Полгода полярной ночи

Насколько возвышенными – во всех обозримых смыслах, – оказались последние дни сентября, настолько же низкими стали первые дни второго осеннего месяца. Что-что, а уж провести их, уподобясь помойной крысе, определенно не входило в планы Андерсона на ближайшее время. Жаль, правда, что дурацкое стечение обстоятельств как обычно уже решило все за него: не только на небесах, но и на земле пришлось скрываться от назойливого преследования, скитаться среди паутины и пыли и отсиживаться там, куда ни один нормальный человек не догадался бы сунуть ногу. И Хэнк не брезглив, биография его насчитывает множество не самых приятных дней, проведенных едва ли не на помойке, но вонючие затопленные подвалы, превратившиеся в натуральные канализации – даже для него это слишком. Точно запуганные тараканы, украдкой перемещаясь от одного срамного угла до другого, Коннор и Хэнк пережидали патрулирующие волны противника и восстанавливали здоровье, доедая остатки так удачно заготовленного оленя. Слава богу, к исходу следующих семи дней с горем пополам ситуация нормализуется: к десятому числу они покидают пределы подтопленного Миннеаполиса и вот уже несколько дней во всю движутся – если верить огрызку карты, – в сторону так необходимого Коннору Орегона. По бокам от них минуют поля и леса, и маленькие частные территории, на которых незваные гости устраивают ночлеги. Дорога выдается спокойная; лишь орда мигрирующих зараженных, большая, намного больше той летней горстки заплутавших бродяжек, напрягающе мелькает где-то на фоне. Благо все, что она делает, это только мелькает, потому что нового смертельно опасного столкновения мужчины могут просто не пережить! Самый старший из них оказывается вне игры, еще какое-то время не способный в достаточной мере орудовать ни топором, ни револьвером, ну а младший – насколько бы хорошим он сам ни считал себя... – не справится с несколькими десятками свирепых больных в одиночку. К слову о способности в достаточной мере орудовать топором или револьвером – как и следовало ожидать, после стычки с бандитами у Хэнка опухают ладони. Пальцы на обеих руках покрываются гематомами и на время восстановления натурально деревенеют. Волей-неволей приходится Коннору переложить на свои плечи большую часть чужой повседневной ответственности. Недавние уроки стрельбы из лука не проходят напрасно – более бесполезный, Хэнк не имеет возможности охотиться на дичь или как-то ее готовить, а потому Коннор, уже награжденный минимальным полевым опытом, вынужденно справляется с этим сам, в одиночку. Да, местами коряво, местами гладко, однако за одну только ту неделю он выстругает новых стрел около сотни и примерно столько же тратит на попеременно удачные попытки подстрелить особо шустрых кроликов. Иногда куниц и фазанов даже! Его меткость значительно улучшается, да и мышцы больше не ноют от слишком сильного тетивы натяжения. Это несомненный повод гордиться собой – и старый Коннор определенно бы этим гордился, – но у Коннора новой версии нет ни сил, ни времени на такую в сущности бесполезную вещь, как гордость. Его будни наполнены исключительной заботой о Хэнке, о его руках, постепенно возвращающих себе былую подвижность: левую уже отпускает отек, а вот правая близ суставов до сих пор хранит на себе следы того противного зеленовато-желтого цвета – заживающего синяка, от которого еще недавно бросает в дрожь при одном лишь случайном взгляде. Коннор варит другу обезболивающие отвары, накладывает мокрые тряпки, ощущающиеся ледяными в прохладном осеннем воздухе, и заставляет выполнять ненапряжные двигательные упражнения – сгибать и разгибать пальцы, для начала, а затем, когда капля ловкости понемногу к нему возвращается, плести узлы и веревки. Это, на первый взгляд, помогает, и к сегодняшнему утру Хэнк больше чем на половину восстанавливает свое прежнее состояние. — Как твоя рука? — интересуется Коннор учтиво. Они идут вдоль лесополосы, и холодный ветер робко тормошит им отросшие волосы. На вопрос Андерсон реагирует с неохотой – ощущать беспокойство приятеля с одной стороны приятно, однако с другой совершенно не хочется являться его причиной. — Бывало и лучше, конечно, но... жить можно. В теории. О произошедшем ранее думать не хочется никому. Мысли Коннора, хаотичные и запутанные, до сих пор не горят желанием собираться в единое целое. А как им собраться-то, раскуроченным? Когда в страшный час в глаза бросается давно напрашивающееся – на самом деле уже очень давно напрашивающееся, – откровение. Простая истина, что Хэнк ему чертовски не безразличен, выливает на него ушат холодной воды, ибо ни одна иная предполагаемая или уже случившаяся смерть, как подсказывала практика, не трогала его с той же силой, как возможная эта. Кончина матери, например, в последствии была принята как данность, без конца поступающие известия о гибели одногруппников воспринимались очевидным итогом выбранного ими пути, и даже смерть Карла Манфреда, некогда подцепившего КЦИ художника, его знакомого из детства родом, вызывала в нем лишь разочарование – от провалившегося отцовского эксперимента и от того, что сам Коннор не узнал обо всех подробностях прежде. Но только беглая мысль о том, что он никогда больше не увидит Хэнка, только мысль, что расставание с ним может стать окончательным и бесповоротным, едва не разбила юношу изнутри. Это чувство не напоминало ему ни одно испытанное доселе, и Коннор испугался, потому что не знал, чего еще ожидать от его проявления. Он закрыл этот страх глубоко внутри, отложил на потом, потому что впереди его ожидала одна из самых напряженных недель в его жизни. Он не мог позволить себе раскисать, тем более что Хэнк в итоге остался с ним до конца, не сгинул. Вскоре воспоминания и вовсе растеряли весь изначальный смысл, потому что, едва он окружил Хэнка покоем, тревога стихла и под тяжестью навалившейся на него ответственности растворилась вовсе. Только потом в одну из череды бессонных ночей он отправился в глубины своего подсознания, чтобы сопоставить воедино известные ему факты, и обнаружил, что последний страх на восемьдесят пять процентов превышал аналогичный ему предыдущий – тот, который Коннор испытал, когда остался в торговом центре в Чикаго брошенный, в одиночестве. Но что же изменилось с тех пор? Какая новая переменная вклинилась в его, как думал он, прозрачное уравнение? На первый взгляд сложению подвергся лишь параметр времени – возможно, одна из частей задачи напрямую от него и зависит... Рассуждения об этом нагоняли на Коннора лишь усталость, а потому он решил, что отложит решение и сего неказистого вопроса до более удачного времени. А пока будет проще отдаться на попечение радости, проникшей в его душу в момент восторжествовавшего умиротворения, ибо важно не столько то, что Хэнк подбирается к его сердцу на еще одну ступеньку выше, сколько то, что он по итогу остается живой, в безопасности. Причина раздрая мыслей у Хэнка в каком-то смысле аналогичная – как-никак здесь именно он едва не превращается в мясной несъедобный блинчик. Пережитые события у любого оставят след на неготовой к такому психике – Коннор, вон, ходячее тому подтверждение, – однако счастливое стечение