Полгода полярной ночи

Новая курточка идет Коннору невероятно, по крайней мере самому ему так действительно кажется. Все последующие два дня он то и дело замирает перед любой отражающей поверхностью и любуется, крутится вокруг нее как юла или начинающий модник. Одежда мешковата и велика Коннору в плечах – что, вероятно, обуславливается тем, что Хэнк выбирает курточку себе по размеру, – но в этом есть и своя забавная и неповторимая прелесть: рукава, точно фонарики, прибавляют Коннору визуальной массы, к тому же, вкупе с темным цветом самого материала, делают его образ грознее и немного серьезнее. Хэнк сказал бы нелепее, но Коннору, конечно, виднее. Кожзам с годами трещит и лопается, превращая локти куртки в куцые, облезшие лохмотья, но даже это не умаляет ее красоты или чисто психологической значимости: то, что это подарок Хэнка, уже накидывает шмотью тысячу очков обожания, ну а Коннор, что ж... Коннор даже в тряпке ободранной способен нести себя как галантный кавалер или истинный джентльмен. Чего стоят одни его старые дерби – старше Коннора на десяток лет, если не больше, они выглядят ничуть не хуже обуви с фотографий тридцатилетней давности. Выглядели, точнее... в удобстве походов на дальние расстояния они уступают кроссовкам всухую. А вся красота, несомненно, из-за ухода тщательного, из-за полировок и маниакального сдувания пылинок, пусть даже сам Коннор маниакальными эти действия не считает. Подлатать куртку немного – натереть кожу кремом да отмыть сальные разводы близ молнии... – и она будет смотреться не хуже выставочного образца из заброшенных ателье начала десятилетия. Глубокий, едва ли не безразмерный капюшон надежно уберегает Коннора от осенней мороси, а дополнительный слой одежды в теории защищает от зараженных, что посмеют подойти к нему слишком близко: зубы не смогут прокусить толстый слой ткани, по крайней мере так быстро, как если бы этого слоя там вообще не имелось, а потому, что ни говори, осенняя курточка – весьма удачное для Коннора приобретение. Да она действительно просто шикарна! Шикарна как минимум тем, что эта вещь, подобно толстовке, приобретена за стенами большой карантинной зоны, его собственная теперь, во многом несовершенная и не вписывающаяся в понятия господина Камски о достойных его воспитанника курточках. В бунтарском порыве своем Коннор готов обожать все, что отцу его чуждо, потому что, видимо, так работает человеческая психология, так проявляются его, Коннора, строптивость и своеволие. Или, что вероятнее, на Коннора накатывает небывалый прилив оптимизма и пылкая любовь к собственной жизни, после того, как совсем недавно он с ней едва не прощается. И пускай прошлое его состояние вряд ли можно назвать на сто процентов летальным, Коннору сполна удается прочувствовать ужас сильной, непрекращающейся агонии. Так сладко потому ее завершение, так упоительно нежна оттого свобода от болевых ощущений! И мир разом расцветает вдвое – нет, в миллиарды! – раз интенсивнее, и даже обычная вещь уже не кажется сильно обыденной. Восхитительно ощущение тепла на запястьях, прекрасна ткань, шелком обрамляющая его спину. И пальцам так тепло в дырявом кармане, и даже дырка та не воспринимается настоящим крахом вселенной. Коннор совсем не торопится ее зашивать, потому что куртка имеет такое же право оставаться несовершенной, потому что не сильно-то эта дыра в действительности ему мешает. Но вот постирать курточку все равно однажды придется – в целях как минимум профилактических. Вот только когда случится это "однажды" – никто в мире не ведает, ибо времена с каждым днем наступают один холодней предыдущего, а морозить руки в воде, близкой к нулю градусов, лютой северной осенью – развлечение такое себе. И даже Хэнк подобно Коннору обзаводится новой верхней одеждой: находит где-то плотное твидовое пальто, не слишком длинное, но и не слишком короткое – хорошее, в общем-то. Его бы выбить от пыли, очистить от волос или шерсти – Коннор не хочет разбирать, что это именно... – и будет не пальто, а настоящее заглядение. Конечно, оно и сейчас близко к этому званию – Хэнк вообще удивительно красив во всем, что оказывается на его теле. Сама по себе пестрая рубашка, на вкус Коннора, выглядит идиотски, а пальто напоминает шведский стол для любой непривередливой моли, но Хэнк умудряется носить их как вещи первоклассного качества, словно бы после попадания в его руки они теряют часть изначальной глупости и приобретают взамен неповторимый шарм своего большого хозяина. Словно это Хэнк украшает вещи, а не иначе. И Коннор натурально засматривается: пальто выгодно подчеркивает широкие плечи и хорошо сочетается с потертыми джинсами. На их темном фоне седина и рубашка, что в руках Хэнка превращается в неповторимый образец портного искусства, сияют новыми красками и видятся маленьким кокетливым дополнением к его мрачному образу – разбавляют его и приоткрывают зрителю светлую, теплую душу. В отличие от Коннора, Хэнк мерзляк в меньшей степени, а потому носит пальто исключительно нараспашку, либо не носит вообще, а кладет в рюкзак до более прохладного, зябкого времени. В конце сентября времени такого достаточно, особенно по ночам, когда солнце скрывается за линией горизонта: земля без теплых лучей стремительно остывает, и пребывание без куртки в темное время суток становится практически невозможным. Прибавить ко всему вышеперечисленному упорное продвижение на северо-восток, и необходимость теплых вещей станет заметна невооруженным глазом. Зимы близ границы Канады морозные, и даже поздняя осень полна пушистого снега. Но это хорошо, чувствовать холод улицы и тепло старенькой курточки, да и вообще хорошо это – просто чувствовать. Коннор упивается ощущениями почти так же, как дальней дорогой. Вместе с небывалым приливом бодрости он порой ощущает приливы невероятного оптимизма. Блаженно иметь ноги, на которых можно передвигаться, здорово держать в руках лук и не ощущать слабости напряженных мышц или дрожи скрюченных пальцев. Довольное выражение не сползает с его лица ни на одну чертову миллисекунду, и Хэнку впору завидовать такой трепетной юношеской бойкости. У него самого настроение в разы хуже, пускай первое время