***
Роза был в восторге и растерянности одновременно. Это что ж такое получается, у него теперь своя гитара есть и он теперь как настоящий музыкант? Да ладно!.. Радость от неожиданного подарка распирала его изнутри, но мальчишка понимал, что сейчас со своим счастьем высовываться было б вообще не в тему: как было упомянуто выше, детдом после чьего-то усыновления пребывал в странном настроении, а значит, вероятность нарваться на драку просто потому что кому-то твоё лицо не понравилось, возрастала в разы. Так что Роза просто сидел на кровати и до лежащей рядом гитары даже дотрагиваться не смел. В комнату вошёл Юрка. — Вы не в курсе, где Серый? — А чё? — лениво отозвались с другого её конца. — Да мне, собственно, ничего. Просто меня только что про него спросили, — он задумался, — А, спросили, куда пошёл. Щас же типа не положено. — А он? — А чё он? А он ушёл. Поискать бы его, пока в ментовку не позвонили. Все лениво переглянулись между собой. Лазить через заборы промозглым осенним вечером никому не хотелось. — Страдает, — усмехнулся кто-то. Роза поднялся с места: — Я за ним схожу. Окружающие вздохнули с облегчением, или Розе только показалось. — Тогда хоть через окно лезь, по-другому заметят. Роза пошёл за Серым по следующим соображениям: во-первых, надо было хоть как-то поблагодарить его за подарок; во-вторых, Роза, конечно, как и остальные, не мог понять ни Серёгиных чувств, ни его мыслей, но после всего увиденного во время пожара он был уверен, что знает чуть больше других, а потому имеет какое-никакое право присутствовать рядом с Серым сейчас. Так он думал, выбираясь на холодную улицу. — Гитару дайте, — попросил Роза. — Нафига? — Дайте, блин, и всё. Гитару, как могли аккуратно, передали через окно. Сначала Роза пошёл "на пень", однако там было темно, сыро, и никаких следов недавнего пребывания человека не обнаружилось. Мальчик постоял немного, попинал опавшие листья и вернулся к дороге. Куда Серый мог пойти, он и понятия не имел, и уже было начал ругать себя за нелепое геройство, но спустя полчаса ходьбы в направлении "куда глаза глядят", всё же обнаружил Серёгу на трубах (там иногда собирались дворовые пацаны, поэтому место было знакомое). Он сидел спиной к улице и Розу не видел, но тем не менее даже не обернулся на звук приближающихся шагов. Мальчик сел рядом, и они ещё долго не разговаривали. Серый курил. Потом, когда сигареты закончились, бездумно поджигал спички из коробка, наблюдая за тем, как озорной огонёк вспыхивал у него в пальцах, бросая блики света на разбитые в кровь косточки, и, пробежав по деревяшке, падал вниз, на бетон. Под ногами у Серёги скопилось кладбище окурков и сгоревших спичек. Он смахнул этот мусор подошвой и, глядя вперёд, на тёмное сумеречное небо, сказал вслух, ни к кому не обращаясь: — У меня, кроме него, никого нет. Роза не знал, что отвечать, поэтому сначала не сказал ничего, а потом выдал невпопад: — Вот тебе грустно, а мне совсем нет. То есть, блин, немного грустно, наверное, но не чтобы прям кошки на ране скребли, мне даже больше радостно, знаешь? Серый, явно не ожидавший такой реплики, с некоторым интересом даже повернул голову к Розе и прищурился: — Чё так? — Гитару отдали, — смущённо улыбнулся Роза, хотя не имел на это никакого права. — Поэтому всем грустно, а мне как будто вообще ни капельки. Я, наверное, плохой. Серёга улыбнулся неожиданно мягко, но лишь на какую-то долю секунды, а после снова отвернулся лицом к небу. — Ты не плохой и не хороший, Зеппелин. Ты — человек. И слово, одно простое слово — "человек" — вдруг затеплилось в сердце, и в нём было так много всего одновременно: и плохого, и хорошего, и просто всякого, что Роза подумал, будто в этом действительно был смысл. Он человек. И Серый человек — далеко не образцовый и даже не комсомолец, но тем не менее. Было в нём что-то, что заставляло его так называть. Роза посмотрел вместе с ним на облака: — Пойдём обратно. Нас уже менты ищут, наверное. — Не найдут, — покачал головой Серый, — я