обстоятельств в лице все того же Коннора уберегает Хэнка от столь незавидной участи. Забавно, но, вспоминая об этом сейчас, висящий на краю Андерсон не испытывал никакого страха перед падением: одна его во многом депрессивная часть уже смирилась с, казалось бы, неизбежным. Что уж и говорить, если последние года три тот Андерсон буквально жил ради одного такого момента? Тот Андерсон отдался на волю случая, ибо не питал фантастических заблуждений, что его удача будет преследовать его бесконечно – рано или поздно она отвернулась бы от него, как отвернулась от его родителей, друзей, жены и ребенка; знакомые, оставшиеся в живых, не справлялись с его непомерным горем и в конечном счете точно так же его покидали. И когда тот Андерсон утонул в бездне своего одиночества, когда захлебнулся густой непроницаемой тьмой, окутавшей его сердце, ядовитые стрелы апатии пронзили его, и он с горечью осознал – без человека, ради которого можно продолжать хватать судьбу за уздцы, какое, нахрен, это все имеет значение?.. Ради чего влачить свое жалкое существование, приправленное страданиями и нервотрепкой? Тот Хэнк искал ответы на дне недопитых кружек, но мутный осадок мешал разглядеть в них что-либо примечательное. Разве же многого он просил? Хотя бы одного, сука, одного человечка... Того, кто не причинит боль, того, кто заставит сердце вновь быстро биться, того, кого не получится потерять, того... В общем, да, этой своей частью Хэнк определенно считал, что готов отправиться на покой, ибо, видит бог, он смертельно устал от своей жизни – если то, что вообще происходило с ним все последние годы, можно назвать этой гадкой, паршивой жизнью. Но что-то изменилось с тех пор, когда вереница подобных мыслей посещала его голову в последний раз, что-то назойливое, шумное и строптивое ворвалось в его угрюмые будни и перевернуло их набекрень. Чья-то внезапно протянутая рука незаметно, но крепко вцепилась в его, безвольную, и принялась вытягивать его из бездны затянувшегося отчаяния. И этот Хэнк, обретший, наконец, кого-то большего, чем просто очередного знакомого, начал подтягиваться ей на встречу. Вкус жизни снова проступил у него на губах, и с недавних пор она даже приобрела значение. Из алкогольной комы очнулась другая его сторона, ныне главенствующая и опасающаяся смерти сильнее незавидного существования в страхе, и Хэнк хватался за металлический прут, как за последний мост, соединяющий его и то хрупкое, но значительное, что он уже успел построить за это время. Коннор был значительным, его непонятная миссия была значительной. Она не принадлежала Хэнку, но давала бесконечное топливо для движения вверх, и та его сторона, безумно не желавшая умирать, превозмогая боль, оттоптанными руками цеплялась за все, до чего только могла дотянуться. Дрожащая ладонь Коннора, его напряженные плечи и надежно подставленная спина – пальцы Хэнка сжимали все. И как всегда Коннор, этот щуплый долговязый Коннор, тростинка на первый взгляд, совладал с возложенным на него грузом и предоставил Хэнку опору, твердую, нерушимую. Метафорическое сплелось с физическим, и Коннор, сам того не подозревая, похоже, спас его от падения во всех обозримых смыслах. С тех пор минует множество новых дней, но до сих пор Андерсон не может выказать должную поступку друга признательность. Хэнк совершенно не силен в подобного рода действиях, а простого "спасибо", проговоренного им уже сотни раз, в данной ситуации кажется недостаточно. Это ощущается возмутительно неуважительным по отношению к тому, кто, рискуя всем, спасает его тяжелую бескультурную задницу. Но как еще показать Коннору свою благодарность? Как еще выразить восхищение его во истину героическим поведением? Ведь преодоление себя – это тяжкий и по-настоящему сложный процесс, требующий от человека храбрости и немыслимого усердия. Да у Хэнка до сих пор в голове не укладывается, что Коннор ради него вниз сигает!.. Как ради своей шкатулки, но, может быть, даже значительнее. Ему бы сделать для парня что-нибудь – язык поступков, на его взгляд, доносит мысль куда яснее словесного. Как минимум, он ее подкрепляет и добавляет вес, и вот уже простая фраза не кажется бессмысленным пшиком в воздух. Он чувствует в этом большую необходимость, желание бьется в его мозгу навязчивым контрапунктом. Но что Хэнк может-то, в самом деле? Он ограничен в своих и без того не великанских возможностях. Конечно, это не должно являться для него оправданием – Коннор же как-то постоянно запаривается, с медалью, вон, например... – чем Андерсон-то его хуже? Своей не столь богатой фантазией, очевидно, потому что спустя полторы недели он до сих пор не придумывает ничего достойного или как минимум вразумительного. Можно списать это на утихающую боль в руках, но в том и дело-то, что она – утихающая. На следующей неделе и это оправдание перестанет иметь в его глазах весомую силу. Коннор вроде бы ничего не ждет, но это как-то неправильно. Порадовать его своим выздоровлением, что ли? Ну, это слишком просто и в каком-то смысле по-детски. Он, конечно, жутко беспокоится о его руках, но это даже и не его прихоть. И, кстати, очень забавно осознавать, как стремительно за один только месяц в корне переворачиваются их совместные роли. Если сентябрь – это время для беспокойства Хэнка, то октябрь – полноправный полигон для беспокойства Коннора. Они даже говорят друг другу как две капли воды похожие предложения: — Уверен, что все хорошо? Мы могли бы устроиться на привал... Ведь не только у Хэнка возникает ощущение дежавю, не так ли? Мужчина точно припоминает, как кучу раз произносит похожую фразу своими собственными губами, а Коннор кучу раз противится и его не слушает. Смешнее всего только то, что и Хэнк теперь отвечает на манер Коннора, правда это не от гордыни или тупого упрямства, а просто от обстоятельств, к такому ответу располагающих. — Коннор, детка, — и Хэнк старается звучать как всегда развязно, — по сравнению с первым днем мне охуенно. Столь внезапный контраст слишком сильно его веселит. Да, пусть Коннор теперь сам поволнуется, может, хоть поймет на своей шкуре, каково это, когда на твои просьбы не перенапрягаться тебе не отвечают взаимностью. Коннор воркует вокруг него как заботливая медсестричка, почти как тогда, когда снедаемый чувством вины латает его простреленную солдатом "Иерихона" ногу, и Андерсон просто не может не воспользоваться этой возможностью и не простебать пацана хорошенько. Не в злорадном смысле, конечно... В отличие от него, Хэнк все рекомендации по улучшению своего состояния соблюдает. И соблюдает, к слову говоря, офигенно. — Знаешь, — он продолжает свои пространные размышления, — мне в каком-то смысле эти полторы недели даже зашли: сидишь себе, не паришься, а еду получаешь. Отпуск "все включено", практически. — К хорошему привыкаешь быстро. Но это не значит, что я и дальше буду делать за тебя всю работу. В конце концов, я плачу тебе не за это. — Что ж, похоже, чтобы по-нормальному отдохнуть, придется падать вниз и ушибаться почаще, — Хэнк смеется. — И да, прежде чем ты заведешь свою тупую шарманку, мистер Зануда, это была просто шутка. Я не хочу ломать себе ничего и отбивать, кстати, тоже. Слабая улыбка проступает у