Ты — человек

      Весной Розе исполнилось четырнадцать. Волосы его отросли по уши и пока не вызывали ни у кого особого интереса, разве что некоторые ребята спрашивали, косит ли он под "Битлз". Под "Битлз" Роза не косил.       Весна встретила его промозглой слякотью и чем-то, напоминающим дождь. В голове у Розы неизвестно почему было так же по-мартовски сыро. После новогоднего квартирника у него на душе установилось беспокойное состояние необъяснимой тревоги и печального ожидания, как будто вот-вот должно было произойти что-то хорошее, чего Роза давно ждал, но время шло, а хорошее не происходило. Хотелось громко кричать, правда, мальчик пока не знал, о чём, но всё нарастающая потребность говорить не давала ему покоя. Мир лежал перед ним, такой огромный, даже, наверное, слишком, а Роза по сравнению с ним был ужасно маленьким, но ему всё равно отчаянно хотелось вести с этим миром диалог, да так, чтобы вся планета слышала. Понятное дело, детдом этому начинанию не способствовал: здесь даже сами воспитанники любили, чтобы было тихо, и за редким исключением предпочитали казаться однородной безликой массой, чем отдельной личностью. Может, поэтому Розе в детском доме было неуютнее остальных. Он-то точно не хотел, чтобы его воспринимали только как одного из. Он ощущал, что способен на большее, по крайней мере, проветренной только-только зарождающимся внутри чувством юношеского максимализма голове настойчиво хотелось в это верить. Иногда по ночам он думал, что однажды всё-таки станет известным гитаристом, будет собирать полные залы и волоснёй своей на сцене махать хлеще, чем полный состав Deep Purple. Но пока это были только мечты. Роза знал, что обычно детдомовские ребята, закончив на тройки-четвёрки школу и проучившись несколько лет в одном из местных техникумов, шли работать кто на завод, кто в колхоз; кто-то устраивался гардеробщицей в городской Дом культуры или библиотекарем. Но звёзд с неба никто не хватал.       Роза же для себя решил, что после школы поступит в музыкальное. Он точно знал, что не станет уже ни врачом, ни инженером, ни водителем комбайна; он вряд ли любил в этой жизни что-то сильнее, чем музыку, и перспектива связать с ней жизнь Розу более чем устраивала. Более того, она казалась единственным возможным вариантом. В конце концов, если не повезёт с карьерой рок-звезды, всегда можно устроиться учителем музыки в какую-нибудь школу и разучивать с детишками нормальное музло вроде песен из последнего альбома Led Zeppelin. Конечно, в голове Розы никакого «если» и «не повезёт» не существовало, так что даже неизвестно, задумывался ли он о плане Б вообще.       Помимо всего прочего, музыкальное училище было особенно хорошо тем, что давало студентам комнату в общежитии, и таким образом свинтить из детдома можно было года на два раньше обычного. Этого Роза ждал, как праздника. Он не знал, будет ли в общаге намного лучше, но, как обычно бывает с людьми в четырнадцать, наивно полагал, будто со сменой обстановки вся его жизнь вдруг повернёт в совершенно новое русло и превратится в нечто, называемое обыкновенно лучшими годами жизни. Но для этого нужно было сначала закончить школу. С этим проблем не возникало: Роза имел в дневнике вполне заслуженные четвёрки по большинству предметов и тройки по химии, физике, математике и русскому. Выезжал он исключительно на природной сообразительности, которая позволяла мальчику схватывать материал на лету, но никогда ничего не учил. Во-первых, это было скучно; во-вторых, по Розиному мнению, бесполезно; в-третьих, в жизни был миллион более интересных вещей, чем зубрёжка родословной какого-нибудь очередного Людовика. Учителя Розу недолюбливали за то, что домашние задания он делал раз в пятилетку после дождичка в четверг на убывающую луну, но занижать оценки за это не могли. У доски Роза отвечал так, что не подкопаешься: спустя полминуты бурного и довольно хаотичного потока фраз, чередующихся с просторечными выражениями, лирическими отступлениями и какими-то одному Розе понятными окказионализмами, слушатель напрочь терял нить повествования и легко соглашался с тем, что Ольга крестила Русь в Чудском озере во время войны с Наполеоном в 1861 году. Уж с чем-чем, а с красноречием у Розы всё было в порядке, поэтому в классном журнале напротив его фамилии периодически проскакивали даже пятёрки. Так Роза и учился. Из школы ему тоже хотелось свалить поскорее, подальше от дурацких насмешек одноклассников и необходимости драться.       