Чёрно-белый парус

      Высокое белое здание, окружëнное прудами с прозрачной чистой водой и изогнутыми садовыми аллеями, что поражали взор своей невинной красотой, выглядело как обитель прекрасного, божественного духа. Разросшиеся акации, словно добрые великаны, смиренно кланялись проходившим по мощëным дорожкам людям, источая тонкий сладкий аромат на всей территории севильского монастыря Святой Марии де лас Куэвас.       Девушки и женщины, по собственному желанию или поневоле заточëнные в каменные стены древнего строения в свободные от молитв часы котротали время, неспешно бродя по этим красивым местам и находя в чудесной природе гармонию с миром. Воображая, что души их находятся на пике прозрения и счастья, они не чувствовали окаменения собственных сердец, связанным с долгим нахождением в изоляции от жизни.       В непросторной комнате с серыми каменными стенами, из мебели где стояла посредине лишь маленькая узкая кровать и приземистая тумбочка, на широком подоконнике понуро сидела стройная черноволосая девушка лет восемнадцати в ночной рубашке, устремив грустные зелëные глаза в настежь раскрытое окно. Длинный подол одежды свисал до самого пола. Печальный, но гордый профиль с крючковатым, будто у хищной птицы носом бессловно выражал какой-то скрытый протест. В помещение вместе с игривым ветерком врывалась ночная прохлада и дурманящий запах трав из сада. Несколько зажжëных на тумбе свечей создавали в келье уютную атмосферу, но только не в душе еë обитательницы.       — О, сестра Домилитта, опять ты сидишь на подоконнике у раскрытого окна. — Послышался со стороны двери уставший голос настоятельницы. — Я увидела тебя из сада и тотчас поспешила сюда. Много раз говорила тебе, что так делать не стоит.       Домилитта вяло обернулась в сторону собеседницы, издав протяжный вздох.       — Матушка Леокадия, — произнесла девушка, сглотнув слëзы, что упорно одолевали еë по вечерам, — вы знаете мою историю. Окно — единственная деталь, напоминающая мне о свободе. Я хочу быть ближе к нему.       Настоятельница неодобряюще покачала головой и прошла внутрь, прикрыв тëмную дубовую дверь.       — Сколько можно горевать? — Вкрадчиво поинтересовалась она. — Прошло два года с тех пор, как ты оказалась в нашем монастыре...       — ...По воле своей разлюбимой тëтушки. — Саркастично сказала Домилитта, поправив рукой прядь длинных волнистых волос.       — Прими дары Божие! Радуйся, радуйся, неблагодарная сестра, что оказалась здесь!       Девушка с ловкостью кошки спрыгнула с подоконника и быстро приблизилась к матушке Леокадии, которя машинально попятилась назад.       — Дары Божие?.. — Сквозь зубы переспросила Домилитта. — Мать в темнице, отец неизвестно где, я заточена в вашем доме скорби — это вы называете Божьми дарами?.. — глаза послушницы лихорадочно заблестели.       От яростного взрыва убитой неволей девушки взгляд настоятельницы забегал из стороны в сторону. Собравшись с духом, она гордо вскинула голову и чеканно ответила:       — Твоя мать, герцогиня Консуелла де Ма́льборо, справедливо осуждена за покрывание мужа-мятежника, выступающего против Еë католического величества Изабеллы II. А отец твой, с которым герцогиня до того без благословления родителей сбежала из отчего дома, оказался гнусным разбойником. Если бы герцог Гаспар де Мальборо не согласился жениться на женщине, у которой имеется ребёнок от другого мужчины, ты бы никогда не познала земные прелести жизни в замке. Молись на счастливый случай, сестра, молись!       Домилитта, уставшая доказывать непрошибаемому разуму настоятельницы невиновность матери, обессиленно опустилась на белую простынь постели, изнемождëнно закрыв бледное лицо руками.       Матушка Леокадия по природе своей являлась женщиной не злой; она снисходительно прикоснулась к плечу неутешной послушницы.       — Не печалься, сестра. — Смягчив голос, по-церковному пропела она. — Невзгоды пройдут, могучее Светило ещë озарит твою хорошенькую голову и подарит счастья. Господь милостив.       — В монастыре мне не будет счастья. — Отрезала девушка, не отрывая ладоней от лица. — Если бы Господь был ко мне милостив, то я не оказалась бы здесь.       — Ничего, ничего, — не унималась настырная настоятельница, — подожди годика четыре — пыл пройдëт, и на его месте окажется чистый голос разума. Не загрязняй свою светлую душу грешными мыслями.       С этими словами матушка Леокадия оставила бедную Домилитту в одиночестве, предварительно захлопнув деревянные створки окон.       Грудь девушки бурно вздымалась. Слëзы, которые сдерживала она с нечеловеческими усилиями при разговоре, вырвались наружу буйными реками. Она зарылась головой в подушки, чтобы голые стены и высокий потолок эхом не разнесли звуков еë горького плача. Чëрные волосы в хаотичном порядке разметались по спине и белоснежному постельному белью. Боль от безысходности встала комом в горле: сестра матери, донья Эрнана, бесчеловечно заточила нелюбимую племянницу в грустные стены Картезианского монастыря; мать и отчим второй год томятся в темнице, а родной отец — корсар, по словам родственников, которого она видела всего несколько раз за детство — уже, вероятно, повешен за разбой. Каждый день, проведëнный в неволе, медленно убивал пленницу однообразием и, несмотря на климат, серыми скучными днями; каждый день надевать подрясник и не снимать его до самого вечера в удушливую жару — пытка для обречëнной на одиночество девушки; каждый день ложиться спать со спутанными мыслями, наполняющими болевшую душу отчаянием...       Нервозность натуры, передавшаяся ей невесть от какого родственника, при заключении в узкие рамки выдавала себя больше, нежели в прошлые времена. Домилитта исправно молилась вместе с другими послушницами, но думала о приволье. Гуляла по тропическому саду, что являлся крохотной частицей необъятного, непостижимого мира.       В продолжение ярких приступов апатии промелькивали мысли о побеге, но сразу угасали под логичным вопросом: куда идти потом? Ни дома, ни любящих родственников, кроме прибывающей в тюрьме матери, у неë не осталось.       В полутëмную келью робко просачивались серебряные лучики лунного света, скользили по подоконнику, полу и останавливались на содрогающейся фигуре узницы. Не до конца оправившись от истерии, Домилитта перевернулась на спину, устремив пустые, красные от слëз глаза в потолок. Внезапно руки сложились в молитвенном жесте, касаясь алых тонких губ:       — Вселенная всемогущая, помоги горю моему... — прошептала она, отнюдь не надеясь на помощь.       Когда послушница засыпала, в истерзанном сознании девушки выявлялись знакомые образы родных: вот герцогиня Консуелла — пышная, великолепно красивая женщина. Еë пухлые красные губы улыбаются искреннее, когда она видит своего первого и, возможно, единственного возлюбленного. Рядом с ней стоит невысокий худой мужчина с длинными, заделанными в небрежный хвост чëрными волосами. Пусть видела Домилитта отца последний раз девять лет назад, его бледное скуластое лицо с ярко выделяющимися на нëм зелëными, как молодая листва глазами, хорошо отложились в еë тогда детском разуме. Он всегда улыбается, поднимает герцогине настроение вечно неунывающим духом и рассказами, громко смеëтся...       Последняя встреча родителей перед тем, как Консуелла вынужденно рассекретилась перед мужем — герцогом де Мальборо — в тайных встречах с бывшим женихом, происходила на пирсе, далеко вдающимся в сверкающее на солнце сапфировое море. Узнав о пиратской карьере Мигеля, герцогиня несказанно рассверипела: лгать столько времени о роде своей деятельности «простого моряка», а в итоге оказаться пусть благородным, но всë же пиратом, для леди Консуеллы было неслыханным оскорблением. Она заявила, что впредь никогда не свидится с ним даже под угрозой пыток и навсегда завершила ранее приносящие радость встречи.       Сегодняшняя безоблачная ночь принесла Домилитте думы о смелом побеге из ненавистного ей места, предварительно найдя способ не остаться на улице.