Коннора на губах. И почему только Хэнк полагает, что Коннор не определяет его очевидный сарказм? Или это просто иной способ подстегнуть его, изворотливый? В любом случае, шутит – значит, на поправку идет. Как минимум, имеет на это силы. И лазурный взгляд шкодливый-шкодливый, и лучистые морщинки у глаз проступают по обе стороны. Коннор засматривается на это зрелище и совершенно не замечает, как впечатывается ногой во что-то твердое и неподвижное. От неожиданности подобной он едва не теряет собственного равновесия, но Хэнк, вовремя заметивший заминку приятеля, спешит подхватить его в свои ладони. — Воу-воу, ха-ха, полегче, это же не значит, что тебе обязательно перенимать на себя эстафету, приятель. Коннор приземляется в его объятия, словно перышко. Сильные руки Хэнка придерживают его за талию и разворачивают к себе. Шкодливое озорство не совсем пропадает с его лица, но рядом с ним, Коннор видит, соседствует новое выражение – легкая обеспокоенность, смешанная с потрясением. Хэнка вновь пробивает на смех, сорвавшийся с его губ неосознанно, и Коннор, до румянца загипнотизированный, вновь засматривается, но теперь уже на его большую улыбку. Потом, правда, он все же ловит себя на этом – и, конечно, на том, что создает ладонями Хэнка дополнительную нагрузку!.. – и спешит от своего спасителя отстраниться. — Прости... — Коннор выглядит действительно необыкновенно смущенным. Его глаза опускаются вниз, а пальцы переплетаются между собой; по спине, вверх к плечам, даже пробегают мурашки. — Я споткнулся. — Потому что в облаках витать надо лишь в положенном месте, — подмечает Хэнк шутливо, но в то же время нравоучительно. — Обо что, кстати? Я чего-то ничего не заметил. Молодой человек окончательно берет себя в руки. Об этом маленьком эмоциональном происшествии он подумает когда-нибудь позже, как и о куче других вещей, отложенный в дальний ящик. Он отвечает, окончательно включаясь в их диалог: — Оно как минимум было твердым. Хэнк заинтриговано присаживается на корточки и раздвигает траву руками. В высоких зарослях он обнаруживает стальные рельсы, припорошенные осунувшейся полынью. Похоже, они зарастают настолько, что становятся совершенно не различимы для глаз... по крайней мере на этом участке поля, потому что правее – Хэнк поворачивает туда голову, – трава действительно проседает в их предположительном месте. — А, так это ж ж/д пути, — объясняет Хэнк, когда во весь рост выпрямляется, — ну, то есть, железнодорожные. Раньше по таким поезда гоняли. — Как в метро? — Ага, что-то вроде. Поезда... Звучит интересно. — Я никогда не видел таких поездов, — произносит Коннор свою, как Хэнку кажется, уже коронную фразу. — Эх, да что ж ты такой незрячий? — улыбается проводник мягко. — На то мне и нужен проводник, — не теряется Коннор, — чтобы водить меня на экскурсии. — Ха, да как скажешь. Поезда, они, знаешь, похожи на прямоугольные металлические коробки с окнами, большие такие, длинные. Собственно, от вагонов метро отличаются незначительно. Конечно, это при условии, что они предназначены для перевозки людей. Если они грузовые, то это просто, ну, контейнеры на колесах. Ты же видел огромные такие контейнеры? А, еще иногда цистерны бывают, вот. И стоит их куча в ряд, так много, что в конечном итоге выходит бесконечная змейка... А когда путешествуешь на каком-нибудь таком, он трясется и издает этот неповторимый звук... Андерсон пытается спародировать рокот движущегося вагона. Коннор роняет смешок. — Что же в нем такого особенного? — Наверное, сама атмосфера, — Андерсон пожимает плечами. — В вестерны этот звук вписывался весьма недурно. Эм, и вновь предвещая твой дурацкий вопрос, вестерны – это такое кино про ковбоев, чуваков, которые рассекали на лошадях, носились в прикольных шляпах, с пистолетами и в пончо. И поезда в их жизни при всем при этом занимали не маловажное место. В период их активности, как мне помнится, Америкой завладела золотая лихорадка, но, впрочем, это уже относится к разделу истории. Я не хочу рассказывать тебе историю. — Я бы послушал. — Ха, нет, ни в коем случае, — открещивается Андерсон суматошно. — Иногда я не помню, что случилось на прошлой неделе, а ты предлагаешь мне вспомнить что-то, что пол века назад в моей голове было? Да ты мечтатель и оптимист, Коннор, если считаешь, что мой пересказ без косяков получится. Я даже не уверен, что только что сказал тебе чистую правду. Я – недостоверный источник информации в этом вопросе. — Но, тем не менее, мой единственный. Хэнк никогда и не задумывается о таких вещах, но, похоже, Коннор и правда воспринимает старый мир через призму его восприятия. Одним только словом способен он обернуть события прошлого в утопическую обертку, другим же волен полностью его уничтожить. Это же... да охренеть можно, если подумать! Быть архитектором чужой мысли... Хэнк не хочет иметь в руках власть такого масштаба. Он не желает взваливать на себя непомерную ношу, но, похоже, что уже это делает, буквально с первого дня их насыщенного знакомства – бездумно и беззаботно рассказывает то тут, то там о вещах, его зацепляющих, – и уже давно формирует у Коннора какое-то о былых временах представление. И Коннор подседает на его рассказы, как на иглу, хоть, может, и не понимает больше половины из перечисленного. Коннор проглатывает его слова как чистосердечные откровения. Неужели Коннор совсем не думает о том, что между реальностью и красивой ностальгической сказочкой старины Андерсона могут всплыть вполне нехилые расхождения? — А ты не боишься, что я наплету тебе чего-нибудь про захват пришельцами, а ты в эту белиберду уверуешь? — интересуется Хэнк искренне. — Я тебе доверяю, — так же искренне отвечает Коннор. Ну и зачем он его нахваливает?.. У Хэнка так и румянец проступить может! — К тому же, — добавляет малой игривее, — думаю, ты так не сделаешь. Тебя совесть замучает. Хэнк усмехается. — И то верно. И будет передаваться этот миф из уст в уста, как древнегреческий... только древнеамериканский, если натягивать контекст на эту действительность. А потом Коннор перескажет его кому-нибудь другому, а этот кто-то перескажет пересказ Коннора кому-то еще: глухой телефон начнет набирать обороты, и вот уже через пятьдесят лет по Северной Америке разлетится молва о великом поезде, опоясывающем мир, подобно змею из небезызвестной скандинавской мифологии. Забавно. Зато воспринимать свой корявый рассказ в контексте мифа Хэнку будет намного проще. Все равно человечество скоро сдохнет, так что какая, к херам, разница, что там надумает себе один из его представителей. Историю пишет живущий... и переписывает ее, кстати, тоже. — Ну, ладно. На самом деле по большей части я имею представления о поездах лишь по фильмам, — признается Хэнк немного сконфуженно. Кажется, словно в глазах Коннора это сделает информацию максимально неавторитетной. Но Коннор продолжает идти, развесив уши, и, как и прежде, ободрительно Андерсону улыбается. Это немного мотивирует, и Хэнк находит в себе смелость, чтобы продолжить: — Это не самый популярный вид транспорта все-таки. Но, знаешь, в тех же вестернах была в поездах какая-то своя приключенческая романтика. По молодости у впечатлительного меня даже были мысли