Розины ботинки лениво шлёпали по лужам, иногда пиная попадавшиеся под ноги камешки. Те с жалким дребезжанием прыгали по асфальту и шлёпались в мутную воду, заставляя её идти кругами. В лужах плавали мелкие палочки, мусор, мокрые окурки и грязные спички, сгоревшие до половины. Роза старался добираться от школы до детдома самым долгим маршрутом, каждый раз новым, и сегодня ноги завели его на площадь. Здесь с мая по сентябрь, когда на улице ещё было тепло, проводились вечерние танцы, на которых собиралась вся городская молодёжь, в том числе и некоторые из старших детдомовцев, которым удавалось договориться с воспитателями или слинять самостоятельно. Обычно на танцы каждый раз уходил Серый, а Родион, хмурый как чёрт, неизменно следовал за ним, чтобы вовремя притащить его, не всегда трезвого, обратно. Роза невольно задумался о том, будет ли Серёга в этом году куда-то бегать, и пришёл к выводу, что скорее всего всё-таки нет: с тех пор, как Пара уехал, Серый постоянно был чем-то занят, так что бóльшую часть дня его никто не видел; «домой» он возвращался поздно, уставший настолько, что ни с кем не разговаривал даже, только изредка гавкал своим хриплым голосом: «Варежки закройте, дебилы, блин», когда в комнате становилось чересчур шумно. Потом Серёга ложился на кровать да так и лежал до самого подъёма, почти не шевелясь. С утра ему было грустно, и от того Серый злился на весь белый свет. Роза к нему не подходил — себе дороже — но, в отличие от остальных, видел, что происходит. Иногда Серёга просил его сыграть на гитаре, но всегда делал вид, будто не для одного себя просит, прикрываясь общественными нуждами. Роза никогда ему не отказывал не только потому, что в случае чего мог схлопотать по башке. Серый его пугал, но мальчику всё равно почему-то хотелось, чтобы старший не чувствовал, будто он совсем один.       Площадь, к удивлению Розы, оказалась не пуста. У подножия памятника Ленину, сбившись в кучу, располагалась компания курчавых черноволосых подростков, всех, как один, смуглых и темноглазых. Парни, несмотря на холод одетые в разноцветные олимпийки, из-под которых были видны широкие клетчатые рубахи, сидели в ряд. У одного из них была гитара, и он лениво перебирал послушные струны, пока девушки в длинных цветных юбках, сидящие по обе стороны от парней, вполголоса подпевали ему на незнакомом Розе языке, от скуки и усталости подперев ладонями щёки. Завидев человека на площади, они оживились, расправили складки на ткани и запели громче. На вид им всем было не больше пятнадцати. Роза подошёл ближе. Он никогда раньше не слышал настоящих цыганских песен да и самих цыган видел только на толкучке и только взрослых.       Когда он приблизился, девочки тут же вскочили, и круговорот их разлетающихся в разные стороны юбок вскружил Розе голову. — Дорогóй, дорогой, а купи у нас тушь для любимой девушки, не пожалеешь, — они зажали мальчика в кольцо, щебеча без умолку,— Ленинградская, настоящая. Сегодня все продали, одна осталась, не будет таких больше.       Роза смущённо улыбнулся: — Какая ж у меня, блин, девушка, ещё и любимая, вы чё, совсем кисели блин... — Нету любимой? Как так, парень такой красивый, ай-ай-ай, — цыганки заулыбались, обнажив крупные белые зубы; они прекрасно видели, какое впечатление производят на Розу их слова, поэтому откровенно забавлялись. — Хочешь, погадаю тебе? — спросила одна и, не дожидаясь разрешения, схватила Розину руку, развернув её ладонью кверху. Её пальцы щекотно пробежались по мальчишеской коже. — О-о-о, — протянула девушка, хмуря брови, — любовь у тебя будет большая... но много горя тебе принесёт... Видишь линию?       