места знаю. — Всё равно пойдём. А то ты как этот, — Роза почесал затылок в поисках сравнения; сегодня Серёга был не страшный, поэтому можно было позволить себе и такую роскошь, — как кисель тухлый, во. Парень, однако, проигнорировал. — Слабай лучше что-нибудь, — сказал он, кивнув на гитару. Роза, вздохнув, взял в левую руку гриф и заиграл, но, как только дело подошло к куплету и он набрал в лёгкие воздух, Серый выставил вбок ладонь. — Только петь не смей. Роза, кажется, понял в чём дело, и петь не стал. Только иногда слова про себя проговаривал, чтобы не сбиться. Он играл так, как учил его Родион, даже пальцы старался ставить, как он (хотя локоть всё равно оттопыривал по-своему), но даже так казалось, что Пара сейчас выйдет откуда-нибудь из-за угла, сядет рядом и хмуро проворчит: "Кто ж, блин, так аккорды зажимает". И, наверное, Серый с Розой оба этого ждали. Спустя три песни без слов Роза отложил гитару в сторону: пальцы от холода уже не слушались, а струны казались острыми как бритвы. Серый оглянулся на него, потёр собственный обдутый ветром бритый затылок и, видимо, только сейчас осознал, что тоже замёрз. — Пойдём, — лениво скомандовал он, поднимаясь. В детдом залезали так же, как Роза оттуда вышел, через окно. Соседи по комнате сразу же поведали беглецам о том, что воспитатели звонили в милицию. — И чё, нашли нас? — насмешливо спросил Серый, через голову стаскивая с себя холодный свитер. В этот день, засыпая, Роза подумал, что Серёга сильный не только потому, что может кого угодно побить.***
А утром случился аврал по причине визита Машкиной матери. Интересно, конечно, получалось: два взрослых за два дня. Такое редко бывало, поэтому вызвало ажиотаж. Машкину мамашу в детдоме любили; любили в основном, конечно, девчонки, и то не саму женщину, а тот факт, что она своей дочери подарки приносила и денег давала. Муж Машкиной матери дослужился наконец до полковника, поэтому подарки стали побогаче и деньги покрупнее. Мария же к этому времени перестала на встречах с родственницей глаза в пол прятать и выходила на недолгие свидания уже уверенно, не молчала и не мямлила, говорила чуть развязно и леновато, на вопросы отвечала холодно и вообще всем своим видом давала понять, что её во всех этих беседах только материальная сторона интересует. Она уже откровенно заказывала у матери что-то на последующие праздники, нисколько этого не стеснялась да и осуждения встретить не могла. Детдомовские такой подход к собственным родственникам наоборот одобряли — так хоть какая-то от них, блин, польза была; а Машкиной матери просто нечего было сказать — она знала, что сама во всём виновата и, наверное, даже раскаивалась в этом, раз продолжала приходить. Маша (или, так как в детдоме имён собственных не существовало — одни прозвища — Швабра за излишнюю угловатость) была человеком практичным, поэтому быстро поняла, что часть имеющихся у неё ценностей можно выгодно обменивать на расположение сверстников. Она щедро делилась принесёнными матерью раритетными сладостями и иногда одалживала подружкам некоторые модные вещи вроде широкого красного ремня или колготок. Взамен Швабра просила делать за неё уроки, и в общем-то неплохо устроилась. Обычно в визитах Машкиной матери была заинтересована только женская часть детдома, но так как после пожара мужское отделение переехало на первый этаж соседнего крыла и располагалось теперь прямо под спальнями девочек, пацаны тоже решили к Машке наведаться, раз уж пошла такая пьянка. Розе сказали, что возможно получится пожрать, и он тоже пошёл. Сегодня Маше принесли вафли с лимонной начинкой и пакет ирисок. Девочка с умным видом выстроила всех желающих полакомиться в очередь и отмерила каждому ровно по одной конфете и четвёртинке вафли (делила она сама позаимствованным у Топора ножом). С пришедших мальчишек Машка взяла обещание, что за этот жест доброй воли они её никогда не тронут и будут в случае чего защищать. После столовской еды вафли удивительно быстро растаяли во рту, так