незаконно оседлать какой-нибудь товарняк и отправиться колесить на нем по Америке. Безбашенно сорваться в опасное приключение, потому что кровь кипит, а глаза требуют зрелищ... — Так... почему же ты не ушел? Интерес действительно распирает его. Коннор, и до того ощущавший с Хэнком родство мыслей, вдруг находит с ним еще одну точку пересечения! Он ведь тоже, в каком-то смысле, "по молодости срывается в приключение". Да, тяжело, да, волнительно... Только он делает это взаправду, а Хэнк, судя по всему, так и остается тем неудовлетворенным подростком-мечтателем. Что же этакое, чисто в теории, может помешать ему, горячему на сомнительные решения, поддаться зову, влекущему сердце за край пылающего горизонта?.. — Я бы сказал, что не твоего ума это дело, но ведь ты от меня все равно не отцепишься? — Хэнк одаривает его улыбкой. Дымка воспоминаний снова обволакивает его. — Впереди меня ждало поступление в колледж, затем в полицейскую академию; не думаю, что в моем портфолио приветствовались бы административные нарушения. К тому же, порывы горячего сердца не всегда до добра доводят... это была просто глупая мечта наивного человека, насмотревшегося приключенческих фильмов. — Что в ней такого глупого и наивного? — Например, все? — несмотря на свое содержание, голос Хэнка звучит достаточно мягко. — Не каждой подростковой мечте суждено воплощаться в жизнь, Коннор. Нотки осуждения слышатся Коннору в этом возвращающем в жестокую реальность ответе. Хэнку то, что пацан щетинится, в каком-то смысле даже понятно. Это достаточно ожидаемый исход, когда ты говоришь что-то подобное кому-то такому, как он, свободолюбивому. Непонятно только, почему Коннора вообще волнуют эти неудовлетворенные фантазии молодости. Причем, не его собственные. — Стал бы я тем, кто я есть сейчас, если бы каждый раз поддавался своим импульсивным желаниям? — продолжает Андерсон, как бы стремясь развеять недосказанность в его последнем ответе. — Не-а, нет, что-то сильно я сомневаюсь. Общество, оно, знаешь, всегда ждало от меня чего-то, не думаю, что я имел право так фривольно его подводить. — Но ведь сейчас общество от тебя не ждет ничего, — как бы невзначай Коннор подстрекающе проводит языком по губам. — К чему ты клонишь?.. О, Хэнк это чувствует, Коннор уверен – жажду азарта, участившееся сердцебиение. Они слишком между собой похожи, чтобы не думать об одном и том же. — Хотел бы узнать, куда эти рельсы в итоге тебя приведут? Со мной за твоим плечом. Парень выжидающе прикусывает губу. И это, черт возьми, похоже на предложение. Это похоже на протянутый мир, сосредоточенный в его костлявой ладони. — Почему бы и нет. Возможно старость – это подходящее время для исполнения давних желаний. Возможно, старость посреди апокалипсиса благоволит этому еще больше. Хэнк соглашается на свою голову, не вполне уверенный, к чему приведет его это простенькое согласие. Не так уж сложно пойти по железнодорожным путям, тем более когда имеется вероятность, что они пролегают в нужном Хэнку и Коннору направлении: по левую сторону располагается лишь Канада, куда рельсы не повернут никогда в жизни, а по правую... что ж, если поворотов на юг станет слишком много, можно будет смело забросить эту мальчишескую затею. Андерсон разрешает себе дойти до следующей станции – на этом его пробудившийся ото сна интерес можно будет считать удовлетворенным. Пойти вслед за Коннором, почему бы и нет, действительно? Не то чтобы это сильно отличается от его обычного времяпрепровождения. Тем более, что Коннор обладает гипнотической способностью увлекать за собой, и Хэнк идет, подчас беспамятно, следует за ним, и в огонь, и в лес, и даже в чертову воду. Двое проржавелых рельс уводят авантюристов в западном направлении, ну а Хэнк, как и обещает, по пути рассказывает попутчику о железной дороге. И пускай его знания обусловлены лишь массмедиа того столетия, Коннор с интересом внимает каждому его слову: и про захватывающие ограбления поездов, и про невероятные путешествия вокруг света – или даже во времени! – и о жирнющем клише, спасении из висящего над пропастью поезда в самый распоследний момент, разумеется. Вскоре его настроением заражается и рассказчик, и начинает бурно жестикулировать в такт своим изречениям. Улыбка восторженного слушателя аккомпанирует ему, и шелест травы под ногами дополняет эту умиротворяющую картину. За разговорами они практически не замечают, как минует час. Луга засыхающей травы сменяются величественной анфиладой лесных деревьев; сухая аллея провожает путников на протяжении всего живописного золотого тоннеля, пока дорога вновь не выводит их на пустырь. Железные полосы петляют по земле между маленьких островков-деревьев, и вскоре на ребристом от елочных верхов горизонте вырисовывается крохотное пятно. Бурое на фоне насыщенно-темной зелени, оно привлекает внимание Коннора как не вписывающееся в привычный пейзаж обстоятельство, и то, что с каждым футом оно увеличивается в размерах, пробуждает в молодом человеке дополнительный интерес. Совсем скоро невиданное нечто приобретает форму виляющей полосы, и по мере дальнейшего продвижения в ее сторону становится очевидно, что это застрявший поодаль от железнодорожных путей вагонный состав. Перекрученный и отнесенный стихией, он переворачивается набок – только передняя половина по прежнему остается стоять на колесах, – а его ржавые окна выкорчевывает наружу. — Это... ого, — только и срывается с уст Коннора. Поезд действительно напоминает прямоугольную коробку с окнами, только эта помятая вся, пережеванная. Часть краски облупливается и облезает; у тех вагонов, которым повезло меньше, вообще отрывает крышу. Отнесенный сюда разъяренной рукой природы множество лет назад, железный скелет успевает обрасти всеми возможными сорняками, и даже большое сухое дерево, словно посчитав, что издевательств этому бедолаге пока недостаточно, валится на головной вагон и проминает его едва ли не до середины. — "Ого", действительно, — Хэнк озадаченно чешет репу. Кто бы мог подумать, что они наткнутся на такой артефакт из древности, не доходя до конечной станции? Сложно поверить, что обстоятельства вынуждают машиниста остановить свою махину посреди дикой местности, вместе со всеми пассажирами и обслуживающим персоналом... Нет, наверняка за этим кроется тайна куда более устрашающая. Да и то, с какой жестокостью оказывается переломан его корпус, может свидетельствовать о... — Эй, стой, Коннор, куда?! Додумать свои умные мысли у Андерсона не получается – любознательный молодой человек, секунду назад стоявший напротив, уже стремглав мчится к руинам пассажирского поезда. Да что там додумать, Хэнк даже моргнуть не успевает! Безбашенный каштановый ураган останавливается в двух шагах от своей цели, когда Хэнк его окликает. — Разве тебе не хочется узнать, что внутри? — кофейные глаза Коннора так и горят энтузиазмом. — Мне не хочется, чтобы ты подцепил там столбняк! Ты разве не заметил все эти выпирающие железяки? — Не ты ли недавно рассказывал мне об отважном приключенце, который забирался в ржавеющие места и похуже? — Это был персонаж видеоигры! Ноздри Андерсона гневно раскрываются. Коннор же не настолько непроходимый дурак – должен отличать