I
Серая ночь, пронизанная предрассветным блеском на горизонте, увлекала за собою спящие умы и будила умы беспокойные. Она предавала глубокому забвению события прошедшего дня и заставляла горько или мечтательно вспоминать о будущем. Умиротворëнная тишина подогревала мысли тех, кому довелось бодрствовать в такое время. Она то удалялась, прерванная каким-нибудь посторонним звуком вроде лая дворовой собаки, то возвращалась вновь и уж тогда распространялась всюду. Беда серой ночи заключалась в еë философском предназначении: она заставляла думать. — День за днëм, ночь за ночью, — отрешëнно прошептал Мигель, глядя на догороющее пламя свечи. — Третий месяц... Одиночество голых стен маленькой комнатки выработало у Грандера скверную в его случае привычку говорить с самим собой. Иной раз, он подумает о чëм-то и тотчас начинает в ужасе вспоминать, произнëс он это вслух или в голове. Чаще докопаться до истины так и не удавалось. Значительную часть времени разум его занимали назойливые воспоминания, и он, как ни старался, не имел сил их прогнать. Они настойчиво лезли к нему в голову, самопроизвольного водворялись на просторах разума, точно незаконные жильцы, и громко затягивали свою унылую песню. Мигель невольно думал о доме, где он родился и жил до шестнадцати лет, о сеньоре Агас и еë муже, о сестре... Все эти невыносимые видения он предавал анафеме, но избавиться от них не мог. Особенно несносными являлись грëзы о пресловутой вере. К месту и не к месту сеньора Агас постоянно заставляла сына каяться и молиться. «За что же мне каяться?» — громом проносилось в голове мальчика. Он начинал судорожно перебирать в памяти ближайшие дни да вспоминать, чего он эдакого сотворил, за что нужно было торчать перед иконой на коленях целый час и просить прощения. Кончалось тем, что Мигель, не найдя ни одной стоящей причины, додумывал себе какое-нибудь прегрешение или цеплялся за ничтожное дело, которое сам окрестил проступком. Тут он приступал к бессмысленному становлению на колени и бесчувственному пересказу заученных молитвенных слов. Но мысли его улетали и кружились далеко от произносимой им речи. Они закреплялись на чëм угодно, но только не на светлом духе: на жужжании мухи, что кружила по комнате, шелесте крупной зелëной листвы за окном, собственном дыхании... По прошествии часа, когда Мигель освобождался от этого нелестного занятия, голова его болела. Он не чувствовал ни повышения духа, ни радости, ни очищения души; тошнота, усталость и затëкшие колени — три неизменных всадника, преследовавших Грандера после молитв. А сеньора Агас в фанатизме своëм уже продвигалась дальше и бралась за дочь. Однако с Кармен дела обстояли иначе: молилась она от силы десять минут, и мать, стоя позади девочки, ласково подсказывала ей забытые слова. «Хорхе! Хорхе! Иди сюда!» — звенел голос хозяйки, настойчиво подзывавшей мужа. Барон вздрагивал как почуявшая хищника овца, секунду-другую не двигался с места, надеясь, что буря пройдëт мимо, но опять слышал грубый возглас жены и безнадёжно волочился на зов. Видом своим он будто говорил наблюдавшей за ним прислуге: «Ну, прощайте, люди добрые. Не возвратиться мне назад живым». Сеньора Агас принуждала Хорхе смотреть как усердно молится их дочь. В такие моменты, если жена звала его лишь для этого, барон сам был не прочь возблагодарить небеса. Кармен путалась, забывала половину «выученного» и с горем пополам заканчивала под восторженные рукоплескания родителей с помощью подсказок матери. Таким образом тянулись праведные дни в образцовой семье баронов Гальего. Сквозь сонную пелену, что застилала глаза как едкий дым, через неоднородные видения и звуки гудящей тишины Мигеля посещали и размытые замыслы о побеге. Он сравнивал их по степени риска и выбирал более безопасные. Все они, как один, бесспорно отличались риском, но на фоне заточения приходилось выбирать между безопасностью и свободой. Судьба благоприятствовала его намерению, и скоро хитроумный план по освобождению был готов. Прошлым днëм, во время прогулки, Гоито — неразговорчивый и грубый надзиратель Грандера — повстречал гуляющих Консуеллу и Назарио и остановился перекинуться парой слов со своим влюблëнным «коллегой». — ...