что Роза даже не успел их толком прочувствовать. Понял, что было вкусно, и всё. Когда же очередь дошла до ирисок, они оказались такими жёсткими и тягучими одновременно, что челюсти у мальчишки склеились, и какое-то время он мог только ошалело вращать глазами и издавать нечленораздельное мычание в попытках объяснить, что происходит. Машка подошла к нему и громко, но беззлобно рассмеялась, беззаботно катая свою ириску во рту. — Я тоже сначала так делала, — сказала она. — Ты не грызи, а рассасывай, так вкуснее. У тебя пломб нету? Роза отрицательно помотал головой. — Тогда открывай рот, — решительно скомандовала Машка. — Да не бои́сь ты, зубы не выдерешь. Она не врала: спустя пять минут стараний разжать челюсти всё же получилось. Роза, на всякий случай уже попрощавшийся с собственным ртом, вдруг ощутил невероятное облегчение, которое тут же отобразилось на его бесхитростном, не умеющем скрывать эмоции лице. Швабра снова засмеялась. — Чё? — спросил её Роза. — Смешной ты, — ответила Машка, и мальчик не совсем понял, хорошая это была характеристика или всё же не очень. После играли в карты. Роза пару раз остался в дураках, и его заставили по-пластунски ползти через всю комнату под кроватями. Потом пришла воспитательница, выгнала мальчишек и отобрала карты, однако на этом дружба женского отделения с мужским не закончилась, а для Розы она со временем приняла уж совсем странные обороты. Всё началось с того, что Машка при следующей встрече прозвала его Ириской. Кликуха была не крутая, совсем не рокерская и ни в какое сравнение с Серёгиной "Зеппелин" не шла, поэтому Розе она не понравилась. Швабра, заметив его недовольство, только захихикала с видом победителя и обозвала Ириской ещё раз. Она вообще много смеялась, слишком громко для детдомовских стен, где все обычно молчали; она как будто пыталась доказать всем вокруг, что ей действительно весело, и за счёт этого сделаться счастливой по-настоящему. Получалось ли? Кто знает. — Я не Ириска, — нахохлился Роза. — А кто тогда? — Меня Зеппелином зовут. Машка подняла брови и помимо воли прыснула: — Так это ж тоже смешно. Зеппелин! Чё за слово такое? Это по-немецки? — Дура! Это группа такая, — Роза буркнул с видом оскорблённого до глубины души человека, — такой рокешник кипитярят, что из ушей сироп течёт! — добавил он с восхищённым придыханием. — Не, я такое не слушаю, — отмахнулась Швабра. — Сиропы какие-то... Ну нафиг. — Ничё ты не понимаешь, — констатировал пацан. Она равнодушно пожала плечами. Глядя на это, можно было подумать, что они поссорились, но на деле всё было ровно наоборот. Такие диалоги между мальчишкой и девочкой в тринадцать лет означали только то, что они как минимум друг другу интересны. — Эй ты, не-Ириска, — сказала Маша следующим утром, подсаживаясь к Розе в столовке, — расскажи про этот свой Зеппелин. Роза, которого никто никогда не спрашивал о том, что ему нравится, весь просиял и полдня во всех красках описывал свою любовь к английскому хэви-металу, так отчаянно размахивая руками, что Швабра чуть не пожалела, что вообще спросила. Энергии в Розе было настолько через край, что привыкнуть к этому получалось далеко не сразу и далеко не у всех (это если с Розой вообще кто-то разговаривал на темы, не касающиеся распорядка дня или сегодняшнего меню в столовке). Однако Машка привыкла, несмотря даже на своеобразную манеру речи своего нового друга, изо рта которого порой вылетала такая нераспутываемая белиберда, что становилось страшно. В этом нескончаемом потоке восторгов и междометий постоянно мелькали имена известных гитаристов, названия групп и песен, беспорядочно перечислялись аккорды, и Машка, вообще ничего в этом не понимающая, даже немного терялась. — Обалдеть! — сказала она как-то раз не то восхищённо, не то ошалело. — Ну ты даёшь так музыку любить. Я бы так не смогла. — Да ладно, блин, — по-свойски отозвался Роза, как и все тринадцатилетние мальчишки не умеющий понимать всего, что говорили не прямо. — Не музыку, так чё-нить