выдумки от реальности! И пускай он произносит это, чтобы подразнить беспокоящегося за него товарища, Хэнка задевает его неоправданное стремление сунуться туда, куда соваться не следует. — Обещаю, Хэнк, я буду как никогда осторожен, — Коннор снова строит свою самодовольную невинную моську. Да только тон такой, что с трудом верится, и Андерсон, разумеется, относится к его заявлению с подозрением. — А когда после этих слов тебя или меня ожидало что-то хорошее?.. — Хэнк обреченно вздыхает, но все же плетется за пацаном следом – надо же этого дурака контролировать. — Хэнк, ты слишком пессимистичен, — ловкий, подобно белке, Коннор с легкостью забирается на вагон. — Скорее реалистичен. Хэнк уже опирается на металлический кузов руками, чтобы подтянуться наверх, как вдруг Коннор протягивает ему ладонь. Андерсон с удовольствием ее принимает, и парнишка не без труда вытягивает его к себе на платформу. — Да брось, — он подходит к одному из выбитых окон и беспечно, по мнению Хэнка, садится на край, готовясь в скором времени спрыгнуть в поезд, — что такого может произой... Ауч! С шипением резко одергивает он ладонь от выступающей железной пластины, за которую секунду назад цепляется. — Коннор!.. Обеспокоенный, Хэнк опускается перед ним на колено. Глаза, два лазурных озера, излучают неподдельный испуг. Как всегда опасаясь самого худшего, на автомате тянется он к руке Коннора, чтобы посмотреть, что служит причиной его внезапного вскрика, но не замечает ничего; лишь игривый взгляд из-под пушистых ресниц взирает на запаниковавшего старика с подстреканием. — Шучу, — и надо видеть его улыбочку, растянувшую лицо в эту издевательскую рожицу!.. — Придурок! — Прости! Но ты так мило обо мне беспокоишься. Хэнк бросает его ладонь и оскорбленно выпрямляется в полный рост. — Надо, видимо, прекращать. — Да ладно, мы ведь почти добрались. Смотри! — внимание Коннора мгновенно переключается на внутреннее убранство вагона. Не так уж сильно он и переживает о чувствах Хэнка, похоже... — Я вижу столы и... скатерть? Теперь и Хэнк, заинтригованный, подбирается к дыре ближе. И действительно, к перевернувшемуся полу крепко-накрепко приделаны массивные обеденные столы. Даже стихия не может оторвать их от платформы, к которой они приколочены, а потому в некоторых местах, наиболее отходящих и к перевернутой стене свисающих, они отрываются прямо с нею и захватывают за собой ее приличный кусочек. — Похоже, это вагон-ресторан, — констатирует Хэнк задумчиво. — А что, даже такие бывают? — Коннор удивленно обращает к собеседнику голову. По своей бесполезности в его глазах этот вагон-ресторан может смело занять место рядом с посудомойкой. — Чего только в мире не бывает, Коннор, — Андерсон пожимает плечами. — Твоего послушания разве что. Молодой человек несильно ударяет его кулаком в плечо; затем, закончив паясничать, снова с головой окунается в событие, его интригующее: — Ты меня заинтересовал, — Коннор жадно глядит внутрь поезда. По нему видно, как ему неймется поскорей изучить неизведанные глубины. Больших усилий стоит Коннору договорить последнюю фразу и не сорваться навстречу неизвестному прямо так, не подстегнув Хэнка хорошенько: — Жду не дождусь узнать, каким вагоном окажется следующий. И с этими словами Коннор ловко юркает в оконную щель. Приземление выходит мягким и почти бесшумным. В последний раз бросает он взгляд на раздраженного скучного Хэнка, ненадолго оставшегося наверху в одиночестве, и уверенной походкой пробирается к переходу между вагонами. Возможно, будь этот перевернут в свое нормальное положение, передвигаться по нему бы стало значительно проще, но... ладно уж, и так сгодится. В каком-то смысле это даже смахивает на занимательное испытание: чем-то напоминает переход по верхним этажам накренившегося небоскреба, только уровень сложности опускается значительно ниже. Или это просто Коннору психологически так комфортнее... Вскоре, правда, из забавных и интересных препятствий столы и скамейки, прикрученные к стенам и полу, становятся раздражающими – их постоянно приходится обходить. А места для маневрирования там маловато, даже с небольшими конноровскими габаритами, между прочим! Змейкой виляя меж разбитых стекол, Коннор почти доходит до тамбура, когда слышит, как Хэнк грузно приземляется на осколки выбитого стекла ботинками. Пойманный врасплох, парень вмиг оборачивается. Почему Хэнк спускается сюда следом? То есть, это понятно, итог вроде как очевидный, но... неужели в своих – теоретически – безобидных подколках Коннор надавливает на него сверх меры? Конечно, Коннор вовсе не против его присутствия, скорее даже наоборот – он знает, что если раздразнить Хэнка, тот согласится на любую его нелепицу, и он безмерно рад, что даже в подобных случаях Хэнк его не бросает, просто если отбросить свои эгоистичные хотелки в сторону на секунду... У него же до сих пор не полностью восстанавливаются руки. Он любит ворчать и пыхтеть, когда ему приходится заниматься бесполезными акробатическими нагрузками, он не испытывает восторга от самой идеи залезать в ржавеющий артефакт прошлого – шанс, что Хэнк отправится за ним в путешествие по узкой железной кишке так сразу, невелик изначально, так что же, если задуматься, добавляет весомости в пользу выбора проследовать по пятам за своим нанимателем? Если Коннор отложит и этот вопрос в дальний ящик, в скором времени бедное метафорическое вместилище разорвется от переполняющей его информации! — А я и забыл, как сильно хрустят твои старческие колени, — но выдает шутку он по итогу. Парень чувствует себя так, словно вынуждает Андерсона отправиться за собой грубой силой. Конечно, в определенном смысле Коннор действительно добивается того, чего хочет, но почему вдруг так паршиво на душе от этой возымевшей успех мимолетной манипуляции?.. — Но вообще, Хэнк... — рассматривание своих ботинок он находит занятием куда более интересным, — если ты не хотел, не стоило залезать за мной. Но Хэнк, похоже, тех же терзаний, что и Коннор, вообще не испытывает. — Нет, ты был прав, — поясняет он на удивление, — мне тоже интересно. Интересно, когда твое везение все же кончится. Коннор дерзко ухмыляется. Похоже, все на круги своя возвращается? — Тогда не отходи от меня ни на шаг, чтобы узнать в числе первых. — Я думаю, такими темпами я буду в числе единственных. Как удачно, что Хэнк таки решает спуститься – дверь в следующий вагон клинит, и без помощи надежной, тяжелой руки, ее с места никак не сдвинешь. Она еще и под таким неудобным углом расположена... Коннор как раз наваливается на нее, но тщетно: то ли механизм с годами ржавеет, то ли что-то подпирает ее с другой стороны. Хэнк, наблюдая его потуги, молчаливо пристраивается по соседству и, обнимая его ладони своими – потому что, право, места для двоих в перевернутом тамбуре катастрофически не хватает.... – помогает сдвинуть неподдающуюся дверную ручку с места. Скрипит полувековой механизм; с противным скрежетом открывается дверь, и мелкий плющ, зацепляя отколовшиеся крошки поблекшей краски, с хрустом падает к ногам путешественников. Внезапно – хотя этого и следовало ожидать, – второй вагон имеет точно такие же закрытые двери. — Дай-ка я... — говорит