Роза вгляделся в собственную ладонь. Про любовь ему, если честно, было неинтересно. — А про будущее можешь нагадать? — Отчего нет? Что, хочешь узнать, богатым ли будешь? — она засмеялась, а вместе с ней и остальные. Видимо, этот вопрос задавали чаще всего. — Не, хочу знать, буду ли я знаменитым музыкантом. — Так даже?.. — цыганка мечтательно улыбнулась уголком рта, снова сосредоточившись на гадании. Через полминуты она выпрямилась и сказала: — Интересная у тебя судьба, только не любит она тебя, дорогой, ой как не любит... Тяжело тебе будет. — А про музыку? — А про это не написано.       Роза с разочарованным вздохом выдернул руку из её цепких пальцев. — Вы поёте красиво, — сказал он, дабы перевести тему. — Если нравится, так денежки плати, — цыганка подхватила с асфальта чёрную шапку, в которой лежало несколько монет и с хитрым выражением лица потрясла ею перед Розой. — И за гадание. — Нету у меня, блин.       Девушка посмотрела на него сверху вниз: — Ай, брат, врёшь, нехорошо, — и покрутила в руках невесть откуда взявшиеся десять копеек. Роза торопливо сунул руку в карман, где у него лежало немного мелочи на школьный буфет, — пусто. — Мы тебе, красивый, на первый раз прощаем. Музыкантом, говоришь, стать хочешь? Садись с нами, петь будем. — А деньги вернёте? — А зачем возвращать, если мы их заработали? — зубоскалила она, и поспорить с ней было трудно.       Роза уселся на холодную бетонную плиту, подтянув колени к груди. Его пустили в самый центр, к парню с гитарой, которого, как выяснилось по ходу разговора, звали Миро. Цыгане о чём-то щебетали без умолку, то и дело соскакивая на свой язык, которого Роза не понимал, но всё равно слушал, удивляясь, каким складным и мелодичным выходило каждое слово. Потом говорили о музыке, Роза похвастался, что у него есть настоящий плакат Led Zeppelin, а на вопрос, откуда, смущённо ответил, что подарили. Ребята смекнули, что врёт, но вида не подали. Миро взял гитару, заиграл, и все стали петь песни. Роза тоже, потому что исполняли знакомое: дворовую классику и всякую эстраду. За час времени мимо прошло человек десять, все очень торопливые и в серых пальто. Цыгане вскакивали им навстречу, махали руками, кричали: "Люди добрые, заплатите музыкантам!", хохотали и одобрительно улюлюкали, когда кто-то всё же бросал в шапку пару звонких монет. Время рядом с этими весёлыми, открытыми и, совсем не в пример детдомовцам, громкими ребятами летело незаметно, и Роза, стараясь им подражать, тоже учился смеяться.       Когда Миро устал играть, и гитару на время отложили в сторону, девушки снова завели разговор о не проданной утром туши, а на площадь из-за угла Дома культуры выплыла фигура в красивой малиновой рубахе (Роза удивился, не холодно ли) и модных брюках клёш; она плавно подобралась к памятнику и остановилась в двух шагах от него. Вблизи это оказался среднего роста статный юноша лет двадцати или двадцати пяти на вид, смуглокожий, с густой шапкой чёрных курчавых волос на голове и элегантными, аккуратно обстриженными усами. В левом ухе у него красовалась крупная золотая серьга. Парень курил дорогие болгарские сигареты, пачка которых небрежно торчала у него из кармана, и завораживающе плавным движением стряхивал пепел на асфальт. Увидев его, цыгане-подростки притихли и повернулись в его сторону. — Это Лало, — шепнула Розе гадавшая ему девушка. — у нашего баро сын. Он жениться не хочет, дадо* с ним ругается страшно. Ты только его так не называй, как я тебе сказала, он не любит.       Что делать с полученной информацией, Роза представлял слабо, поэтому просто продолжил пялиться на молодого цыгана, который, сверкнув парой золотых зубов во рту, спросил, чуть растягивая гласные: — Вы где шляетесь, черти? — голос у него был спокойный, бархатный, даже убаюкивающий. — Ищут вас, — добавил он, вместе со словами выпустив изо рта дым. — Мы на толкучке были, потом менты пришли — мы сюда, — обстоятельно доложил Миро.       