеря. В нем натурально вскипает кровь, и руки – себе на уме, – спускают курок заряженного пистолета. Подонки, разводящие зараженных ради забавы, недостойны ничего лучше пули во лбу в его понимании, и Коннор, не церемонясь особо, перебегая из одного безопасного места в другое, отвлекая внимание от мистера Андерсона и его бетонного блока, выстреливает одному из нападавших в его нахальную рожу. У Хэнка на голове седеют последние волосы, но в суматохе он как всегда спину Коннору прикрывает. В страшный миг зловещего откровения молодое лицо искажается бешеной болью, что разливается из стальных рук наружу с каждой новой пораженной мишенью. Безумный, яростный крик утопает в плеяде жалобных стонов и оглушительных выстрелов, пока не прекращается эта воинственная какофония. Только тогда, когда тело последнего браконьера падает замертво, Коннор оседает перед стенкой бетонного блока, своего последнего небольшого укрытия, прямо так, на мокрую грязь, и устало, изнеможденно припадает к нему затылком. Его ладони пробивает мелкая дрожь, от неправильного дыхания горит раздразненное горло, но, как и во всех таких случаях, обличающих его бессилие, Коннор старательно приводит себя в порядок и к следующему мгновению визуально полностью успокаивается. Теплая рука мистера Андерсона осторожно касается его плеча. Хэнк присаживается на блок, рядом. Коннор вздрагивает на мгновение, но, признав в касании что-то знакомое, впервые с утра действительно расслабляется и позволяет себе безвольно припасть к чужому запястью головой. Хэнк не отстраняется, ощущая, что сейчас нужен Коннору так же сильно, как тот ему, когда у Хэнка случаются эмоциональные истощения, и просто молча сидит, разминая плечо Коннора неторопливым поглаживанием. Рваное небо проливает на влажную землю золото солнечных лучиков. Как удивительно преображается мир, когда жизни ничто не представляет угрозы! Это почти символично: стихает буря, и в опустошенной душе Коннора наступает покой. Шаткий, конечно же, хрупкий, но тем не менее. До того как присесть, на трупе одного из бандитов помимо патронов Хэнк обнаруживает старые сигареты. Дешевые, иссохшие, с отклеившейся в разных местах бумагой, они, тем не менее, до сих пор пригодны для эксплуатации – по крайней мере Хэнку хочется на это надеяться. Разумеется без лишних раздумий он с радостью их подбирает и сейчас, сидя подле напарника, в удивлении рассматривает это мятое, поблекшее от пыли и грязи сокровище. — Ну и дела! — легкий смешок сам собой срывается с пересохших губ мистера Андерсона. Теплота, с которой он это произносит, заставляет Коннора оторваться от своего загадочного внутреннего конфликта и, наконец, повернуть к приятелю кудрявую после дождя голову. Со все пробуждающимся интересом натыкается он на маленький коробок в широкой ладони. В прошлом белый картон его покрыт небольшими сырыми разводами – следами неправильного обращения. Одно ловкое движение пальцами, и взору карих глаз предстает известная своей нелегальностью сигаретная трубочка – последняя в пачке, стоит заметить. — Видал, какая малышка? — продолжает Хэнк, любовно зажимая коробок между пальцами и разворачивает его к Коннору открытой своей стороной. — Долбануться, я, наверное, не держал сигарет в руках хренову вечность. — Ты, получается, куришь… — Коннор выглядит анализирующим. Хорошо. По крайне мере его внимание переключается на что-то иное. — Когда дела ни к черту. А ты? — Хэнку не менее интересно. — Я – нет. К сожалению для Коннора, Хэнк отнимает от плеча свою руку и тянется к спичкам. В дальней дороге без них никуда, особенно если запас топлива в зажигалке стремится к минимуму – огонь разводить сложнее, а огонь, как известно, лучший друг человека. Коннор мог бы поспорить, что такое определение применимо только к собакам, но он ведь все равно не слышит хэнковых мыслей. Бурая головка проезжается по боковой поверхности спичечного коробка, и в руках Хэнка вспыхивает маленькое огненное сердечко. Бережно закрывая его ладонью от ветра, Андерсон подносит хрупкое пламя к сигарете, зажатой в губах, и вскоре ее разжигает. — А, верно, — Хэнк отнимает руки, — ты же у нас пай мальчик – всегда слушаешь своего папочку. Он осознает, что блуждает по тонкому льду: ироничное слово в данной ситуации может прозвучать особенно неоднозначно, но тем сильнее желание и интерес узнать, как Коннор на выпад отреагирует. Азарт захлестывает его прежде, чем он успевает подумать о возможных последствиях, к тому же Хэнк почти уверен, его слова – чистая правда. Но Коннор только отводит глаза и прикусывает нижнюю губу в молчаливом раздумье. Скучно. Сухой затвердевший табак разгорается, и его едкий горячий дым проникает в легкие Андерсона. На секунду он даже вздрагивает – настолько ядреным ощущается этот вкус, – и практически сразу