Хэнк, пробравшийся в щель следом. Со всей дури ударяет он по преграде ногой. Изувеченная под тяжестью лет, железяка с грохотом проминается. Хватает еще трех аналогичных ударов, чтобы она, хрупкая, покосившаяся, слетела с положенного ей места и провалилась в глубину следующего помещения. Сила, которой обладает Андерсон, и поражает Коннора, и заставляет тревожиться в равной степени. — Не больно? — он изучающе разглядывает его ступню. Надо думать, его нога сделана из алмазов, если она способна выдержать такое давление. — Все зашибись, Коннор, — в голосе Хэнка слышится молодецкая бойкость. Похоже, эта затея с поездом действительно находит в его сердце искреннее пристанище. Немудрено, ведь он снова словно бы примеряет на себя ту позабытую шкуру мечтательного подростка, такого же горячего и дерзкого, как и Коннор, и такого же впечатлительного; снова ненадолго переносится в тот период, когда все легко и любая затея, с огоньком принятая, ощущается выполнимой. — Давай, наконец, посмотрим, что ожидает нас за той дверью. Теперь уже у Хэнка сверкают очи. Он перехватывает первенство в их негласной исследовательской игре и, согнувшись в три погибели, пролезает внутрь. Вагон оказывается пассажирским, с закрытыми купе и выпотрошенными у потолка проводами. С учетом того, что стены и пол меняются положениями, пройти насквозь будет задачей еще более, чем в прошлый раз, проблематичной – ветхие наружные перегородки, отделяющие от остального коридора жилой салон, могут провалиться точно так же, как входная дверь, которую выбивает Андерсон. Неприятно будет упасть вниз и сломать себе что-нибудь... Хэнк, конечно, шутит с Коннором об этом, но дополнительно калечить никого из них серьезно не имеет намерения. Это только Коннор, в себе как всегда уверенный, всей душой, хотя скорее юлой в одном заднем месте, желает втиснуться в закрытые комнатушки – ему ну смерть как не терпится узнать, что они внутри себя прячут. Кое-как Андерсон предлагает с этим повременить, подождать, когда вагоны выровняются в свое законное положение, и Коннор, не способный найти в его словах нелогичных противоречий, так же кое-как соглашается. Чем дальше в полусогнутом состоянии продвигаются нарушители спокойствия к концу коридора, тем больше начинает он выворачиваться в привычное для него положение. Визуально это не так заметно, но ногами уже вполне ощутимо. Надо думать, вагона через два колеса снова дотронутся до привычной им холодной земли, и, какая приятная неожиданность, они дотрагиваются. Пол как по волшебству выравнивается, и друзьям открывается роскошный большой коридор с горизонтальными панорамными окнами. Возможно, не будь они такими потрескавшимися – зрелище смотрелось бы куда более впечатляюще. У вагона отсутствует половина крыши, и все сидения вырывает куда-то на улицу; из-под остатков пола, тщетно пытающегося сохранить хотя бы свое было подобие, высовываются колеса и проржавелые технические компоненты. Рваное напольное покрытие, не сокрытое железным навесом, вздувается и лопается в местах, куда попадает солнце; жадный вьюн обвивает все, до чего способна дотянуться его прожорливая рука. И теперь, когда впервые можно не корячиться, а просто выпрямив спину идти, когда можно в меру наслаждаться увиденным и не напрягать ни колени, ни другие протестующие конечности – вот тогда передвижение внутри поезда начинает Хэнку даже симпатизировать. Он чувствует себя Индианой Джонсом, исследующим покинутую гробницу. С обилием всех этих лиан и проводов вокруг действительно ощущаешь себя, будто в джунглях. Не хватает только рубашки, пикантно оголяющей половину груди... хотя время года сейчас для столь жаркого образа немного не подходящее. Но вагон, хоть и грандиозный сам по себе, кажется слишком заброшенным и пустым, чтобы захватить внимание Коннора и заставить его задержаться в нем на подольше. Только Хэнк, поглощенный приступом ностальгии, способен по достоинству оценить коридор, в котором находится. Помесь восхищения и тоски читается в его лазурном взгляде, когда он пробегается глазами вдоль дырявых стен и вспоминает кинематографичные картины из прошлого: не будет больше ни погонь, ни минирований, ни связанных жертв, самоуверенно выброшенных разбойниками на рельсы... И Андерсон ощущает печаль в груди – с такой провожают дорогой памяти сериал или кинофраншизу на пенсию. Коннору его не понять, как сытому никогда не понять голодного. Благо, даже закрытые межвагонные двери не могут помешать ему спастись от накатившей от бездействия скуки – когда-то давным давно стихия заботливо пробивает для него в дальнем тамбуре стену. Молодой человек ловко выпрыгивает в образовавшуюся дыру и с облегчением сообщает Хэнку, то тут, то там залипающему, что в другой вагон по улице пройти можно тоже. Интересно было бы добраться аж до самой головы поезда, но, судя по всему, изувечена она так, что в кабину машиниста едва ли теперь протиснуться... Ну и ладно, не большая потеря, когда впереди ожидают закрытые комнатки пассажиров! К сожалению, салон купе оказывается не таким интересным, как мог бы: по спартански мизерное пространство с койками на четырех человек, каждая из которых, как домино, располагается перпендикулярно следующей, не может предоставить Коннору должной для исследования пищи. Особенно, когда каждый салон одинаковый и пустой. Но, ладно, справедливости ради, бывают и исключения – иногда в купе догнивает диван, а иногда и чьи-то мумифицированные останки. Сухие, укрытые паутинной вуалью, они, конечно, не являются предметами естественного интерьера, но и заскучать зрителю не позволяют. Правда, сморенный однообразием, Коннор все равно в итоге выходит, чтобы обождать Хэнка на улице. Еще внутри поезда в его голове рождается, как Коннору кажется, идея для забавного представления – засесть где-нибудь в купе и выжидать, пока Хэнк распахнет двери нужного. Но твердая, холодная и сырая поверхность обтянутого кожей сидения поддается веянию осенней влаги и буквально сразу же отвращает его от этой тупой затеи – морозить себе все ноги у Коннора нет желания. Хэнка можно подкараулить и снаружи состава... Где он там бродит, кстати? Пора бы и честь знать и отправляться по рельсам дальше. Чем там можно заниматься такое долгое время? Но вот Андерсон, наконец, появляется. На выходе он поправляет рюкзак, словно бы снимает его недавно, и прячет в карманы руки – на улице все же холодно. — Неужели душа наисследовалась? — усмехается проводник криво, когда подходит к Коннору ближе. У Коннора вопрос схожий. — Успел обойти состав три раза, пока ждал, когда ты отвиснешь. Уже насмотрелся. — Прямо три? — Андерсон, раскусивший его вранье, щурит глазки. — Ладно, ты меня подловил. Четыре. Хэнк все-такие не может удержаться и роняет беззлобный смешок. — Хорошо, прости. Так и быть, не буду зависать больше. — Да я не в претензию... — Коннор вновь ощущает себя неловко. Почему с момента появления поезда ему все чудится, что он Хэнком манипулирует? Тот так послушно идет за ним и так послушно извиняется за то, за что извиняться не следует... Что происходит? Хэнк всегда так делал? И сердцебиение что-то вдруг в разы учащается... Коннор спешит проскользнуть неудобную тему: — Из-за чего вообще там