Тонкий лед

Январь подошел к концу, вновь впуская в мир самый жестокий месяц в году. Но в этот раз февраль меня больше не пугал. Даже наоборот, он нес в себе воспоминания светлее и теплее которых быть не может, а потому и сам суровый месяц как-то смягчился. Я больше не прозябала с простудой в холодных лекционных, моя жизнь за пределами университета не выла от тоски и одиночества, шагая сквозь мертвый, сумрачный парк. За год все настолько кардинально поменялось, что воспоминания о недалеком прошлом теперь с легкостью могли ввести меня в ужас, заставляя внутренне сжаться от ощущения собственной ненужности и пустоты. С того самого февральского дня двенадцать месяцев назад тотальное, высасывающее жизнь одиночество больше не появлялось на моем горизонте и дышать стало легко. Всего за каких-то двенадцать месяц парень, спасенный мною единожды, спас меня саму бесконечное количество раз. И не от смерти защитил, а от того, что в миллионы раз страшнее — от бессмысленной жизни, в которой тебе никто не рад. Как я и обещала, за оставшееся от января время мне удалось привести по большей части все свои дела в порядок и первую неделю февраля я бегала од одного профессора к другому, по пути заскакивая к лаборантам, обговаривая детали моего грядущего недельного отсутствия на кафедре. Когда я пришла к своему научному руководителю со словами, что мне нужно будет уехать по семейным обстоятельствам как можно скорее, тот выглядел так, словно я только что на его глазах сожгла труд всей его научной жизни. Первым ответом, конечно, было «даже думать об этом не смей, без тебя на кафедре работа встанет». Но после моего деликатного намека, что вообще-то я была студенткой бакалавриата, а потому в принципе не обязана была выполнять большую часть взваленных на меня обязанностей, и как, наверное, неловко будет, если до ректората дойдет эта информация, с ворчанием мне все-таки дали добро, но только после окончания исследовательской работы. На эту уступку я готова была пойти. И вот наконец-то к почти середине февраля, исследования подходили к своему логическому завершению, а это означало, что Гарретту недолго оставалось терпеть дистанционный террор своих родителей, но что было важнее — подходила к концу многолетняя эмоционально-психологическая зависимость парня от семьи и их жестокое пользование этой зависимостью. Я была более чем намерена окончательно отвоевать Гарретта и прямо заявить его извергам-родителям, что их сын теперь мой, и делиться с ними я не собиралась. Никто не посмеет забрать у меня любовь всей моей жизни. Я больше никому не позволю разлучать меня с теми, кто мне дорог. С начала февраля я работала на пределе своих сил, все время посвящая как можно скорейшему завершению исследования, в перерывах обдумывая, как лучше будет подступить к семье Гарретта. С одной стороны, мне безусловно хотелось дать своей вспыльчивой и грубой стороне волю и высказать им все как есть, но это было бы жестоко в первую очередь к самому парню, который несмотря ни на что своих родителей любил, а поступать с Гарреттом жестоко я ни в каком варианте не собиралась, поэтому надо было притормозить коней и хорошенько обдумать, как твердо и решительно, но при этом достаточно вежливо сообщить его родителям, что со своей единственной задачей — быть поддерживающими и любящими родственниками — они конкретно так облажались и сына своего не заслуживают, поэтому пусть больше и не надеются увидеть его снова. Из-за всех этих тревожных мыслей и перебора с работой моя нервная система в очередной раз перегрузилась, и выдала мне свое возмущение в виде довольно назойливой бессонницы. И после того, как три ночи кряду я провела, уставившись в потолок, мое терпение не выдержало. Надо было срочно что-то делать, потому что таким темпом работа бы застопорилась, и поездка домой к Гарретту была бы вновь отложена, а этого допустить было нельзя. К тому же на войне нужно было быть во все силы, ведь сонная муха едва ли смогла бы выиграть в этой неравной борьбе. Я задействовала свою последнюю рабочую клетку мозга и додумалась, что в ближайшем моем окружении был человек, способный оказать необходимую помощь, поэтому без всяких