он вместе с Коннором и делит радость долгожданного его выздоровления: что-то неуловимое гнетет Хэнка с того самого дня, что-то скребется и рвется наружу из толстой подкорки задушенного алкоголем и забвением подсознания. Сама собой накатывает на него незримая тоска, и знакомое чувство глобального одиночества сжимает в тисках его шею. Хэнк даже не сразу понимает его первопричину, потому как последние несколько месяцев разум его занят совершенно иными думами: путешествие Коннора, безопасность Коннора, шкатулка Коннора, самочувствие Коннора, Коннор, Коннор, чертов, мать его, Коннор... Забавно в итоге, что именно Коннор становится катализатором всех его метаморфоз, как хороших, так и не очень. И если сегодня пацан представляет собой сияющее солнышко, то Хэнк похож на хмурую тучку, большую, серую, грузную и готовую пролить на мир тяжесть своих раздумий в любую минуту. Не удивительно потому, отчего светило замечает волнение лазурного небосклона. Коннор видит изменения в мелочах: в осунувшейся спине мистера Андерсона, в задумчивом его, отвлеченном от реальности взгляде, в медленном темпе ходьбы и, конечно же, большей пассивности, проявившейся не иначе как нынешним утром. С недавних пор Хэнку свойственно подолгу залипать на одной единственной точке: следить задумчивым взглядом за языками костра, за падением желтеющих листьев, за рябью, прорезающей глубокие лужицы. Заторможенность его полна неозвученных смыслов, и Коннор с привычной ему дотошностью желает непременно в смыслах во всех разобраться. Он собирает достаточно данных, чтобы решить, что Хэнка что-то тревожит, что Хэнк в молчании своем стремится скрыть от него нечто личное, глубоко душевное, о чем, вероятно, не скажет, если не вытащить эту информацию искусно, со знанием дела. Коннор хочет попробовать – Коннору противна сама мысль о возвращении во времена, когда проводник держит все чувства в себе, прячет страхи и закрывает сердце толстым непроницаемым куполом. Как охотник он подбирается к добыче степенно, давая понять, что не представляет для Хэнка угрозы, позволяет ослабить бдительность и повысить мнимое чувство комфорта. Рыбка не должна сорваться с крючка, так он решает. Рыбка клюет: не отстраняется, когда на привале Коннор садится близ Хэнка и, якобы ненароком, касается плечом его закутанного в черное плеча, не напрягается, когда в пути Коннор выравнивает с Хэнком шаг и то и дело поглядывает прямо в лицо своими большими да не менее пытливыми, чем обычно, глазенками. Когда все тесты на физическое спокойствие его ни о чем не подозревающей жертвы подходят к концу, Коннор начинает продумывать этапы иной фазы – вербальной, в некотором роде выпытывательной. Как спросить Хэнка о его самочувствии филиграннее? Как заставить открыться и не сбежать в глубины своего подсознания? Для этого Коннор уходит в глубины сознания собственного и моделирует в голове всевозможные сценарии развития дальнейших событий. В одном из них Коннор нечаянно роняет на мистера Андерсона что-то тяжелое, и пока тот плюется и заслуженно материт все возможное, под шумок спрашивает о его самочувствии – разумеется с намеком на самочувствие внутреннее, – мол, не отстанет, пока Хэнк ему все-все-все не расскажет. Хэнк, конечно, собьет его гневной волной обоснованного негодования, но рано или поздно признается, потому что Коннор вопьется в него как пиявка, потому что не отступит, пока не добьется от него нужной истины. В другом, гораздо менее радикальном сценарии, Коннор планирует начать диалог издали: расскажет о том, что тревожит лично его и заведет разговор на тему поддержки, чтобы Хэнк, стараясь подбодрить Коннора или как-то утешить, мог опереться на свой, без сомнения, богатый жизненный опыт, и вот тогда... тогда Коннор вцепится в него точно клешнями, подведет тему к проблемам сегодняшним, чтобы незаметно так, под шумок, соскочить с обсуждения проблем Коннора на обсуждение проблем мистера Андерсона. В третьем варианте Коннор говорит чуть более прямо, выдумывает некоего воображаемого друга, состоянием своим удивительно похожего на нынешнее состояние мистера Андерсона. Вероятно Хэнк даже поймет, что речь ведется исключительно про него, попытается съехать с темы как какой-то детсадовец, но Коннор доведет линию до конца, и даже если Хэнк будет упрямиться, задаст главный вопрос, уйти от которого поможет только внезапная смерть или язык, спешно отрезанный его оппонентом. Но Хэнк, очевидно, улавливая на лице Коннора беглое движение умной мысли, опережает любое его предположение: — Задрал на меня глазеть как контуженный. Если хочешь что-то сказать, то скажи. Ну, знаешь, словами. Через рот. А. Все настолько просто. — Верно... — Коннор выглядит немного смущенным. На мгновение он упирается взглядом в асфальт, заваленный желто-красными листьями, и, проходя мимо, пинает носком особо выступающую кучку. Когда момент неловкости подходит к концу, кофейные глаза встречаются с нежной лазурью: — Хотел узнать, все ли в порядке. — Э, ну, — теперь и Хэнк представляет собой сплошной комок замешательства, разве что его состояние обусловлено общим непониманием и самой неожиданностью вопроса, — в порядке все, разумеется... Я цел, жив, здоров, рядом ты идешь, щебечешь что-то под боком, чего еще нужно для счастья? С этими словами он тепло улыбается и треплет Коннора по макушке. Каштановые прядки вздымаются вверх и начинают топорщиться точно иголочки. И пусть веселость Хэнка искренняя в тот миг – она все-таки мимолетная, и уже через пару секунд Коннор видит, как тень безмятежности растворяется в синеве глубоких озер, сокрытая чем-то более тяжелым, увесистым. Коннор поправляет волосы, разглаживает, придавая голове былую ухоженность, и отвечает Хэнку той же улыбочкой, сдержанной правда, но неизменно очаровательной. — Растяжимое это понятие – счастье. Но я рад, что подпадаю под нынешнее его определение. Хэнк задумчиво поджимает губы, стараясь спрятать от карих глаз свою проступающую эмоциональность. Приятели бредут меж анфилады уставших деревьев, склоняющих кроны к земле в учтивом поклоне. По бокам мелькают фастфудовые фургончики, урны и лавочки – парк, если не считать запустения, встречает Хэнка со всей своей