другое. — Так я и не про музыку, — вздохнула Швабра, — я вообще. Роза её не услышал. Тем не менее, между ним и Машкой сложилось странного рода товарищество. Розе нравилось, что кто-то обращал на него внимание и терпеливо выслушивал его путанные пространные размышления обо всём на свете, начиная от хлеба в столовой и заканчивая тем, что он хочет волосы, как у Джимми Пейджа. С Машкой было легко и безопасно, к тому же она часто подкармливала нового друга пирожками из буфета или газированной водой, и Роза даже не задумывался ни о причинах такой заботы, ни о том, что Машке может понадобиться взамен. Ему нравилось, что она была рядом и, когда Роза показывал ей свои первые неуклюжие попытки написать собственную песню, хоть и смеялась, но не обидно. Детдомовцы подтрунивали над парочкой, но Роза только рукой на них махал, мол, идите вы в баню с такими шуточками. Но хуже всяких шуток был вопрос, который обычно задавали вполголоса после отбоя, притянувшись к спинке кровати и поставив голову на воткнутую локтем в матрас руку: — Ну чё она тебе, нравится? Что такое это пресловутое "нравится", на котором после определённого возраста оказывались помешаны все мальчишки (насколько Роза помнил проведённые в детдоме годы, в разговорах про девчонок не участвовал один только Родион), он ещё не понимал. Если ставить вопрос так, как это сделали выше, то ответ очевидный — конечно, нравится, иначе стал бы Роза с ней общаться? Ему нравилось, что Машка умела слушать, не перебивала, угощала киселём в брикетах и говорила, что он классно играет на гитаре. Но ведь мальчишки, которые спрашивали, имели в виду совершенно другое, это Роза чувствовал. Вот спросили бы его прямо: "Ты влюблён в Швабру?" — так это другое дело. На этот вопрос он бы ответил однозначно. Машкина мама пришла снова за две недели до нового года. Пришла вечером и в этот раз не принесла ни авоську со сладостями, ни новую юбку, но Маша, увидев её в холле, хитро улыбнулась и, схватив за руку Розу, потащила его с собой: — Идём, Зеппелин, — сказала она, прежде чем он успел опомниться. С мамой Маша поздоровалась по обыкновению холодно и, дежурно ответив на пару вопросов о детдомовском быте, нетерпеливо и требовательно, немного подрагивая от предвкушения, вытянула вперёд руку. Женщина положила на её маленькую ладошку два небольших кусочка бумаги. Швабра, стараясь сохранять лицо, протянула один из них стоящему рядом Розе, и только тогда он, разгладив бумажку, вчитался в напечатанные на ней мелкие буквы, и понял, что это был билет. Билет на квартирник местной рок-группы "Ампула", выступавшей обычно на сцене городского института. Их музыка в маленьком населённом пункте постоянно была на слуху, и вообще они, молодые парни, как и многие в то время, вдохновившиеся примером иностранных The Beatles и несущие в массы своё творчество, считались здесь крутыми ребятами. — Чё, здорово? — спросила Машка, едва заметно подпрыгивая на одной ножке. Роза поднял на неё ошалелые зелёные глаза и прошептал на выдохе: — Да ваще... — но тут же забеспокоился. — А мне можно? — Можно, конечно. Это, считай, подарок тебе от меня. На Новый год, Зеппелин, — широко улыбнулась Машка, ловко скрывая за этим смущение. Роза на минуту задумался. Дорого это, конечно, для одного него — маленького Розы — даже слишком дорого. А он даже ничего такого не сделал, чтобы эти билеты заслужить. Девочка, заметив его раздумья, лихо ткнула Розу острым локтем в бок: — Я отказы не принимаю, — ультимативно заявила она, — так что не стой тут с кислой миной, или я одна пойду. — А нас, блин, вообще пустят? — Пустят. Мамка договорилась, — Швабра кивнула в сторону женщины с таким видом, словно её или вовсе не было рядом, или она не представляла из себя ничего значительнее горшка с цветком. — Одевайся, одевайся, Зеппелин, быстрее, на концерт пойдём! — она побежала за тёплой курткой, и Роза последовал её примеру. Жена полковника осталась в приёмной заполнять какие-то бумаги, в которых обязалась вернуть и Машку, и