Тонкий лед

Супружеская пара покинула нас, на прощание Эмили снова расчувствовалась, словно благословляла молодоженов, а Марк ехидно улыбался. Выпроводив их, мы вновь вздохнули с облегчением, но неловкость ими нагнанная никуда не собиралась исчезать. — Я ведь не ошибаюсь в своих подозрениях, что ночь в рабочем кабинете Питеру обеспечила Эми? — надо было как-то разогнать давящее молчание, а суть вопроса меня действительно интересовала. — Я абсолютно в этом уверен. За четыре года, что Питер уже работает, он ни разу не оставался на всю ночь в больнице. Мне кажется, это было довольно жестоко по отношению к нему. Если бы мы захотели уединиться, то смогли бы найти место, не доставляя дискомфорт Питеру, — Гарретт размышлял отстранённо, словно речь вовсе не шла о первой ночи вдвоем. Но я подумала, что подобная тактика наиболее плодотворная и решила тоже еще придерживаться. — Да, как минимум мы могли остаться у меня. Не думаю, что Анет имела бы что-нибудь против. Мы повернулись друг к другу, размышляя словно о какой-то абстрактной ситуации и в какой-то момент это стало настолько до смешного абсурдно, что мы в унисон издали сначала сдавленный смешок, а потом засмеялись во весь голос. Когда смех затих, Гарретт протянул ко мне руки. Я шагнула ему навстречу и оказалась в бережных объятьях. Парень, возвышающийся надо мной примерно на полголовы, уткнулся мне носом в макушку и слегка покачал в своих руках, как маленькие дети укачивают любимые игрушки. — Мне жаль, что Питеру придется провести ночь на неудобном диване в своем кабинете, но я очень рад, что ты останешься. Мне не хотелось в этом признаваться, но ты заслуживаешь знать всю правду до мелочей. Я боялся момента, когда после выписки останусь один, — он произносил слова тихо, его едва можно было услышать, приглушенного моими волосами. Каждый звук давался ему с трудом, я чувствовала, что признание сделало его слабее, чем он хотел бы быть передо мной. Но меня это не волновало, я просто была рада, что в такой момент могу быть рядом, чтобы словить его, если он не выстоит под тяжестью своего искалеченного сердца. — Ничего страшного с Питером не случится. Я не хотела оставлять тебя одного. Мне кажется, мы с тобой достаточно уже были порознь и заслужили немного «вместе». Парень прижал меня немного крепче, обрадованный моими словами. — У нас с тобой целый день впереди. Какими безумствами займемся? Я готов на что угодно, только учти, у меня совершенно нет опыта. Можешь мне не верить, но я никогда, совсем-совсем никогда, ни с одним человеком не играл в монополию. Я резко выдохнула, не ожидая ни начала такой фразы, ни ее конца. Парень засмеялся, выпуская меня из рук. — Ну раз никогда-никогда и ни с одним человеком, я буду счастлива стать твоей первой…напарницей по монополии. Озорные огоньки зажглись в ореховых глазах, создавая впечатления, словно все волшебные феи, живущие в этой коронованной древними каштанами голове, собрались вокруг сказочного костра, горящего на золотой пыльце, и устроили бал в честь своего короля. Гарретт не шутил и следующий час я провела, вспоминая правила, какие-то придумывая сама и попутно объясняя все это совершенно не разбирающемуся в бизнесе парню, который, несмотря на всю свою неосведомленность, все же очень старался и даже делал определённые успехи. В первом раунде я обобрала его подчистую, но при этом уверенности, что это была честная победа, испытывать не приходилось. Перед вторым раундом я сделала Гарретту строгий выговор, чтобы он не смел мне поддаваться, но ситуацию это особо не улучшило, и я все-таки пришла к выводу, что он на самом деле еще не разобрался в игре и поэтому так бездарно тратил свой капитал. Начинать третий раунд мне не позволила совесть, и мы единогласно пришли к решению объявить следующие несколько часов — свободным временем и заняться привычными делами. Я расположилась на диване, лежа на животе, и занялась чтением вслух Роберта Фроста. Гарретт сел на пол напротив дивана, опираясь спиной об угловую барную стойку, которая отделяла кухню от гостиной и, вооружившись карандашом и блокнотом, принялся рисовать меня.  — Я бы хотел, чтоб лиственная мгла Не просто мраком для меня была, Но чтобы мне лесное бытие Явило в чащах таинство свое, — процитировала я с максимально возможным выражением, но в итоге лишь откинула книгу с усталым вздохом. Фрост нагонял на меня тоску. — Не то, чтобы я была настолько далека от поэзии, но именно Фрост кажется мне престарелым дедулей с вагоном и маленькой тележкой «очень поучительных» историй из молодости, которые он по пятьсот раз пересказывает на каждом семейном застолье. В общем скука смертная. Гарретт тепло улыбнулся, поднимая на меня сочувствующий взгляд поверх блокнота с очередным шедевром. — Я не могу разделить твоего разочарования, потому что мне очень даже нравится Роберт Фрост, но я искренне тебе сочувствую. А еще сильнее, потому что на курсе мировой литературы таких «престарелых дедулей» будет как раз-таки вагон и маленькая тележка. — И чем же тебе так нравится этот задрипанный поэтишка? Парень задумчиво поднес карандаш к губам. — Мне кажется, в его стихотворениях есть что-то волшебное. Они достаточно простые, но их каждая строчка звучит ночным ветром и шорохом летней травы. А мои любимые — это те, которые пахнут сенокосом и полуденной жарой. Он не претендует на глубокий символизм, но и в его строчках есть магия. Гарретт говорил словами студента филологического факультета и с таким же вдохновением. Во