былой привлекательностью. Место для разговоров идеальное, подходящее как для неспешных бесед, так и для особо страстных споров и рассуждений, но выражать свои мысли другому отчего-то не получается. — Так и скажи, что зазнался, — ворчит мистер Андерсон показушно-шутливо, не способный выдавить из себя что-то более. — Чего любопытный такой? — Не я любопытный, это ты слишком грустный. Хэнк усмехается, тихонько и как-то невесело. Вероятно, грустный – сказано мягковато, но обличать перед Коннором своих внутренних демонов он, конечно, не собирается. — А-а, ты про это, — отвечает Андерсон с вымученной небрежностью, словно старается отмахнуться от темы, от Коннора, от ответа, да только Коннору все равно видны и беспокойные зрачки его, и кадык, дернувшийся неуловимо, — да так, ерунда всякая, мысли накатывают, ну и прочее. — Что за мысли? Коннор чувствует, что подбирается к одной из тайн Хэнка непозволительно близко, но в этот раз ощущения не такие, как прежде: есть теперь что-то доверительное между ними и теплое, нет непроницаемой стены изо льда и непонимания. Коннора так и охватывает эта страстная, упрямая уверенность, что теперь-то между ними все по-другому, теперь-то Хэнк непременно ему раскроется, и Хэнк, кажется, раскрывается. Робкими шажками он подходит к подавляемым уголкам своей сущности: — Глупо наверное, — и едва не оступается, едва не дает заднюю, но усмехается неуклюже и неловко несколько, берет себя в руки, прикрывает глаза в диком трепете и произносит с затаенной, сердечной стыдливостью, — я скучаю по близким. Коннора даже умиляет эта загадочная, непонятная ему застенчивость, будто Хэнк... боится расчувствоваться перед ним? Но почему? Ведь Коннор его не съест, в самом деле. Он говорит, мягко и приглашающе, стараясь развеять над Хэнком каждую серую тучку: — О, Хэнк, это вовсе не глупо. Твои чувства нормальны и вполне объяснимы. И он действительно так считает. Судя по всему, грусть мистера Андерсона носит скорбный характер – об этом свидетельствуют давние слова капитана Фаулера и само поведение Хэнка в тот миг, отстраненное поначалу, закрытое. То, как меняется его лицо, когда старый приятель невзначай упоминает запретное имя... Коннор никогда этого не забудет. Так что да, хандра Хэнка понятна, пускай и совсем неприемлема. На вкус Коннора, Хэнку вообще недолжно печалиться. Улыбка делает его добродушное лицо намного прекраснее. — Хех, — мистер Андерсон задумчиво потирает затылок, в жесте этом стараясь скрыть свою проступающую смущенность, — а для тебя такое как, нормально? — Боже, Хэнк, я ведь так и сказал... — Нет-нет, — он поспешно себя поправляет. — Ты скучаешь? Хоть по кому-нибудь. Коннора вопрос – простой вроде, понятный, – ставит в тупик полнейший. Бесспорно, скорбь является проявлением сильного чувства. Коннор уже сталкивается с ней по жизни: видит в лице Лео Манфреда, в осунувшихся плечах горожан, в голубых глазах мистера Андерсона. Он знает ее визуальные проявления наизусть, может обратить ее как во вред, так и во благо, может подстроиться и выдать удовлетворяющую людей реакцию, но проживал ли он эту скорбь когда-то? — Не думаю. — Тогда ты вряд ли меня поймешь. И на секунду Коннор даже забывает, что должен моргать. — В смысле? Я умею испытывать тоску, Хэнк. Мистер Андерсон немного тушуется. Действительно, чего это он? Грубо с его стороны не обратить внимания на порой не совсем очевидную человечность приятеля. Да, невидимая она чаще всего, непроницаемая, но все-таки существующая. Но это глупое, неестественно брошенное "испытывать тоску" пробивает Хэнка на тупую улыбочку, от которой рдеют и щеки, и уши. А Коннор, задетый абсурднейшим замечанием, не обращая на смущение Хэнка никакого внимания, беспощадно стыдит его окончательно: — Я не "статуя" и не "робот", или как ты там меня называешь, — и это звучит как заслуженная претензия, словно Коннор наконец-то теряет терпение и дает Хэнку отпор на все бесконечные прозвища и шутливые, вроде бы, обзывательства, и Хэнк даже готов принять всю ту тираду, что грозится пролиться из юных уст вполне обоснованно, но Коннор быстро съезжает, соскакивает на изначальную тему, — просто эмоции, — говорит, — это не главное. Конечно, временами мелькают разные мысли – о доме, о вкусной еде, о мягкой постели... – но глобально это никак не влияет на мое состояние. Скорбь я считаю деструктивной и мешающей исполнению главной задачи. — Путешествию? — Выживанию. Хэнк многозначительно хмыкает. — Вот оно что. Но ведь в своем "списке тоски" ты так и не перечислил ни одного живого существа: человека там, котенка или щеночка... Но Коннор лишь пожимает плечами: — В общежитиях нельзя заводить домашних животных. А что до людей... я осведомлен, что лишен части близких, правда из рассказов других, не из личного опыта. Проблематично горевать по тому, о ком не имеешь понятия. Но даже если бы меня это волновало, — он заглядывает Хэнку в глаза, — нельзя позволять скорби тормозить себя: мертвые люди навсегда останутся в прошлом, а я должен двигаться только вперед, только в будущее. Зрелые не по годам рассуждения нагоняют на Хэнка апатию. Вероятно, его собственная рациональная часть тоже так думает, вот только иррациональная как всегда держит первенство. И так неправильно, неприемлемо ощущаются эти слова из уст подростка вчерашнего, молодого еще, но очевидно видавшего в жизни дерьма в неменьшей, чем он, испивший горя Хэнк Андерсон, степени. Разве не должно быть наоборот? Ведь это Хэнк с высоты своего опыта имеет право поучать Коннора жизни... это он из них двоих обязан быть рассудительным взрослым. То, что Коннор в итоге превращается в такого душевно крепкого и сильного мужчину, и радует Хэнка, и ужасает в одинаковой степени. Зазорно ли желать хотя бы десятой доли той стойкости? Кажется иногда, что упертостью и волей своей Коннор способен раздвигать чертовы горы. — Из твоих-то уст это звучит супер гладко, — признается Хэнк немного скептически, — вот так просто взять и отказаться от любых ощущений. — Эмоции делают нас безрассудными, — Коннор вновь пожимает плечами. Есть в его голосе что-то такое, горестное и немного задумчивое, будто и не его слова это вовсе... Хэнк бы мог разобрать, да