Розу, к девяти вечера в целости и сохранности и обеспечить им полную безопасность на время отсутствия. Однако с последним не задалось. Лишь только все трое вышли за ворота, отгораживающие детский дом от всего остального мира, Швабра твёрдо и непоколебимо заявила: — Всё, спасибо. Дальше мы сами. — Дойдёте? — шелестящим голосом отозвалась женщина. — Дойдём, не маленькие, — грубовато оборвала Машка и, не дожидаясь ни слов прощания, ни чего-либо ещё, зашагала в противоположном направлении. Роза, больше в благодарность за билет, чем ради приличия, всё же кивнул женщине и сказал "до свидания", прежде чем побежал догонять свою спутницу. Декабрьский снег весело хрустел под ногами. В квартире, где ребята оказались спустя сорок минут, было тесно, шумно и дымно. Везде толпились молодые люди, судя по всему, студенты, и о чём-то громко спорили, хохотали басом и курили, время от времени небрежно стряхивая с сигарет пепел. — Нет, — говорил один из них, самый громкий, и его голос разносился по всему помещению, заглушая все остальные звуки, — я с Вами, товарищ, по данному вопросу совершенно не согласен. Невозможно взять и упразднить всё государственное управление, Вы так ни к какому процветанию не придёте, голубчик, я вам точно говорю! Институты политической, экономической и прочих властей должны существовать, иначе никакого порядка не будет! Не может общество само себя регулировать. Не-ет, вы, анархисты, интересный народ, и я собираюсь доказывать несостоятельность вашей теории до тех пор, пока во мне есть ещё хоть капля крови! Роза залюбовался им, его торжественной манерой говорить о вещах так, словно он был по меньшей мере академик, его размашистыми жестами; залюбовался остальной молодёжью, разношёрстной, интересной, яркой, неоднозначной. Ему понравилось, что у одного из парней были длинные волосы, которые он собирал в пучок на макушке, небрежно заляпанные краской джинсы и сигарета за ухом. Он сидел на диване в компании длинноногой красотки в цветных колготках и с размалёванными синим вéками. Эта девушка почему-то производила впечатление старой знакомой, и Роза тоже нашёл её симпатичной. Один раз она ему даже приветливо улыбнулась, нисколько не удивившись присутствию на квартирнике тринадцатилетнего пацана: гостей, видимо, заранее предупредили о парочке малолеток, поэтому никто Розу ни о чём не спрашивал, а длинноволосый парень поделился с ним сигаретой почти как с равным. Вскоре в комнате появилась и сама "Ампула". Зрители встретили её в меру громкими аплодисментами и приветственными выкриками. Музыканты уселись на стулья посреди комнаты и для начала исполнили свою песню "Химический ожог". Розе казалось, что он по меньшей мере на час улетел в нирвану, даже не будучи большим поклонником "Ампулы". Ему нравился живой звук и голос, нравилось, что песни, которые он до этого слышал только где-то во дворах на чужой гитаре, теперь открылись ему такими, какими их слышали авторы; ему нравился запах сигарет в комнате, близость людей, нравилось, что в один момент все начали подпевать, и он тоже начал; Роза просто тащился от того факта, что все собравшиеся в комнате были одинаково опьянены музыкой; ему определённо нравился его первый концерт. Он смотрел, как перебирает струны гитарист, чтобы запомнить и потом сыграть самостоятельно. В перерывах между песнями музыканты по-свойски болтали с гостями, шутили, смеялись сами, рассказывали, что у них скоро выйдет новая песня под названием "Девочка-пепел" и что будет она про любовь. В конце, попрощавшись с публикой, первым ушёл гитарист, а другие остались, но что было дальше, Роза так и не узнал, потому что им с Машкой самим настало время идти. Морозный воздух отрезвляюще бил по заполненной ощущениями голове. Роза не сразу увидел под фонарём тень в синем пальто, которая неподвижно стояла на невысоких каблуках, вся такая красивая и аккуратная, зато Швабра эту тень безошибочно опознала и, когда та двинулась навстречу ребятам, угрюмо сморщилась. — Мам, вот ты чё тут