Бог милосерден, — обрывок фразы, долетевший до ушей Мигеля из уст Гоито, — все перед Ним равны, и спасение Господь дарует каждому, кто это спасение принимает. О чëм разговаривали смотрители — установить не удалось, но главное Мигель уловил; тогда-то лукавая задумка и посетила голову бывшего пирата. По сему, Гоито был гугенотом, чьë вероисповедание здорово разнилось с общепринятым и распространëнным в Испании католичеством. Множество душ унесли жестокие религиозные войны; гугенотов гнали точно плешивых собак и подвергали смертельным пыткам. Затравленные и озлобленные, они организовывали восстания, добиваясь заветного места под солнцем. Чего стоит только Людовиг XIII — истинный католик до мозга костей, военной силой обуздавший непреклонных протестантов. Франция — арена изгнания гугенотов, но Испания также являлась враждебно настроенной страной к их политическим организациям. Подлинных протестантов сейчас осталось немного. Все они попрятались в обывательском тепле, распространяя свои противопапские учения лишь в кругу родственников и приближëнных друзей. Однако одно оставалось неизменным: противники Папы Римского были ярыми фанатиками, продолжавшими свято верить в нерушимость своих взглядов даже спустя двести лет. Раз в день Гоито переступал порог комнаты Грандера, проверяя, чем занят заключëнный — прямая обязанность профессии смотрителя. Он входил, окидывал узника и его «покои» прищуренным, обыскивающим взором, притопывал ногой и молча удалялся. Совершался дозор часу во втором-третьем и носил чисто поверхностный характер. Подгадав нужное время, Мигель, как чистосердечный праведник, опустился на колени посередине комнаты и сцепил руки в замок. Действие это вызвало у невольника очередной приступ отнюдь не приятных воспоминаний, однако цель того стоила. Помещение было залито золотистой дымкой бессменных посланников солнца — сияющих тëплых лучей. Они скользили по полу, просачиваясь сквозь железные прутья небольшого окна, и наполняли воздух надеждой. Дневной жар будто остановил все процессы на Земле; замерли звуки, стих ветер, не доносилось из лесу пение южных птиц. Гоито должен зайти с минуты на минуту. Вот, зазвучал постылый лязг ключей в замочной скважине, и толстая дубовая дверь тяжело отворилась. Надзиратель — облысевший, толстомордый субъект лет сорока пяти — шагнул в комнату и тут же скорчил недоверчивую мину: — Сеньор, — недоброжелательно окликнул он Грандера, застав пленника за непривычным для него занятием, — что это вы делаете? Логичное предположение о странной деятельности заключëнного не успокаивало Гоито — он желал услышать разъяснение от самого Мигеля: работа смотрителя требовала скурпулëзного внимания к мелочам. — Простите, я не заметил как вы вошли. — Проговорил Грандер, поспешно подымаясь с коленей. — Как видите, я молю Творца о спасении души. Церковная атмосфера — удел католиков, а нашему брату достаточно искренней веры и жëсткого камня. Горечь, смешанная с уверенностью и спокойствием в его речи, должно быть, лилась из глубин прямолинейного сердца и потому ненароком завораживала незрелые, деревянные души. Лицо надзирателя вытянулось, и в узких чëрных глазках засверкало нечто подобное интересу. — Говорите, — мягче, почти на выдохе прогнусавил Гоито, — вам не важна организация церкви? — Ничуть. — А, позвольте спросить, каково ваше отношение к главенству Папы Римского? — Сударь, — Мигель выпрямился словно рядовой солдат в строю, — я отвечу на этот вопрос, но знайте — моя вера сильна, и если вам вздумается убеждать меня в обратном, то я предпочту умереть, нежели согласиться. Папа Римский — жалкая пешка на религиозном поле. Властью его наделили такие же люди, как он сам, не ему решать судьбы и даровать спасение. Настоящее спасение дарует Бог и никто иной. Превосходно разыгранный спектакль задел неумышленного зрителя за живое. Смотритель притворил дверь и опустился возле неë на низкую кушетку из тëмного дерева. Будто тонкие струйки сыпучего песка, засоряющего окружение, вились в голове Грандера опасения и ненужные раздумья о правильности своих слов. Он думал над ними не один день, но, как это бывает по Вселенскому закону несправедливости, пощëчина сомнений настигла его в самый ответственный момент. «Не слишком ли странно я веду себя?», «правдоподобной ли получается ложь?», «вдруг надзиратель вовсе не гугенот, и я зря трачу время?» — подлые подстрекатели, что преследовали Мигеля. — Вы.. не католик? — аккуратно поинтересовался смотритель, предварительно поразмышляв над чем-то волнующим: в продолжение молчания