только занят своими собственными переживаниями. Молчание сильно затягивается, пока малец вдруг не произносит тихое, отстраненное: — Но ты заблуждаешься, если считаешь, что для меня это "просто". Отнюдь. Это сложное и энергозатратное искусство. Я учусь ему всю свою жизнь и до сих пор не постиг и десятой доли. — Ну, не скажи. С самообладанием у тебя получше моего, знаешь ли. — Может и так. И все же, — робкая улыбка трогает юношеские уста, а рука точно сама собой стремится к области сердца, — с тобой я чувствую... чувствую гораздо больше, чем могу контролировать, и не знаю, хорошо это или плохо. Заметив непрошеный жест, Коннор делает вид, что поправляет капюшон, и как ни в чем не бывало прячет ладони в карманы. Что-то невербальное будто рвется из глубины его подсознания наружу, но что – понять пока невозможно. А Хэнк едва не спотыкается, как только в полной мере осознает услышанное. Помесь неприятного и приятного удивления он испытывает, пожалуй, впервые. — Господи, Коннор, — он устало потирает глаза, — разумеется в этом нет ничего плохого. Как ты только мог такое подумать? — Не знаю. Хочется сказать ему, чтоб не придуривался, но вид у паренька и вправду растерянный. На секунду Хэнк даже теряет в своей правоте уверенность, но сразу же собирается. Какой этот вундеркинд все же глупый подчас, ну просто до жуткого! — Поверь, малой, — говорит он со знанием дела, — быть бесчувственной мразью гораздо хуже. — Но, Хэнк, посуди сам, — из непроходимого оптимиста Коннор вдруг превращается обратно в зануду, — всякий раз мои эмоции едва не лишали нас жизни. От них страдали как мы, так и посторонние люди. Что уж говорить, если в последний раз мои эмоции разрушили целый, блин, небоскреб! — Подумаешь, с кем не бывает, — Хэнк шутливо от него отмахивается. — Но ты ведь взял себя в руки, верно? В нужный момент ты собрался и стал обычным рассудительным Коннором. Ты подавил свои страх, злость и обиду и стал тем, кто во многом вытащил нас из той жопы, в которую мы оба, будем честны, в равной степени вляпались. Это уже говорит о многом. — Это говорит только о том, что эмоции мешают быть рассудительным, — обрывает Коннор резко, с серьезностью. Возвращение к жутким событиям августа всегда пробуждает внутри Коннора первородное раздражение. Оно и понятно – пацан многого натерпелся, – так что Хэнк обычно не лезет. Но что делать, когда инициатором таких тем становится лично Коннор? Непонятно. Не промолчишь же, да и тему не переведешь вот так с ходу... особенно когда Коннор порет несусветную чушь, прости Господи. Подумаешь, расчувствовался! Да на его месте Хэнк бы метал гром и молнии и разрушил многострадальный небоскреб задолго до появления своего псевдоспасителя. И мысли эти, на самом деле, всякий раз вгоняют его в уныние – Коннор не то чтобы разговаривает с ним о том глупом случае. За неимением информации лучше, Хэнк только и может, что проецировать на него реакцию собственную, а уж он-то не смог бы пережить чужое "предательство" вот так просто. Коннор ничего ему не говорит, вроде бы и ведет себя точно так же, да только Хэнк все равно страшится, побаивается в глубине души, что где-то там, в недрах своего необъятного сердца, Коннор таит на него злую обиду, улыбается внешне, а внутри – не доверяет, осторожничает. Что шрамы Коннора только визуально затягиваются, а на деле болят и чешутся, и разбередить их по новой Хэнку труда не составит. Он не хочет этого почти так же сильно, как не хочет вляпаться в очередное стихийное бедствие, потому что – Коннор правильно подчеркнул, – для Хэнка нет бедствия хуже, чем холодные эмоции Коннора и эта маска, страшная, мертвая, непроницаемая. Сложно сказать, в какой момент времени стремление стереть ее с чужого лица становится не просто прихотью, а психологической надобностью, но, черт возьми, Хэнк не может позволить себе даже мысли о том, чтобы просто так все оставить. Наблюдая смятение в глазах цвета лазури, Коннор немного смягчается. Собственный ответ не кажется ему грубым, но, видно, он делает что-то не так, раз Хэнка одолевает незапланированная тревожность... Допускать такого нельзя ни в коем случае. Анализ последних слов наводит Коннора на давнюю мысль, впервые обнаруженную еще в середине их путешествия: мистера Андерсона почему-то волнует вопрос недостаточной эмоциональности Коннора. Он не произносит претензию вслух, но Коннор видит, как глаза Хэнка теплеют всякий раз, как он сталкивается с улыбками Коннора, с его тоскливым ворчанием, проблесками оптимизма или огнем неудержимого гнева. И есть в его реакции, разной всегда, что-то общее – не то гордость, не то поощрение за эмоциональную оттепель, визуально незаметное очень, но внутри явственно ощущающееся. Возможно ли, что ответ об отсутствии скорбных чувств вгоняет Хэнка в очередное уныние? Быть может, Хэнку важно знать, что не он один склонен хандрить по таким "незначительным для выживания" поводам? Вот только как утешить его, если Коннор и правда не знает? Он не потерял никого из тех, к кому бы мог в сознательном возрасте привязаться. Но тут последняя тема словно сама собой подкидывает Коннору небольшую идею. Он действительно чувствовал себя некомфортно, когда считал, что Хэнк больше никогда к нему не вернется. Конечно, сравнение такое не то чтобы очень корректное... но что поделать, когда иных в арсенале мальца попросту не имеется? — Слушай, возвращаясь к тому, откуда мы начали, — делится Коннор, немного подумав, — признаю, прямо сейчас я действительно ни по кому не скучаю, а вот месяц назад... Но продолжить мысль отчего-то язык вовсе не поворачивается. Слова застревают комом, горьким и неприятным, и пробуждают в груди позабытое чувство полного одиночества. Воспоминания о тех днях оказываются слишком болезненными, гораздо более неприятными, чем Коннор того ожидает, и по его молчанию, затянувшемуся, но очень красноречивому, легко определить всю степень его незапланированного смятения. Хэнк, кажется, улавливает его даже без слов, разворачивается к пацану корпусом, тянет руку к плечу – неосознанно ободрить старается, – пока Коннор, прогнав колючее наваждение, вновь не берет контроль над ситуацией. — В общем, — он решает пропустить