же серое облако выдыхает. — Ух, — лазурные глаза в удивлении расширяются, — дерет будь здоров. И тут Коннор делает то, чего Хэнк от него ну никак уж не ожидает. Безропотным взмахом вырывает он сигарету из сомкнутых губ Андерсона и обхватывает фильтр своими. Дерзость и вальяжность, с которыми он победоносно облокачивается на бетонный блок после этого, смотрятся так вызывающе, так… волнующе, черт возьми, что Хэнк не успевает и возмутиться, только раскрывает рот в изумлении и каком-то странном, необъяснимом на первый взгляд предвкушении. Сигарета в алых губах, изогнутых кокетливо и воздушно, служит красноречивым ответом на подколку, произнесенную Хэнком ранее. Пожалуй, даже слишком красноречивым, слишком развязным, слишком слишком. В этой бесстыдной улыбочке, почти неприличной, почти что заигрывающей, Хэнк едва не теряет себя: его лоб обдает внезапным теплом, и он даже не успевает заметить, как и сам закусывает губу, зачарованный подобной картиной. Во рту внезапно пересыхает. Кадык Хэнка едва уловимо дергается. А Коннор продолжает сидеть, фривольно раскинув на блоке руки. Загипнотизированный вид проводника доставляет ему натуральное удовольствие. Его приоткрытые губы приносят душе утешение – значит, Коннор до сих пор в седле еще, – и вообще, теперь он волен делать то, что ему самому захочется. Никому он не позволит больше иметь над ним власть, ни капитану Аллену с беспочвенными запретами, ни отцу с его притворной заботой о самочувствии. И он готов продемонстрировать это Хэнку со всем пылом и горячностью, что имеет, и как умеет только он, Коннор, и никто более, давая разгул своей непробиваемой титановой воле. В последний раз голубые глаза блестят зачарованно, и Хэнк, восстановив контроль над ситуацией, натягивает на лицо привычную маску сарказма и легкой игривости. — Ты вдохнуть забыл, пудель взлохмаченный. И это короткое замечание звучит как обжигающая пощечина. Вся с довольством выстраиваемая развязность Коннора сразу же разрушается: румянец трогает его гладкие щеки, сами собой к коленям опускаются руки, чуть горбится осунувшаяся спина. На секунду Коннор даже отводит глаза, но лишь затем, чтобы вернуть взгляду твердость, зажать сигарету меж пальцами и смачно, якобы со знанием дела, вдохнуть ядовитые испарения. Оглушительный хохот и кряхтение умирающего тюленя разносятся по заросшим травою улочкам. У обоих на внешних уголках глаз появляются слезы. У Хэнка – от смеха, у Коннора – от обжигающей боли, пронзающей горло. Раздраженная слизистая оказывается не готова к таким высоким температурам, да и сам вкус, едкий и горький, ситуацию не спасает. Оказывается, дым – не водичка, заглотить залпом идея такая себе. А за такие себе идеи приходится расплачиваться здоровьем. Коннор скрючивается до состояния большого клубочка, и Хэнк, как всегда милосердный к своему бедолаге, ободряюще поглаживает его по дрожащей спине и достает из рюкзака заполненную живительной влагой флягу. — Держи, Коннор, освежись-ка немного. Коннор жадно присасывается к заветному горлышку. Горечь во рту потихонечку угасает, только ощущение жжения еще остается внутри на какое-то время. — Дымишь ты, конечно, от всего сердца. Будь проще там, что ли. Со знанием дела Андерсон отнимает у парнишки сигарету, закуривает. Какая же она, однако, премерзкая. — Я в порядке, — голос Коннора несколько хрипловатый. — Да уж я вижу. И зачем ты только так сделал? — Из интереса. — Из интереса, — Хэнк многозначительно его передразнивает. — Конечно. Коннор почти распаляется, но потом его взгляд смягчается. — Можно… — он неуверенно сминает пальто Андерсона, — можно мне попробовать снова? Секунд пять Хэнк глядит на него оценивающе, потом разводит руками, мол, валяй, если хочешь, и протягивает просившему сигарету. Коннор нетвердо обхватывает ее губами – прыти после неудачной попытки у него, видать, убавляется. Хэнк усмехается, наставляет: — Нежнее. И Коннор, собравшись с духом, осторожно делает вдох. Лицо его кривится от омерзения – ну как можно дышать этой гадостью? Обжигающей, горькой, с невнятным табачным привкусом… Его легкие отчаянно протестуют, но в болезненном поиске саморазрушения Коннор игнорирует любые звоночки. Потом он вроде бы привыкает, снова позволяет себе вальяжную позу и, взглянув на Хэнка с дерзостью, выпускает ему в лицо фигурное облако дыма. ...И Андерсон вновь замирает, зачарованный представлением, как мальчишка. Серое облако срывается с раскрытых губ Коннора, как гребаный шедевр да Винчи. Хэнк смиренно вдыхает пар, поцелованный им, и неосознанно тянется дыму навстречу. Воздух вокруг наполняется жаром, но потому ли это, что сигарета источает тепло? Потому что она, обхваченная влажными губами Коннора, выглядит столь пикантно и эротично, что Хэнк начинает сомневаться в своей гетеросексуальности.