можно зависать было? — Да так, — теперь, кажись, черед Хэнка выглядеть таким же сконфуженным. Он отводит глаза в сторону и медленно трет ладонью затылок: — Искал кое-что. Кое-что? Странно, что без конкретики. Зачем отвечать так расплывчато? Только если Хэнку есть, что скрывать... или, может, его до сих пор иногда раздражают непрошенные вопросы?.. Коннору жуть как хочется уточнить, тем более что язык жестов Хэнка выглядит достаточно подозрительно, но в то же время не хочется быть навязчивым. Он и так сегодня, судя по всему, много давит на Хэнка психологически и требует больше, чем Хэнк предоставляет ему обычно – как иначе объяснить это покорное повиновение, которого парень не замечает прежде? Коннор чувствует себя таким виноватым перед ним отчего-то. Разве не станет выпытывание ответа очередным его манипулятивным маневром?.. Тем, который Коннор, похоже, каждый раз проворачивает неосознанно?.. Впрочем, Хэнк нарушает тишину первым и, тараторя, в каком-то смысле решает образовавшуюся в голове парня дилемму: — Раз уж ты на все насмотрелся, — говорит он, — предлагаю отправляться дальше. Если ты не против, конечно. — Я... да, не против. — Или, — Андерсон вдруг диаметрально меняет свое предложение, — мы могли бы заночевать здесь, все равно дело к ночи близится. Судя по его разгоревшимся глазам, эта идея, совершенно внезапно поразившая его, нравится Хэнку куда больше. — "Здесь" это где? Внутри поезда? — Коннор неодобрительно косится в сторону маленьких комнатушек. — Можно и снаружи... — Хэнк тут же переобувается. — Из окна я видел пару диванчиков в кустах. Мы могли бы достать их, если хочешь у костра покемарить. — Здорово, конечно, но они же холодные, — и вновь Коннор морщится. Воспоминания о неприятной койке до сих пор свежи в его памяти. — Не беда, — Андерсон не отчаивается. Похоже, он решает во что бы то ни стало убедить Коннора остаться здесь на ночь. Почему, интересно? — Когда я пробежался по паре-тройке купе, я нашел настоящий склад из одеял и простыней. Представь, как мягко можно ими обложиться! Да и потом, это лучше, чем сидеть на рюкзаке. Не знаю, как далеко ты ходил, но если не далеко, то ты пропустил шикарный номер люкс на два человека. Кровати там с настоящим матрасом. Там даже винтажный письменный стол стоит, представляешь? Что ж, этого Коннор правда не видел... — Ты искуситель Хэнк, ты в курсе? — О, да, — растягивает он буквы довольно. — Пошли, покажу тебе, что значит "путешествие комфорт класса". Ладно, почему бы и нет? Возможно, Коннор слишком быстро сбрасывает похожие на казармы купе со счетов. Они не одинаковые все же, по крайней мере в разных частях поезда. Хэнк наглядно ему это демонстрирует, когда отводит на четыре вагона вперед вдоль по улице. Визуально конечный пункт назначения от других ничем не отличается, но внутри... внутри действительно выглядит шикарнее некуда. Коридор между купе узкий, уже и представить сложно, но зато в самих комнатках царит раздолье. Они и сохраняются довольно-таки неплохо: полы обиты коврами, спальные места отделены друг от друга стильными перегородками, а обеденный и письменный столы представляют собой два разные объекта мебели. Это совсем не похоже на ту экономичную коробку на четырех человек, где даже кровать на нижнем ярусе состоит из столешницы и сидения, а потому вызывает в груди юноши только восторг и неподдельное удивление. Почти как настоящая комната, с единственной разницей, что на колесах. — Ну, что скажешь? — слова Хэнка так и сквозят уверенностью. — Довольно мило. — Чур моя койка дальняя, — уверенный в безоговорочном убеждении Коннора, он оставляет рюкзак на вешалке у двери. По факту, конечно, это спальня не на двух, а на трех человек: едва Коннор проходит глубже, он замечает, что кровать, выбранная Андерсоном, не односпальная, а двуспальная. Ах он старый и хитрый жук! Впрочем, Коннор не против. Обычно это Хэнк всегда не в свою пользу отказывает; подумаешь, разок никому не уступит? Зато со спального места Коннора открывается прекрасный вид на пейзаж за окном, пускай неподвижный, однообразный, однако до сих пор привлекательный. Коннор может только предполагать, насколько приятной картинка могла бы быть при других обстоятельствах, и мимоходом вспоминает живописный шедевр, проносящийся за стеклами движущегося автомобиля. Наблюдать такое, сидя в теплой кровати, наверняка гораздо приятнее, но натягивать одно события на другое не имеет ни малейшего смысла. Забавно, но в столь законсервированной в давно ушедшем моменте комнатке Андерсон ощущает себя не столько расхитителем гробниц, сколько героем остросюжетного детектива – отдает здесь чем-то таким, викторианским, солидным. Хочется просто завалиться в свои покои и пролежать на матрасе до следующего полудня, вот только нужно натаскать сюда обещанные одеяла. Приходится ненадолго распрощаться с заветным лежбищем и отправиться в кабину провожатого – как оказывается, богатую на кучу всего интересного, – и достать из специально отведенных под это ящичков несколько нераспакованных постельных комплектов. Интересно, считается ли это благим делом? Помочь им выполнить свое предназначение... Кто знает, если б не Хэнк, эти позабытые куски ткани валялись бы в темном углу до следующего столетия. Коннор наверняка оценит такую находку – он известный чистюля, а от белоснежных простыней даже не пахнет сыростью! Можно и захватить с собой парочку и любоваться, как нераспечатанными коллекционными предметами... Подарить такую приблуду Коннору, что ли, со словами: "Держи, раритет из прошлого"? Но, ладно, от усталости, мысли Хэнка уже склоняются к несусветному бреду. У него и без того появляется один предмет на вооружении, и Хэнк обязательно не преминет в скором времени им воспользоваться. О, Хэнк уже сгорает от предвкушения. Пусть только новый день наступит. Он возвращается в люкс-купе, но на удивление пацана внутри не обнаруживает. — Коннор? Эй? — зовет его тот громко. Потом Андерсон, замечая звуки какого-то копошения, выглядывает в открытое настежь окно: Коннор на улице, возится с двумя сидушками и пытается расставить их в круг, чтобы в центр, видимо, водрузить костер и подогреть им чего-то на ужин. Мог бы и подождать более сильного члена группы, а не тащить такую тяжесть один, задом кверху... Но, раз уж Хэнка поучаствовать не приглашают, он просто опирается на подоконник и свысока взирает на это зрелище. — Arbeit, Arbeit, — склабится он, когда Коннор оказывается ближе. Молодой человек разгибается в полный рост, лишая Андерсона части уморительного зрелища. Сложно сказать, понимает ли трудяга значение сказанного, но, заметив Хэнка, он приглашает его спуститься вниз и собрать в подлеске хворост, раз уж тот возвращается. Хэнк решает, что предложение справедливое – все равно он без дел болтается за Коннором с начала месяца. Пора же этому периоду подойти к концу, он себя прекрасно для этого чувствует. Сегодня утром, вот, он даже не занимает свои руки чем-то ставшим давно привычным – не разминает их, не выполняет упражнений на мелкую моторику, – но и без того ощущает растущую в пальцах силу. Наверное именно потому Хэнк так легко на все соглашается и, предварительно расправив обе постели, уже через десять