все щекотливые подробности и подводит монолог к его главной сути, — если бы тогда я не отбросил все это в сторону, сегодня сидел бы под домашним арестом в Детройте. Если бы выжил, конечно. Пораженный, Хэнк останавливается. Ноги отказываются нести его вперед, а разум – обдумать услышанное. Неозвученные слова поражают его до глубины души, а факт того, что Коннор вообще решает ими поделиться, подтвердить опасения Хэнка... — Коннор, ты... — собственных слов не хватает как воздуха, — неужели тогда... тогда ты тосковал по мне? Ох, Коннор... Хэнк выглядит натурально растерянным: глаза бегают из стороны в сторону, опасаясь хоть на секунду остановиться на Конноре, на лице его или его истинно провоцирующем образе, пересохшие губы ошалело приоткрываются, а беспокойные пальцы сами собой цепляются за одежду. Во всей фигуре его читаются не то леденящий испуг, не то сердечное удивление, затаенная благодарность, вина, презренная Коннором жалость и это очевидное нарастающее с каждой минутой волнение. Коннор осторожно касается рукой чужого предплечья, желая вывести мистера Андерсона из потерянного и практически невменяемого, на его вкус, состояния, и осторожно, невесомо поглаживает румяную кожу. — Эй, — его голос звучит мягко, но отрезвляюще, — теперь ты здесь, Хэнк, а остальное не имеет значения. — Да как это не имеет?.. — привычный громогласный бас становится ощутимо тише. — Из-за меня ты столького натерпелся... — Хэнк, — имя звучит с нажимом. Большой палец поглаживающе скользит вдоль бронзовой кожи. Коннор требовательно заглядывает Хэнку в глаза и молчит, пока не читает в них готовность слушать приятеля дальше, готовность понимать, что этот приятель в действительности ему доносит: — Ты был прав, когда произнес, что мы оба в равной степени виноваты во всем случившемся. Не скажу, что я не был зол или разочарован в, наверное, нас обоих, но жизнь слишком коротка, чтобы тратить время только на негативные вещи. Я давно простил тебя, потому что не собираюсь остаток жизни жалеть, что не сделал этого, понимаешь? И, возможно, тебе самому еще предстоит сделать то же самое – простить себя и всех, чувства к кому тормозят тебя. Так что, кхм, — он отстраняется, ощущая, что в миг непрошеной искренности позволяет себе слишком многое, — больше я не скучаю и тебе скучать не советую. Слова поддержки в большинстве своем выходят излишне пафосными, а потому их окончание кажется Коннору на редкость сумбурным, будто в процессе своей пылкой декламации он нечаянно спотыкается и глупо так, невовремя, падает вниз лицом – на потеху всем, кого вроде как впечатлить старается. Но Хэнк все равно оказывается до глубины души тронут каждой крупицей того, чем приятель внезапно с ним делится: его глаза благодарно теплеют, а уголки губ приподнимаются в светлой едва заметной улыбочке. Наблюдая, как его смятение плавно перетекает во что-то иное, но точно не отрицательное, Коннор и сам успокаивается, прогоняя прочь все смущающие его голову мысли, и убирает внезапно вспотевшие ладони в карманы. Сложно сказать, что эти откровения значат для Хэнка в действительности. Весь последний месяц он проживает точно под грифом смятения, теряясь в догадках и строя невероятные предположения, одно смешнее другого, а теперь... теперь, когда все точки над "i", наконец-то, расставлены, он ощущает покой и своеобразное облегчение. — Спасибо, дружище, — и в благодарность эту Хэнк вкладывает всю свою искренность, на какую только сейчас способен. Хочется выразить больше, намного больше, но Коннор, кажется, понимает. Он ободряюще касается плечом чужого плеча, гордый тем, что до сих пор представляет какую-то пользу, но первопричина плохого настроения мистера Андерсона по-прежнему не исчезает. Воспоминания о ней нагоняют в голубые глаза пелену, и вскоре тень улыбки на проясневшем лице заново растворяется: — Хотел бы я отрубить эмоции каким-нибудь выключателем. Коннора как будто отталкивает на пару метафорических шагов назад. Господи, они ведь уже это обсудили! — Бегство – не выход, — напоминает он снова. Потом вздыхает, будто говорит с глуповатым великовозрастным мальчонкой: — Возможно, тебе нужно взглянуть на своего преследователя и наконец-то остановиться. — Остановиться, хах?.. — мистер Андерсон задумчиво хмыкает. — Забавно, вообще-то последние три года я только и делаю, что бегу: от себя, от прошлого, от времени, а потом появляешься ты со своим дурацким календарем в башке и переворачиваешь мою жизнь вверх тормашками. — Эм, мои извинения?.. — Да нет, не извиняйся за это, — отмахивается Хэнк между делом. — Если уж кому и стоит извиниться, так это мне... ты прости, если заставил чувствовать себя некомфортно. Не твоя вина, что я не могу побороть своих демонов. — Не нужно борьбы – отпусти. Хэнк лишь улыбается и треплет Коннора по макушке. — Я постараюсь. Возможно, кто-то другой на месте Коннора остановился бы. Возможно, после этих слов кто-то подумал бы лишний раз и решил, что все наконец-то закончилось, что обещания Хэнка им обоим будет достаточно. Кто-то. Не Коннор. — Расскажи мне. И в этом весь он – докопаться до истины любыми путями. Хэнк даже не может сердиться на парнишку за это: у Коннора уже в привычку входит врываться с ноги в каждую сферу жизни мистера Андерсона, наводить там свои порядки и систематизировать весь разбросанный хлам в единую кучку. Есть ли смысл отпираться? Хэнк такового не видит. Он кивает, подумав немного, и неуверенно прячет глаза. — Тогда нам лучше присесть, потому что разговор будет не из коротких. В глубине заросшего парка они находят старую лавочку, засыпанную опавшими листьями. Коннор смахивает их рукавом, галантно уступает Хэнку право присесть на шаткие доски первым и садится следом, стараясь оказаться к Хэнку как можно поближе. Мистер Андерсон почти не обращает на это внимания – весь ум его занят пейзажем замшелых домов, разросшимися кустарниками, асфальтовыми проплешинами изумрудных дорог и воспоминаниями, пробужденными им самим из самых недр его таинственной сущности. — С чего бы начать? — Хэнк наваливается на спинку лавочки, в защитном жесте неосознанно скрещивая на груди широкие руки. Его голос звучит медленно и едва слышно: — Представь