Лало его выслушал и удовлетворённо кивнул. — А это? — спросил он, указывая кончиком увешенного кольцами пальца на Розу. — Это наш друг, — вступилась за гостя цыганка в пышной зелёной юбке, её звали Динара, — Лошало, не прогоняй его, пожалуйста.       Парень ухмыльнулся. — Ну, раз не прогонять, то не буду. Я сегодня добрый. Только вам всё равно в табор пора. Януш, — обратился он к одному цыгану в рваной зелёной олимпийке, — тебя жена ждёт. — Жена? — удивлённо вырвалось у Розы прежде, чем он успел сообразить.       Цыгане посмотрели на него так, словно он только что сказал непростительную глупость. — Жена, — буркнул тот, кого звали Янушем, — чего ты зыришь так? У нас тут почти у всех жёны, только за Сашко никто не идёт — родители ему ещё не нашли такую дуру.       Цыгане засмеялись, даже Лошало сдержанно улыбнулся в усы. Сашко, долговязый пацан в чёрной фуражке, только повёл плечами, привыкший, видимо, к такому обращению. — Идёмте, — Лало сделал жест рукой, и широкий рукав его рубахи красиво повис в воздухе полумесяцем. Динара проворно подскочила к нему и что-то зашептала на ухо на цыганском. Он слушал-слушал, потом посмотрел на Розу, прожигая в нём дыру своими огненно-чёрными глазами. — И ты пойдём, раз ты гость. Табор покажу.       Предложение было заманчивое. Однако Роза вдруг спохватился, не потеряли ли его в детдоме, да и пустой желудок давал о себе знать. Он заколебался. — Чего, не хочешь? — нахмурился Лало. — Да хочу, блин, только пора мне, наверное... искать будут ещё, — неуверенно протянул Роза, почёсывая затылок. — Родители? — Нету у меня. Я детдомовский.       Услышав это слово, цыгане вдруг захихикали, словно вспомнив старую шутку. — Чё? — Да вон, Рустам расскажет, — Миро кивнул на одного из пацанов, давя смешок, — дрался он с одним вашим, пару лет назад история была. — Было такое, — Рустам деловито оправил на себе олимпийку, — есть у вас один, лысый и злой как чёрт. Славно помахались, он мне шрам оставил. — Серый? — Да помню я, что ли? — хмыкнул цыган. — Только мы с вашими после того случая дел не имели. Бешеные вы какие-то.       Роза такую характеристику впервые в жизни получил, а потому недоумённо сдвинул брови. Углядев его замешательство, Лало успокаивающе мягко улыбнулся: — Но ты приходи, гаджо, ждать будем, — сказал он. — А где? — Динара тебя проведёт. Приходи сюда завтра.       Девушка согласно закивала. Роза распрощался с цыганами и, не зная, как правильно, на всякий случай пожал Лошало руку, на что парень только снисходительно улыбнулся.       Окрылённый перспективой увидеть завтра настоящий цыганский табор, Роза помчался "домой". В самом конце пути он обнаружил отсутствие в кармане перочинного ножа, но не сильно по этому поводу расстроился; видимо, потерял по дороге, пока бежал.

***

      Следующим утром Роза еле как высидел четыре урока и, не уверенный, стоит ли их дальше вообще высиживать, благополучно слинял с физкультуры, понадеявшись, что присутствие не будут проверять по журналу.       Динара ждала его у памятника. Роза увидел её издалека и с уважением подумал о том, как классно эта девчонка зеленела длиннющим подолом своей цыганской юбки на фоне бетона, мокрого асфальта и зеркальных луж, в которых отражалось унылое дождливое небо. Она подняла руку в знак приветствия, и разнокалиберные браслеты на её запястье зазвенели, ударившись друг о друга. — Долго ты, — сказала девушка, — думала, уж не придёшь.       Второпях вытерев грязную ладонь о штаны, Роза протянул её цыганке и от всей души пожал маленькую девичью ручку. Динара, не привыкшая к таким жестам, странно на Розу посмотрела, но не сказала ничего. — На том же месте в тот же час, блин! — задорно улыбнулся мальчик. — Ну чё, пойдём? — Пойдём, раз уж обещали... Знаешь, вообще-то это большая честь для тебя. Мы редко кого в табор приводим, а уж чтобы Лало кого-то приглашал... Бывает такое, конечно, но редко. Он обычно только этого своего приводит... как он его зовёт-то как-то по-чуднóму?.. — она задумалась. — Анатоль, во! Он к нам приходит иногда и пиво пьёт. — И всё? — И всё. Мы его сколько раз пытались плясать вытащить — не идёт. И пялится всё как баран на новые ворота. Странный он какой-то, но если кто тронет — этот Анатоль сам тебе башку расшибёт, а Лало ещё добьёт до кучи. — Боишься их?       