забыла? Мы же с тобой договаривались, что ты встречать нас не будешь, — почти враждебно прошипела она. Женщина покачнулась на ветру: — Темно ведь. — И что, что темно? Мне плевать, у меня Роза есть! Он меня защитит, — Маша, кажется, впервые назвала его по имени. — А ты уходи. Я тебя не ждала. — Ну давай хотя бы до остановки... — Нет, — сказала Швабра, по-детски уперев в бока свои худые как ветки руки, — Я тебе что говорила? Не надо нас встречать. Ты зачем припёрлась? Не хочу я тебя видеть. Не хочу, не хочу, не хочу! — вдруг закричала она, затопала ногами по рыхлому снегу, так что он отлетал от подошв её обуви комьями. Машкина мать смотрела на неё с выражением бесконечной усталости в серых глазах. Она сгорбилась и будто постарела лет на десять. — Хорошо, — прошелестела она своим уставшим голосом, — тогда до свиданья, Маша. "Как будто к чужому человеку обращается", — подумал Роза. Женщина развернулась и пошла прочь, то и дело в ныряя в междуфонарный полумрак, и её синее пальто то появлялось, то исчезало в кругах жёлтого света. Швабра кричала ей вслед: — Я не Маша тебе! Проваливай! Проваливай! Роза обернулся к ней и увидел, что девочка вся покраснела от натуги и ненависти. — Жестоко ты с ней, — странно дёрнул он плечами, кивая на удаляющуюся женщину. — А она со мной как? — зло ощетинилась Швабра. — Она-то живёт со своим полковником, сыновей воспитывает, а я тут, в этом детдоме вонючем. Разве так любят? Она потянулась рукой к лицу, но не чтобы вытереть слёзы, а чтобы согреть варежкой замёрзший нос. Слёзы в ней уже давно закончились и все высохли, так что она не заплакала, даже если бы очень хотелось. — Знаешь, Зеппелин, — сказала она, задирая голову к небу и ловя ртом снежинку, — мне кажется, мне было бы очень-очень легко, если бы меня кто-нибудь полюбил. — А по-моему, лучше самому любить, — вздохнул Роза, — и не обязательно кого-то. Можно музыку там или авиамодели, ну, сама знаешь. Машка шмыгнула носом и неловко рассмеялась: — Дурак ты. — Почему это ещё? — Да просто так, — Швабра улыбнулась. — Вот скажи честно, я тебе нравлюсь? И опять этот дурацкий вопрос, который Роза терпеть не мог. Конечно, Машка ему нравилась. Она была забавной, терпеливой, в какой-то степени даже интересной, наверное. Роза к ней хорошо относился и правда ценил её внимание вместе с тем фактом, что она всегда его слушала. Но в то же время Роза понимал, что спрашивают-то его о другом, и это другое он никак не мог найти в себе, сколько бы ни пытался. Он бы, может, и рад был сходить по ней с ума, хотеть её поцеловать, робеть, краснеть, бледнеть и зеленеть перед ней одновременно, как любой мальчишка, проходящий через испытание первой любви, но что-то не получалось; не чувствовалось. Спроси Розу прямо, влюблён ли он в Швабру, он бы не задумываясь сказал, что нет. Может, они слишком разные, а может, не в этом дело. Это всё предстояло как-то элегантно объяснить, но Роза понятия не имел, как, тем более что от волнения его язык завязывался в узел окончательно. — Ну, блин, нравишься, конечно, — начал он, — но... Маша отчаянно замахала руками: — Нет-нет-нет! Когда вот так говорят, значит, точно не нравлюсь... Мне девчонки рассказывали. — Так нравиться ведь по-разному можно. Она снова невпопад засмеялась и сразу же посерьёзнела: — Не говори ничего, — и, стянув варежку, взяла его за руку. Ладошка у неё была тонкая и холодная, как ледышка, совсем не как у Розы. — Вот, — почему-то вдруг сказала Машка, глядя совершенно в другую сторону, — ты хороший. Ты мне, наверное, потому и нравишься, что хороший. На остальных посмотришь, так они все злые какие-то, а ты другой совсем. Здесь все плохие, и я плохая. А ты, Роз, такой хоро-о-оший, — она задумалась, — прям как сахар. Даже нет, лучше. Как шоколад. Мальчик почувствовал, что у него от смущения краснеют щёки и шея. — Да какой же я, блин, хороший? — Очень, — выдохнула Маша, отпустила его руку и молча побрела вперёд. Роза не стал её догонять. Больше в детдоме Швабра с ним не разговаривала.