себе миг, когда привычная тебе жизнь вдруг обрывается – все, что ты знал и во что когда-либо верил, разом прекращает свое существование – когда однажды ты просыпаешься, и больше не узнаешь мира вокруг, и думаешь, что попадаешь в настоящий кошмар, желаешь вырваться из него обратно, в родную, привычную реальность, бьешь себя по лицу, щипаешь за кожу, а не получается. Впервые это навалилось на меня в тот день, когда Джеффри позвонил мне и сообщил о неких психах, вышедших из-под контроля. Буквально за неделю до этого СМИ начали крутить репортажи о новом вирусе, приводящем людей в агрессивное состояние. Большая часть вестей приходила к нам только из южных штатов, и я думал тогда, что вся эта херня далеко, что меня-то она никак не касается, и вообще, все это – раздутая до невообразимых размеров уловка, чтобы отвести взгляд общественности от проблем посерьезнее. Я не осознавал масштабов всего пиздеца, но потом, когда увидел все своими глазами... — Хэнк напряженно сглатывает, — я испугался. Стало страшно. Кончиками пальцев Коннор ободряюще касается его бедра, но Хэнк даже не оборачивается – так и смотрит вперед, точно прикованный к горизонту чем-то невидимым. — Что же тогда изменилось? — наконец уточняет юноша, направляя мысли приятеля в нужное русло. — Наверное я начал переживать: за себя, за семью, я... я не знал, что вообще будет дальше. Вся моя жизнь, все обозримое будущее разом оборвалось, понимаешь? Я... да я даже не знал, а будет ли вообще оно, это будущее. И, знаешь, поселилось внутри что-то такое, скребущееся и тревожное... Хэнка снова уносит, но Коннор, спеша предотвратить любое погружение в омут отчаяния, осторожно приятеля растрясает, заставляя хоть на секунду отвлечься от образов перед глазами и взглянуть на него, переживающего и внимательно слушающего. Хэнк вглядывается в теплоту кофейной радужки, в розоватые губы, ободряюще ему улыбающиеся, и делает вдох, возвращая себе контроль над ситуацией. — В общем, — он неловко опускает глаза и, распутав руки, собирает пальцы в беспокойный замочек, — в те времена строить какие-либо планы было абсолютно бессмысленно, каждый новый день становился хреновее предыдущего. Большая часть населения, как это обычно бывает, поспешила попрятаться по незаметным углам, отсидеться в карантинных зонах или какой-то глуши, где, как им казалось, грибовидная пакость никогда к ним не подберется... У меня же такой роскоши не имелось. Конечно, мне и самому было до чертиков жутко, я – психически здоровый человек! – едва не заработал себе охапку панических атак и тревожность, но я знал, что если все, если я буду отсиживаться в своей конуре, разруливать это дерьмо будет некому. Наверное, я думал только о том, как бы уберечь собственную семью от нарастающего пиздеца, работал на выездах день и ночь, что даже не заметил, как прошло несколько лет, а я сам отдалился ото всех, включая родных и знакомых. Но мозг человека, знаешь, штука интересная – постоянный стресс его утомляет. В какой-то момент я, ну, просто... смирился, с удивительной легкостью принял все, что вокруг меня происходит. За окном разверзнулся ад, но его ликвидация стала рутиной, понимаешь? Забавно на самом деле, — он усмехается, грустно, невесело, — как человек ко всему приспосабливается, и как легко, оказывается, внезапные перемены могут вырвать его из едва выстроенной зоны комфорта. Со всей этой службой я обо всем позабыл, привык, что пока я вдали, опасность не касается моих близких... В один из вечеров, когда я пришел домой, я... — Хэнк зажмуривается, и лицо его дергает странная судорога, — я обнаружил кровь на пороге детской и жену, заколотую руками семилетнего ребенка. Мой сын сидел на кровати, сжимая нож в трясущихся ручках... — Хэнк... — Вскрытие показало, что она отравилась спорами, была какая-то утечка или что-то вроде... Вероятно, она жаловалась мне на свое самочувствие, но я был слишком занят, чтобы заметить слона в чертовой комнате. Из-за моей неосмотрительности она обратилась и едва не сожрала своего собственного ребенка, я даже не знаю, что было бы, если бы он не оказался достаточно храбрым, чтобы... Хэнк снова сглатывает – что-то колючее и горькое подступает к самому его горлу. Внутренние уголки глаз, сухие еще, едва не обжигает знакомым щипанием, но Хэнк быстро запрокидывает голову назад и глядит на проплывающие узорные облака, пока резь не становится тише. Коннор не хочет давить, но не имеет права допустить, чтобы Хэнк вновь от него закрылся, а потому спешит сгладить неудачную тему всеми возможными способами, что имеет: — Его звали Коул, верно? Имя это не дает Коннору покоя с тех сам пор, как он нечаянно слышит его из уст капитана Фаулера. Мысль, что на самом деле эта информация не предназначена для его ушей, только больше Коннора раззадоривает. Разгадка вроде проста, но эта неопределенность и отсутствие доказательств собственных умозаключений, натурально сводят парня с ума – ему необходимо, чтобы Хэнк произнес подтверждение лично. — Да, — соглашается Хэнк утихомирившись, и Коннор чувствует, что может спокойно выдохнуть, ведь еще одна загадка человечества им разгадана, — Коул Андерсон, верно. Когда я нашел его там, на заляпанных простынях, он был в оцепенении, глаза краснющие, но сухие. Он не сказал мне ни слова о подробностях того вечера, признаться, он отказывался говорить с кем бы то ни было несколько месяцев кряду. Это было... да тяжело это было, видеть психологическое потрясение своего ребенка и не иметь возможность сделать ничего, чтобы выдернуть его из того подвешенного состояния. Но, знаешь, я не винил его в смерти матери, совсем нет. На самом деле, я был так сильно поглощен переживаниями о самочувствии Коула, что не смог выкроить время даже на собственную скорбь, представляешь? — грустная улыбка трогает его уста. — Только редкими вечерами, когда иных забот больше не оставалось, я чувствовал тяжесть в груди и пустоту у самого сердца. Мир снова рушился, рассыпаясь на те пресловутые миллионы кусочков, но когда я обнимал своего ребенка, целого, здорового, выжившего, я чувствовал, что все не так уж и плохо – как минимум у меня по-прежнему оставался стимул работать на FEDRA. Коннор задумчиво