зазрений совести позвонила Питеру. Не то, чтобы он был особенно счастлив протянуть мне руку помощи, но выбора у него особо не было, и мы договорились, что я заскочу к нему за рецептом легкого снотворного. Парень сам работал без выходных, так что найти свободную минутку и застать его на месте не должно было быть проблемой. В принципе так и вышло. Когда я появилась в отделении психиатрии, Питер нашелся мгновенно, спешащий куда-то по коридору. На бегу он кинул мне, чтобы я подождала в его кабинете и помчался дальше. Мне было не к спеху, так что, как попросили — так и сделала. В кабинете царил стерильный порядок, как и все те несколько раз, что я была здесь прежде. Аккуратность Питера, которая волшебным образом пропадала, стоило ему только переступить порог собственной квартиры уже давно перестала меня поражать, поэтому вместо восхищенных охов и ахов, я собиралась просто сесть на кресло напротив рабочего стола и спокойно дождаться занятого психотерапевта, но мое внимание привлекло кое-что довольно странное в рамках этого идеально убранного кабинета. На самом столе лежало несколько папок в таком виде, словно их только-только хотели просмотреть, но пришлось резко вскакивать и бежать куда-то по другим делам. Скорее всего так и было, поэтому можно было оставить папки в покое, но уж больно негармонично они смотрелись в окружающем порядке. И, прежде чем я успела сообразить, мои руки уже потянулись поправить их в аккуратную стопочку. Я не собиралась лезть в рабочие дела Питера. Это было неэтично и скорее всего даже нелегально, просто мне нужно было навести порядок, чтобы ничего не зудело на периферии сознания, но имя на одной из папок приковало к себе мое внимание. Да, конечно же, это была история болезни Гарретта. Что она делала в кабинете Питера, если тот не был его лечащим врачом? Этот вопрос меня озадачил и мгновенно всколыхнул волну переживаний. Неужели, что-то гораздо серьезнее происходило за моей спиной? Вдруг состояние Гарретта ухудшилось, но никто не удосужился мне об этом рассказать? Может быть, ему срочно понадобилась госпитализация или новые таблетки, или что угодно на самом деле могло произойти, о чем я должна была услышать одной из первых, но зная парней, они вполне могли решить, что «дело не настолько серьезное», чтобы мне сообщать. Мне нужно было открыть папку и посмотреть, я не могла себе позволить не знать о том, что происходит с моим любимым человеком. Конечно, мне нужно было посмотреть. Это даже нельзя было назвать любопытством, скорее физиологической потребностей. Узнать в тот момент было так же важно, как дышать. Информация по необходимости приравнивалась к сердечным сокращениям. Нечто такое, без чего существование мгновенно прерывается. Конечно, мне нужно было посмотреть. Я никогда прежде не видела историй болезни, но в целом документ был интуитивно понятен. В первой части размещались паспортные данные, затем шли жалобы, анамнез жизни, анамнез заболевания, результаты различных обследований и затем диагноз, его обоснования и рекомендуемое лечение. Я не хотела читать историю полностью, это казалось неправильно, словно я без спроса лезу в закрытые ящики и другие потайные места. Это было грязно и некрасиво, поэтому я просто пробежалась глазами, не вглядываясь, по ощущениям пытаясь найти что-то важное, на что следует обратить внимание. Кроме диагноза «смешанное тревожно-депрессивное расстройство» в самом конце мало что привлекало взгляд, и я уже хотела выдохнуть и закрыть документ от греха подальше, но небольшая приписка под диагнозом, раньше незамеченная, выбила весь воздух из легких. Ноги подкосились и с приглушенным звуком папка выпала из моих рук на ковер. Бумаги вывалились и разметались под стол, но я даже не заметила. Я ухватилась рукой за кресло, чтобы не полететь следом за бумажками, обессилевшим листком на пол. Глаза перед собой не видели ничего, кроме нескольких строк, каленым железом выжженных на сетчатке уже навсегда, наверное. «Пациент склонен к аутоагрессии. Три задокументированные суицидальные попытки в возрасте 16, 21 и 23 лет. Нуждается в систематической госпитализации 2 раза в год и непрерывной терапии за пределами больницы».