минут возвращается к лагерю со всем под рукою необходимым. Вечер выдается спокойным: мигрирующая орда зараженных не объявляется на горизонте, да и еды еще на сегодня хватает. Можно отъесться, насколько это вообще получится, и развалиться на предоставленном тебе одному диване... Коннор как раз сидит на противоположном и расслабленно греет косточки. Из-за вечернего холода кажется, что он стремится натурально утонуть в своей верхней одежде: натягивает капюшон толстовки чуть ли не до бровей, что только челка остается торчать из-под плотной ткани, прячет руки в карманы, поджимает ноги поближе к груди и вжимает голову в плечи так, что подбородок полностью скрывается воротником, до самого верха застегнутым. Вот уж кто из них двоих выглядит как капуста, действительно... не то что Хэнк, который даже сейчас продевает верхние пуговицы в петли пальто разве что для приличия. Коннор заглядывается на его оголенную шею, вначале с негодованием, но потом, самого действия, похоже, вовсе не замечая, так и не отрывает от нее ненасытных глаз. Словно если в скрывающей их двоих полутьме он перестанет следить за биением чужой сонной артерии, его собственное сердце собьется, словно не обратить внимание на мимолетное движение кадыка – равносильно пропуску целой жизни. Оранжевые блики огня путаются у Андерсона в волосах, обрамляющих отдающую бронзой кожу, и ненароком Коннор поднимает взгляд к его лицу, выглядящему особенно умиротворенно в этом теплом сиянии. И как обычно, когда Хэнку нечем занять себя, он тарабанит пальцами незамысловатые ритмические рисунки на верхушке колена, а сухие уста его то и дело смыкаются в беззвучном повторении незнакомой молодому человеку мелодии. Коннору нравится воображать, какими красивыми могли бы выливаться наружу эти слова, как окрашивались бы они глубоким бархатным баритоном, какие смыслы несли бы внутри себя, в самом своем существе. Ведь песни Хэнка наверняка не менее прекрасны, чем их носитель. Как может быть отвратительным то, что приносит певцу такое явное удовольствие? Ведь Хэнк, судя по всему, даже здесь отдает всего себя делу: в особо кульминационные моменты, Коннору думается, он вовлекается в беззвучное пение всем лицом, покачивает головой, жмурится от экспрессии и наслаждения. И морщинки, прорезающие уголки его глаз, совершенно не похожи на те, которые появляются, когда он испытывает раздражение – нет, эти мягкие, искренние и в каком-то смысле воздушные, не обремененные чем-то тяжелым, низменным. Этот Хэнк улыбается не то что глазами – всей душой, и Коннор, окрыленный его беззаботностью, едва ли может понять, где его проводник скрывает такие выразительные эмоции прежде. И его взгляд, направленный куда-то в сторону костра, иногда, кажется, уплывает, фокусируется на чем-то таком, невиданном. Хэнк вообще много думает, и пускай Коннор не способен прочитать чужих мыслей, он всегда замечает, в какой момент они его настигают. Это проявляется в мелочах: в движении бровей, в носогубной складке, в напряженных мышцах, но больше всего в глазах, иногда туманных, как Альбион, а иногда сияющих яркими красками. И сегодня они блестят, смыкаются довольно, потому что мысль явно хорошая. И ладонь дергается в такт мелодии, потому что музыка просто не может не повести ее за собой. Коннор вспоминает текстуру кожи на пальцах Хэнка, их теплоту и шершавость, когда они касаются его рук сегодня в тамбуре, и с удивлением понимает, что завидует его обласканному этими руками колену. Коннор бы ловил на себе каждый жест благодарно, Коннор бы разгадывал этот ритмичный ребус с особенным упоением – Андерсон просто должен позволить ему это сделать. Он позволит однажды, Коннор уверен. Из захлебнувшегося своим ядом буки всего за три с лишним месяца Хэнк превращается в совершенно незнакомого Коннору человека – шутливого, доброго, ворчливого, конечно, но в своем ворчании весьма заботливого, – что помешает ему и дальше продвигаться по пути изменений? Он даже выглядит теперь по другому, расслабленнее что ли, и этот новый Хэнк очень Коннору импонирует. Этот Хэнк скрывает свои иголки и позволяет дотронуться до себя, этот Хэнк едва ли оттолкнет Коннора, если Коннор решит попробовать прикоснуться... И Коннор улыбается, довольный тем, что, наконец-то, имеет полноправную возможность сказать, что справляется с одной из своих первоочередных миссий – наладить с Хэнком контакт, предстать в его глазах кем-то, с кем можно неплохо провести время. И становится вдруг тепло словно даже физически, и щеки рдеют, не то от мороза, не то от чего-то более символичного... — Эм, Коннор, все хорошо? Басистый голос Хэнка вырывает парня из череды одурманивающих фантазий. Андерсон подлавливает его, залипающего в одну точку, с поличным и недоуменно сводит брови у переносицы. Может, у него на лице чего? После ужина, там, осталось... Ну а Коннор в который раз подлавливает себя на том, что забывается, и, споткнувшись о свою собственную неловкость, всеми силами вжимает в воротник голову. — Да, — он смущенно поднимается с места и спешит ретироваться куда подальше, — спокойной ночи. — А... ага, — Хэнк возвращает свое внимание обратно к костру, — спокойной ночи. Быстрыми шагами Коннор скрывается в глубине пустого вагона. Его сердце колотится как безумное. Желая унять его ненадолго, он возвращается в богато обставленное купе и прямо так, в верхней одежде, приземляется на свою постель. Уткнувшись носом в подушку, Коннор остужает свое разгоревшееся лицо и, когда доля самообладания постепенно к нему возвращается, лениво стягивает с себя холодную куртку с ботинками, чтобы, желая забыться глубоким сном, забраться под успевшее промяться под ним одеяло. Во сне он прячется в уже знакомом ему саду. Недавно вялая и безжизненная поляна постепенно наполняется зелеными красками: сухая трава обретает цвет, а ее понурые стебли понемногу возвращаются в свою привычную форму. На месте сухого оврага возникает маленький источник воды – зеркальный пруд очень знакомого лазурного цвета, что питает землю вокруг себя, и становится инициатором многих значительных изменений. По бокам, Коннор видит, первые ростки дают пока еще карликовые деревья, а терновые кусты обрастают новыми уже набухшими почками. Одинокая роза, еще тогда возродившаяся в центре этого ботанического холста, заводит себе друзей – целый алый куст гордо венчает сердце живой картины. И Коннор подходит к нему, и в тех местах, куда ступает его нога, раскрываются маленькие белоснежные лепесточки. Сад наполняется светом жизни и разливает по телу умиротворение и покой. Убаюканный его влиянием, Коннор присаживается на траву и позволяет каплям росы остудить его разгоряченную кожу. Запутанные мысли испаряются вместе с жаром, оставляя в голове сплошную невесомую безмятежность. Только здесь, глубоко внутри своего подсознания, он чувствует себя в безопасности, только здесь может свободно вытворять, что захочется. И он любовно касается алой розы руками, осторожно проходясь подушечками меж шипов, потому что текстура ее ветвей напоминает ему о чем-то таком же, шероховатом, колючем, но все равно восхитительном. И волшебство срывается с кончиков его пальцев, сквозь первые корни питая почву сада своей странной силой.