отводит глаза, будто вспоминает, что-то далекое. — Значит, все это было ради защиты Коула, верно? — Ага. Старое правительство предоставляло неплохие субсидии и условия проживания семьям своих работников, так что это был единственный из возможных способов обеспечить его нормальное будущее. Я хотел, чтобы он вырос в тепле, в шаткой, но все-таки безопасности, чтобы мог постоять за себя, чтобы дожил до того дня, когда люди изобретут вакцину или хотя бы застопорят процесс обращения. Последующие десять лет я жил будто в тумане, а потом узнал, что после совершеннолетия они хотят забрать его у меня. Известие о принудительной службе Коула окатило меня ушатом дерьма. Будто одна мысль, что я больше не смогу быть уверен в его безопасности, вернула меня назад и всколыхнула давно позабытые ощущения. Я не мог даже уснуть, у меня крутило живот, и еда в горло не лезла. Я знал, что может случиться с такими зелеными новобранцами, я просто... я не смог бы этого пережить, понимаешь? Я испугался, что однажды Коул просто не вернется домой, не понимая, как сильно он, вероятно, точно так же переживал за меня все свое несчачтное детство... поэтому я ушел. Подал заявление об отставке, схватил Коула и эгоистично сбежал туда, где до нас никому не должно было быть дела. — Так просто? — Коннор в удивлении хмурит брови. Не без тени самодовольства, Хэнк ему усмехается. — За годы службы я заработал какой-никакой авторитет, — он откидывается на спинку скамьи чуть свободнее, — на момент моего ухода никто не посмел бы серьезно меня задерживать. Конечно, перед тем, как навсегда отдать униформу, я уничтожил все сведения о моем сыне, чтобы быть уверенным, что однажды на пороге нового дома мы не встретим знакомые лица. Все было продуманно. Память услужливо воскрешает пред Коннором толстенное-претолстенное досье. Действительно, никакой информации о родных и семье Хэнка Андерсона в папке той не имеется. Есть только его заслуги, дисциплинарные нарушения и опыт удачных зачисток. Еще тогда Коннору кажется странным отсутствие личной жизни экс-сержанта полиции – все-таки даже известие о некой жене становится для Коннора истинным откровением, – а уж это своевольное описание нынешнего местоположения как "черт-те где", непрофессиональное совсем, глаза режущее, ставит все на свои места окончательно – это Хэнк, похоже, над досье тем старается. Воспользовавшись секундной заминкой, Хэнк не спешит продолжать – возможно, думает съехать с темы под шумок, кто его знает, – а потому, не без проснувшегося интереса, Коннор задает очередной вопрос и возвращает Хэнка к теме, к которой он так старательно не желает вот уже несколько лет возвращаться: — Что случилось потом? — голос Коннора полон неуместной пытливости, что так отчетливо выражается в затаенном дыхании и тоне этом, вкрадчивом, очарованном. Он не хочет показаться Хэнку навязчивым, но если не торопить события, они, кажется, так и не сдвинутся с мертвой точки. — Потом? — Хэнк выглядит озадаченным. — Ну, — он задумчиво почесывает затылок, — потом к власти пришел твой папашка, воздвиг по периметру огромные стены... жизнь вроде наладилась. Мы открыли свой маленький бизнес: таскали в зону любой найденный металл, вначале отдавали на переплавку, потом перешли на продажу страждущим. Хорошее было дело, несложное, пока однажды все барахло в округе не кончилось. Не только мы, очевидно, промышляли подобным, так что за пару лет жилка сильно так истощилась. — Неужто сдача металлолома настолько выгодная? — искренне пораженный, Коннор неверяще склоняет голову набок. Не то чтобы он когда-либо вообще придавал переплавкам значение. — Бате своему такие вопросы задавай, а не мне, — ответ мистера Андерсона получается несколько резким, возможно, более резким, чем сам Хэнк того планирует, — он же помешан на всякого рода железках. Хрен его знает, почему и зачем ему столько металла нужно... Я в такие дебри не лезу. Так или иначе, но нам с Коулом пришлось искать новое место промысла. Тогда мы стали выбираться в Детройт на более длительные вылазки, иногда и за его пределы тоже. Помню, как-то тащили три рюкзака серебряных ложек прям из Канады, то еще представление вышло... Голос Хэнка наполняется светлой печалью, проясняются сокрытые мраком скорби глаза. Воспоминания о днях, что еще не ведают боли, пробуждают в Хэнке что-то невероятное, теплое, ностальгическое. Он улыбается, посмеиваясь над этим нелепым случаем, и продолжает, окрыленный новыми ощущениями: — Спустя год мы осмелели настолько, — говорит он, — что стали работать на заказ: доставали то, что за стеной достать не под силу. Как думаешь, что людям нужно было обычно? — Дуршлаг? — Коннор скептически выгибает брови. — Хех, ну, да, что-то вроде. То кофемолку им принеси, то журнал неприличного содержания... Один раз искали в Бостоне целое дилдо, — Андерсон прыскает. — Ну, знаешь, такие обычные, приземленные, низменные желания. Это было даже прикольно, в каком-то смысле – отвлекало от ужасов реальности и порождало поле для сортирного юмора. Бывали, конечно, и покрупнее заказы, но только люди из банд выпрашивали у нас оружие. Чаще всего они просили доставить его из одной точки в другую. Тогда-то мы с Коулом и прикинули, что неплохой это бизнес – заниматься доставкой товаров. С тех пор так и жили, вот только однажды... Дыхание Хэнка вновь обрывается. Губы, тонкие, пересохшие, вроде смыкаются, но голос, ослабленный и осипший, становится абсолютно неслышимым. Его неуловимо трясет, и Коннор, страшась, что Хэнк подходит к черте, мягко касается его коленки. — Можешь не продолжать, если не хочешь, — он старается звучать как можно спокойнее. — Ты и так уже поведал достаточно. Но Хэнк, точно смутившись своей расклеенности, привычно от молодого человека отмахивается. — Нет-нет, просто дай мне еще минутку... — Андерсон быстро моргает и набирает полные легкие воздуха. — Однажды нам попался необычный заказ. Я хотел отказаться, но Коул, чертов упрямец, все-таки настоял. В тот же день мы отправились в дорогу и на середине пути вляпались в огромные неприятности. Странное что-то творилось с активностью зараженных тогда, они бродили по улицам толпами – мы едва успевали убраться от одной, как