Цыганка дёрнула плечами: — Нет. А чего бояться? Лало свой, он нас защищает. Он вообще хороший, только не женится. — А это так важно? — не то удивлённо, не то смешливо фыркнул Роза. — Конечно! У нас как говорится: женишься — несчастье узнаешь, не женишься — век несчастлив будешь. Видишь, барон всё боится, что Лошало к русской уйдёт, а это беда-а, — Динара сделала круглые глаза, и Роза на всякий случай понимающе закивал. — Ему уж двадцать с лишком, а он всё в женихах болтается, только девкам головы кружит, — добавила она с некоторой обидой в голосе. — А у тебя самой муж есть? — спросил Роза, когда они ушли с улиц и вырулили к кромке леса. Трава под ногами была мокрая и холодная. — Нету. — Почему это? — А я некрасивая, — Динара засмеялась. — Не хотят меня в жёны брать. — Ну и дураки, — откликнулся Роза, — красота — это всё фигня собачья, блин, ваще же. Главное, чтоб человек был хороший. — Не хороший, а надёжный, — поправила цыганка, — чтоб деньги в дом приносил. — И что, будешь ты, блин, с плохим человеком жить? — Буду, если родители отдадут. Кто меня спросит? — А я бы не стал, — вздохнул Роза. — Ты мужчина, ты свободнее меня. — А ты цыганка. Говорят, вы свободный народ. — Это да, — Динара вдруг мечтально улыбнулась, полностью переменившись в лице, и выкинула вверх руки. — Мы сами себе хозяева. Куда захотим, туда и пойдём, и везде нам солнце ярче светит. Бог цыган любит. — Говорят, нет нахрен никакого, блин, Бога, — Роза сказал это и тут же осёкся. Ругаться при девочках считалось постыдным.       Динара, однако, не повела себя так, словно услышала что-то необычное. Продолжая разглядывать собственные пальцы на фоне весеннего неба и верхушек деревьев, она лишь проговорила: — Есть он или нет, а цыгане всё равно счастливее вас. Свобода — это счастье. Ты родился, к одному месту прикованный, да так и будешь жить. А я сегодня здесь живу, завтра там, и весь мир мне дом.       Роза был упрямый. Ему не понравилось, что Динара так пренебрежительно отозвалась о его ещё не существующей судьбе. — С чего это ты взяла, что у меня так же не выйдет? Я, блин, может, тоже, одна нога здесь, другая там, третья тудам, и вообще, блин. — А ты смог бы? — цыганка с усмешкой приподняла бровь. — Я всё могу, знаешь, блин, — серьёзно кивнул Роза, — мне, может, как раз этого и хочется.       Девушка кивнула, словно запомнила его слова.       За стволами ближних деревьев уже виднелись костры цыганского табора. Динара одной рукой раздвинула зелёный занавес листвы и нырнула в образовавшуюся щель, поманив Розу за собой. Роза на поляну вывалился. Не вышел, не шагнул, не выпрыгнул и даже не выскочил, а именно вывалился, словно кубарем, оглушённый непонятным говором мигом собравшихся вокруг него людей, в некоторых из которых Роза узнал вчерашних ребят с площади, а остальных видел впервые. Незнакомые дети лет шести-семи, все чумазые и с большими чёрными глазами, облепив гостю ноги, дёргали его за куртку и спрашивали, есть ли у него сигареты; пожилая усатая цыганка схватилась за Розину руку, щупала её и удовлетворённо бормотала себе под нос: "Шукар, шукар... лачинько"**; Роза не понял, что это значит, но на всякий случай ответил: "Здрасьте". Тут между ним и старухой вклинилась Динара, мягко оттолкнув Розу в сторону, и принялась что-то увлечённо тараторить на цыганском. Мальчик оказался выпихнут в компашку молодых людей, которые оценивающе посмотрели на него, назвали странным словом "гаджо"***, а потом, усмехнувшись, выпустили изо рта дым. Из-за их спин вдруг показался Лошало. Он был ещё красивее, чем вчера: в новой, из блестящей ткани рубахе с широкими рукавами, в расшитой золотыми цветами чёрной жилетке, он вышел неспешно, плавно, мягко, как кошка. Глаза его были закрыты тёмными очками, и угадать по ним, что сегодня у цыгана на уме, не представлялось возможным. Все вокруг, кроме старой цыганки, притихли. Лало взял Розу за локоть и обратился к остальным: — Ну, ну, — бархатно усмехнулся он, — так гостя дорогого замучаете. Лучше табор ему покажите.       