он нервно покусывал губы. Мигель оскорблëнно хмыкнул и возвëл усталые глаза к потолку. — Сеньор, видит Бог: католики — неверные люди. Они далеки от истины, они жестоки. Варфоломеевская ночь доказала это сполна. Сотни, тысячи гугенотов были убиты в тот страшный день. А за что поплатились бедолаги? За свою веру! Пасть от руки католика — низкая, позорная смерть, но они умерли протестантами, и оттого души их победоносно вознеслись к райским вратам. Широкая грудь Гоито бурно вздымалась, а ноздри непропорционально большого носа раздувались как у буйного быка. Физиономия его просветлела, он подорвался на ноги, заставив Грандера в мимолëтном испуге шарахнуться в сторону, и с глуповатою улыбкой воззрился на заточëнного. — Вы! — восторженно выкрикнул он на эмоциях. — О, наконец Небо послало мне понимающего человека! Вы один из нас — гугенотов — и мой брат по вере! — Брат? — разыграл заинтересованное удивление Мигель. — Да! Да! В этой глуши никто не исповедует моих взглядов, но счастье — Бог даровал мне брата! — Сеньор! — ликующе возгласил Грандер, инсценировав глубокое понимание слов смотрителя. — Вы не представляете, как дорого мгновенье осознания, что ты не один на один со своею верой! Что на свете есть люди, близкие тебе как родня! Или выше родни! Гоито попался на крючок умелого рыбака; счастливый надзиратель, внезапно обрëтший брата после долгих лет скитаний среди проклятых католиков, из грубого, чëрствого бревна превратился в окрылëнного религией весëлого простачка. Фанатики — народ импульсивный. — Помолимся вместе, друг мой! — предложил Мигель в знак закрепления внезапно возникшей дружбы. Предложение было принято с великим энтузиазмом. И оба они, один — гугенот, другой — безбожник, около часа стояли на коленях, бормоча вполголоса протестантские молитвы. Грандер знал их несколько. Также как несколько католических, пару пуританских, мусульманских и иудейских. Мало ли какой субъект повстречается ему в будущем? Подготовка — залог успеха. Не исповедуя на деле никакой религии, Мигель, перевоплотившись в ярого гугенота, исправно молился как умирающий перед смертью. И если бы Гоито первым не выразил желание закончить, то он, наверное, завершил бы только к вечеру, дабы вызвать большее доверие. — Вы настоящий гугенот! — огласил смотритель потом. — Нашему брату надо стоять друг за друга горой и общею силой давать отпор этим демонам-католикам! — Верно, — согласился Мигель, — свободный душой и телом гугенот способен вершить великие дела. Тонкий намëк, к несчастью Грандера, не долетел до деревянного разума Гоито. Смотритель будто бешеная собака кружил по комнате, распинаясь о значимости и верности протестантского учения.II
Консуелла ложилась спать. Лëгкая ночная рубашка покрывала еë в меру полную фигуру и делала женщину ещë привлекательнее для своего тайного обожателя, любящим заключëнную, как никого иного. Тайным, разумеется, он считал себя сам. Мягкая высокая кровать в эту ночь казалась герцогине невыносимо неудобной, ветерок из раскрытого окна — холодным, но просторные покои — душными. Каждая неладность раздражала, любой мало-мальский звук, будь то хоть монотонное трещание цикад в саду, действовал на нервы. Темнота окутывала комнату, и лишь робкий лучик лунного света, словно запоздалый гость, нерешительно просочился в помещение. Он боязливо огляделся, оценив безопасность обстановки; робость звëздного посла продлилась недолго. Спустя некоторое время он, видимо, осмелел и решил поглумиться над бессонницей Еë светлости; скользнув по подоконнику, по каменному полу, белоснежной постели и подушке, нахальный луч остановился на недовольном лице герцогини. То была последняя капля. Женщина рассерженно откинула ногами одеяло, вложив в сей экспансивный жест всю ярость души, поднялась и зажгла свечу. — Какя нелепость! — негодующе воскликнула Консуелла, сотрясая руками воздух. — Стоило ему появиться здесь, как мне нет покоя! Ищет со мною встречи, пытается оправдываться, доводит бедного Назарио до греха!.. — бурный поток негодований на секунду затих. — Но.., — герцогиня вздохнула, — я не могу понять, чего он добивается? Любовь давно минула, всë в прошлом, в меня влюблëн другой мужчина... Боже, меж двух огней!.. Последний выкрик Консуеллы подхватило шаловливое эхо высокого потолка и развеяло его по комнате, как-будто насмехаясь над неспокойствием узницы треклятого дворца.