сразу же натыкались на следующую. Когда до пункта назначения оставалось совсем ничего, зараженные оттеснили нас в угол. Их было слишком много, и этот идиот подставился. Он позволил зараженному укусить себя, чтобы... Андерсон всхлипывает и поджимает губы в тонкую полосу. Коннор ободряюще сжимает его коленку. Ох, Хэнк, милый, милый Хэнк Андерсон... — Доводилось ли тебе наблюдать, как на твоих глазах умирает вселенная?.. — дрожащий голос, напоминающий бормотание, почти что не слышно. — Все, что я переживал в своей жизни до этого, не шло и в сравнение с тем, что я почувствовал в ту минуту. А все, что я мог – просто стоять и смотреть, как кровь стекает с его запястий, такими маленькими багряными струйками... Если б я мог поменяться с ним, видит Бог, если б только это было возможным... А Коул, он просто, он просто улыбнулся этой своей улыбочкой, попросил меня завершить начатое, как ни в чем, сука, не бывало!.. Голубые глаза опаляет огнем. Андерсон морщится, отводя взгляд в противоположную от Коннора сторону. Сама собой ладонь его тянется к промокшей щеке, но Хэнк, опьяненный яростным чувством, сжимает ее в кулак и ударяет по едва не треснувшей скамье что есть мочи. — Мы ушли, мы ведь почти, сука, ушли! Коул решил прикрывать спину, а когда я за ним вернулся... — Андерсон шмыгает носом, несколько успокоившись: — Он лежал в крови, мертвый, покусанный и обглоданный до неузнаваемости. Он не смог обратиться, просто не успел, но, вероятно, застрелился бы сам, если бы его не убили до этого. Я не знаю, меня наверное вывернуло. Хотелось просто лечь рядом и сдохнуть, но... — ...Но это бы сделало смерть Коула напрасной, — подытоживает Коннор с серьезностью. — Вероятно, — Хэнк соглашается слишком пассивно. — Вот только я не просил его об этой жертве! Мы могли выбраться и без этого, мы бы придумали что-нибудь, как всегда придумывали!.. Зачем он так поступил со мной? Для чего?! Неосознанно Андерсон подается вперед, но Коннор успевает перехватить его и прижать к себе для крепких объятий. Большой и грозный, в руках Коннора Хэнк ощущает себя ранимым и плюшевым, маленьким, съежившимся до размеров чужих ладоней комочком... Он дает волю эмоциям и позволяет Коннору вести: кладет подбородок на чужое плечо, сминает куртку едва ли не кулаками и отпускает себя, впервые за долгое время. Коннор гладит его по дрожащей спине, ощущая холод чужих слез где-то над ухом, и шепчет, утыкаясь носом в серебристые пряди растрепавшейся по плечам шевелюры: — Благодаря тебе, — и Коннор говорит это с искренним уважением, — Коул вырос смелым, достойным мужчиной и прожил долгую и насыщенную жизнь. Ты им можешь гордиться. А я буду гордиться тобой и тем, что ты воспитал такого благородного человека. — В жопу подобное благородство, просто в жопу. Они сидят так какое-то время, слишком занятые своими переживаниями, чтобы обратить внимание на неприличную затянутость их физического контакта. Хэнку хорошо, удивительно комфортно впервые за очень долгое время, и даже тот факт, что теперь он делит бремя своей истории с другим, посторонним для него человеком, не в силах пошатнуть его душевного равновесия. Теперь его горе утопает в глазах цвета виски и тепле, что они излучают, и это так неожиданно замечательно и так правильно, черт возьми. А Коннор следит лишь за тем, как успокаивается чужое дыхание, как кулаки на его спине медленно разжимаются, а большой, сильный человек, которым он с таким трепетом восхищается, в его руках собирается в одно единое целое. Коннор отстраняется лишь тогда, когда понимает, что больше Хэнку не нужен, и ободряюще хлопает его по плечу, этим жестом стараясь сказать, как же много все вышеупомянутое для него означает. — Спасибо тебе, — отвечает Хэнк, окончательно собрав себя по кусочкам. Невероятная душевная сила и новоприобретенный оптимизм Коннора творят с Андерсоном чудеса, по крайней мере Хэнку очень хочется в это верить. Как еще объяснить тогда то магическое воздействие пацана на его состояние? Откуда еще взяться этим флюидам покоя и умиротворения? Несмотря на покраснение в глазах, что так подчеркивает лазурную синеву светлой радужки, мистер Андерсон выглядит посвежевшим. Коннор знает, что благодарность его искренняя, выстраданная и пронесенная к устам из самого сердца, а потому ценна она и очень надежна. У Коннора нет причин сомневаться, как нет причин и думать о том, что завтра или через час Хэнк впадет в очередную хандру, как и прежде, потому что Хэнк – человек сильный. Прожив травмирующий эпизод сызнова, он обязательно с ним управится. Как минимум теперь он не одинок в своей скорби. — Знаешь, — вдохновленный своим откровением, продолжает Хэнк чуть больше расслабившись, — если бы Коул был жив, сегодня ему могло исполниться тридцать два. Кто знает, может, если бы апокалипсис не свалился на наши головы, он бы давно упорхнул из семейного гнездышка. С самого его рождения я знал, что рано или поздно дороги могут развести нас в разные стороны, но не подозревал, что это событие станет таким болезненным. Я не был готов, я не уверен, что до сих пор готов терять кого бы то ни было. Я не уверен, что готов потерять и тебя тоже. Я не хочу переживать нечто подобное снова. Лишь одна мысль об этом наполняет глаза мистера Андерсона ужасом и печалью. И вдруг для Коннора становится очевидным прошлое поведение Хэнка – эта странная перемена, когда кровь зараженного капает Коннору на запястья, и этот срыв в гостевой комнате торгового центра, – осознанно или нет, Хэнк то и дело проецирует на него свои прошлые неудачи. При всем уважении к Коулу, это звучит попросту оскорбительно! Коннор совсем не такой, и ровнять себя с совершенно иным человеком проводнику не позволит. И вообще, он рвется за стены, чтобы пожить, а не чтобы сгинуть где-нибудь в неизвестности, так что пусть Хэнк шлет к чертовой матери свою головную боль и беспочвенные переживания! — Такого не повторится, — говорит Коннор со всей уверенностью, что имеет. Ему важно прояснить между ними один конкретный момент: — Я не Коул. И никогда им не стану. В отличие от него, я тебя не оставлю. — Ага, — усмехается Андерсон, — ты мой приятель, Коннор, и вечная заноза в моей чертовой заднице.