С этими словами Лошало аккуратно, но настойчиво передал Розу в распоряжение его вчерашних знакомых. Мальчика дальше повёл Миро. Его жена, маленькая цыганка, выглядевшая так, будто постоянно чего-то боялась, сначала шла за парнями, но спустя несколько минут задержалась у палатки да так и осталась там помогать женщинам постарше готовить обед. Цыганский лагерь представлял из себя несколько больших костров, половина из которых днём не горела за ненадобностью, и с десяток-полтора беспорядочно разбросанных между этими кострами самых разнообразных жилищ. В основном это были палатки: у кого туристические, у кого торговые; также встречались крайне интересные сооружения из досок, палок и вырванных невесть откуда дверей; ещё Роза видел просто стоящий под деревом диван, сверху закрытый от дождя перекинутым через ветку на манер крыши куском брезента. Цыгане не слишком заморачивались над своими домами, зная, что не пробудут на новом месте и трёх месяцев, к тому же бóльшую часть дня они проводили на улице. Их быт, не слишком аккуратный и не стремящийся спрятать от глаз наблюдателя подробности повседневной жизни, на самом деле Розу чем-то увлёк. У цыган всё было яркое и красивое, даже если поношенное, каждое место в таборе пестрело своей индивидуальностью, не то стремясь выделиться, не то просто неосознанно выделяясь на фоне остальных. Только взглянув на палатку, можно было безошибочно определить, кто в ней живёт, в то время как в детдоме Роза всё ещё иногда путал, на какой кровати спит он сам. Самый роскошный шатёр, конечно же, принадлежал барону. В соседнем жил Лошало и, по словам Миро, именно в этом жилище были собраны все богатства табора. Барон своего сына любил и, несмотря на вечные споры по поводу женитьбы, баловал и прощал Лало даже это. Все эти выводы Роза сделал самостоятельно по обрывкам фраз немногословного цыгана Миро, который, по всей видимости, строго следил за тем, чтобы не сболтнуть лишнего, но так как он был всего лишь подросток, какие-нибудь интересные подробности то и дело проскакивали в его разговоре, и Роза их накрепко запоминал, пытаясь составить в голове общую картину происходящего. Жизнь табора оказалась интереснее любой книги. К концу прогулки Роза, закинув лодыжку правой ноги на левое колено и подпирая рукой щёку, сидел на бревне около чёрного пятна костровища и, дымя стрельнутой у Миро сигаретой, уже откровенно расспрашивал цыгана: "А она чё?.. А он чё?.. А племянник баро вернулся в табор? А как же его братья, ну, которых в тюрьму посадили из-за подставы?" Не дослушивая ответ, он то и дело отнимал от лица руку и не то удивлённо, не то восхищённо вскрикивал: "Ну ваще капец нахрен!" Миро смотрел на него, не зная, что и думать об этом гаджо.       Скоро пришла незнакомая Розе девушка и позвала обедать. Все собрались у самого большого костра, и цыганки в длинных цветастых платках, концы которых едва не касались огня, раздали еду. Розу, к огромной его радости, тоже накормили. В его руки попала железная тарелка с супообразным варевом из картошки, лука, гороха, колбасы и ещё чего-то, что по ходу готовки превратилось в густую желтовато-оранжевую кашицу и что Роза уже не мог опознать. В принципе, ему было всё равно, главное, что это было съедобно. Ел Роза жадно, много, стуча по тарелке выданной ему ложкой, просто запихивал еду в свой вечно пустой желудок, не задумываясь даже о вкусовых её качествах. Он понял только, что цыганское варево было посытнее, чем суп в детдоме. Хотелось ещё, но просить добавки Роза не осмелился.       