мне это вызвало определенные сомнения. — Гарретт, ты говорил, что нигде не учился после школы. Это не совсем правда, так ведь? У парня от удивления округлились глаза и брови выразительно взмыли вверх, но реакция была лишь мгновенной, и он почти сразу весело рассмеялся. — Ты меня в который раз поразила! Я даже не подозревал, что это можно заметить! Но да, ты права, это была не совсем правда. Но я тебе и не врал, потому что по большей части я действительно нигде не учился. У меня есть только очень небольшой опыт посещения средненького колледжа в моем родном городе. Я изучал литературу, успел пройти только курс мировой и английской, потом пришлось закончить обучение. Предвосхищая твой вопрос, уйти пришлось, потому что мои достаточно влиятельные родители не смогли смириться, что я занимаюсь такой бесполезной глупость, и поэтому они надавили на ректора, заставляя того исключить меня. Он преподавал английскую литературу и был моим наставником, почти что другом. Он не мог просто взять и исключить меня, поэтому рассказал о происходящем и я сам забрал документы, чтобы не доставлять ему неприятности. После этого родители требовали, чтобы я подавался куда угодно на юридический, но я решил сбежать из дома. Вот так и закончилась моя академическая жизнь, — парень говорил ровно и без особой заинтересованности словно рассказывал это уже в тысячный раз и не испытывал при этом совершенно никаких эмоций. Но его тон не мог меня провести, я прекрасно понимала, что Гарретт только что раскрыл мне еще одну деталь о той боли и несправедливости, которые ему пришлось пережить по вине самых близких людей. — Почему ты решил не продолжать учиться? У тебя была возможность подать документы в местный колледж? — Была на самом деле, но я не стал ей пользоваться. Посчитай меня, пожалуйста, слабаком и неразумным ребенком, но в тот момент, когда профессор сообщил мне, что родители вновь отбирают у меня единственное, что хоть как-нибудь могло поддерживать мой интерес к жизни, у меня перед глазами в очередной раз разрушился мир. Мне было не привыкать к такому повороту событий, но почему-то именно тогда было невыносимо сложно собрать все обратно по кусочкам. Возможно, я просто устал. Ведь так продолжалось на протяжении всей моей жизни. Стоило мне что-то по-настоящему полюбить, как тут как тут возникали родители и говорили, что мое занятие «бессмысленное и бесполезное», что я «бездарный, эгоистичный и неблагодарный» и все, что я делаю — это только «неразумно растрачиваю ресурсы, которыми меня так щедро наградили мама и папа». Я не смог заставить себя продолжить. Я привык навсегда расставаться с тем, что было не угодно родителям. Только музыку не смог бросить. Но тут ситуация гораздо сложнее, музыка — это все, чем я живу. Это то, что течет по моим венам. То, из чего соткана моя кожа, ногти и волосы. Музыка — это не простое увлечение, которое у меня можно отобрать. Она — это весь я целиком, и разлучить нас можно только забрав у меня жизнь. Но можно сказать, что и это они пытались сделать, — в самом начале голос Гарретта был таким же ровным как и прежде, но в определенный момент воспоминания начали оживать в его памяти во всей своей красе и он стал сбиваться, голос задрожал. Ближе к концу я могла отчетливо слышать, что его нежный альт был переплетен с тонкими нитями отчаяния. Закончил он обрывисто, не позволяя себе продолжить мысль. — Прости, — прошептала я. — Мне не стоило спрашивать. Я не хотела заставлять тебя вспоминать о больном. Гарретт вздрогнул и резко выпрямился, немного подавшись в мою сторону. В глазах у него стояло чуть ли не возмущение. — Не надо! Даже не смей! В моем прошлом нет никакой твоей вины и в том, что оно до сих причиняет мне боль — тоже! — он воскликнул так сердито, что я удивленно уставилась на него, раскрыв рот. Мне не было страшно, потому что его гнев не был направлен на меня, но подобные эмоции все-таки смотрелись странно в глубине всегда таких нежных глаз. Увидев мою реакцию, он опешил и смутился, продолжил гораздо мягче: — Ты спросила, потому что хотела узнать больше обо мне. Это очень приятно, и я тебе за это благодарен. Мое детство и юношество не были счастливыми и воспоминания о тех днях заставляют меня грустить и даже злиться, но я не могу от них бегать и никогда не планировал. Я буду рассказывать тебе обо всем, что покажется тебе интересным и мои чувства при этом не имеют никакого значения. Я не очень хорошо умею контролировать эмоции, поэтому, к сожалению, ты можешь заметить отголоски того, что со мной происходило. Но никогда не вини себя в этом! Для начала это всегда мое собственное желание раскопать эти воспоминания и поделиться ими. Я несу на себе так много чувства вины, что не вынесу, наверное, если еще и ты будешь несправедливо взвалить на себя всякое. И к тому же это я должен просить у тебя прощения. Готов поспорить, ты даже не подозревала, какой занозой в заднице окажется тот ненормальный, которого тебе пришлось вытаскивать из ледяной воды одним февральским днем. Произнеся последние слова, он издал сдавленный смешок. А я слезла с дивана и подползла к нему поближе, что дать подзатыльник, который с трудом сдерживала, начиная с момента, когда этот дурак снова начал винить себя в сотворении мира. — Эй, за что? — он поднял на меня обиженный взгляд, потирая рукой ушибленное место. — Чтобы глупости не говорил. Ты тоже ни в чем не виноват. Я обняла его, и он расслабился в моих руках как маленький доверчивый ребенок.