В таборе он остался до вечера, никто не был против. Миро, правда, устав разговаривать, скинул чересчур любопытного Розу на стайку мелкоты, с которой тот, однако, быстро сладил и, деловито усевшись прямо на холодную землю, делился с младшим поколением опытом воровства картошки с колхозного огорода. Цыганята в свою очередь рассказали гостю, когда лучше всего воровать малину. Потом Роза с садово-огородной темы плавно перешёл на музыкальную и час трепался перед большеглазыми малышами о хард-роке и о том, как он на квартирник "Ампулы" ходил. Дети ничего не поняли, но слушали, раскрыв рты, и Роза вдруг проникся к ним такой нежной симпатией, что сердце у него ёкнуло. Впрочем, далеко не единожды за этот день.       Когда на поляну опустилась тягучая лесная темнота, табор преобразился. Зажглись костры, и их горячее яркое пламя взмывало высоко в небо, к самым звёздам. На лицах людей вокруг плясали огненные блики, иной раз причудливо искажая форму их носа или губ. В воздухе назревало ощущение чего-то скорого, хорошего и торжественного, отчего у Розы приятно прыгало сердце, то и дело замирая в предвкушении. Девушки сбросили тёплые куртки, вышли к костру: все изящные, задорные, шелестящие многочисленными складками юбок. У костра появились гитары. Из своего шатра вдруг вышел барон — толстый мужчина с великолепными густыми усами, в которых, однако, уже виднелись седые волоски; он опустился на вынесенный для него стул и, сидя лицом к огню, махнул рукой, будто давая своё согласие на всё, что происходило далее. В волнительную тишину леса тонкой струйкой начал вплетаться нежный гитарный мотив. Сначала музыки было совсем мало, будто артисты боялись нарушить ночное спокойствие природы громкими песнями, но так Розе только казалось: на самом деле цыгане знали, что между ними и природой нет никого различия, что они сами и есть природа, а потому вольны делать, что захотят. Музыка быстро набирала обороты и скоро заполнила собой всё пространство вокруг, нежная, тягучая и немного тоскливая. Низкий женский голос затянул песню на незнакомом языке, и Розу вдруг пробрало до мурашек — он понял, что пели о свободе, о любви и утрате, счастье и горе, о судьбе и о тех, кто ей не поклоняется, пели о чём-то до того человеческом и всем вокруг без слов ясном, что у Розы больно потянуло в груди, а глаза затянуло мутной водяной плёнкой. Он бегло вытер слёзы кулаком, по привычке опасаясь, чтобы никто их не увидел. Благо, песня скоро кончилась, и на смену ей пришла другая, весёлая. Точнее, это была даже не песня, а просто мелодия, под которую цыганки дружно и ладно кружились вокруг костра, взмахивая цветастыми юбками, звеня браслетами и бусами, выкидывая вверх тонкие руки. Их танец был изящен, прекрасен, стремителен и грациозен, но одни они пробыли недолго: скоро к девушкам присоединились парни, и теперь они уже все вместе принялись выводить причудливые узоры следов на земле, то переплетаясь друг с другом так, что не различишь, где он, где она, то расходясь и меняясь парами. Роза пробежался глазами по танцующим, невольно разыскивая среди них одного человека, и, конечно, он его нашёл. Его вообще было трудно не найти. Он выплыл на поляну откуда-то из-за кустов, сам по себе, будто случайно зашёл на огонёк, но с его появлением всё тотчас преобразилось, как будто даже костры стали гореть ярче. Он залихватски улыбнулся, сверкая золотым зубом, выставил вперёд длинную ногу в начищенном до блеска сапоге, откинул голову, так что его прекрасные чёрные кудри заструились по шее и упали на спину, а острый кадык показал на небо, и пустился в пляс. Его малиновая рубаха, сияющая в свете огня, словно горела в темноте, появляясь то с одной стороны костра, то с другой. Роза смотрел, не отрываясь. "Лошало, — повторил он про себя, — Лало". Эти звуки плавно легли на язык, мягко ударившись в конце о зубы. На вкус они были сладкими. Роза на мгновение устыдился самого себя и того, с каким интересом он смотрит на цыгана, что чувствует, о чём думает, но в следующую же секунду об этом забыл, потому что Лало, в очередной раз делая круг по поляне, раскрутился на месте, и широкие рукава его рубахи закружились вместе с ним, словно два птичьих крыла.       Что было дальше, Роза помнил слабо. Была музыка и Динара, которая позвала его танцевать, были чужие тела, все горячие от долгой пляски, было несколько глотков вина и пьянящее чувство свободы. Была попытка сыграть что-то из "Битлз" на чужой гитаре, почти драка и баритонный смех Лало по этому поводу. Много всего было. В конце концов Роза вырубился на матрасе, постеленном под деревом, и проспал до рассвета.       Утром он вспомнил, что в таборе не живёт, вскочил, беспокойно и сонно озираясь по сторонам. Костры не горели, людей не было. Все спали, и только фигура в малиновой рубашке задумчиво курила, прислонившись к дереву. Роза направился к ней. — А-а, это ты, маленький гаджо, — приветственно улыбнулся Лошало. Сегодня тёмных очков на нём не было, зато была массивная золотая цепь с крупными звеньями, надетая поверх рубашки. — Остался у нас, смотрю. Нравится? — Ваще!.. — с придыханием выдал Роза.       Цыган усмехнулся. — В детдоме не потеряли? — Потеряли, конечно. И ментам наверняка звонили. — Хочешь, отведу тебя? Мне всё равно в город надо. Скажу, мол, украли мы вашего гаджо, а теперь прошу любить и жаловать... — Да крадите, — Роза хмыкнул. — Мне не жалко. — Динара что-то похожее рассказывала... — пробормотал Лало, задумавшись. — Чё? — Ничего, ничего, — цыган улыбнулся устало, но всё ещё обворожительно. Может, усталось даже придавала ему какой-то особый шарм. — Пойдём, гаджо. Подумаю я, красть тебя или нет, а пока на место верну.       Лошало действительно проводил Розу до самого детдома и даже внутрь зашёл, объясниться. Воспитательницам он наплёл с три короба, будто мальчик после школы сел на автобус да заехал в незнакомый район, заблудился, а цыгане его нашли и у себя приютили. Конечно, Роза был мало похож на человека, способного заблудиться в городе, в котором жил с рождения, но очарование Лало так подействовало на женщин, что те не только поверили в этот бред, но и даже ругать Розу за почти суточное отсутствие сильно не стали. Лошало же на прощание предложил Розе приходить ещё.       И он пришёл. Сбегал каждый день, сначала после школы, а потом и вовсе вместо неё. Так продолжалось две недели, и Роза пропитался свободным духом цыганского табора насквозь. Здесь, думал он, его точно могли услышать. Здесь им интересовались. Например, однажды Динара спросила: — Есть у тебя что-нибудь дорогое?       Роза аж подавился: — Откуда, блин? — Не знаю. Откуда-нибудь. Плакат же у тебя появился с этим твоим... вентилятором. — "Лед Зеппелином", — хмуро поправил Роза. — Сказал же, блин, подарили. — Ну, может, ещё чего подарили, — хитро подмигнула Динара. — Просто мы тут с Лало говорили недавно, и он словечком обмолвился, что хотел бы тебя с нами взять, только тебе нужно за это что-то отдать. — Куда взять? — В табор. Мы скоро отсюда уходим.       Роза почувствовал, как его сердце пробежалось вверх по пищеводу и застряло где-то в горле от восторга, а потом медленно опустилось обратно. Хотелось ли ему к цыганам? О! Они были свободные и не стеснённые никакими рамками, музыкальные, яркие, колоритные, и они могли поделиться этим всем с Розой. Всем тем, чего ему не хватало. Розу в городе ничего не держало, словно цветок, чудом выросший на бетонной почве детдома, и он был бы рад бросить всю свою нынешнюю жизнь, но такие серьёзные решения никогда не удаётся принять, не сомневаясь. Даже таким людям, как Роза. — У меня из самого дорогого только плакат, — сказал он. — Сколько стоит? — Десятку.       Цыганка скривила губы: — Ай, дорогой, мало.       Роза думал. Долго думал. Потом сказал: — Ещё гитара есть.       Это девушке понравилось больше. Она потёрла ладони: — За сколько продать можно? — А чё, блин, продавать собираетесь?! — испуганно вскрикнул Роза. — Нет-нет, ты чего, — ласково-ласково, успокаивающе улыбнулась Динара. — Просто так оценить проще. — Ну, она дорогая, но старая. За полтос пойдёт, думаю. Край за сорокет. — Шукар, шукар...       Через несколько дней к Розе подошёл и сам Лало. — Завтра табор уходит. В двенадцать часов, — сказал он, пахнущий табаком и звенящий золотом, — Приходи, гаджо. Гитару свою захвати.       Роза оглянулся по сторонам. Ему предстояло сделать первый в своей жизни серьёзный выбор.